|
|
||
Мы уже сообщили читателю о том, чтó получается, если вообразить себе на географической карте треугольник, образуемый этими тремя географическими пунктами, - Переяславлем киевским, устьем Дуная и Галичем; чтó находится в его, этого треугольника центре и как это связано... с движением декабризма.
Но это окончательное и простое решение пришло далеко не сразу. На протяжении долгого времени я ломал себе голову над... разумным осмыслением этого дикого нагромождения, явствующего из приведенных мест бестужевской поэмы.
Прежде всего, недоумение вызывало: почему ИМЕННО ЭТИ ТРИ ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ТОЧКИ были избраны автором для его (пусть так: криптографического, имеющего для себя неоспоримо уважительные причины) построения?
На одну его часть, совмещение двух якобы "Переяславлей", указал журналист, выступивший в 1832 году с апологией за автора поэмы. Но в качестве объяснения одного этого указания было явно недостаточно. И на фоне этого "объяснения" тем оглушительнее было УМОЛЧАНИЕ о второй составной части этой географической аномалии!
Самой этой недостаточностью представленного объяснения, так же как и умолчанием о том, что еще в этом произведении - необходимо было объяснять и объяснять, читатель - как бы побуждался к началу дальнейших поисков. Почему в эту путаницу были вовлечены еще и... Карпаты и Галицкое княжество? Это для меня вообще не находило никакого объяснения и оправдания.
Поэтому первым направлением поиска решения этой проблемы стало для меня - обращение к литературной традиции. Я попытался выяснить, имела ли такая географическая путаница, которую мы находим в поэме Бестужева, себе прецендент в предшествующей истории русской литературы?* * *
Прежде всего - путаница с двумя Переяславлями. Здесь, возможно, интересно было бы обратиться к опыту... такого знаменитого литературного путаника, как граф Д.И.Хвостов, которому, в частности, принадлежит брошюра с прозаическим описанием... еще одного города Переяславля - на этот раз, Переяславля-Залесского (О Переславле Залесском. Сочинение графа Хвостова. Издание второе. М., 1823).
И это обращение оказалось действительно небесполезным, потому что этот Переяславль ("северный", в отличие от "южного", и "новый" в отличие от "старого") - самым неожиданным образом... оказался связанным с генезисом поэмы Бестужева.
Быть может, с этой историей - связан был и сам выход "сочинения Хвостова": "второе издание", которым означена эта книга на титульном листе, означает всего-навсего то, что вошедшие в нее статьи были ранее, "первым изданием", опубликованы в периодике - журналах "Соревнователь просвещения и благотворительности", "Благонамеренный" и "Отечественные Записки" (одна из статей, как говорит сам "сочинитель" в предисловии, принадлежит и вовсе не ему, а другому автору).
Быть может, импульс, заставивший собрать их вместе и заново издать одной книгой, инициатива такого издания - исходили именно из творившейся в то же самое время "пред-истории" бестужевской поэмы; ее оригинального пространственно-географического решения; были - частью этой "предыстории"; служили своего рода комментарием ее промежуточным этапам?
Поначалу, исходя из содержания самого этого издания, ничего сказать по этому поводу не представлялось возможным.* * *
Искомое решение было найдено совершенно случайно и без всякой связи с изучением поэмы Бестужева, хотя, оглядываясь назад, его нельзя не признать закономерным.
К тому же лагерю "архаистов" (а следовательно, путаников - по определению, по крайней мере - в глазах их антагонистов-"арзамасцев"), к младшему их, "пост-арзамасскому" поколению принадлежал и В.К.Кюхельбекер.
И вот, в его прозаическом сочинении под названием "Адо. Эстонская повесть", напечатанном в 1824 году, на следующий год после выхода "сочинения Хвостова", в московском же альманахе "Мнемозина", - я повстречал почти точно такую же географическую перестановку, которая затем - повторится, будет воспроизведена в "тюремной" поэме Бестужева.
Кюхельбекер в этом своем сочинении сталкивает на одной сцене действия - два финно-угорских племени: одно - обитающее на побережье Балтийского моря племя эстов, входящих в число так называемых во времена автора "чухонцев", и другое - известное под столь же чуждым им самим именем "мордвы" (также служащим собирательным для разных финно-угорских племен: мокша и эрзя), обитающее совсем в другом географическом регионе, в центре Восточно-Европейской равнины.
