Когда мы читали роман А.Шардина (П.П.Сухонина) "Род князей Зацепиных, или Время страстей и казней, или Борьба начал" (журнальная редакция - 1880 г., книжное, "переработанное и дополненное" издание - 1883 г.) - произведение, представляющее собой В ЦЕЛОМ жуткое нагромождение сцен и диалогов, причем изложенных с редкостным занудством, - нас удивило одно знаменательное совпадение, причем поначалу мы не хотели верить собственным глазам.

Это было совпадение - с исходным произведением исследуемой нами традиции исторической беллетристики XIX - начала ХХ века из "бироновской" эпохи, повестью К.П.Масальского "Регенство Бирона" (1834).

Мы уже познакомились со второстепенным, но, пожалуй, самым колоритным из всех, персонажем повести Масальского - отставным премьер-майором Климом Антиповичем Тулуповым, появляющимся в последних главах этого произведения.

Впервые он предстает перед нами приносящим весть о казни, назначенной участникам заговора против Бирона. Среди них - ближайший друг того, в чей дом майор Тулупов приходит; в доме в этот момент находится и отец его, этого приговоренного к казни персонажа, невесты. Разбором монолога, содержащего это известие, мы в тот раз и ограничились, а позднее - обратились к анализу тех любопытных обстоятельств, которые появление этого вестника несчастья в доме друга героя сопровождают.

Но в той же сцене своего первого появления он затем переходит к другой теме - наболевшей теме многолетней вражды с соседом по имению из-за... пропавшего у него некогда селезня. В этом вставном сюжете повести 1834 года - нетрудно узнать исходную коллизию гоголевской "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", впервые ставшей известной читателю - тогда же, в 1834 году, благодаря публикации в альманахе "Новоселье".

Вплоть до того, что ссора у героев повести Гоголя - тоже произошла из-за... водоплавающей птицы: не селезня, но - "гусака", именем которого один из них оскорбил другого. Понятно, что такое одновременное заимствование могло быть сделано лишь в том случае, если автор "Регенства Бирона" имел возможность ознакомиться с повестью Гоголя - в рукописи, до ее публикации (сам Гоголь датировал написание своего произведения - аж 1831 годом).

И нас это появление Гоголя на страницах повести Масальского - не должно удивлять, а наоборот - представляться вполне естественным и необходимым. Нам ведь известно, что Гоголь - тоже был причастен к изучаемой нами традиции исторической беллетристики на тему "бироновской" эпохи. Традиция эта закладывалась, в частности, - именно в списке действующих лиц комедии Гоголя "Ревизор" (появление которой на свет в 1836 году - уже безусловно опережается по времени выходом из печати книги Масальского).

*      *      *

На больную для него тему персонаж заговаривает, однако, не сам, а по инициативе друга приговоренного к казни героя, так как здесь же, на его квартире, в соседней комнате - скрывается и героиня-невеста, и он не хочет, чтобы она услышала сообщаемые болтуном-майором трагические вести:

"Ханыков... заминал речи словоохотливого премьер-майора и наконец успел навести его на любимую колею, напомнив о ссоре с помещиком Дуболобовым из-за похищенного у премьер-майора неизвестно кем селезня".

Фамилия антагониста рассказчика - говорящая; но вопрос заключается в том... О ЧЕМ она говорит: потому что здесь, в этом пассаже, в авторском пересказе нового словоизлияния персонажа - наряду с Гоголем, автором "Повести..." 1834 года, появляется - фигура еще одного первостепенного русского литератора того времени.

Зачем она, эта литературная фигура появляется - мы скажем потом, а пока что мы хотели бы детально реконструировать - вычленить из повествовательной ткани и очертить перед читателем - схему ее появления.

О ЛИТЕРАТУРНОСТИ данного пассажа, создаваемой тайным появлением двух этих фигур реально существующих литераторов, - открыто дает знать сравнение, прилагаемое к пересказу россказней вымышленного персонажа. Это - сравнение, ставящее его речевое выступление - именно в ряд с реалиями современной литературной жизни:

"...Повествование [Тулупова о предполагаемом им похитителе селезня] лилось рекою НЕ ХУЖЕ РОМАНТИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ, с явным презрением к устарелому, схоластическому требованию единства действия, времени и места, и кончилось тем, что пропавший селезень (которого не отыскали, несмотря на все старания и меры) СОВЕРШЕННО ПРОПАЛ И В РАССКАЗЕ".

Иными словами, майор-болтун до такой степени находился во власти привычки перескакивать на другие предметы, что в конце концов его рассказ - вообще ушел в другую сторону от первоначальной темы (не переставая, однако, заметим, вращаться - вокруг одной и той же фигуры его деревенского недруга).

*      *      *

Романтическая поэма, романтическая поэзия вообще, характеризуется в этом пассаже двумя свойствами: одним - хрестоматийным, таким как несоответствие описываемого в литературном произведении требованиям "трех единств" - времени, места и действия; другим же - специфическим, формулировка которого встретилась нам однажды в публикации конца 1830-х годов:

"Желательно б было, чтобы наши гениальные поэты переняли у Батюшкова манеру устанавливать в определенные рамы свои повитые думами образы, а не раскидывали их в свирепом беспорядке во все стороны, что делает их похожими на волосы медузиной головы, только не на голову" (Никитенко А.В. Батюшков. Из характеристики русских поэтов // Одесский альманах на 1840 год. Одесса, 1839. С.462).

Публикация эта была посвящена творчеству К.Н.Батюшкова, но мы выдвинули предположение, что сама эта характеристика "наших гениальных поэтов", противопоставляемых основному герою статьи, - относится не к кому иному, как... к Е.А.Баратынскому.

Систему аргументации, заставившей нас прийти к этому выводу, мы сейчас повторять не будем; а обратим внимание только - на один компонент этой контрастной характеристики: сравнение произведения поэта-романтика - не просто с головой Медузы Горгоны, а с головой... исчезающей из поля зрения потенциального зрителя: точно так же, как селезень - исчезает из сравниваемого с романтической поэмой рассказа персонажа Масальского! С головой - изображая которую, гипотетический живописец представлял бы взорам зрителей - только венчающих ее, согласно мифологической традиции, змей.

Если, как мы сразу предположили, узнав характерный оборот критической мысли из заметки "Одесского альманаха" 1840 года (оборот, которому предстоит быть обнародованным, появиться на страницах печати... лишь пять лет спустя после выхода повести 1834 года!), - если, говорю, рассуждение из заметки о Батюшкове - действительно отразилось в приведенном нами пассаже беллетристического повествования, - то это отражение может, и даже - должно, иметь здесь себе продолжение. Сказал "А" - говори "Б".

И оно его, это ожидаемое свое продолжение, - здесь действительно... находит!

*      *      *

Рассказ майора - располагается в конце одной главы, а в начале следующей - перед нами предстает сам Бирон. После окончившегося следствия над заговорщиками - о чем и возвещал только что рассказчик близким одной из намеченных жертв - он приговаривает каждого из них к определенному роду смертной казни. Эту новую сцену с участием Бирона, содержащиеся в ней ПРЕДВОСХИЩАЮЩИЕ литературные реминисценции - мы также затрагивали в нашем предыдущем разборе.

И вот тут-то второй компонент из будущего литературно-критического рассуждения - и срабатывает, появляется:

"...Бирона немедленно разбудили, и вскоре [его секретарь] Гейер был позван в кабинет. Там Бирон, в малиновом бархатном халате, подбитом собольим мехом, неровными шагами расхаживал вдоль и поперек по кабинету. Лицо его было бледно; глаза от беспокойного и не вовремя прерванного сна были мутны и красны; непричесанные волосы сравнил бы поэт СО ЗМЕЯМИ, ВЬЮЩИМИСЯ НА ГОЛОВЕ МЕДУЗЫ. Ужасный вид герцога МОГ ОКАМЕНИТЬ ВСЯКОГО, КАК И ВИД ЭТОЙ БАСНОСЛОВНОЙ ГОЛОВЫ..."

