|
|
||
Теперь, когда в строках повести 1824 года перед нами предстала целая панорама... ЕЩЕ НЕ НАПИСАННЫХ, БУДУЩИХ пушкинских произведений, - нам нужно сказать о том, что одним Пушкиным, творчеством Пушкина это массированное предвосхищение не ограничивается; дело идет о предвосхищении, проектировании целой системы русской литературы ближайших десятилетий; предстоящей, имеющей возникнуть в ближайшем будущем ЛИТЕРАТУРНОЙ СИТУАЦИИ.
В частности - рассказать о том, что в повести 1824 года, помимо автора стихотворения "Пророк" и романа "Капитанская дочка", присутствует - и еще одно лицо из не столь отдаленного литературного будущего, и его присутствием, намечающимися очертаниями, контурами его БУДУЩЕГО литературного творчества - возможно, и объясняется во многом постановка тех литературно-художественных задач, которые решаются в этом удивительном произведении.
Мы уже говорили о том, что рассмотрение географических аномалий в повести Кюхельбекера приводит к убеждению, что происходящее в повести Кюхельбекера (как и в первоначально представшей перед нами поэме Бестужева) с географическим пространством - оказывается в ней универсальным приемом; идеологемой, выражающей взгляд автора на мир.
И как только мы осознали вполне эту особенность построения повести - нам сразу же вспомнился хорошо известный в истории русской литературы прецедент такого вида символизации внутренне-духовных категорий при помощи - именно... ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА: комедия Н.В.Гоголя "Ревизор"!
Поясняя впоследствии, уже после написания и обнародования пьесы, свой замысел (в драматическом диалоге "Развязка Ревизора", написанном в 1846-1847 году), Гоголь (устами персонажа - Первого комического актера) говорил: я изобразил в ней не просто типичный (или: не типичный) провинциальный русский город, а - ДУШЕВНЫЙ ГОРОД. Изображение русского провинциального города и событий в нем - это МОДЕЛЬ душевной, внутренней жизни человека: многократно увеличенной и вынесенной вовне для удобства всеобщего рассмотрения.
Здесь можно пояснить, что Гоголь в этом своем драматургическом замысле следует методу древнегреческого философа Платона, который в своем знаменитом диалоге "Город-государство" точно так же говорит: мы будем рассматривать устройство идеального "города" - как модель, образец устроения душевной жизни человека; такой, какой она ДОЛЖНА БЫТЬ, с точки зрения философского, объясняющего взгляда на мир.
Отсюда легко видеть и то, что Гоголь - выворачивает наизнанку этот идеализирующий философский замысел Платона; показывает в своей комедии внутреннюю жизнь человека такой, какой она - НЕ ДОЛЖНА БЫТЬ; утрируя, доводя до крайностей и абсурда наблюдаемые им изъяны нравственного устройства своих современников. В том числе, изображая в лице "ревизора" - фальшивую, ложную "совесть", лже-"судию".* * *
Возникновение этой литературной параллели в ходе исследования повести КЮХЕЛЬБЕКЕРА; осознание того факта, что работа автора повести 1824 года с географическим пространством - предвосхищает аналогичную работу, которая десятилетие спустя будет производиться при создании гоголевской комедии, - явилось для меня волнующим открытием: потому как совершенно непредвиденным образом отвечало моим давним ожиданиям, сложившимся в процессе предшествующих моих историко-литературных исследований.
В самом деле: невозможно ведь, кажется, пройти мимо того вопиющего факта, что Гоголь начал свою литературную деятельность в Петербурге с опубликования... поэмы под названием: "Ганс КЮХЕЛЬГАРТЕН". То есть: с фамилией героя - наполовину СОВПАДАЮЩЕЙ с фамилией поэта-экспериментатора предшествующего поколения, осужденного декабриста!
И тем не менее, как это ни выглядит странно, до сих пор об этом историко-литературном казусе ни разу не рассуждал ни один исследователь. Для меня же лично существовал дополнительный стимул задуматься об этом загадочном литературном родстве Вильгельма Кюхельбекера и автора поэмы "Ганс Кюхельгартен". Поводом к этому - послужила моя атрибуция одного пушкинского портрета в рукописи поэмы "Руслан и Людмила".
Эта была целая композиция изображений и надписей, которая давно уже привлекает к себе внимание исследователей и которая до сих пор в целостности своего замысла - остается неразгаданной.
А в самом цетре этой группы изображений - находится профиль молодого чуть улыбающегося человека с усиками. Я сейчас уже не могу вспомнить, когда, на каком этапе моего длительного вглядывания в эту графическую композицию Пушкина меня осенила догадка: да ведь это же... ГОГОЛЬ!* * *
В самом деле: НЕ узнать в этом профиле - характерный, известный нам всем по множеству воспроизведений профиль Гоголя, казалось бы... не-воз-мож-но. И в то же время - нет ничего более естественного, что он до сих пор - не был... узнан; и что я сам сподобился его узнать лишь на каком-то отдаленном этапе знакомства с этим портретным рисунком Пушкина.
Ведь графическая композиция эта создавалась Пушкиным - в 1819 году, когда Гоголь десятилетним отроком обучался в Полтавском уездном училище, а между тем - изображен он таким, каким будет выглядеть по меньшей мере десять лет спустя, в момент своего первого приезда в Петербург и когда состоится (по нашему мнению, не совпадающему с мнением, господствующим в современной науке) его первое знакомство с Пушкиным!
