|
|
||
Рассмотрев специфику построения географических аномалий в повести Кюхельбекера "Адо", мы можем перейти к тому, что их связывает с аналогичными географическими аномалиями в поэме Бестужева: так что можно говорить о том, что повесть 1824 года - послужила ее непосредственным предшественником; в поэме 1828 года - был прямо использован художественный опыт этого произведения.
Как мы помним, принятое в описываемую эпоху именование русских "венами" объясняется в повести 1824 года эстонским словом, означающим "братья".
В этой этимологии этнического названия проявляется авторская концепция, потому что дано это толкование слова - произвольно. Современные комментаторы повести указывают на то, что в действительности принято считать, что происходит этот этноним от латинского названия славянских племен, обитавшх... между Вислой и Балтийским морем.
Не знаю, какое из двух истолкований ближе к истине, данное Кюхельбекером или то, которого придерживаются современные историки, - но обращает на себя внимание, что второе из них - подразумевает... географический перенос, подобный тому, какой осуществляется в сюжете самой повести. По произволу автора, вернее же - в соответствии с его художественной концепцией, подданные мордовского князя Пургаса помещаются - в среду родственных им финно-угорских обитателей Прибалтики!
Здесь же с западными славянами, обитавшими на территории современной Польши, - благодаря переносу названия, отождествляются, совмещаются славяне, обитающие - на северо-востоке, на территории Псковского и Новгородского княжеств.
И, не рассматривай я сейчас повесть Кюхельбекера на фоне поэмы Бестужева - мне бы и в голову не пришло... соединить все эти точки переноса в общий рисунок; а соединив - увидеть образуемую ими на географической карте фигуру.
Но, как только я задумался об этом странном применении к новгородцам названия (да еще латинского!) родственных племен, обитавших между Вислой и Балтикой; как только я узнал в этом переносе - ту же самую географическую аномалию в повествовании, над природой которой мы размышляем, - я вдруг поймал себя на том, что в совокупности-то ведь здесь, у Кюхельбекера в повести - появляются такие же самые три точки на географической карте, какие возникали в результате географических аномалий в поэме "Андрей, князь Переяславский".
Соединив их в том случае, рассмотрев образуемый ими треугольник - мы пришли к открытию "декабристского" шифра поэмы. А поскольку в родстве художественного замысла этой поэмы и повести Кюхельбекера мы уже имели возможность достаточно убедиться, то возник закономерный вопрос: что получится, если точно так же - соединить три наметившиеся географические точки из повести 1824 года: территорию обитания древних венетов, Чудское озеро с его окрестностями, и - территорию обитания мордовских племен?* * *
Проделав все это, мы, во-первых, убеждаемся в том, что у нас, как и в случае поэмы Бестужева, образуется - РАВНОСТОРОННИЙ ТРЕУГОЛЬНИК (очень приблизительно, конечно); а во-вторых, ориентирован он - обратно симметрично тому, который возникнет четыре года спустя в поэме Бестужева: если тот будет обращен вершиной, образуемой нижним течением Дуная, вниз, то этот - своей вершиной, образуемой Чудским озером (другим водным объектом), обращен к северу, вверх.
Но решающее значение при установлении этой аналогии имеет, конечно, ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТОЧКА этого треугольника. География бестужевской поэмы указала нам молдавский город Каменку - с названием, совпадающим с названием места рождения Южного общества декабристов. Вопрос в том, будет ли центральная точка треугольника, образуемого на географической карте пунктами, выдвинутыми, высветившимися в повести Кюхельбекера, - столь же СОДЕРЖАТЕЛЬНА; и если да - то в чем это содержание состоит?
И, взглянув с этой целью на карту, мы обнаружили, что наши ожидания оправдались самым невероятным образом!
Место, находящееся в этом пункте, представляет большой интерес и само по себе. Это - промежуток, перемычка между Валдайской и Смоленской возвышенностями, территория, на которой находятся истоки сразу трех великих рек: Западной Двины, Волги и Днепра. Так что ничего удивительного не было бы в том, если бы и автор повести 1824 года проявлял к этой территории интерес и выразил его в виде такого геометрического построения.
Однако в таком случае - мы не могли бы судить, что именно его в этом месте заинтересовало; у нас не было бы возможности "следить за мыслями великого человека", появляющимися у него при взгляде на этот участок географической карты.