В повести 1834 года эта будущая тайная, необъявленная самим критиком в качестве таковой, характеристика поэзии Баратынского отразилась, как мы теперь видим, во всей полноте. И это значит, что она - существовала уже в этот момент времени; это значит, что она, эта будущая литературная характеристика, - происходит из того же источника, что и появившаяся на свет под именем К.П.Масальского повесть "Регенство Бирона".

И этот наш вывод дополнительно подтверждается тем, что выступает здесь эта характеристка (появившаяся - сразу, целиком, как... Афина из головы Зевса!) - в связи с самим... ИМЕНЕМ Баратынского. Вернее говоря - с ОТЗВУКОМ его имени; причем отзвуком - присутствующим в обоих этих приведенных нами, объединенных экспонированием этой характеристики, пассажах.

*      *      *

Мы уже говорили однажды о том, каким образом будущая сказка А.Н.Толстого "Золотой ключик, или Приключения Буратино" - отражается в строфах второй главы романа Пушкина "Евгений Онегин". Причем выяснилось, что совершается это предвосхищающее ее отражение - в тесной связи с аналогичными предвосхищающими процессами в современной написанию этой главы пушкинского романа (то есть - периода первой половины 1820-х годов) поэзии Баратынского.

Мы только не нашли возможным в тот раз упомянуть о том, что воспринимать это невероятное отражение - приходится... на фоне очевидного сходства фамилии современного Пушкину поэта: БАРАТЫНСКИЙ - с именем будущего литературного героя: БУРАТИНО. Теперь же сделать это замечание - очень уместно, потому что именно это сходство - и обыгрывается в пассажах, воспроизводящих анонимную, без упоминания его имени сделанную характеристику его поэтики, которая станет известна благодаря публикации в альманахе 1840 года.

Первая же реплика появившегося на сцене Бирона - и напоминает... о персонаже сказки Толстого, о его всем известном происхождении, истории его появления на свет из рук папы Карло (брат Бирона, действующий в этой повести антагонист главного героя, по имени - также... Карл!):

"... - Что ж ты стоишь, КАК ЧУРБАН? - закричал Бирон, топнув. - Читай!

Секретарь начал торопливо читать признания заговорщиков, заикаясь от робости".

Сравнение это - напоминает о том знаменитом пляшущем и говорящем полене, из которого был изготовлен деревянный человечек в сказке Толстого. Оно, мы помним, так напугало столяра Джузеппе, что он предпочел подарить его своему другу. Нечто очень похожее происходит... и между персонажами повести!

*      *      *

Бирон не только "кричит", но и - "топает": как бы начинает... танцевать, пританцовывать. И это его поведение - так же, как поведение полена - Джузеппе, пугает его собеседника. Только здесь - все наоборот: "чурбаном", поленом - оказывается не тот, кто кричит и притоптывает, а тот - кто пугается. Кроме того, и слово для сравнения - выбрано автором повести совсем другое, не то, что будет потом фигурировать в сказке.

И это расхождение названий в тексте повести 1834 года - тоже имеет значение.

Все тот же наш разбор строф из романа "Евгений Онегин" показал, что реминисценции будущей советской детской литературы - тесно переплетены в них с поразительными реминисценциями отдельных событий политической жизни будущего, ХХ века: разгон Государственной Думы, печально известный всем нам августовский "путч" 1991 года...

Опираясь на сделанные нами ранее наблюдения, мы теперь можем с уверенностью говорить и о том, что тот же параллелизм реминисценций, который мы наблюдали в строфах второй главы романа "Евгений Онегин", сохраняется и здесь, в приведенной реплике зловещего персонажа повести 1834 года. Аллюзии на произведения детской литературы (сейчас мы увидим, что оно здесь - не одно) - тоже встречаются в ней... с реалией нашей политической жизни 70-х - 80-х годов.

Слово, употребленное в этой фразе Бирона, - образует внутреннюю форму... фамилии Юрия ЧУРБАНОВА, будущего министра внутренних дел СССР и зятя генерального секретаря правившей этой несуществующей ныне страной партии, Л.И.Брежнева.

Аллюзия, как видим, появляется - в сответствующем роду занятий этого исторического персонажа контексте: при описании УГОЛОВНОГО СЛЕДСТВИЯ.

*      *      *

Но ведь тот же самый образ, тот же самый намек на сказку Толстого, который содержится в слове "чурбан", - наличествует и в пассаже из окончания предыдущей главы, где мы находим первый компонент будущей характеристики поэзии Баратынского. Фамилия недруга майора Тулупова - как мы сразу обратили на это внимание, тоже... "говорящая": ДУ-БО-ЛО-БОВ.

Ее внутренняя форма, содержащийся в ней образ "дубового лба", напоминает одновременно - и о "толоконном лбе" героя пушкинской "Сказки о попе и работнике его Балде". Звучание же этой фамилии - наводит на мысль о героях еще одного знаменитого советского произведения для детей (и так же, как сказка о Буратино, - перенесенного на нашу отечественную почву из иностранной литературы): о "дуболомах", деревянных солдатах Урфина Джуса, появляющихся в одной из книг серии А.Волкова о "волшебнике Изумрудного города".

И эта фамилия - тоже напоминает о материале, из которого был сделан персонаж сказки Толстого с именем, созвучным - имени великого русского поэта Баратынского!

Насыщенность взятых нами фрагментов повествования сказочными мотивами, постепенно обнаруживающаяся перед нами, - дает объяснение еще одной пушкинской реминисценции, появляющейся в приведенный нами строках. О кабинете, в который входит секретарь регента, сказано: "ТАМ Бирон, в малиновом бархатном халате... расхаживал вдоль и поперек..."

Зачин этой фразы - повторяет зачин строк... в знаменитом вступлении к сказочной поэме Пушкина "Руслан и Людмила", написанном для ее издания 1828 года: "ТАМ чудеса, ТАМ леший бродит..."

А "расхаживает" Бирон - точно так же... как "ученый кот" из того же вступления о "лукоморье". Тот ведь - тоже расхаживает: "все ходит по цепи кругом". И даже характер его "расхаживанья"... сходный! Бирон - "вдоль и поперек", то есть - меняя направления; и кот: "Идет налево - песнь заводит, Направо - сказку говорит".

Перемена направления в данном случае - мотивирована жанрами звучащих из уст кота произведений. Перемена направлений в движении государственного мужа из повести 1834 года - тоже... мотивирована.

Оба этих направления вместе образуют - КРЕСТ. Это - и "крест", на который должны взойти приговариваемые им жертвы; это - и "крест", на который совсем немного времени спустя суждено взойти... ему самому: быть свергнутым - многочисленными единомышленниками арестованных заговорщиков, оставшимися на свободе.

*      *      *

Мы в наших исследованиях однажды предположили, что, с одной стороны, фигура сказочного "кота" в стихах Пушкина - тоже знаменует собой... государственного мужа: а именно, придворного историографа Н.М.Карамзина.

Точно так же и само знаменитое "лукоморье" - представляет собой не что иное, как... загородную царскую резиденцию, Петергоф, расположенный на морском побережье, у излучины Финского залива Балтийского моря. В нем, на официальных празднествах, Карамзину частенько приходилось бывать по своему долгу придворного; в роли, так сказать, - писателя, "посаженного"... на "золотую цепь".

С другой же стороны, появившийся у Пушкина в 1828 году рассказчик сказок, кот - служит явным предшественником, прообразом... другого рассказчика "сказок" (повестей), который появится - два года спустя, болдинской осенью 1830 года: Ивана Петровича Белкина. Фамилия его - образована от названия другого пушистого зверька, белки!