Именно таким, каким он будет выглядеть тогда, Пушкин и увидел его... еще в 1819 году и запечатлел его на рисунке в рукописи своей первой поэмы: сколь бы невероятным это нам ни казалось.
А меж тем Гоголь изображен в этой графической композиции Пушкина... в своей, так сказать, естественной среде: напротив него - столбик исторических дат времен Киевской Руси; а кроме того - фигура, в которой мы узнаём героиню произведений из его первого сборника, "Вечеров на хуторе близ Диканьки" - импертатрицу Екатерину II.
Кажется, именно в тот момент, когда мне довелось обратиться к изображению этого исторического лица в произведениях Гоголя, - меня и осенила догадка о том, что напротив загадочно-аллегорического изображения русской императрицы на листе юношеской рукописи Пушкина - изображен именно он, будущий автор повестей "Пропавшая грамота" и "Ночь перед Рождеством".
И, наконец, находится ведь эта группа рисунков Пушкина - на листе рукописи его поэмы, на котором содержатся черновые варианты эпизода, описывающего поездку героя по берегу Днепра, содержащего описание этой родной Гоголю украинской реки: которой также предстоит быть воспетой - в его собственных произведениях.* * *
И вот, после сделанного мной открытия - мне, конечно же, крайне интересно было узнать: а кого же в таком случае видели другие исследователи в этом портрете Пушкина? И тогда, раскрыв соответствующее справочное издание (Жуйкова Р.Г. Портретные рисунки Пушкина: Каталог атрибуций. Спб., 1996. С.393), я с удивлением узнал, что рисунок этот - предположительно! - интерпретируется обращавшейся к нему исследовательницей (Н.Н.Петруниной) как... ПОРТРЕТ КЮ-ХЕЛЬ-БЕ-КЕ-РА!!!
Еще бы: Гоголь - далеко (и во времени, и в пространстве); а Вильгельм Карлович Кюхельбекер - вот он тут, рядом. Рядом - и во времени: совсем недавно отучившись с Пушкиным в Царскосельском Лицее; и в пространстве, живя с ним в одном городе Петербурге.
И, наконец, в личных отношениях с Пушкиным: являясь одним из ближайших его друзей. Хотя тут дело обстоит непросто, и всем известно, что дружеские взаимосвязи в это время и в последующие годы осложнялись между ними и личным, и литературным отчуждением, враждебностью (и один из случаев такой конфронтации между ними по литературному вопросу - как раз и отражен на страницах повести 1824 года).
Так что не было бы ничего более естественного, если бы Пушкин в своей рукописи - набросал портрет Кюхельбекера. Вот только беда в том, что - ровным счетом ничегошеньки общего между этим профильным изображением Пушкина и известным нам по портретам обликом Кюхельбекера - я лично найти не могу!
Очень важным для понимания замысла этого "футуристического" портрета Пушкина является замечание Г.А.Невелева, исследователя портретов декабристов в рисунках Пушкина, возразившего на атрибуцию Петруниной этого рисунка как портрета Кюхельбекера. Кюхельбекер - был штатским лицом, а между тем, на рисунке явственно виден воротник-стойка, характерный для офицерских мундиров того времени, и даже - намеченное изображение погона на плече.
Казалось бы: это же замечание коренным образом препятствует и нашей собственной интерпретации рисунка как изображения Гоголя; из него следует - что этот профильный рисунок должен быть изображением какого-то офицера из числа знакомых Пушкина (хотя такой воротник - принадлежность не только офицерского мундира, но и... гимназического мундира Гоголя и лицейского мундира самого Пушкина!).
И поначалу, прислушавшись к этому суждению специалиста-историка, я действительно усомнился в собственном своем открытии, сколь бы оно ни подтверждалось - ХУДОЖЕСТВЕННЫМ ЗАМЫСЛОМ изучаемой мной графической композиции Пушкина.* * *
Но затем, повторю вновь, именно это замечание Невелева - и обогатило мое понимание этого портрета... именно как провидческого, предвосхищающего отдаленные перспективы жизни и творчества портретируемого лица, изображения ГОГОЛЯ.
Глубоко ошибочно было бы рассматривать портретные рисунки Пушкина - как ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ изображения его современников. Это именно (по выражению одного из первых их исследователей) РИСУНКИ ПОЭТА; они - пронизаны его творческим воображением; подчинены - его художественным замыслам.
Достаточно рассмотреть серию... автопортретов самого Пушкина: он изображает себя и... в виде лошади (иллюстрация его собственного афоризма "переводчики - почтовые лошади просвещения"?!), и в виде... женщины (срв. замысел его поэмы "Домик в Коломне"), и в виде старика (которым ему никогда не суждено было стать в действительной жизни), и в образе романтического поэта, и в образе увенчанного лавровым венком... Данте...
Точно так же - и в портрете Гоголя 1819 года: Пушкин изображает его в перспективе его собственного литературного творчества; не только лицом к лицу с многократно уменьшенной, по сравнению с профильным изображением его головы (срв. эпизод боя Руслана с гигантской головой богатыря в той самой поэме Пушкина, на листе рукописи которой находится этот портет!), фигурой персонажа будущих гоголевских повестей, императрицей Екатериной (замахивающейся... на него саблей!), но и - в ореоле его собственного позднего духовно-религиозного творчества; в ореоле используемых, создаваемых Гоголем в процессе этого творчества метафор.