Это место - никак не связывается с художественным строем самой этой повести, не может быть "прочитано" в ее составе как один из ее элементов, "лексема" в синтаксической цепочке образуемого этим произведением художественного высказывания.* * *
Однако, честно говоря, достоинства этого географического пункта, которые могли бы остановить на нем выбор, были замечены мной далеко не сразу, уже в процессе дальнейшего его разглядывания. А первое, что бросилось мне здесь в глаза - было совсем другое, для истории и географии этих мест не столь важное. Но зато - имеющее самое существенное отношение... к истории русской литературы.
А именно: населенный пункт с названием... ОЛЕНИНО. Потом уже, по наведении справок, я узнал, что возник этот поселок - в конце XIX века; однако имя, этим названием запечатленное, - было связано с этими краями гораздо ранее: здесь действительно находились земли, принадлежащие семейству Олениных.
Семейству, которому, между прочим, принадлежал тот самый А.Н.Оленин, президент Академии Художеств, к дочери которого Пушкин будет свататься в 1828 году и который затем, изображенный... в виде собственной монограммы, как "нулек на ножках тонких", будет фигурировать в черновиках романа "Евгений Онегин".
И это обстоятельство - сразу же намечает связь с историей разбираемых нами произведений: именно в этом году в Москве будет выпущена отдельным изданием первая глава поэмы Бестужева "Андрей, князь Переяславский". Но "история русской литературы" на этом участке географической карты тем не заканчивается.
Потому что здесь же, неподалеку от Оленино, находится городок под красивым, греческим названием АНДРЕАПОЛЬ: почти совпадающим с названием турецкого города, в котором в 1829 году будет подписан Адрианопольский мир в результате русско-турецкой войны, а кроме того - напоминающим об имени героя повести "Гробовщик", которая будет писаться Пушкиным в Болдино осенью 1830 года, Адриане Прохорове.
Последовательность этих географических названий, как видим, задает направление развития русской литературы: от 1828 года - к 1830-му, а затем к 1831-му - когда "Повести покойного Ивана Петровича Белкина", в свою очередь, выйдут из печати. Как мы знаем, это также годы, связанные с историей публикации бестужевской поэмы: год выхода второй ее главы, год публикации отрывков из несуществующей "пятой" ее песни в "Московском Телеграфе".* * *
Топонимы, связанные с историей декабристского движения, задаваемые географическими построениями бестужевской поэмы, также ориентированы по времени, обозначают "концы и начала": поместье братьев Давыдовых Каменка - место, где было принято решение об организации Южного общества; город Васильков - место, где произошло вооруженное выступление его участников.
Этот географический шифр, таким образом, проявляет связь художественного замысла повести 1824 года с будущей поэмой Бестужева - что, впрочем, для нас уже не новость; как бы намечает, проектирует ее предстоящее создание. Но что еще важнее - этот географический коллаж проектирует собой... и историю русской литературы в целом; в таких вершинных ее проявлениях, как "болдинская" проза Пушкина; увязывает между собой эти разрозненные явления русской словесности в некую систему, единство.
И, наконец, глядя на это место географической карты, мы понимаем, почему в прозаической заметке, посвященной истории написания поэмы Бестужева и опубликованной в журнале "Московский Телеграф" в 1832 году, появятся предвосхищающие реминисценции... из творчества Андрея Белого.
Именно потому, что мы знаем уже об их предстоящем появлении, потому что мы увидели, расшифровали их присутствие в заметке 1832 года, - нам при первом же взгляде на этот участок географической карты бросилось в глаза наличие в нем еще одного населенного пункта. Местечко это так и называется: БЕЛЫЙ.
Несомненно, что такая сосредоточенность ЛИТЕРАТУРНЫХ аллюзий на территории небольшого сравнительно географического участка - случайность. Но впечатляет эта случайность - не менее, чем сосредоточенность на том же участке истоков трех великих русских рек!
И столь же несомненно, что этот феномен не прошел незамеченным для автора повести 1824 года, и именно им было обусловлено, вокруг него создавалось обнаруженное нами в этой повести построение, основанное на географических аномалиях, головокружительных территориальных переносах с востока на запад и с запада на восток, ставящих в тупик читателя своей видимой нелепостью, кажущимся отсутствием смысла.* * *
Русский читатель вновь испытает на себе этот повествовательный дискомфорт четыре года спустя - столкнувшись с дунайскими волнами, ревущими под стенами Галича.