Об этом - и напоминает еще одна подробность изображения Бирона: его малиновый бархатный халат - был "подбит СОБОЛЬИМ МЕХОМ". И соболь, и белка - эта два "меха", стилизованные изображения которых используются... в геральдике. Геральдические мотивы в "Повестях... Белкина", задаваемые внутренней формой фамилии пушкинского рассказчика, - тоже затрагивались в предыдущих наших исследованиях пушкинской прозы.

Более того, этот второй мех, "соболь", который фигурирует в тексте повести 1834 года и который в геральдической системе связывается, во-первых, с черным цветом, а во-вторых - с мифологической фигурой бога Сатурна, - также проявляется, присутствуя этой своей традиционной семантикой, в одной из "белкинских" повестей - "Станционном смотрителе".

*      *      *

Именно так, "сказками" - Пушкин и называл (в письмах к П.А.Плетневу по поводу предполагавшегося их издания) свои пять написанных осенью 1830 года в Болдино повестей, которые затем были приписаны вымышленному рассказчику, И.П.Белкину. И именно Баратынский (как сообщается в тех же письмах) - был первым их слушателем.

Но почему именно детские сказки - и Пушкина, и последующих советских писателей, были использованы для экспонирования его, Баратынского, фигуры и его творчества в повести 1834 года - мы сказать сейчас, на данной стадии нашего анализа, не можем. По идее, обстоятельство это должно было бы свидетельствовать о какой-то существенной причастности Баратынского к... тогдашней, 1830-х годов, детской литературе!

Но современной науке о такого рода фактах (а ведь в эти именно годы Баратынский был - отцом малолетних детей, и следовательно - в детской литературе был кровно заинтересован!) - ни-че-го-шень-ки не известно.

Напомним: мы привлекаем эти фрагменты произведения Масальского - лишь с целью показать традицию, во власти которой находился автор совсем другого произведения, А.Шардин. Заданный же нами сейчас вопрос - потребовал бы для своего ответа специального исследования.

Однако мы можем сразу сказать, что присутствие мотивов БУДУЩЕЙ детской литературы - является особенностью повести 1834 года, уже замеченной нами ранее, при анализе других ее эпизодов и предпринятом совершенно по другому поводу. Точно так же, как прослежено было нами ранее и присутствие в других случаях в этом произведении - отраженных мотивов "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина".

Так что достоверность делаемых нами вновь наблюдений, вне зависимости от того, насколько мы находимся в состоянии объяснить полученные результаты, - лишний раз подтверждается тем, что наблюдения эти - относятся к тем же свойствам этого произведения, которые были выявлены нами ранее.

*      *      *

Мифологическая тема в приведенном фрагменте с участием Бирона и его секретаря, сразу вслед за этими "сказочными" реминисценциями - выходит на поверхность, артикулируется упоминанием значимого для нашего разбора персонажа - Медузы.

Помимо причастности этого образа к литературно-критическому портретированию Баратынского, значение имеет и то, КАКИМИ СЛОВАМИ он, этот образ вводится. А именно: пресловутая "голова" Медузы Горгоны (та, с помощью которой, отрубив ее, Персей победит дракона) называется - "БАСНОСЛОВНОЙ".

Именно этот термин был использован Баратынским в переписке начала 1830-х годов, когда он излагал своему корреспонденту проект новой, на принципиально иных основах, чем это было прежде, создаваемой поэзии. Такая поэзия, писал он, дожна опираться на предварительно сконструированную, в целях ее создания, "БАСНЮ нового мира".

Долгое время исследователи - обходили стороной этот новаторский проект Баратынского. А причина была в том - что никому не было понятно, О ЧЕМ тут идет речь. Вряд ли поэт говорил о своем желании... сочинять "басни": такие, как у Крылова и Лафонтена?

Мы в свое время - специально занимались изучением этого эпистолярного корпуса Баратынского, в котором был сформулирован его замысел, - его писем к И.В.Киреевскому указанного периода времени. И тогда-то, у нас блеснула - догадка, которая была обусловлена тем, что мы еще раньше обращали внимание - на расхождение семантики литературной терминологии у Баратынского и его современников - с нашей, привычной сегодняшнему историку литературы.

*      *      *

Термин "басня" еще имел во времена Баратынского и Пушкина и другой смысл, чем тот, который сегодня исключительно эксплуатируется нами. Он означал попросту: МИФ.

Таким образом, Баратынский в своих письмах (заметим: адресованных выученнику германской философии Киреевскому) - занимался не чем иным, как распространением применительно к актуальным русским литературным условиям - всем исследователям литературы хорошо известной концепции "НОВОЙ МИФОЛОГИИ" Шеллинга: то есть - мифологии, отличной от античной; долженствующей произрасти - в СОВРЕМЕННЫХ условиях научно-технического развития; органично сочетаться с ними.

Такая "мифология", по мысли Шеллинга (то есть: система образов и воззрений, ПОЭТИЗИРУЮЩАЯ современную "прозаическую", прозаизированную действительность), - и могла дать импульс к созданию "новой поэзии", не менее значительной - чем поэзия "древняя", возникавшая на основе мифологии - античной.

Именно эту, рожденную еще на заре века, концепцию Шеллинга - и развивал, предполагал к ПРАКТИЧЕСКОМУ применению Баратынский в своем литературном проекте начала 1830-х годов. Именно об этом прозаизированной мире, подлежащем преодолению при помощи "басни нового мира", - он писал и в одном из своих программных стихотворений 1830-х годов, опубликованном в 1835 году на страницах журнала "Московский Наблюдатель", "Последний поэт" ("Век шествует путем своим железным...").

Так что наша интерпретация этого загадочного эпистолярного выражения Баратынского - полностью находит себе оправдание во всем известных характеристиках его поэзии, новый этап развития которой, также по общепризнанному мнению, - и наступает именно в первой половине 1830-х годов.

А вот что НОВОГО вносит эта наша терминологическая экспликация - так это безусловное, строго документированное понимание того, что эта "новая поэзия" Баратынского - была результатом вовсе не каких-то непонятных стихийных факторов, не порождением "исторических условий", но возникла в порядке осуществления... очетливо сознаваемого поэтом, специально в этих целях разработанного ПРОЕКТА.

И, в свете этого проекта, мы теперь, обращаясь к поэтическим произведениям этого "позднего" периода творчества Баратынского, - в свою очередь, можем четко различать: какими именно импульсами, исходящими из творческой воли поэта, и в борьбе с какими импульсами - им противонаправленными, каждое из этих произведений - им создавалось.

*      *      *

Словоупотребление анализируемого фрагмента повести 1834 года, как видим, - полностью соответствует этому терминологическому жесту Баратынского из переписки начала 1830-х годов, формулирующему его версию шеллинговского проекта "новой мифологии": вместо очевидного для данного контекста определения "мифологический", дается - имеющее ту же этимологию, что и в выражении Баратынского: "баснословный".

А первые программные произведения "новой поэзии" Баратынского - появились в печати уже на следующий год. Помимо "Последнего поэта", это было - стихотворение "Недоносок", опубликованное в том же новорожденном журнале "Московский наблюдатель", которому вскоре предстояло стать литературно-критической трибуной В.Г.Белинского. Именно это стихотворение - и позволило нам в свое время атрибутировать характеристику из альманаха 1840 года как адресованную поэзии именно Баратынского.

Потому что в стихотворении этом - имеет место ровным счетом то... о чем говорится в этом критическом пассаже. Стихотворение называется: "Недоносок" - а между тем... знакомясь с его текстом впервые, читатель с удивлением замечает, что никакого "недоноска"-то в нем, на всем почти его протяжении, - НЕТ. Он появляется, о нем заходит речь - только В ПОСЛЕДНЕМ ВОСЬМИСТИШИИ этого, довольно пространного, стихотворения!