И именно ВОЕННЫЙ МУНДИР, который исследователь разглядел в этом портретном изображении, - и служит... РЕАЛИЗАЦИЕЙ одной из этих метафор. Он, с одной стороны, является еще одним композиционным соединительным звеном с расположенным напротив гоголевского портрета изображением Екатерины II: она предстает у Пушкина в момент своего похода на Петергоф, переодетой - в также не принадлежащий ей офицерский мундир.
Таким образом, этот мотив несоответствия одежды - личности портретируемого человека, который был так зорко подмечен Невелевым, - дублируется здесь, в этом парном портретном рисунке, цитатой из русской истории XVIII века.
Офицерский же мундир... Гоголя - также является ЦИТАТОЙ. Но - цитатой из его собственного литературного (и, разумеется, еще не написанного, имеющего возникнуть только через несколько десятилетий) произведения. Причем произведения - тесно связанного по своему происхождению с той "Развязкой Ревизора", художественная идея из которой, авторское истолкование комедии "Ревизор", - проектируется, находит себе эскизную разработку в повести 1824 года.* * *
А именно: знаменитой книги "Выбранные места из переписки с друзьями". О том, как тесно замысел этой книги был связан у Гоголя с драматическим диалогом 1846 года, с изложенной в нем идеей "душевного города", говорит указание Гоголя о том, что "Развязку..." нельзя печатать до выхода этой книги, иначе она, именно эта изложенная в ней идея, эта экспликация гоголевского замысла, окажется непонятной.
Вот в одной из глав этой книги (ХХХ-ой), в коротком эссе под названием "Напутствие" - мы и встречаем представление Гоголем себя в качестве... военного: реализованное, проиллюстрированное, как теперь оказывается, еще в пушкинском портрете 1819 года.
И происходит это фантастическое, кажущееся поначалу невозможным, отрицающим нашу атрибуцию отождествление - именно благодаря метафоре. В "Развязке Ревизора" также можно встретить метафоры такого рода: Первый комический актер (противопоставляя себя чиновникам, изображенным в комедии Гоголя) называет здесь себя - "честным чиновником великого Божьего государства"; ясно, что в образе ТАКОГО именно "чиновника", в ореоле метафоры "чиновника Божьего государства" - мыслит себя сам автор трактуемой здесь комедии Гоголь.
Аналогичная метафористика - развивается и в этюде "Напутствие". Различие, во-первых, в ее происхождении, а во-вторых, в широте распространения.
Начинают звучать соответствующие мотивы, почти незаметно, неопознаваемо, еще в первой половине этого короткого, на полторы странички, текста: "...предстанут тебе еще сильнейшие БОРЬБЫ со взяточниками, подлецами всех сортов и бесстыднейшими людьми... Встретятся тебе бесчисленные новые ПОРАЖЕНИЯ, неожиданные вовсе. На твоем почти БЕЗЗАЩИТНОМ поприще и незаметной должности все может случиться..."
И во второй половине, ближе к концу, эта едва слышная ВОЕННАЯ метафористика разворачивается вполне, во всем своем спектре и буквальности звучания своих реалий, и начинает занимать почти все пространство видимого текста:
"...Но вспомни: призваны в мир мы вовсе не для праздников и пирований. На БИТВУ мы сюда призваны; праздновать же ПОБЕДУ будем там. А потому ни на миг мы не должны позабывать, что ВЫШЛИ НА БИТВУ, и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей: КАК ДОБРЫЙ ВОИН, должен бросаться ИЗ НАС ВСЯК туда, где ПОЖАРЧЕ БИТВА. Всех нас озирает свыше небесный ПОЛКОВОДЕЦ, и ни малейшее наше дело не ускользает от Его взора. Не уклоняйся же от ПОЛЯ СРАЖЕНЬЯ, и ВЫСТУПИВШИ НА СРАЖЕНЬЕ, не ищи НЕПРИЯТЕЛЯ бессильного, но сильного..."
В заключительных же фразах метафорическое измерение этой образности - у Гоголя... и вовсе утрачивается, так что остается одна, развивающая противопоставление, на котором мы окончили нашу цитату, реальная картина выбора "сражения", "схватки" - либо с "миролюбивым немцем", либо с "черкесом, которого всё дрожит, считая непобедимым".
Метафорический образ в этом рассуждении Гоголя достигает своего тотального распространения, и даже Господь Бог - предстает у него в (апокалиптическом, действительно принадлежащем Ему в "Откровении св. Иоанна Богослова") образе "небесного Полководца". С "добрым воином" же, которого этот Полководец "озирает свыше", Гоголем сравнивается "из нас всяк" - а значит, И ОН САМ, Николай Васильевич Гоголь!
И вот, эта гоголевская метафора из книги 1847 года - присвоение себе "воинского звания", ощущение себя офицером, солдатом на поле битвы - и реализуется, иллюстрируется в исторических деталях офицерского костюма, которыми гоголевский портрет снабжается на пушкинском рисунке из рукописи 1819 года.* * *
Мы видим, что наша атрибуция пушкинского портретного рисунка выдерживает даже такую серьезную проверку, как проницательное указание Г.А.Невелева на присутствие деталей ОФИЦЕРСКОГО МУНДИРА на нем.
И тем не менее: я понимал, что такую атрибуцию, какую я встретил бытующей сегодня среди исследователей, заведомо предвзятой назвать нельзя. Понятно, что ее автор отбирала из круга возможных претендентов, известных нам лиц, которые были знакомы Пушкину на тот момент времени, и Кюхельбекер среди них всех - показался НАИБОЛЕЕ ПОДХОДЯЩИМ по сходству с изображенным Пушкиным лицом.