Мне представлялось вполне вероятным, что Бестужев, сочиняя в 1828 году свою поэму, содержась к тому же в заточении в крепости, находящейся на теорритории... Финляндии, на берегу Балтийского моря, - вспомнил эту повесть своего товарища по декабрьской катастрофе, испытывающего сходную с ним судьбу.
Вспомнил он ту географическую несообразность, которая, несомненно, была сразу же замечена образованными читателями-современиками, тем более настолько интересующимися историей, как А.А.Бестужев, - и захотел воспользоваться ею, как литературном приемом; и воспроизвести ее в своем сочинении - уже на совершенно другом, южно-русском материале.
Однако при этом нельзя не заметить, что построение этой "несообразности" в повести 1824 года - УЖЕ было нацелено на продолжение той же самой литературной игры... в его поэме; затрагивало, как мы видели, тот же самый исторический материал, на котором она будет написана.
И если поначалу дело нам представлялось таким образом, что мы можем указать на повесть Кюхельбекера - как на пример такой же игры с географическим пространством, какую мы находим в поэме "Андрей, князь Переяславский"; что такой прецедент указывает на существование определенной ТРАДИЦИИ, в которой, создавая эту поэму, работал Бестужев, - то теперь, пристальнее сличив текст повести 1824 года с художественным содержанием, найденным нами в бестужевской поэме, мы уже видим, что речь здесь идет о прямой и непосредственной генетической зависимости двух этих произведений.
В любом случае, само это географическое нагромождение в его поэме как таковое, как литературный прием, вне зависимости от той "криптографии", которое оно в себе заключает, - благодаря своему предшественику входило в план "декабристских" намеков; служило напоминанием - о недавнем литературном прошлом одного из участников восстания.
Само это перенесение действия литературного приема с севера (в повести Кюхельбекера) на юг (в поэме "Андрей, князь Переяславский") - соответствовало бы зафиксированному нами перенесению группы политических мемуарных намеков, вносимых в повествование участника восстания в Петербурге, - на Украину, на территорию Южной организации декабристов: на Каменку и Васильков.
Дело доходит до того, что в повести 1824 года повторяется... даже та своеобразная "авторская подпись", указывающая на присутствие в ее создании второго участника, помимо номинального ее автора, Кюхельбекера, - которую мы заметили (и именно анализируя географические аномалии) в тексте поэмы Бестужева.* * *
И даже происходит эта "авторская подпись" - из того же произведения, из поэмы Пушкина "Кавказский пленнник".
Рассказывается о бегстве героини из немецкого плена: той же самой ситуации, какой заканчивается пушкинская поэма, и тоже, как и у Пушкина, бегство это совершено при помощи влюбленного песонажа. Но при этом - повторяется и художественный прием, при помощи которого у Пушкина сообщается о том, что побег оказался удачным, что бежавший персонаж - достигает своей цели:
"Она опомнилась на брегу озера - Михаила уже пред нею не было. Долго стояла она бездыханна, трепетна, наконец пошла вдоль по Пейпусу и вскоре узрела Неналь и рыбачьи суда русские".
В пределах видимости персонажа оказываются противники той стороны, от которой он убегает: с помощью этой метонимии передается общее положение дел: герой спасен. Этим же самым художественным построением, как известно, заканчивается и основное повествание в поэме Пушкина:
Редел на небе мрак глубокий,
Ложился день на темный дол,
Взошла заря. Тропой далекой
Освобожденный пленник шел,
И перед ним уже в туманах
Сверкали русские штыки,
И окликались на курганах
Сторожевые казаки.
Автор прозаической повести - играет с пушкинскими стихами; слово, с помощью которого он персонифицирует увиденных беглым персонажем "русских": "рыбаки" - подходит для рифменных окончаний последнего четверостишия, хотя персонажи там фигурируют и другие.* * *
Более того, и ландшафт, оформляющий побег героини в повести Кюхельбекера, берег Чудского озера - перекликается с ландшафтными описаниями пушкинского финала. "Дол", к которому стремится герой поэмы - заполнен утренним туманов, влагой, подобно тому как водой заполнены берега озера.
Но сходство здесь еще интенсивнее, явно преднамеренно. Помимо подобия водного объекта, озера, в пушкинском повествовании есть ведь и подлинный: горная река. Заключительной картине бегства героя ведь предшествует знаменитый эпизод гибели черкешенки: описанной не прямо, увиденной не воочию, но путем передачи признаков, по которым персонаж - догадывается о происшедшем событии:
На дикий брег выходит он,
Глядит назад... брега яснели
И опененные белели;
Но нет черкешенки младой
Ни у брегов, ни под горой...