Иными словами, точь-в-точь, как это говорится в приведенном нами пассаже: читатель видит не "медузину голову", а только... разбросанные "в свирепом беспорядке" волосы этой головы. Применительно к сюжету стихотворения - это его фон; небо, в котором "носится" некий загадочный "дух", которому, в этом заключительном восьмистишии, - предстоит вступить в существенные отношения с тем самым, заявленным поэтом в заглавии "недоноском"; "оживить" его - да и то, на самое краткое время.

Теперь мы вновь смотрим на текст привлекших, напомним, наше внимание в связи с одним интригующим, но все еще не упомянутым нами, мотивом романа А.Шардина глав повести Масальского "Регенство Бирона" - и понимаем... в связи с чем, в связи с какой ЕЕ собственной сюжетной коллизией - в реминисценцтный план повествования и было привлечено это стихотворение Баратынского, "Недоносок".

*      *      *

Уже из нашего краткого пересказа становится видно, что там у Баратынского - многое строится на словесной игре: один персонаж - называется "недоноском", другой... "носится" (как он сам о себе и гвоорит, поскольку текст стихотворения представляет собой монолог от первого лица) в небе.

А в повести 1834 года, в следующей же главе, ознаменованной появлением Бирона, - становится ясным, каким образом сочетаются оба... монолога, произносимые в предыдущей главе вымышленным персонажем, майором Тулуповым. Связующим звеном между ними, столь далекими друг от друга по своим темам, - оказывается слово, также созвучное с названием имеющего проявиться на будущий год стихотворения Баратынского.

Вновь появившийся герой с ходу заговаривает о предстоящей казни заговорщиков, а сам, как выяснится в следующей главе... только что отправил в следственную комиссию анонимный ДОНОС, причисляющий к ним - того самого помещика Дуболобова, изначально вызвавшего его гнев пропажей злополучного селезня, о котором он в той же сцене будет рассказывать.

Вот в этом-то доносе - и появляется... мотив, который столь загадочным для нас образом будет воспроизведен в романе 1880 года:

"...Гейер отвечал, что осталось доложить об одном еще; что он в тот день получил безымянный ДОНОС, где было сказано, что живущий в уезде помещик Дуболобов знаком был с Возницыным, вероятно, знал о его замыслах и однажды в пьяном виде осмелился назвать герцога МЕДВЕДЕМ.

- Прикажете его допросить? - спросил Гейер.

- Не о чем допрашивать, это напрасная трата времени! Немедленно послать за ним в уезд, схватить и в мешке бросить в воду.

Тулупов, подавший этот ДОНОС, не воображал, что дело примет такой оборот. Увлеченный ненавистью к Дуболобову, он хотел только потешиться и ввалить своего врага в хлопоты. Он был уверен, что тот легко оправдается.

Дуболобов, живя спокойно в деревне, не знал и не заботился о том, что делается в столице. Ему и на ум прийти не могло, что за селезня, без всякой его вины пропавшего у соседа года за три перед тем, его наконец приговорят к смертной казни".

Этим КАЛАМБУРНЫМ мотивом - и завершается в рассмотренных нами фрагментах процесс скрытого реминисцирования творчества Баратынского, который, при ближайшем рассмотрении, - оказался не чем иным, как... экспонированием, анонсированием его программного стихотворения "Недоносок", которому предстоит быть обнародованным на страницах печати - на следующий год после выхода повести.

*      *      *

В рассмотренных нами фрагментах конспективно запечатлена была - сама концепция этого стихотворения; был отражен тот эпохальный проект создания "новой поэзии", в русле которого стихотворение это и было написано. Это еще раз подтверждает сложившееся у нас мнение о том, что повесть 1834 года - в действительности вышла из того литературного круга, в котором этот новаторский проект Баратынского мог быть известен еще в процессе его возникновения; участники которого - сами были вовлечены... в осуществление этого проекта!

Что же касается сюжета самой этой повести - то, в результате этого неожиданного поворота, сугубо бытовой, казалось бы, конфликт двух соседей-помещиков приобретает здесь... государственную, политическую подоплеку!

Конфликт этот, как мы сразу заметили, имеет отчетливое ГОГОЛЕВСКОЕ происхождение. И самое интересное ведь заключается в том, что аналогичное, государственно-политическое измерение - имеет, таит в себе и конфликт... гоголевских персонажей.

На эту особенность - впервые обратил внимание В.Н.Турбин, говоря о другой, сугубо "бытовой", повести Гоголя, так же как и "Повесть о том...", обрамляющей второй сборник гоголевской прозы "Миргород" - "Старосветских помещиках". Герой ее, ни с того ни с сего, начинает вдруг... собираться на войну:

"...Героям Гоголя тесно, и какими бы разными они ни были, их объединяет одно стремление: вырваться из тесноты и бежать, устремиться куда-то. На простор, пусть даже он и сулит им верную гибель.

Уж на что домосед Афанасий Иванович из "Старосветских помещиков, а и тот вдруг намеревается идти на войну" (Турбин В.Н. Герои Гоголя: Книга для ýчащихся. М., 1983. С. 44).

Здесь имеется в виду диалог при описании обычая героев повести принимать гостей:

"...Я вижу как теперь, как Афанасий Иванович, согнувшись, сидит на стуле со всегдашнею своею улыбкой и слушает со вниманием и даже наслаждением гостя! Часто речь заходила и об политике. Гость, тоже весьма редко выезжавший из своей деревни, часто с значительным видом и таинственным выражением лица выводил свои догадки и рассказывал, что француз тайно согласился с англичанином выпустить опять на Россию Бонапарта, или просто рассказывал о предстоящей войне, и тогда Афанасий Иванович часто говорил, как будто не глядя на Пульхерию Ивановну:

- Я сам думаю пойти на войну; почему ж я не могу идти на войну?

- Вот уже и пошел! - прерывала Пульхерия Ивановна. - Вы не верьте ему, - говорила она, обращаясь к гостю. - Где уже ему, старому, идти на войну! Его первый солдат застрелит! Ей-Богу, застрелит! Вот так-таки прицелится и застрелит.

- Что ж, - говорил Афанасий Иванович, - и я его застрелю.

- Вот слушайте только, что он говорит! - подхватывала Пульхерия Ивановна, - куда ему идти на войну! И пистоли его давно уже заржавели и лежат в коморе. Если бы вы их видели: там такие, что, прежде нежели выстрелят, разорвет их порохом. И руки себе поотобьет, и лицо искалечит, и навеки несчастным останется!

- Что ж, - говорил Афанасий Иванович, - я куплю себе новое вооружение. Я возьму саблю или козацкую пику.

- Это все выдумки. Так вот вдруг придет в голову, и начнет рассказывать, - подхватывала Пульхерия Ивановна с досадою. - Я и знаю, что он шутит, а все-таки неприятно слушать. Вот эдакое он всегда говорит, иной раз слушаешь, слушаешь, да и страшно станет.

Но Афанасий Иванович, довольный тем, что несколько напугал Пульхерию Ивановну, смеялся, сидя согнувшись на своем стуле".

*      *      *

Мы видим, что герой "собирается на войну" - не всерьез, в порядке подшучивания над своей легковерной супругой: так же как несколько раньше он в шутку пугал ее своими фантазиями о том, что у них... может сгореть все имение.

Несмотря на несерьезный характер, точно так же, как фантазии эти - вносят отблеск трагедии в идиллическое описание жизни героев, разговоры о политике и сборах на войну - действительно вводят в повесть, по выражению Турбина, "простор"; некое новое измерение; открывают в интимном, семейном существовании персонажей - перспективу всемирной, политической жизни.

Если эта повесть - открывает сборник, то в "Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", которая обрамляет его с другого края, закрывает его, - звучит тот же мотив разговоров "об политике", персонажи обсуждают объявленную будто бы - то ли России, то ли Россией - войну:

"... - Говорят, - начал Иван Иванович, - что три короля объявили войну царю нашему.