Понятно также и то, что ГОГОЛЬ - заведомо исключался из круга этих лиц, хотя никаких обязывающих к этому предпосылок, за исключением внешних, навязываемых историку литературы из круга "общепринятых" представлений, не существует.
Тем не менее, сам факт такой атрибуции, который мы можем счесть заключением "независимой экспертизы" (то есть независимой - от излагаемого нами здесь истолкования этого изображения), показывает, что какая-то связь с фигурой Кюхельбекера - заложена В САМОМ ЭТОМ ПУШКИНСКОМ РИСУНКЕ. И это означает, естественно, что существует и какая-то связь между Кюхельбекером - и изображенным на этом рисунке в действительности Гоголем!
Быть может, именно этим объясняется и специфика изображения Гоголя на другом, уже общепризнанно, вплоть до включения в энциклопедические издания, атрибутируемом ему портретном рисунке Пушкина, сделанном уже в 1835 году. Меня поражало всегда в этом "портрете" то, что Гоголь на нем... совершенно не похож на себя, словно бы наделен... ЧУЖИМИ портретными чертами: точно так же как предполагаемый Кюхельбекер не похож на "себя" на рисунке 1819 года, наделен УЗНАВАЕМЫМИ чертами будущего, взрослого облика Н.В.Гоголя!
Хотя и в этом втором случае Гоголь - узнаваем, как видим, каждым с первого взгляда. И дело тут даже не в том, что он изображен Пушкиным... в очках. Мы уже давно осознали изобразительный смысл этой портретной черты; интерпретировали ее - как криптографическую, связывающую пушкинский портрет Гоголя - с датированным четырьмя годами ранее анонимным портретом самого Пушкина (который мы рассматриваем как его... авто-портрет!).
Дело - в неузнаваемости, нехарактерности, непохожести самого абриса гоголевского профиля на этом риснуке. И вот, теперь мы начинаем думать: а не обусловлена ли эта "непохожесть" тем, что в этот портрет Гоголя Пушкиным было внесено - некое неуловимое сходство... с Кюхельбекером: точно так же, как оно было внесено - и на гоголевском портрете в рукописи 1819 года. И, таким образом, вновь - Пушкиным была утверждена, продемонстрирована связь двух этих фигур.* * *
Существует эта связь - в исторической действительности; в сознании - самого Пушкина, и я это тоже очень хорошо понимал. Вот только какова эта связь - я долгое время догадаться не мог. И ничего другого мне в голову не приходило - кроме этого казусного, загадочного сходства имени Кюхельбекера - и имени героя первой поэмы (!) Гоголя. А как далее проинтерпретировать это сходство - я и не знал.
И вот теперь, придя к выводу, что географическое пространство в повести 1824 года используется для моделирования индивидуально-личностных феноменов, - я первым делом и вспомнил: о комедии Гоголя "Ревизор", об интерпретации ее замысла, данной самим ее автором и к которой, я уверен, никто из читателей и исследователей никогда бы САМОСТОЯТЕЛЬНО не пришел, не сумел, не додумался прийти.
И относительно которой - по сей день питает глубокий скепсис большинство, если не все гоголеведы, и на основе которой, уж во всяком случае, никто из них и никогда не возьмется анализировать текст самой гоголевской, именно в сответствии с таким замыслом, по свиделеьству самого ее АВТОРА, написанной комедии!
Оказывается, предпосылки этого замысла - мы можем обнаружить еще в 1824 году, и что совершенно бесценно, с нашей точки зрения, - именно в повести КЮХЕЛЬБЕКЕРА. Таким образом, наше исходное, аксиоматическое предположение о необходимости существования какого-то глубинного историко-литературного родства двух этих авторов - находит фактическое подтверждение.
Мы уже обратили внимание на то, что драматический диалог "Развязка Ревизора", в котором этот замысел сформулирован, - идейно-концептуально связан с книгой 1847 года "Выбранные места из переписки с друзьями"; с присутствующей в одной из ее глав метафоре "воина", которая иллюстрируется деталями военного обмундирования на пушкинском портрете Гоголя 1819 года.
Но то же самое можно, казывается, сказать и о самой этой главе-этюде из книги 1847 года, "Напутствие". По мнению комментаторов (В.А.Воропаева и И.А.Виноградова), изображенная в ней жизненная ситуация человека - сходна с той, которая просматривается еще в одном авторском комментарии к "Ревизору" - "Театральном разъезде после представления новой комедии" 1842 года. И даже еще хронологически ближе к появлению основной пьесы, и тоже - в произведении на театральную тему: статье "Петербургская сцена в 1835-36 г." (Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 9 томах. Т. 6. М., 1994. С.459).
Таким образом, связь, создаваемая фигурой Кюхельбекера между двумя "гоголевскими" материалами конца 1819-го - первой половины 1820-х годов, портретом Гоголя из пушкинской рукописи 1819 года и надписанной именем Кюхельбекера повестью 1824 года "Адо", - ОТРАЖАЕТ СВЯЗЬ, существующую между реализацией обеих этих художественных идей, замысла изображения "душевного города" и метафорическом представлении себя Гоголем в образе "воина", - в творчестве Гоголя 1830-х - 1840-х годов: в комедии "Ревизор" и связанных с ним комментирующих текстах последующего десятилетия, и в книге "Выбранные места из переписки с друзьями".