Всё мертво... на брегах уснувших
Лишь ветра слышен легкий звук,
И при луне в водах плеснувших
Струистый исчезает круг.
Поэтические описания в прозе Кюхельбекера сокращены до предела, и тем не менее - вполне узнаваемы; он буквально - повторяет описание сцены теми же словами. У него нет и гибели освободившего героиню персонажа, но также, как у Пушкина - сообщается о его исчезновении: "Она опомнилась на брегу озера - Михаила уже пред нею не было".* * *
Намечен в повествовании 1824 года - и тот поэтический "эпилог", которым будет сопровождаться появление двух глав бестужевской поэмы; содержание двух стихотворений, которые будут напечатаны в 1831 году в "Московском Телеграфе" в качестве отрывков из несуществующей "пятой песни".
Одно из них - "Дума Святослава"; как мы уже говорили, это заглавие должно было сразу же напомнить читателю о думе Рылеева "Святослав". И выбор этого источника - уже был совершен, намечен в повести Кюхельбекера. Об этом говорит уже знакомое нам описание штурма города Юрьева новгородским князем Ярославом Всеволодовичем.
Стихотворение Рылеева обращает на себя внимание трактовкой избранного исторического сюжета. В нем рассказывается о последнем походе Святослава против болгар и византийцев, и этот поход изображается как победоносный, в то время как закончился он - поражением, изгнанием русских войск с занятых ими поначалу территорий:
...С утра до вечера кипел
На ближнем поле бой кровавой;
Двенадцать раз герой хотел
Венчать победу звучной славой.
Валились грудами тела,
И грек не раз бежал из боя;
Но рать врагов превозмогла
Над чудной доблестью героя!
Закинув на спину щиты,
Славяне шли, как львы с ловитвы,
Грозя с нагорной высоты
Кровопролитьем новой битвы.
Столь дивной изумлен борьбой,
Владыка гордой Византии
Свидание и мир с собой
Здесь предложил главе России.
И к славе северных племен
И цареградского престола
Желанный мир был заключен
Невдалеке от Доростола...
В одной ли битве "рать врагов превозмогла" или во всей войне в целом? В чем состоял мир между Византией и Русью, в чью пользу он был заключен? Ответов на эти вопросы стихотворение Рылеева не дает, и можно понять так, что Святослав - выиграл эту войну, по крайней мере - она для него закончилась не менее успешно, чем для его противника.
Вот как эти же события предстают в описании историка:
"...Святослав быстро продвинулся внутрь Болгарии и захватил столицу - Великий Преслав; молодой царь Борис был взят в плен со всей семьей. Но в 971 г. удача оказалась благосклонной к [союзнику болгар византийскому императору] Иоанну Цимисхию. Разбитые в нескольких битвах русские нашли прибежище в крепости Доростол (Силистрия), где и были осаждены. Их потери росли, а запасы еды таяли, они запросили перемирия. В июле 971 г. Святослав заключил договор с греками, по которому он оставлял свои притязания на Болгарию и Крым и обещал не начинать войн с греками. На этих условиях русским было разрешено вернуться домой". (Вернадский Г.В. Киевская Русь. Тверь-М., 1996. С.55-56.)
Целью завоевательных походов Святослава - были именно те территории в нижнем течении Дуная, которые Бестужев избирает в качестве МНИМОГО места действия своей поэмы, уверяя читателя в том, что город Переяславль и Переяславское княжество Киевской Руси - находятся именно здесь! -
"...В 967 г. Святослав напал на Болгарию, ведя за собой не менее чем сорокатысячную армию... К осени северная Болгария была наводнена русскими, и Святослав создал свой зимний штаб в Переяславце (Малый Преслав), крепости, которая обеспечивала контроль за дельтой Дуная". (Там же. С.54.)
В этом отождествлении двух совершенно разных географических регионов в поэме Бестужева - также просматривается ориентация на рылеевскую думу. Ведь если бы дело обстояло так, как в ней описано, то земли эти, которые в состав России никогда не входили, - действительно могли быть территорией какого-нибудь удельного русского княжества! Если Рылеев в своем стихотворении вольно трактует исторические события, делает их освещение фантастическим, то Бестужев - как бы продолжает его вольность, оперируя подобным образом - с географическими пространством.