Именно там, в Прибалтике, на берегах Чудского озера, как показывает подзаголовок, происходит действие повести Кюхельбекера. А по ходу ее - на помощь главному герою приходит... МОРДОВСКИЙ КНЯЗЬ со своим войском (принужденный бы для этого, если бы дело происходило в действительности, совершить рейд почти через всю территорию европейской России!).
Причем автор повести - полностью отдает себе отчет в действительном местообитании этих своих персонажей, точно так же как автор поэмы "Андрей, князь Переяславский" полностью отдает себе отчет - в географической несовместимости Дуная и Галича. Автор повести 1824 года - прямо называет орудующих в Прибалтике пришельцев обитателями приволжских степей.
Каким же образом случилась эта, столь знакомая нам, географическая неразбериха в беллетристическом произведении? На этот раз, ответ дать очень просто: проистекает она - из сообщения... русских летописей.* * *
В них так прямо и говорится - что мордовский князь, действующий в повести Кюхельбекера, пытался взять приступом... Нов-го-род:
"...придоша Мордва с Пургасом к НОВУГОРОДУ, и отбишася их НОВГОРОДЦИ, и зажегше монастырь Св. Богородици и церковь, иже бе вне града, того же дни и отъехаша прочь, поимав свое избъеныя болшия. Того же лета победи Пургаса Пурешев сын [вождь враждующих с возглавляемым Пургасом племенем эрзя мокшанцев, поддерживаемый русским великим князем] с Половци, изби Мордву и всю Русь Пургасову [как предполагается, селившихся в этих местах беглых русских крестьян], а Пургас едва вмале утече".
А Новгород Великий - играет большую роль в повести Кюхельбекера; именно в нем ее основные герои, эсты, поначалу ищут помощи от поработившего их Ливонского ордена, чтобы, потерпев в этом неудачу, обратиться к Пургасу:
"Благословляю тебя, сын мой! - вещал ему старец. - Иди, куда зовет тебя долг твой! Выслушай меня: Бог послал тебе неожиданных союзников. Хищный сосед наших отдаленных волостей [?] - Пургас, князь мордовский, учинил, как знаешь, набег на страну нашу. Нашим витязям удалось одолеть его, он отступил и с своею дружиною побег в землю Ямскую [финскую]... Иди в стан народа, говорящего с вами языком, для вас понятным, народа вам одноплеменного; прельсти вождя их богатством замка Убальдова [немецкого рыцаря], убеди его освободить отца Маина!".
Дело, конечно, находит себе у историков вполне разумное объяснение: речь идет о НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ, основанном великим князем владимирским Юрием Всеволодовичем, братом действующего в повести князя Ярослава Всеволодовича, на земле мордовских племен - буквально за несколько лет до описываемых летописью событий.* * *
Вот поэтому, вероятно, новгородец у Кюхельбекера, обращаясь к своему крестнику, эстонцу Нору, - и называет мордовского князя:
"сосед НАШИХ отдаленных волостей".
Меня поначалу удивило это притяжательное местоимение, потому как - откуда в Мордовии взяться... волостям, принадлежащим Новгороду Великому (пусть и чрезвычайно от него "отдаленным")!
Но и сам Новгород находился в орбите влияния великого княжества Владимирского, принимал, как видим, от него своего князя; и выражение "наших" (конечно, являясь самым что ни на есть стопроцентным неологизмом, выражающим мнение СОВРЕМЕННОГО автора о природе национального единства, национального самосознания) - означало в данном случае: волостей, принадлежащих тому же политическому образованию, что и Новгород; новой сфере влияния владимирского великого князя.
Точно так же, как петербуржец времен Пушкина и Кюхельбекера мог думать и говорить: "у нас на Камчатке" - противопоставляя этим себя Северо-Американским соединенным штатам или Японской империи. Хотя, безусловно, повторим, во времена, описываемые в повести, новгородцы - не думали, и не могли думать и говорить о жителях Владимрско-Суздальской земли: "МЫ". Да у них и не было на то причины и повода.* * *
Здесь, в этом решении повести Кюхельбекера - мы видим ТУ ЖЕ РУКУ АВТОРА, что и в поэме Бестужева: СОВМЕЩАЮЩЕГО два совершенно разных места действия и две, хотя и родственные, но разошедшиеся в своей исторической судьбе этнические группы.
Но делающего это не без причины, не по своей прихоти - но на основании ТОЖДЕСТВА ГЕОГРАФИЧЕСКИХ НАЗВАНИЙ. Так будет поступать автор поэмы 1828 года с днепровским Переяславлем и дунайским Переяславцем; так же он будет поступать, как мы уже кратко осведомили о том читателя, - с Галичем и... Галацем, Дунайскими землями.