- Да, говорил мне Петр Федорович. Что ж это за война? и отчего она?

- Наверное не можно сказать, Иван Никифорович, за что она. Я полагаю, что короли хотят, чтобы мы все приняли турецкую веру.

- Вишь, дурни, чего захотели! - произнес Иван Никифорович, приподнявши голову.

- Вот видите, а царь наш и объявил им за то войну. Нет, говорит, примите вы сами веру Христову!

- Что ж? ведь наши побьют их, Иван Иванович!

- Побьют".

Такуим образом, у Гоголя сформирован - целый КАНОН; из одного произведения переходит в другое, с некоторыми вариациями, - ОДНА И ТА ЖЕ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ КОНСТРУКЦИЯ, система мотивов. Входит в этот канон - и мотив "вооружения", который звучит в обеденной сцене в "Старосветских помещиках".

*      *      *

Ведь и сама ссора, представляющая собой сюжет этой последней повести, - разгорелась из-за РУЖЬЯ, из-за того, что один из персонажей не захотел подарить другому - ружье. Деталь, аксессуар, мелькнувший в одной повести, - становится в другой главной пружиной сюжета.

И в связи с этим ружьем в разговоре двух главных героев... снова звучит все тот же мотив "сборов на войну"! -

"... - Скажите, пожалуйста, Иван Никифорович, я все насчет ружья: что вы будете с ним делать? ведь оно вам не нужно.

- Как не нужно? а случится стрелять?

- Господь с вами, Иван Никифорович, когда же вы будете стрелять? Разве во Втором Пришествии... Послушайте, отдайте его мне!

- Как можно! это ружье дорогое. Таких ружьев теперь не сыщете нигде. Я, еще как собирался в милицию [то есть: народное ополчение; вероятно - в войну 1812 года? - А.П.], купил его у турчина. А теперь бы то так вдруг и отдать его? Как можно? это вещь необходимая..."

Повторяется в этих пассажах даже и та дискредитация "вооружения", "пистолей" (и хранящихся - в той же "коморе"!), которую предпринимает супруга Афанасия Ивановича, чтобы воспрепятствовать его поползновению пойти на войну:

"... - На что же она необходимая?

- Как на что? А когда нападут на дом разбойники... Еще бы не необходимая. Слава Тебе Господи! теперь я спокоен и не боюсь никого. А отчего? Оттого, что я знаю, что у меня стоит в коморе ружье.

- Хорошее ружье! Да у него, Иван Никифорович, замок испорчен.

- Что ж, что испорчен? Можно починить. Нужно только смазать конопляным маслом, чтоб не ржавел".

И даже угроза дому - вторая тема шуток Афанасия Ивановича над Пульхерией Ивановной - как видим, тоже здесь повторяется, только не в виде пожара, а в виде нападения разбойников!

*      *      *

Наблюдение исследователя, с которого мы начали прослеживание в двух повестях Гоголя этой повторяющейся системы мотивов, - так бросилось нам в глаза и запало в память потому, что прозвучало - удивительно, парадоксально. Турбин - обратил внимание на то, что идет - вразрез с общей атмосферой "идиллической" гоголевской повести; что ускользает от взгляда читателя - именно вследствие своей "асистемности" на ее общем фоне.

На самом же деле, ничего неожиданного, по размышлении, во всем этом нет. Ведь сразу за этой повестью в сборнике Гоголя - идет произведение... на ВОЕННО-ИСТОРИЧЕСКУЮ тему, повесть "Тарас Бульба"! Поэтому неудивительно, что камерная повесть, открывающая сборник, - проникается флюидами, идущими от этого эпохального массива гоголевской прозы.

И Турбин, между прочим, очень хорошо чувствует эту закономерность. Сразу вслед за приведенным нами упоминанием соответствующего эпизода "Старосветских помещиков" - он говорит о той же жажде простора во второй повести сборника "Миргород":

"Да не стели нам постель! Нам не нужно постель. Мы будем спать на дворе", - говорит Тарас Бульба жене: ему тесно в его светлице. И ни разу больше не увидим мы его в комнате: простор и только простор. Остапу было тесно в классах киевской академии".

И эта связь со следующей повестью, зависимость от ее военной тематики - эпизода из повести "Сатросветские помещики" проявляется... в самом приведенном нами тексте пассажа. Повесть о запорожскитх козаках XVII века - дает о себе знать... в выборе "нового вооружения", которым хочется обзавестись персонажу: "Я возьму саблю или КОЗАЦКУЮ ПИКУ".

Но ведь и повесть, предшествующая закдючительной повести сборника, "Вий" - это тоже... ПРОИЗВЕДЕНИЕ О СРАЖЕНИЯХ: о сражениях человека - с нечистой силой, выходцами из иных миров, и - их прислужниками, предателями человечества, коллаборационистами. О степени готовности простого земного человека к такого рода сражениям.

И вновь - мы обнаруживаем в тексте рассматриваемого эпизода "Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" - ту же закономерность. В нем тоже находится отзвук соседней "воинской" повести: одним из собеседников упоминается... о "Втором Пришествии". Более того: о выстрелах из ружья - "ВО ВТОРОМ ПРИШЕСТВИИ"!

Иными словами: об... "Армагеддоне", последней, решающей апокалиптической битве с силами зла, по отношению к которой битвы, выдерживаемые героем повести "Вий", служат лишь слабыми отголосками.

*      *      *

Таким образом, не только коллизия одной повести Гоголя отразилась в сюжетной линии майора Тулупова в повести Масальского "Регентсво Бирона" - но и гоголевский художественный замысел, заключающийся в политизации, милитаризации "сцен частной жизни". В целом этот замысел, как мы показали, будет открываться - лишь в составе всего сборника "Миргород".

И, если "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" выходит одновременно с повестью Масальского, в 1834 году, то три остальные повести - впервые увидят свет вообще только в следующем, 1835 году, в составе сборника. Познакомиться с ним, чтобы увидеть весь этот замысел во всей его полноте, автор должен был, таким образом, - еще до выхода его из печати, из рук самого Гоголя.

С другой же стороны: мы подозреваем... что и сам Гоголь - хорошо знал об этом отражении своего новейшего замысла в исторической повести 1834 года (а может быть... и сам был к нему, к созданию этого отражения причастен?).

Долго мы думали над загадкой имени "секретаря Бирона", появляющегося - именно в этих "гоголевских" эпизодах истории помещика Дуболобова. Задумываться об этом нас тем более побуждало то обстоятельство, что имя другого персонажа той же самой повести - шпиона Тайной канцелярии розыскных дел, и тоже - немецкое происхождению, уже давно было нами разгадано.

Это имя - созвучное имени аналогичного персонажа... многосерийного телефильма "Семнадцать мгновений весны", которому предстоит появиться на свет многими десятилетиями позже. Вместе с ним - в повести Масальского появляется и реминисценция одного из эпизодов этого будущего телефильма.

Не будем вновь говорить о том, что этот феномен предвосхищающего реминисцирования, имевший место в повествовании 1834 года, - в рассматриваемых нами произведениях из "бироновской" эпохи положил начало самой настоящей традиции: неизменного, из одного произведения в другое переходящего реминисцирования как самого этого телефильма, так и сюжетной линии агента Клауча в нем.

Напомним только, что среди всех этих многочисленных случаев реминисцирования попадается еще один случай игры с именами персонажей телефильма Т.Лиозновой, причем в связи... с тем же самым секретарем Бирона, о котором у нас идет речь сейчас. В том случае он носил то же самое имя, которое в фильме носит секретарь начальника гестапо Мюллера - Шольц!

*      *      *

Какой же намек, ломали голову мы, - содержится в имени... "Гейер"?... И мы - почти что догадались; вот только - причин появления угадываемого нами намека никак усмотреть не могли!