Название того самого Переяславца (точное место его нахождения неизвестно и вызывает споры у историков), который в своем первом болгарском походе завоевал Святослав и который он хотел сделать своей новой столицей вместо Киева, - сходно с названием Переяславля, расположенного в Киевской земле. Этим сходством - и мотивируется географическая аномалия, на которой построена бестужевская поэма; отсюда, от исторического материала, положенного в основу рылеевской думы, она - и ведет свое происхождение.
И мы теперь хотим обратить внимание на то, что именно этот аспект изображения последней войны Святослава в рылеевской думе - и воспроизводится в финале повести 1824 года. Как мы знаем, поход Ярослава на Юрьев там тоже преподносится как победоносный: "у стен его сразились новгородцы с рыцарями, и вспять побегли мужи железные". И в то же время из дальнейшего обиняком выясянется, что взять город русским не удалось.* * *
Присутствует в повести и один мотив из второго, безымянного, журнального стихотворения 1831 года. Он вовлекается в нее - неявным образом, благодаря тексту реминисцируемого стихотворного фрагмента. Мы встретили только что в сцене из пушкинской поэмы, описывающей исчезновение героини, изобразительную деталь: "брега яснели И опененные белели".
Эта деталь - и повторится, будет воспроизведена во втором из стихотворений 1831 года, хотя и в других обстоятельствах: у Пушкина говорится о берегах бурной, пенящейся горной речки; в стихотворении - о виде морского берега после налетевшего тайфуна; в строках поэмы образ появляется при описании сюжетной реальности, в строках отрывка - в качестве сравнения для предмета изображения.
Герой видит поле после битвы, убитых воинов и павших лошадей:
Коня могучего стремленье
В полете смерть перегнала
И боя гордое храпенье
С ноздрей широких сорвала.
Он пал. Недвижны удила
Белеют пеной белоснежной,
Как после бури пень прибрежный.
Как видим, это место, таящее в себе связующую нить с повестью Кюхельбекера, особо отмечено чертой неправдоподобия, авторской вольностью в обращении с реалией: несмотря на то, что после окончания битвы (насколько об этом можно судить по содержанию отрывка) прошло значительное количество времени, пена на удилах павшего коня - не высохла, не исчезла: как будто он пал - только что!
Эта "неточность" - и призвана привлекать к этим строкам усиленное внимание читателя, заставляя его задуматься, а не скрыта ли в них - какая-то авторская тайна? Тем более, что игра с этим неправдоподобным образом - продолжена в следующих же строках; более того, их связь со строками предшествующими, только что нами приведенными - подчеркнута тем, что они начинаются - той же самой формулой сравнения, которой эти закончены:
Как сбитый вихрем виноград,
Недвижны юноши лежат:
Умчался жизни дух крылатый,
В очах последняя слеза...
Такая же самая, как и в предыдущем случае, невероятность сказанного в последней из приведенных строк - подчеркивается содержанием сообщения в следующей сразу же за ней:
...Потускли ржавчиною латы...
Битва оказывается, закончилась настолько давно, что стальные латы - успели заржаветь; а слезы в глазах убитых и пена на удилах коня... не высохли! Но все дело в том, что и создавались эти изобразительные детали не ради правдоподобия, а для того - чтобы исподволь напоминать о постоянно покрываемых невысыхающей пеной берегах горной речи в поэме Пушкина.
И, наконец, в следующей строке эта кажущаяся авторская "ошибка" - разрешается, компенсируется сообщением, содержащим убедительную причину неправдоподобно преподнесенного образа:
...По лицам хладная роса,
Но дышит гневом их краса
И затекли печатью крови
Укором сдвинутые брови.
Влага, которая заставляет ржаветь латы и видна на лицах умерших, - это, оказывается, совершенно естественное природное явление, выпавшая ночная роса.* * *
Вместе с идеологической доминантой рылеевской думы, заставляющей автора как бы "забывать" о реальном ходе истории, - в повести 1824 года, в ее финале, мы можем встретить и еще один элемент ориентированного на думу "Святослав" будущего журнального стихотворения. В повести предвосхищается, находит себе краткую формулировку включенная в его состав, вложенная в уста его героя художественная концепция.
Мы и привлекли первоначально к рассмотрению это стихотворение - именно ввиду осуществляющейся в нем реализации религиозно-мифологической концепции "воздушных мытарств".