О генетической зависимости поэмы 1828 года от повести "Мнемозины" свидетельствует и присутствие в ней, повести Кюхельбекера, того же самого... ПЕРЕЯСЛАВЛЯ. Причем тоже: не одного, а сразу двух... Переяславлей! Вот тут-то и вступает в действие Переяславль-Залесский, которому годом ранее выхода альманаха Кюхельбекера была посвящена напечатанная в Москве брошюра графа Хвостова.
Среди исторических действующих лиц повести Кюхельбекера - князь Ярослав Всеволодович, сын внука Владимира Мономаха Всеволода Большое Гнездо, Владимиро-Суздальского великого князя, и отец Александра Невского; приглашенный на княжение в Новгород.
В первой половине повести рассказывается о планировавшемся им в 1228 году совместно с новгородцами и псковичами и представлявшем жизненное значение для главных персонажей - эстов походе против рыцарей Ливонского ордена, не состоявшемся по вине жителей Пскова, предпочитавших дружить с захватчиками. В этом описании исторического события - то и дело мелькает слово... ПЕРЕЯСЛАВЛЬ, переяславцы.* * *
Князь Ярослав Всеволодович посылает в Переяславль набирать для похода войско:
"Между тем князь послал в Переславль, в удел свой наследственный, и велел набирать пеших и всадников, а на вече объявил мужам новгородским: "Хочу идти на Ригу ратию и посылаю в Переславль по воинство; да и вам быть всем готовым!"
В войско, отправляющееся против ливонцев, входят переяславцы:
"К Иванову дню собрались в Новгороде воины переславские. Ярослав Всеволодович поднимался в поход; посадники же всё еще медлили, граждане всё еще не вооружались".
Переяславская гвардия новгородского князя оказывается в условиях военного противостояния, когда псковитяне подбивают новгородцев отказаться от похода:
"...Он [князь] зрел себя окруженным буйною чернию, отделенным от своей переславской стражи. Верный боярин Федор шепнул ему, что она частию обезоружена, частию уже изшла из города..."
И наконец:
"...Ярослав еще раз совещался с старшинами новгородскими, но не успел преклонить их и выехал в Переславский удел свой".
А дело заключается в том, что одновременно с Новгородским княжением, до того как занять, после смерти старшего брата, престол великого князя Владимрского, Ярослав Всеволодович - был князем ПЕРЕЯСЛАВСКИМ.* * *
При этом очень важно обратить внимание на то, что в данном случае - в повести Кюхельбекера... повторяется та же игра с одним и тем же названием двух разных географических пунктов, что и в случае с двумя Новгородами. Вернее же - ПРЕДВАРЯЕТ ту игру с ними, которая - будет подхвачена и доведена до некоего гротескного совершенства во второй части повести.
В КАКОМ ИМЕННО Переяславле новгородский князь набирает себе войско - в повествовании не сказано. А это не совсем безразлично, потому что Ярослав Всеволодович к тому времени княжил... в обоих: и в Переяславле Русском (или южном, киевском), продолжавшем находиться в сфере влияния князей из дома Мономаха, - правда, это его княжение окончилось задолго до описываемых событий. И - в Переяславле-Залесском, правителем которого он и состоял на данный момент.
Какой именно из этих двух Переяславлей представлял себе в момент сочинения повести Кюхельбекер - неясно; еще менее определенно - какой из них возникал и будет возникать в воображении читателей повести, не догадавшихся обратиться к справочной литературе (комментаторы-литературоведы, не знакомые с художественным замыслом, преломившимся в повести Кюхельбекера, тут ему не помогут).
Впочем, дело тут может решить СОВРЕМЕННАЯ форма, в которой повествователь употребляет древнерусское название города Переяславля: на Украине оно получило форму Переяслав (с ударением на букве "я"), на севере же - именно Переславль.
Эта коллизия - и ОБНАЖАЕТСЯ, делается ОЩУТИМОЙ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЬСКОГО ВОСПРИЯТИЯ во второй части повести; потому что даже не очень просвещенный читатель, для которого неактуально различие между собой усеявших русскую землю Переяславлей, - не может не почувствовать что-то неладное в происходящем, когда его заставят столкнуться в Прибалтике... с ордами "мордовского князя"!* * *
Реконструкция современных историков, истолкование ими спорного места в русской летописи (а головоломное сюжетное построение в повести Кюхельбекера - именно азартно указывает на спорность, критичность отождествления упомянутого в ней "Новгорода" - с крепостцой, едва-едва основанной князем Юрием) - представляется нам вполне достоверным, как и описанная в нем военно-историческая коллизия.