И вот, когда мы обратились к тексту повести Гоголя "Старосветские помещики" - все стало на свои места. В приведенном нами пассаже, в реплике героя, отвечающего жене, бранящей его "пистоли", СОВРЕМЕННОМУ читателю сразу же бросается, не может не броситься в глаза словосочетание: "НОВОЕ ВООРУЖЕНИЕ".

Оно ведь звучит - как выражение из злободневной газетной статьи времен "холодной войны" о... "гонке вооружений"! И вот тогда-то - я и обрел смелость высказать появившуюся в меня робкую догадку по поводу имени: Гейер. Какое же "новое вооружение" могло появляться у стран НАТО и "Варшавского договора" во второй половине ХХ века - по преимуществу, в первую очередь? Разумеется, все новые и новые модификации АТОМНОЙ БОМБЫ.

А имя второстепенного персонажа повести 1834 года - созвучно... имени, фигурирующему в еще одном всем нашим современникам известном выражении, клише научно-технической и военно-политической речи: "СЧЕТЧИК ГЕЙГЕРА". Аппарат, подсчитывающий величину радиации, появляющейся после использования того самого "нового вооружения", взрыва атомной бомбы.

Именно об этом "ужасном изобретении человеческой жестокости" (как будет сказано в пассаже с участием Гейера, который мы сейчас должны будем привести), - изобретении, которому предстоит появиться на свет столетие с лишним спустя, - и думали, надо полагать, авторы повестей 1834 года "Регенство Бирона" и "Старосветские помещики".

Автор одной из них употребил свое футуристически звучащее выражение - явно в ответ... на зловеще выглядящее в столетней перспективе имя персонажа другой. И наоборот: имя Гейера в повести "Регенство Бирона" - появляется в качестве явной "подачи", ответом на которую служит выражение, употребленное Гоголем; в свете которой выражение это - становится понятным во всей широте своего исторического горизонта.

*      *      *

Концовка повести "Регенство Бирона", которая является и концовкой той ее сюжетной линии, о которой мы говорим, - воспроизводит коллизию стихотворения Пушкина "Андрей Шенье": заговорщиков, среди которых находится и помещик Дуболобов, - собираются казнить в самый момент... свержения Бирона. Некоторых из них успевают освободить, кроме... бедной жертвы майора Тулупова:

"Гейер не знал, что в столице надеялось за одну ночь, в течение одного часа. Он в то же время за городом, на окруженной лесом поляне готовил все для казни приговоренных Бироном. Скованные, они стояли между солдат, сомкнувших штыки над их головами. Враг Тулупова, Дуболобов, схваченный в своей деревне и поспешно привезенный, находился в числе несчастных и горько жаловался на судьбу свою, не зная за что и к чему он приговорен..."

Сразу вслед за этим - вновь возникает мотив ДЕРЕВА, через посредство деревянного человечка Буратино напоминающего о фигуре поэта Баратынского:

"... - Скажите, ради Бога, что со мной сделают? - спрашивал он Гейера в тоске и страхе.

- Сам увидишь, - отвечал тот хладнокровно.

При свете факелов рассмотрел он в некотором отдалении деревянные подмостки, а на них отрубок толстого [автор Буратино, А.Н.Толстой!] бревна. Подалее возвышался, подобно огромному улью ["автор" Октябрьской революции В.И.Ульянов-Ленин?!], срезанному сверху, деревянный сруб, в котором лежали солома и хворост. Близ сруба видно было колесо, приделанное к врытому в землю невысокому столбу. Около этих ужасных изобретений человеческой жестокости заботливо суетились люди..."

Перечисляются разнообразные орудия казни, которые Бирон назначил к применению относительно того или иного из заговорщиков. Именно присутствующими в этой сюжетной линии сказочными мотивами, вероятно, и объясняется - тот экзотический способ казни, который предназначен - помещику Дуболобову: через... утопление в мешке!

*      *      *

Прпиводя последний фрагмент из повествования 1834 года нам, после всего проделанного ранее анализа, легко было различить в его тексте - аллюзии на имена будущих исторических личностей, на что мы и обратили внимание читателя.

Выбор этих имен - писателя и политика - как бы подытоживает замеченную нами закономерность построения предвосхищающего реминисцентного плана прослеживаемой сюжетной линии: сочетание в нем мотивов детской литературы - и реалий "большой" политики. Заметим, что это сочетание полюсов - характерно и для художественного замысла стихотворения Баратынского "Недоносок": в нем присутствует и образ новорожденного младенца и... панорама всемирной истории человечества, увиденная как бы "из космоса".

Но что касается самой этой стилистической черты приведенного текста - с помощью которой это подытоживание было выполнено - то можно заметить, что она служит - еще одним связующим звеном между повестью Масальского и повестями Гоголя из сборника "Миргород", теми фрагментами их, корторые мы сопоставляли сюжетной линии помещика Дуболобова и майора Тулупова. В них - мы тоже сталкиваемся с обыгрыванием имен видных исторических фигур отдаленного БУДУЩЕГО!

Какие же именно это будут у Гоголя фигуры? Естественно было бы предположить, уж коль скоро мы постулируем такое необычайное свойство гоголевской прозы, - что это будет фигура... исследователя его творчества, которому принадлежит приведенное нами замечание, проникающее, как мы убедились, в самую сердцевину авторского замысла соответствующих фрагментов двух этих произведений - то есть В.Н.Турбина.

И это... действительно так. Знакомством Гоголя со своим будущим исследователем - и мотивировано то стилистическое явление в тексте его повести, о котором у нас идет речь. Но только здесь проявляется коренное свойство стилистики гоголевской прозы вообще: оно, это явление, реализуется у него - ВОПРЕКИ очевидному и ожидаемому.

*      *      *

Мы говорили об определенном устойчивом каноне, в рамках которых вводятся военно-политические мотивы в первую и заключитенльную повести его сборника 1835 года. В этот канон входит также - и еще один ЛЕКСИЧЕСКИЙ МОТИВ.

В первой повести, "Старосветских помещиках", передаются речи Пудьхерии Ивановны, описывающие те кушанья, которыми она потчует гостя, с которым Афанасий Иванович будет разговаривать о войне и политике. И в частности:

" - Вот это грибки с чебрецом! это с гвоздиками и волошскими орехами! Солить их выучила меня ТУРКЕНЯ, в то время, когда еще ТУРКИ были у нас в плену. Такая была добрая ТУРКЕНЯ, и незаметно совсем, чтобы ТУРЕЦКУЮ веру исповедовала..."

Вот это слово - и становится основой устремленной в будущее словесной игры в соответствующих, уже приведенных нами фрагментах "Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем".

Сразу можно заметить, что словесная игра - ведется... и здесь, в только что приведенном пассаже. На это указывает уже - двусмысленность словоформы "с гвоздиками", которая может означать и пряность, которой приправлены соленые грибки, и... металлические изделия, которым совсем не место в этом блюде!

Этот очевидный, напрашивающийся каламбур - как бы задает в гоголевском тексте камертон его восприятия. Можно заметить, что само слово "туркеня" - созвучно фамилии... "Тургенев": которую, в частности, носил старший современник Гоголя, А.И.Тургенев, который в 1836 году будет сотрудничать в том же пушкинском журнале "Современник", в котором будет печататься и сам Гоголь.

К этому нужно добавить и еще одну деталь: помимо фамилии современника автора, в этих строках присутствует и слово, образующее внутреннюю форму фамилии - будущего поэта: Максимилиана ВОЛОШИНА. Вот эта структура словесной игры - и повторится в тексте заключительной повести сборника.

*      *      *

Сначала в репликах препирающихся между собой по поводу ружья персонажей - тоже появляется... фигура поэта из будущего, современника Волошина. Звучит... название знаменитого, программного стихотворения Владимира Маяковского:

" - ...ПОСЛУШАЙТЕ, отдайте его мне!"