Очерчивая границы распространения этой концепции в современной литературе, мы между прочим указали на то, что мотивы ее используются в финале стихотворения Пушкина "Жил на свете рыцарь бедный..." Коллизия, воплощенная в этом финале - это та же самая коллизия, которая отражена в эпитафии, произнесенной дерптским приором католического ордена меченосцев над телом своего спасителя - крещеного в православие эстонца:
"Приор дерптский... много сетовал над великодушным своим врагом и благодетелем и в произнесенной над ним речи вещал: "Уповаю на милосердие Божие, что чистая душа сего витязя будет принята в Царствие Небесное, хотя он и умер не в недрах церкви римско-католической!"
Он тоже - как бы "впускает" своего спасителя в Царство Небесное; высказывается за его "принятие" - точно так же, как вереница (и именно: римско-католических!) персонажей высказывается за принятие на небеса отлетевшей от тела души Фауста в финале второй части трагедии Гете.
И вновь, автор повести 1824 года - не только своеобразно воспроизводит, преломляет коллизию стихотворения, но и - чуть ли не цитирует соответствующие слова пушкинской баллады, которой предстоит быть написанной пять лет спустя.* * *
Тогда же, когда печатаются главы поэмы Бестужева и появляется на свет журнальный "эпилог" к ним, - о повести Кюхельбекера, по-видимому, вспоминает и Пушкин. Это воспоминание... было "запрограммировано", как мы видели, в самой повести, которая - ожидала появления "болдинской" прозы Пушкина. А к каким последствиям это "воспоминание" в истории русской литературы привело - об этом мы подробно уже говорили.
Сразу же, как только повесть "Адо" возникла в поле моего зрения в качестве объяснительного материала для загадок бестужевской поэмы, - я обратил внимание на соответствие интересующей нас коллизии географического переноса - одной странной особенности повести Пушкина "Гробовщик", созданной осенью 1830 года (то есть - в то же время, когда транс-исторические совмещения поэмы Бестужева получают первый отзвук в повести "Предок и потомки").
Действие повести, как известно, происходит в Москве, на тех же улицах, на которых проходило когда-то... детство поэта и на которых теперь - совершается новый поворот его судьбы - его сватовство к Н.Н.Гончаровой.
А одним из колоритных персонажей болдинской повести, новым знакомым ее заглавного героя-гробовщика на новоселье у Никитских ворот - становится... чухонец, представитель тех самых финно-угорских племен, обитателей побережья Финского залива и Мордовии, которые действуют в "эстонской повести" Кюхельбекера.
Мы вспоминали уже, что будочник чухонец Юрко в повести Пушкина получает себе объяснение в плане тех же автобиографических аллюзий. Как заметил В.Н.Турбин, эта фигура - низший чин в тогдашних органах охраны правопорядка, - возможно, служит у Пушкина намеком на то обстоятельство, что высшие посты в жандармском ведомстве России занимали почему-то все больше... уроженцы Прибалтики: тот же А.Х.Бенкендорф, "псарь" императора Николая I, чинивший препятствия литературно-общественной деятельности Пушкина.
Но то - в Петербурге. А в повести Пушкина чухонец Юрко оказывается перенесенным - во-первых, в Москву, согласно месту действия вымышленного сюжета. Но помимо этого ведь совершается относительно него и другой перенос - благодаря которому сходство его перемещений с происходящими в повести 1824 года становится абсолютным.
Он переносится - в обратном направлении, по сравнению с персонажами повести Кюхельбекера. Из Прибалтики - в... Мордовию, где сочиняется повесть "Гробовщик"; в находящееся по соседству с исконным местом обитания финно-угорских племен доставшееся Пушкину по наследству от покойного дяди Василия Львовича село Болдино.
Реминисценция из повести 1824 года возникает у Пушкина, таким образом, в том же самом контексте, что и - в поэме Бестужева: в контексте противостояния охранного отделения и освободительного движения. Можно предположить, что возникает - по примеру ее, как след соприкосновения с этим произведением в творческом сознании Пушкина.
Но в работах Турбина это наблюдение над повестью Пушкина находит себе самое неожиданное продолжение... на другом литературном материале; другого произведения и другого писателя. И тогда оказывается, что русская литература - была прекрасно осведомлена о всей художественной глубине этого сюжетного мотива у Пушкина; а быть может - и об очерченных нами его генетических связях.
|