Вполне понятно, что аборигены стремились немедленно уничтожить этот форпост "русской силы в мордовской земле" (как назвал Нижний Новгород П.И.Мельников-Печерский). Точно так же некогда (как это описывалось в те же самые годы, когда печаталась повесть Кюхельбекера, в романах Фенимора Купера, первый из которых на эту тему, "Пионеры", - выйдет... буквально накануне ее публикации, в 1823 году!) североамериканские индейцы штурмовали воздвигаемые на их земле форты европейских захватчиков.
Эти-то события - и были... перенесены автором повести 1824 года в Прибалтику, в сферу влияния другого Новгорода, "великого", "старого"! На территорию, заметим, которая несколько лет спустя станет ареной действия романа Лажечникова "Последний новик", своей интригой - совершенно откровенно ориентирующегося на другой роман Купера из американской истории, времен войны за независимость, "Шпион".
Заглавный герой, "последний новик" - это и есть... "шпион" Петра I в Лифляндии. Поначалу он готовился сторонниками царевны Софьи - в качестве... его ликвидатора, убийцы ("новик" - это старый, допетровский придворный титул, приблизительно соответствующий позднейшему "камер-юнкеру"; и тем самым - демонстрирующий изначальную приверженность героя романа старой, до-петровской Руси). И потому - персонаж этот вполне подходит для того, чтобы в качестве "своего", с естественным образом сложившейся, достоверной "легендой" действовать, уже в интересах царя, в среде его врагов.
В романе Лажечникова снова появятся... степные кочевники; но воевать Лифляндию они будут уже в составе армии Петра I - то есть на законном, с точки зрения истории, основании.
Обратим внимание на то, что в этой куперовско-лажечниковской коллизии, по сути дела, совершается... столь же головоломный перенос, что и перенос Мордовии - в Прибалтику: только совершается он - в ценностно-личностном плане, в аспекте нравственного выбора, обращающего позицию персонажа на сто восемьдесят градусов, в полную свою противоположность.
Поэтому географическая аномалия, с полной невозмутимостью осуществленная в повести 1824 года, - может рассматриваться... в качестве зримой, до континентальных масштабов увеличенной модели НРАВСТВЕННОЙ ЖИЗНИ; ее коллизий, волновавших в то время европейских (включая сюда русских и американских) писателей.* * *
И не с одним только Переяславлем намечается такая двоящаяся игра в первой части повествования Кюхельбекера, которая будет развернута автором - во второй!
Там появляется загадочное название "Венифер" - место, куда стремится за помощью персонаж повести - участник разгромленного ливонцами восстания эстонцев:
"Нор был ими [вождями эстонского сопротивления] послан в Венифер, к гостям новгородским, и на третию ночь в русской ладии поплыл от Неналя по волнам Пейпуса [Чудского озера], да взыскует помощь князя и посадников народа, который называет Чудь и поныне венами, т .е. братьями".
Поначалу может показаться, что это - название какого-то иностранного, не-русского города, куда посылают героя, чтобы он мог примкнуть, присоединиться к пребывающим там, "гостящим" в этом городе новгородским купцам и с ними отправиться к ним на родину, в Новгород.
Современные комментаторы (Рак В.Д., Романов Н.М. // Кюхельбекер В.К. Сочинения. Л., 1989) дают иную, посильную для них, разгадку этого темного места: слово это по-эстонски означает, ни много ни мало, "русская земля". Однако - ГДЕ она находится, эта русская земля, куда посылают героя за помощью?
Название это не является историческим, оно заимствовано автором повести из СОВРЕМЕННОЙ ему топонимики, так что ориентировано оно может быть - только в художественном географическом пространстве его собственного произведения.
Из самой фразы и из дальнейшего повествования становится понятным, что КОНЕЧНАЯ цель его путешествия - Новгород. Вопрос, таким образом, заключается в том, ЧТО называется в этой фразе "русской землей" - "Венифером" - с точки зрения сюжета повести: конечная цель путешествия героя, Новгород, или промежуточная, место посадки на суда русских купцов?* * *
Можно обратить внимание на то, что фраза, в этом отношении, построена - симметрично. Она начинается темным, загадочным смыслом, который можно, исходя из нее самой, из ее имманентного значения, толковать ДВОЯКО. Но ведь и заканчивается - таким же образом!