А в ответной реплике собеседника - вновь повторяется слово, четырежды произнесенное героиней "Старосветских помещиков".

Но только на этот раз - в такой форме, которая дает фамилию - лица и еще более отдаленного будущего, нашего с вами современника:

" - Как можно! это ружье дорогое. Таких ружьев теперь не сыщете нигде. Я, еще как собирался в милицию, купил его У ТУРЧИНА..."

Валентин Федорович Турчин - известный физик, кибернетик и участник правозащитного движения 1970-х годов. В то же время, его фамилия сходна, так же как "туркеня" и "Тургенев", - с фамилией В.Н.Турбина, исследователя Гоголя и Маяковского. Вот ему-то, я думаю, и было главным образом посвящено это изумительное словесное построение автора "Повести...".

*      *      *

Смерть помещика Дуболобова, брошенного... в мешке в воды Невы, - вновь напоминает о пушкинской сказке - "Сказке о царе Салтане...", о казни, предназначенной Салтановой жене, родившей, согласно оговору клеветников, "Не мышонка, не лягушку, А неведому зверушку". На что, как известно, сами же они делают, подобное сделанному в повести Бироном, подложное царское распоряжение: "...И царицу и приплод Тайно бросить в бездну вод".

Герои пушкинской сказки - спасаются; получают в свое распоряжение... целый остров; основывают на нем собственное государство. А путь из этого государства обратно, между прочим, - лежит: "Мимо острова БУЯНА, В царство славного Салтана".

В Петербурге существует один широко известный топоним, архитектурное сооружение, которое - имеет прямое отношение... к этому мотиву пушкинской сказки, а одновременно - и к описываемой в повести Масальского эпохе: Тучков БУЯН. Здесь, на этом петербургском острове-буяне, в этом сооружении, исконно располагались торговые склады.

Однако затем, когда склады эти были ликвидированы и постройка эта потеряла свое практическое значение, сохраняясь - именно как памятник ранней петербургской архитектуры, - вокруг этого места сложилась легенда. А именно: молва стала утверждать, что сооружение это в 30-е годы XVIII века представляло собой не что иное, как... ДВОРЕЦ БИРОНА.

Повесть 1834 года, таким образом, тоже незримо соединяет - остров Буян пушкинской сказки трехлетней давности, и - бироновскую эпоху!

И мы уже говорили о том, что соответствующий этой сказочной казни мотив путешествия по морю в заколоченной бочке, восходящий к сказочной поэме немецкого поэта Виланда, - тоже имеет отношение к биографии... Баратынского. Он фигурирует еще в отроческом письме Баратынского к матери, написанном им во время пребывания в Петербурге в Пажеском корпусе - откуда ему самому предстоял страдальческий путь разжалованного в солдаты, сосланного в Финляндию.

*      *      *

Итак, персонаж - и именно единственный... невиновный, не принадлежащий к числу победивших заговорщиков! - погибает; и при этом - вновь вспоминается причина, послужившая к его гибели:

"...Схватив за воротник прислужника, Возницын потащил его к берегу Невы. Когда место было указано, он, сбросив с себя платье, несколько раз нырял, опускаясь на дно реки. Некоторые из солдат сделали то же; но все понапрасну: несчастного не нашли; он погиб жертвою мелочной ненависти и безымянного доноса; погиб за то, что у соседа его пропал селезень и что он когда-то за приятельским обедом, развеселенный вином, имел неосторожность в кругу друзей назвать в шутку Бирона МЕДВЕДЕМ".

Смерть его - оказывается сокрушительным ударом для его бывшего врага, резко противопоставив его участь - погрязшим в нескончаемой тяжбе гоголевским персонажам Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу:

"...Премьер-майор не мог находить ни в чем отрады с тех пор, как узнал о смерти Дуболобова: раскаяние беспрестанное его мучило. "Другу и недругу закажу, - часто думал он, - подавать на ближнего безыменные доносы. Бог свидетель, что я не хотел смерти Дуболобову; однако ж я убил его, убил, хотя и не нарочно, камнем из-за угла, как ночной вор, и погубил свою душу".

Чего бы не дал премьер-майор, чтобы воскресить прежнего непримиримого врага своего! Он пожертвовал бы всеми селезнями в свете..."

Вот этот мотив, послуживший главным содержанием доноса в повести 1834 года - мы неожиданно... и встретили в романе А.Шардина "Род князей Зацепиных..." 1880/1883 года.

*      *      *

Два героя романа, приехавший впервые в столицу из провинции племянник и его дядя - петербургский старожил и придворный, обсуждают их первый совместный визит к могущественному временщику - герцогу Бирону:

" - Ну вот и одолели МЕДВЕДЯ! - сказал дядя, тонко улыбаясь. - Именно МЕДВЕДЯ! Так я обыкновенно называю каждый визит свой герцогу, особенно с тех пор, как он герцог..."

Из дальнейшей его речи - становится ясно, какой смысл он вкладывает в этот эпитет, надо сказать, появляющийся в контексте повести 1834 года - совершенно немотивированно:

" - ...Не правда ли, что герцогская корона пристала к нему, как, по русской поговорке, к корове седло? Между тем он ломается, просто паясничает, желая представить из себя владетельную, царственную особу. Изволь тут не смеяться да ещё поддакивать, когда этот, по справедливости, шут хочет передразнивать этикет и обычаи Версаля...

Он совсем не образован и, кроме как на своём курляндском жаргоне, ни на каком другом языке не говорит. Он ничему не учился, ничего не знает; говорят, он даже и писать-то по-немецки выучился, став уже курляндским камергером..."

Как видим, персонажи - наговорили куда больше такого, что способно было послужить материалом к уголовному делу, - чем злополучный персонаж повести Масальского (правда, действие в романе Шардина в этой его части - происходит не во время регенства Бирона, то есть его абсолютного могущества, как в повести, а еще во времена царствования Анны Иоанновны).

*      *      *

Не броситься в глаза этот повтор мотива, конечно, не мог; тем более что ни в одном из других произведений на "бироновскую" тему он больше не встречается. Уже одно это свидетельствует в пользу того, что мотив этот в более позднем романе - не является общим местом историографии эпохи, а нацелен у Шардина - специально на эту именно повесть отдаленного предшественника.

Но я, повторю, даже узнав в тексте нового произведения это выражение, точно зная, где еще в интересующем нас кругу литературного материала оно встречается, - решительно НЕ ХОТЕЛ признавать здесь никакой реальной зависимости!

Причина была в том, что я, на той стадии моего знакомства с этим романом, когда это произошло, - не представлял себе, не имел никаких данных к тому, чтобы представить - каким образом могли бы ХУДОЖЕСТВЕННО КОНТАКТИРОВАТЬ два этих произведения, чтобы в рамках этих художественных, творческих контактов - мог возникнуть этот повтор.

Но, по мере дальнейшего знакомства с этим пухлым, чрезвычайно объемистым произведением, - я начинал понимать... что мне придется-таки - примириться с неумолимо стоящим перед моими глазами фактом.

Потому что этот "повтор" - начал не только вновь и вновь воспроизводиться в дальнейшем повествовании Шардина, но - и развиваться, углубляться, и происходило это - именно в рамках художественной конструкции его романа!

*      *      *

Об этом, впрочем, - УЖЕ можно было бы догадаться... и раньше: если бы - внимательнее читать страницы, предшествующие этому первому сделанному мной в ходе знакомства с этим романом открытию. Потому что теперь, оглядываясь назад и зная уже, НА ЧТО именно мне нужно смотреть, - я вижу, что и на этих страницах "медвежий" мотив, роднящий это произведение с повестью "Регенство Бирона" - встречается... очень и очень часто.