Эти две ранние, до-"гоголевские" вещи - таким образом, проектируют собой целую СИСТЕМУ будущего гоголевского творчества.
Но, далее, подтверждение в повести 1824 года - находит себе и сама квалификации присутствующих в ней пространственно-географических построений в качестве предпосылки будущего замысла именно гоголевской комедии, а не какого-нибудь другого произведения.* * *
Совершенно независимо от произведенного только что сопоставления, анализируя текст повести 1824 года, я поймал себя на том, что в имени ее персонажа, столь часто попадающего в поле нашего зрения именно с этой точки зрения, происходящего в связи с его именем отождествления различных, удаленных друг от друга географических локусов, - нам слышится... что-то очень и очень знакомое.
ДЕРЖИ-КРАЙ... И потом возникла параллель, объясняющая, могущая служить, при наличии благоприятных обстоятельств, объяснением такого "дежа-вю": ДЕРЖИ... МОРДА! Очевидно же: что две эти фамилии ЛИТЕРАТУРНЫХ ПЕРСОНАЖЕЙ - связаны между собой; каким-то образом - ориентированы друг на друга.
Тем более что во втором из них - присутствует пароним, каламбурное созвучие к экзониму (названию, присвоенному извне) народности, принимающей самое непосредственное участие в действии повести и тоже - связанной с происходящими в ней неслыханными перемещениями географических пространств, перемещающейся вместе с ними: МОРДВА!
Более того, слово "край", которое соответствует этой лексеме в имени персонажа повести 1824 года, - также пересекается в своей семантике с этим этнонимом; может служить синонимом слова "страна", место обитания народа, народности.
Ну, а сама двусоставность этих сходных, сразу по нескольким измерениям перекликающихся имен, - повторяет ведь не что иное, как двусоставность... другой пары уже известных нам своим сходством, обративших наше внимание связью между собой имен, писателя и литературного персонажа: самого автора повести 1824 года, Кюхельбекера, и персонажа другого произведения автора "Ревизора", его несостоявшегося поэтического дебюта, - Кюхельгартена.
При этом появление, просвечивание этого этнонима в имени гоголевского драматического персонажа - и именно ЭТОГО персонажа, этой ПРОФЕССИИ - имеет за собой существенные историко-литературные перспективы. Вот только проявляются эти перспективы - лишь на фоне... повести 1824 года; благодаря ей, ее устройству.* * *
А коль скоро это так, то уже может быть поставлен не только вопрос о том, что будущая гоголевская комедия - отражается, предвосхищается в этой повести; но и о том - что художественная проблематика этой повести внедряется в саму пьесу Гоголя, занимает в ней свое законное место.
Происходит же все это - именно благодаря тому, что два родственных народа, "мордва" и "чухонцы" - оказываются в сюжете этой повести как бы взаимозаменимыми; в ней происходит - подстановка одного вместо другого. И, если мы спроецируем эту "подстановку" на имя гоголевского персонажа, на высветившийся в этом имени этноним, то появление в семантическом ореоле этого именно, повторю, персонажа фигуры... чухонца, прибалта - и будет иметь далеко небезобидные историко-литературные последствия.
Говоря о персонаже повести Пушкина "Гробовщик", БУДОЧНИКЕ-ЧУХОНЦЕ Юрко, В.Н.Турбин обратил внимание на кроющуюся за этой характеристикой аллюзию на современную Пушкину, и близко касающуюся его лично, политическую действительность. А именно: жандармы, полицейские, лица, осуществлявшие полицейский, политический надзор за верхними слоями российского населения, в том числе - и за Пушкиным, были... все как-то больше выходцами из Прибалтики, чухонцами!
"...Уж на что изощрялись в отыскании у Пушкина вольнодумных политических намеков, аллюзий, а на ум не взбрело: приоткроешь второй, литературный сюжет центральной из повестей покойного Белкина, и явится в чухонце Юрко хоть бы и сам... Бенкендорф, Александр Христофорович, граф, и уж верного вернее - вообще некий собирательный шарж на идеологическую полицию, на властей предержащих, почему-то представленных в России все больше выходцами из остзейских дворян..." (Турбин В.Н. Пушкин, Гоголь, Лермонтов: Опыт жанрового анализа. Издание 2-е. М., 1998. С.19-20.)
Это обстоятельство, по мнению исследователя, и отразилось в даровании Пушкиным своему персонажу, низшему из всех возможных полицейскому чину, МОСКВИЧУ - национальности чухонца, прибалта!
Проекция этой пушкинской аллюзии из повести 1830 года на гоголевский персонаж из комедии 1836 года - осуществимо, повторю, лишь через посредство повести 1824 года, кодифицированной благодаря ей в литературной истории мены этнонимов.
И заданный нами вопрос о том, отразилась ли наполненная гоголевскими потенциями повесть 1824 года - в самой комедии Гоголя, и именно как таковая, в ее индивидуальном своеобразии, а не только с той стороны, какой она сама обращена к будущему гоголевскому творчеству, - предполагаемый нами положительный ответ на этот вопрос можно проверить следующим образом: обнаружима ли в комедии у Гоголя вот эта самая политическая аллюзия из повести "Гробовщик", для восприятия которой автору "Ревизора" необходим был бы непосредственный контакт с повесттью 1824 года?* * *
Еще раз повторю, что все эти вопросы я формулируя сейчас лишь потому, что положительные ответы на них - уже получены, и самым неожиданным образом. Все дело в том, что персонаж с именем Держиморда - отнюдь не единственный (в отличие от повести Пушкина 1830 года!) полицейский чин, появляющийся в комедии "Ревизор".