Из самой этой фразы, вернее последней ее части, последнего входящего в нее предложения, - трудно понять, кто кого называет "венами"-братьями: Чудь новгородцев или - наоборот? И только присутствие этого этнонима в первой части географического названия "Венифер" - подсказывает правильное решение.
Наличие такого ритма, продуманности в распределении темноты смысла могло возникнуть в том случае, если эта темнота - входит в замысел автора, служит в его повествовании художественным приемом, а не возникла вследствие косноязычия.
Из этой же самой фразы можно понять дело и так, что Венифер - это такое место возле Пейпуса, Чудского озера, где находится местный лагерь, база тех самых новгородских купцов, к которым - и "посылается" ближайшим образом персонаж, чтобы, воспользовавшись их транспортным маршрутом, достичь места их коренного пребывания, Новгорода.
Такая местная база новгородских купцов - тоже ведь могла называться "русской землей" на местном наречии. И действительно ведь, такая "русская земля" у Чудского озера, с западной его стороны - была! И это место было не чем иным, как знаменитым Юрьевым (впоследствии Дерптом и Тарту), ныне вторым по величине городом Эстонии.
Он был основан еще в XI веке князем Ярославом Мудрым (Юрий - его христианское имя); затем захватывался и уничтожался местными эстонскими племенами; в XII веке отвоевывался небезызвестным нам по необходимому для поэмы Бестужева "Андрей, князь Переяславский" историческому комментарию новгородским князем Всеволодом Мстиславичем (историческим лицом, с правления которого ведет свой отсчет Новгородская республика); а в начале XIII века - тем самым Ярославом Всеволодовичем, который выводится персонажем повести Кюхельбекера.* * *
Но... дело заключается в том, что к моменту описываемых событий - Юрьев уже был захвачен меченосцами, переименован и превратился в резиденцию новопоставленного епископа дерптского. Именно в этом качестве - город этот и фигурирует в заключительной главе повести, где сообщается о наконец состоявшемся походе новогродцев с их князем против Ливонского ордена:
"Ярослав быстро шагнул в Ливонию до Юриева; у стен его сразились новгородцы с рыцарями, и вспять побегли мужи железные".
Однако... это вовсе не означало отвоевания исконно русского города. В намерения автора, правда, вовсе не входит сообщать об этом читателю ПРЯМО, но из его собственного дальнейшего повествования - это можно понять. Там говорится о гибели героя повести, Нора (также принявшего в православном крещении имя Юрия), тело которого -
"досталось в добычу немецким ратникам. Приор дерптский [спасенный Юрием в эпизоде нашествия Пургаса] по заключении мира торжественно похоронил оное..."
Конечно, можно сослаться на то, что хронология в повести Кюхельбекера подвергается вольному обращению, так что в ней могло говориться о Юрьеве как о городе, принадлежащем русским, даже применительно к тем временам, когда он уже отошел к немцам. Но помимо абсолютной хронологии, ДАТ, которые могут быть как угодно переставлены повествователем, существует еще хронология относительная: последовательность и взаимосвязь описываемых в произведении СОБЫТИЙ.
И вот, произошло это превращение Юрьева в Дерпт - именно в результате того разгрома эстонского восстания (помощь ему оказывали тогдашние хозяева города, новгородцы), после которого и совершается путешествие героя в Новгород.* * *
Да и к тому же Дерпт - находится с юго-западной стороны Чудского озера, а отплывает герой в Новгород, как сообщается все в той же фразе, - из местечка под названием Неналь, о местонахождении которого читатель может заключить из строк чуть выше, относящихся все к тому же событию:
"...В следующую ночь совещались они [герои повести] близ градища Лоресарского и с ними старшины тормский, пасферский, майцмаский, НЕНАЛЬСКИЙ".
В результате этого "совещания" герой и отправляется "в Венифер", а к географии этой фразы - сделано авторское примечание:
"Названия мест, лежащих НА СЕВЕРО-ЗАПАДНОМ БЕРЕГУ Чудского озера".
И если предположить, что "русская земля", Венифер, у Кюхельбекера - это Дерпт, то герой должен был сначала отправиться на... юг, чтобы потом новгородские купцы... вернулись с ним на север в Неналь - и оттуда отплыли (перетащив, очевидно, волоком свои "русские ладии") на восточный берег Чудского озера!
Таким образом, "русская земля", о которой так загадочно говорит в этой фразе Кюхельбекер, - это несомненно Новогород; но дело в том, как запутанно он дает это простое, очевидное указание; сколь много усилий нужно потратить читателю, чтобы понять смысл этой фразы!