Во-первых, в целом ряде случаев - в том мотививрующем значении отставшего от жизни нелюдима, в котором он появляется в приведенном монологе персонажа в отношении Бирона:

"...Очень рад, видя из письма Вашего, что Вы тоже полагаете, что нельзя целый век МЕДВЕДЯМИ жить. Без всякого сомнения, перво-наперво любезным племянникам моим нужно образование..."

- ...Смешно и дико князю Зацепину, с его именем, положением, богатством, забраться в какое-то захолустье и прятаться там от людей, как МЕДВЕДЬ в берлоге...

- ...Но это ещё не всё. Нужны манеры. А я не могу не сказать, что у тебя манеры, извини, молодого МЕДВЕЖОНКА...

- ...Ведь это только у нас на Руси и встретить можно, - продолжал он [Петр I] опять, обращаясь к Апраксину. - Где встретишь ты, чтобы родовой и богатый князь прятался от света божьего в каком-нибудь МЕДВЕЖЬЕМ углу и ни Богу, ни людям не служил?...

...После, уже в Петербурге... он принял на себя труд отшлифовывать и образовывать своего МЕДВЕЖОНКА-племянника...

...Она влюбилась в красивого юношу, хотя этот юноша сперва был почти МЕДВЕЖОНОК и только начинал под руководством дяди и при её помощи отшлифовываться...

Это был уже молодой человек общества, член европейской семьи, видимо готовящийся занять определённое общественное положение. Теперь можно быть уверенным, что он не пройдёт, выворачивая носки ног один к другому, как МЕДВЕДЬ, не сгорбится по-стариковски от тяжести своей собственной головы и не станет переваливаться с ноги на ногу, как плохой иноходец..."

*      *      *

Во-вторых же - фигурирует этот мотив и в своем... прямом значении, хотя и - в оригинальной его постановке. А именно - в также неоднократном упоминании медвежьей травли, медвежьей охоты и ее трофеев:

"Перед креслом на полу были брошены МЕДВЕЖЬИ шкуры...

"...Как Кузьма Минин стал в Нижнем народ собирать, мой пращур сам в Нижний ездил, думал, может, ему рать дадут. А был он молодец, сказать нечего, с МЕДВЕДЕМ один на один боролся, так нет - выбрали Пожарского..."

"...Старший великий князь рязанский Юрий Игоревич, уж седой старик, в руках хлеб-соль на серебряном блюде держит; у второго рыба большая, тоже на блюде лежит и жабрами шевелит, значит, дышит ещё; у третьего князя барашек на золотом шнурке блеет, а на плече его княжеском шкура МЕДВЕЖЬЯ висит...

Только это великий князь с князьями-то вышел, трубачи, сурминщики и литаврщики своему князю славу заиграли. Пошли по рядам, видят - один ряд другого бравее, один другого отважнее... в задние ряды силачи все подобраны, вместо шишака МЕДВЕЖЬЯ шапка на голове и также нарамники..."

Трудно ли было ему научиться метко стрелять из ружья и пистолета, когда в Зацепине он чуть не без промаха попадал в воробьёв из самострела, верно сто раз ходил на болото с зацепинскими охотниками на тетеревов и рябчиков и даже в прошлом году с братом Василием и подобранными молодец к молодцу удальцами ходил на МЕДВЕДЯ...

Карл Густав Левенвольд... сообщил, что брат его Рейнгольд не будет, так как государыня взяла его сегодня с собой в Петергоф; там на завтра назначена МЕДВЕЖЬЯ травля, приглашены, разумеется, все Бироны, Румянцев, Новосильский и Менгден; говорят, государыня сама хочет застрелить МЕДВЕДЯ..."

И это, надо сразу сказать, - именно то направление, в котором этот мотив - будет развиваться в дальнейшем повествовании Шардина. Впрочем, присутствует эта коллизия - и в исходно остановившем наше внимание монологе. Визит к Бирону - именно так и называется персонажем, этот монолог произносящим: "ОДОЛЕЛИ медведя".

*      *      *

Немаловажно сделать и еще одно статистическое замечание. Мы только что продемонстрировали, насколько высока частотность появления этого лексического мотива, в обоих его значениях, на протяжении первой части этого (четырехчастного в целом) романа и первых двух глав второй его части.

Однако после первого выделенного нами случая его появления, в этой же самой второй главе, - на всем остальном протяжении второй части (по объему - равной примерно всему предшествующему повествованию) - частотность его появления... резко снижается. Он фигурирует здесь - уже считанные разы:

" - ...Ты поступил ловко, умно, хоть и был тогда ещё почти МЕДВЕЖОНОК, и в этом нельзя не отдать тебе справедливости...

- [Фридрих Казимир Левенвольд]  должен был принять пост посла, сперва в Варшаве, потом в Вене, где потом, с разрешения императрицы, перешёл в австрийскую службу. Дело понятное: два МЕДВЕДЯ в одной берлоге не живут. Приходилось отъехать или Бирону, или ему...

Фёдор, в блестящей ливрее князей Зацепиных, одетый, как и все в доме, в напудренном парике, хотя, видимо, ещё с МЕДВЕЖЬИМИ зацепинскими привычками и ухватками, над которыми княжеская дворня обыкновенно потешалась, стал подавать ему одеваться...

- Ну какая беда случиться может, как грибы буду собирать? МЕДВЕДЕЙ в нашей стороне нет; лихих людей тоже не слышно, да и от села близко; опять же я не одна, нас десять девиц собралось!..."

Вот и всё!

*      *      *

К тому же нужно сказать, что эти оставшиеся случаи - представляют собой существенную трансформацию в подаче этого мотива, по сравнению со всеми предыдущими. Если первый из них четырех - принадлежит еще все тому же разговору дяди с племянником из второй главы второй части и никаких изменений не содержит, то в остальных трех случаях - все обстоит по-другому.

В первом из них: "два медведя в одной берлоге" - этот мотив предстает в новом, пословичном значении, которое нельзя отнести ни к тому, ни к другому из прежних его вариантов.

Во втором - сравнение с медведем, которое раньше всюду прилагалось к господам, господину - адресуется... его слуге, осмеиваемому - "просвещенной" дворней дяди героя, у которого они проживают! Тем самым - утверждается окончательное освобождение от этого сравнения, преодоление этим героем своей собственной провинциальности.

И наконец, в третьем случае - точно такая же переворачивающая метаморфоза происходит с мотивом, культивируемым в предшествующем повествовании в своем буквальном значении. Медведь из объекта охоты, как было раньше, сам превращается... в "охотника"; представляет своим существованием - угрозу для деревенских жителей, девиц, отправляющихся на лесные прогулки.

Все это - свидетельствет о том, что тот первый остановивший наше внимание случай, когда мотив этот - прямо сочетается С ФИГУРОЙ БИРОНА (можно отметить, что он - еще один раз почти вплотную подходит к нему: в сцене предполагаемой петергофской медвежьей травли, где императрица... собственноручно собирается застрелить медведя), тот бросающийся в глаза случай - и является КРИТИЧЕСКИМ в развитии этого мотива в данном повествовании.

Именно он, этот случай - знаменует собой коренной переворот в ходе функционирования этого мотива в романе. Иными словами, мы можем утверждать, что вводится этот чрезвычайно интенсивно культивируемый здесь мотив, несмотря на все разнообразие его употребления, - ради единственной главной цели: РАДИ ФИГУРЫ БИРОНА; ради - характеристики Бирона. Иными словами, ради того, чему он служит - и в повести 1834 года.

И в том, что это - действительно так, мы и убеждаемся - в дальнейшем повествовании; там, где этот мотив, в ходе первого знакомства с романом, вновь был замечен нами и окончательно утвердил свое место в художественном восприятии нами этого произведения.

И происходит это - в первой же главе третьей части (то есть - в самой середине романа!). А глава эта - так и называется: "МЕДВЕЖЬЯ ТРАВЛЯ". Только вот как раз... о медвежьей травле - речи в ней и не будет идти!