И вот, обнаружив, благодаря сравнению с персонаже по имени Держикрай, в этом гоголевском имени отзвук этнонима "мордва", - я сразу же и подумал о том: а есть ли что-либо общее В ЭТОМ ОТНОШЕНИИ у имени этого полицейского чина - со всеми остальными именами этой "подсистемы" полицейских имен "Ревизора"? Наблюдаются ли в них, обнаружимы ли - какие-либо сходные эффекты ЛИТЕРАТУРНОЙ ИГРЫ?
И поначалу, естественно, при первом взгляде, брошенном на этот список... показалось, что НЕТ! Но, стоило лишь начать вглядываться, вслушиваться в эти имена; отнестись к ним с этого именно, обнаружившегося благодаря сопоставлению с повестью 1824 года угла зрения - как картина коренным образом изменилась.
Все дело в том, что имена эти, рассматриваемые таким образом, можно отнести к общеизвестному разряду ГОВОРЯЩИХ ИМЕН: таких, например, как Скотинин или Стародум. Но, при сравнении с "говорящими именами" просветительской литературы XVIII века - сразу же и обнаруживается коренное отличие таким образом "прочитываемых" имен, например, гоголевских (можно точно так же, в категориях той же самой СИМВОЛИЧЕСКОЙ поэтики, сказать и: пушкинских) персонажей.
Все дело заключается - в коренном, существенном характере, природе того, ЧТО прочитывается в каждом из этих случаев литературных систем. В фамилиях персонажей Фонвизина или Крылова - закодирован ХАРАКТЕР этого персонажа; "говорящая фамилия" - сразу же говорит читателю или зрителю, каков будет этот, наблюдаемый в подробностях своего сценического поведения персонаж по существу. Для них известны заранее, очевидны правила их "чтения".
Но "прочитываемое" таким же образом, как нам уже доводилось замечать, в фамилии того же пушкинского Юрко - имя... шекспировского шута Йорика - никоим образом о существе этого пушкинского персонажа нам не говорит! Оно говорит - о существе... пушкинского литературного замысла; имеет - самое существенное к нему отношение; к его реконструированию, прочитыванию читателем.
То же самое - мы видим и в имени гоголевского полицейского. Фамилия "Держиморда", а именно - совершенно неожиданно обнаружившийся в ней... "мордовский" акцент - ничего еще не говорит о существе этого персонажа. Но оно (как мы сейчас пока что только предположили) представляет собой - краешек СИСТЕМЫ АЛЛЮЗИЙ, развиваемых Гоголем в списке драматических персон этой пьесы.
А коль скоро мы этой системы не знаем, - то нам и чрезвычайно трудно судить, что в этих именах принадлежит - существу дела (то есть: именно этой, неведомой нам пока что системе аллюзий), а что ему - НЕ принадлежит.
Вот именно поэтому, глядя на этот список имен полицейских чинов гоголевского "Ревизора", - мы поначалу в нем "ничего такого" не видим. Но, стоит лишь нам довериться интуиции нашей догадки, как сразу - ЛЮБАЯ МЕЛЬЧАЙШАЯ ПОДРОБНОСТЬ "внутренней формы" этих имен, их семантики, - как раз и может оказаться (а может, разумеется, и НЕ оказаться: коль скоро мы... ошиблись) - совершенно неожиданно, непредсказуемо для нас - имеющей отношение К САМОМУ СУЩЕСТВУ ДЕЛА.
Вот мы и спрашиваем теперь: а есть ли что-либо в семантических оттенках этих имен - имеющее отношение к заподозренному нами "существу дела"; системе аллюзий на политический сыск в России?
И, как только мы ставим вопрос таким образом, - перед нами внезапно разворачивается... вся полнота ГОГОЛЕВСКОГО ТЕКСТА: "текста", спрятанного, закодированного в этом коротеньком списке имен.* * *
Прежде всего, если мы взглянем на этот короткий список, то дело с вопросом о ПРЯМОМ обращении автора "Ревизора" к повести 1824 года - решается очень легко. Наряду с Держимордой в числе трех полицейских упоминается персонаж по фамилии СВИСТУНОВ. А эта фамилия - уже служит, ни много ни мало, указанием... на самого АВТОРА повести "Адо", В.К.Кюхельбекера, его ЛИТЕРАТУРНЫЙ ОБЛИК.
И это становится сразу же ясно, как только мы обратим внимание на то, что фамилия эта - является не чем иным, как слегка видоизмененной формой... фамилии СВИСТОВ: а фамилия эта - эпиграмматическое прозвище графа Дмитрия Ивановича Хвостова в литературных полемиках второй половины 1810-х годов, времени борьбы "арзамасцев" и "архаистов".
И, конечно же, такое "прочтение" фамилии гоголевского персонажа, содержащейся в ней аллюзии на литературную жизнь... двадцатилетней давности, было бы нисколько не обязательным - если бы рядом, в том же списке, не стояло бы фамилии, замысел образования которой раскрывается - на фоне повести 1824 года, принадлежащей литератору, примкнувшему к новому поколению "архаистов", осознавшему в их кругу свое литературное предназначение.
Продвигаясь таким образом, мы начинаем понимать, что семантика имен полицейских чинов в списке действующих лиц гоголевской комедии образует определенную систему, закономерность.
И именно это открытие фигуры Свистова-Хвостова, скрывающегося в совершенно прозрачной, в этом отношении, фамилии Свистунова - для меня и явилось катализатором, определяющим стимулом в разгадке следующей фамилии из этого списка, внутренняя форма которой еще раньше высветилась для меня в резких своих очертаниях и не позволяла избавиться от ощущения, что я слышу в ней - что-то очень и очень знакомое, а главное - относящееся к тому же самому делу.
Возглавляет же этих полицейских гоголевской комедии - персонаж, в отличие от трех остальных, поименнованный (что также само по себе обращает на себя внимание и может оказаться значимым) полной, развернутой формой своего имени: частный пристав Степан Ильич Уховертов.
И вновь, при взгляде на фамилию этого персонажа с точки зрения предшествующей литературной истории, с точки зрения, задаваемой повестью 1824 года, в семантике ее привлекло к себе внимание - не то, что могло бы в ней относиться к маске, типажу "полицейского": то, например, что в прозвании первого из них привело к внедрению в русский язык нарицательного имени "держиморда"; и не то, что в фамилии второго - создает, прямо-таки навязывает читателю типовой образ стража порядка, свистящего в полицейский (милицейский) свисток.
Иными словами, не образ некоего "держиморды", выкручивающего ухо своей беззащитной жертве, возник у меня перед глазами при таком подходе и в этом случае; но... явственно послышалось, различилось мне во внутренней форме этой фамилии - название животного, насекомого: УХОВЕРТКА.* * *
И вот, говорю я, успешная, блистательно укладывающаяся в наметившуюся с самого начала картину разгадка второго имени, Свистунова, - и придала мне смелости - в ЛИТЕРАТУРНОЙ интерпретации этой внутренней формы; в решительном и результативном поиске ответа на вопрос о том: что же именно показалось мне в ней, этой внутренней форме, подразумеваемом ею названии из энтомологической номенклатуры, - таким знакомым?
И, как только этой смелости я набрался, - ответ не замедлил возникнуть, хотя и поначалу, при поверхностном взгляде - озадачивающий, недостоверный. Я отчетливо понимал, что напоминает мне это слово - название другого представителя зоологического мира; но... не насекомого, а животного, сумчатой крысы: ДВУУТРОБКА.
И мне совершенно ясно было, почему именно это название - так напрашивалось в качестве "законной" ассоциации к первому, явно возникающему, просматривающемуся в гоголевской фамилии; почему его так хотелось видеть... именно в этом списке.
А происходило это - все из-за тех же реальных общественно-политических аллюзий, которые задаются в этих именах благодаря сопоставлению с повестью 1824 года; мотивируется эта ассоциация, сколь это ни экстравагантно звучит, возникшей в ряду этих аллюзий фигурой выходца из Прибалтики, главы III Отделения Его Императорского Величества собственной канцелярии графа Александра Христофоровича Бенкендорфа.
Дело заключается в том, что слово "двуутробка", так же как фамилия "Свистов", активно использовалось в русских литературных полемиках, только не второй половины 1810-х годов, а полутора десятилетием позже: после того, как возник пресловутый литературный союз Н.И.Греча и знаменитого внештатного сотрудника, осведомителя III Отделения Ф.В.Булгарина.
В декабристскую эпоху, в первой половине 1820-х годов, каждый из них издавал собственный литературный журнал: Греч - прославившийся еще в предыдущем десятилетии "Сын Отечества"; Булгарин - вновь, недавно основанный "Северный Архив". Союз этот, тандем во второй половине 1820-х годов ознаменовался тем, что два этих журнальных издания - слились в одно; заглавие же - осталось двойным, напоминающим о самостоятельном прошлом каждого из издателей: "Сын Отечества и Северный Архив".
Вот поэтому, из-за этого двойного прошлого и двойного названия это гречевско-булгаринское издание - и получило у их литературных противников, в адресованных им полемических выступлениях (насколько мне помнится, в надеждинском "Телескопе") - ироническое, эпиграмматическое прозвище "ДВУУТРОБКА" (начинавший свою деятельность в "Телескопе" В.Г.Белинский вспоминал это прозвище гречевско-булгаринского издания в "Отечественных записках" в начале 1840-х годов).* * *
Внутренняя форма этого названия в таком его использовании - намекало на деляческую, спекулянсткую природу деятельности Булгарина и Греча; создавало образ как бы двух утроб, двух желудков - позволяющих их владельцам поглощать и переваривать двойное количество пищи.
В действительности, в зоологической реальности дело обстояло совершенно не так: в названии этом заложен - совершенно иной внутренний образ. Двуутробкой называется сумчатая крыса (она же - обитающий в Южной и Северной Америке опоссум), наделенная как бы второй "материнской утробой": складкой кожи, обеспечивающей ей послеродовое вынашивание детенышей.
Если бы существовала прямая связь между двумя этими названиями, то ничего лучше и желать было бы невозможно: со-издатель "двуутробки" Булгарин - составляет идеальную пару прячущемуся за Держимордой "чухонцу" Бенкендорфу. К тому же происшедшее при смене этих названий преобразование животного в НАСЕКОМОЕ - отвечает... наименованию другого булгаринского издания, содержащего в себе название аналогичного живого существа: газеты "Северная ПЧЕЛА".
Однако поначалу, повторю, такая ассоциация, возникшая у меня, казалась мне иррациональной.
Но, по мере того, как я стал прислушаваться и присматриваться к этому слову, я все больше и больше убеждался в том, что у этого сопоставления двух зоологических терминов есть все основания к тому, чтобы считаться - положительным; считать - что Гоголь, выбирая это имя для своего частного пристава, именно это сопоставление - и имел в виду; на возникновение этой литературной ассоциации в сознании своих читателей - и рассчитывал.
Во-первых: сходство звуковой и грамматической формы двух этих слов, "двуутробка" и "уховертка". Оба они - женского рода, оба образованы с помощью суффикса "-к-"; оба содержат акцентированный звук "у" (в одном случае - повторяющийся дважды подряд, в другом - стоящий в начале слова; впрочем, и в первом случае - находящийся не только в конце первой, но и в начале второй из составляющих это сложное слово частей).
Главное же - то, что оба они - составлены из двух слов; иными словами - по той самой модели, которая обнаружила уже для нас свою актуальность при рассмотрении этой гоголевско-кюхельбекеровской параллели; модели, по которой образовано и имя другого персонажа-полицейского комедии "Ревизор" - Держиморда (так же как и персонажа повести "Адо" Держикрай), и имя героя юношеской поэмы Гоголя Кюхельгартен.* * *
Можно полагать, что именно по причине такого своего морфологического устройства это пародийно-полемическое прозвище, функционировавшее в русской журналистике начала 1830-х годов, и было привлечено Гоголем в качестве образца для выбора имени персонажа его комедии 1836 года. Но еще важнее - не внешнее сходство двух слов, а тот образ, который возникает перед нами, если мы обратимся к рассмотрению и сопоставлению реалий, которые обозначаются двумя этими зоологическими терминами.
Стоило мне обратиться к энциклопедической статье, чтобы узнать, что такое "уховертка", - как сразу же стало ясно, что образ этот - один и тот же для обоих случаев; он-то и обуславливает, делает закономерной замену, которая (как нам теперь это представляется более, чем вероятным) была произведена Гоголем при выборе имени для частного пристава Уховертова.
Оказалось, что оба этих живых существа - предполагают тот образ второй материнской утробы, который выражен внутренней формой названия одного из них - сумчатой крысы опоссума. Правда, в случае уховертки эти сведения автор энциклопедической статьи о ней называет легендарными, мифическими - но для нас важна не их достоверность, а то, что они с этим словом, тем не менее, - устойчиво связаны:
"Названия уховёрток в различных языках означают "проткни уши" или нечто подобное. Существует несколько предположений, объясняющих это. Во-первых есть миф, что уховёртка залезает в ухо спящего человека, протыкая барабанную перепонку, добирается до мозга и откладывает там яйца. Она питается им и дорастает до размеров гусиного яйца, жертва уховёртки при этом умирает. Конечно, уховёртка может случайно залезть в ухо, но всё последующее - никем не подтверждённый вымысел..."
Уховертка, оказывается, согласно этим недостоверным представлениям о ней, - тоже использует внешнюю, по отношению к собственной утробе, среду для производства своего потомства!* * *
Читая это живописное изложение "мифа" об уховертке, можно заметить, что он предполагает - еще одно сходство с названием "двуутробки", в его использовании журналистом для характеристики булгаринского издания. Согласно этому "мифу", насекомое уховертка - тоже имеет... некоторое отношение к интеллектуальной, "мозговой" деятельности человека!
Представление о некоем существе, проникающем в человеческий мозг, пожирающем его изнутри - не менее впечатляюще, чем представление литературного журнала в виде... ненасытной утробы; двух ненастных утроб! И в том и в другом случае значение зоологического термина открывается для аллегорического его истолкования; причем истолкования - широчайшего, отнюдь не ограничивающегося тем негативным аспектом, который до сих пор был эксплицирован.
Как только два этих впечатляющих, резко отрицательных образа: образ пожирателей мозга и образ пожирающей утробы - нарисовались передо мной, сразу же возникло желание... поступить наперекор: переосмыслить их; переиграть их - в прямо противоположном оценочно-предметном ключе.
Тем более, что вплотную окружающая функционирование обоих этих названий историко-литературная действительность - создавала исключительно благоприятные условия для такого переосмысления: а следовательно, существует вероятность, что по тому же пути двигалось и творческое воображение автора "Ревизора".
Мы имеем дело здесь не только с образами некиих литературных, интеллектуальных хищников, но и - совсем наоборот: с аллегорическим изображением... творческого бес-ко-рыс-ти-я; ЛИТЕРАТУРНОГО СОТРУДНИЧЕСТВА. В одном случае ("случай уховертки") некая художественная идея - внедряется, даруется ЧУЖОМУ авторскому сознанию; выращивается, осуществляется в качестве готового произведения в его среде.
В другом ("случай опоссума", сумчатой крысы-двуутробки) - наоборот, рожденное как бы наполовину, существующее в сыром, неготовом виде литературное произведение - отдается на окончательную обработку другому автору, дописывается им и (вероятно) публикуется под своим именем.
Такой ход гипотетического использования двух интересующих нас терминов - использования "вопреки" первоначально присущему им значению - подсказывался мне тем более, что его схема, его модель - уже была заранее известна мне, наблюдалась в историко-литературной действительности. Причем - именно в том произведении, которое уже привлекалось нами в ходе настоящего исследования - для истолкования пушкинского портрета Гоголя 1819 года: в очерке 1846 года "Напутствие".
|