Такой литературный эффект - вовсе нельзя, однако, считать отрицательным: потому что в результате такой "темноты" сообщения, как мы могли это ощутить на собственном опыте, читателю открывается возможность самостоятельно, и поэтому ЗАИНТЕРЕСОВАННО, ознакомиться с рядом исторических и географических фактов. Построение кюхельбекеровской фразы, таким образом, - скрывает в себе огромный ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ потенциал литературного повествования.* * *
И этот многообещающий недостаток, эту темноту смысла данной фразы - автор обыгрывает в следующем эпизоде. При описании путешествия героя в Новгород, упоминается "атаман корабельщиков", вступающий с ним в беседу. И упоминание его - столь же загадочно, как и упоминание смутившего нас географического названия:
"Что ты так призадумался, добрый молодец? - сказал ему наконец атаман корабельщиков. - Разгони, душа, грусть свою, кинь кручину на дно озера. Спой... и увидишь, как бросит тебя злодей-тоска!"
В этой реплике персонажа - уже предвосхищается сюжет будущего первого романа Лажечникова, посвященного завоеванию русскими Лифляндии, о котором мы упомянули в связи с фенимор-куперовскими аллюзиями в повествовании Кюхельбекера.
В словах этих персонажа повести 1824 года - словно бы проступает знаменитый совет, который в будущей трагедии Пушкина 1830 года дает Моцарту Сальери:
...Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти "Женитьбу Фигаро".
Комедии Бомарше - становились затем ОПЕРАМИ; одну из них, и именно "Женитьбу Фигаро", сочинил Моцарт - и он же вспоминает сразу за тем об опере на слова Бомарше "Тарар", сочиненной Сальери. Так что совет "перечесть" произведение, разгоняющее "черные мысли", может быть сформулирован тем же самым словом, что и в повести Кюхельбекера: "спой"!
Далее в повести говорится: "...и УВИДИШЬ, как бросит тебя злодей-тоска!" Но "черные мысли" приходят в трагедии Пушкина к Моцарту, как известно, именно в форме ВИДЕНИЯ - видения знаменитого "черного человека".
Не менее любопытно, что "тоска", вопреки своему грамматическому роду, называется у Кюхельбекера - не "злодейка", как можно было ожидать, но... "ЗЛОДЕЙ": иными словами - аналог того же самого пушкинского "черного человека".* * *
Чем больше мы вглядываемся во фразу из описания путешествия героя повести 1824 года в Новгород - тем более узнаваем становится в ней для нас текст будущей "маленькой трагедии" Пушкина. Для нас, конечно же, вполне ожидаемо, что Пушкин во времена своего личного общения с Кюхельбекером мог делиться с ним своими литературными идеями, в том числе - и этим советом, вложенным впоследствии им в уста своего драматического персонажа.
Но теперь спрашивается: а на каком основании эта предвосхищающая реминисценция там появилась; какими художественными задачами ее присутствие мотивировано?
И нам остается лишь повторить, что реминисценция эта - развивает таящиеся в повести Кюхельбекера мотивы куперовских романов, которые затем явственно прозвучат в романе на ту же прибалтийскую тему Лажечникова: и увидевшего свет в 1821 году первого исторического романа Купера "Шпион", и только что появившегося первого романа из серии о Кожаном Чулке "Пионеры".
Бомарше, автор упомянутой пушкинским персонажем комедии и автор приписываемого ему совета, - подобно героям романов Купера и Лажечникова, был... именно ШПИ-О-НОМ, агентом французского короля, выполнявшим секретные поручения в европейских странах!
А кроме того, был самым ближайшим образом связан с войной за независимость, изображенной в первом романе Купера; был организатором поставок оружия американскому правительству. Это, думается, и обусловило появление предвосхищающей реминисценции из пушкинской трагедии в повести Кюхельбекера.
Сама эта коллизия вторжения будущего в прошедшее... иллюстрируется в словоупотреблении этой фразы.
Таинственный "атаман" корабельщиков XIII века обращается к герою со словом, опущенным нами при цитировании, которое теперь уместно будет привести. Предлагая тому избавиться от его "черных мыслей", он говорит: "Спой, маймес, в свою очередь..." Это слово, "маймес" (означающее "деревенский житель") - действительно было самоназванием эстонцев.
Но бытовало у них, однако (как с удивлением отмечают современные комментаторы повести)... лишь во времена Пушкина и Кюхельбекера, в XIX веке!* * *
Что за персонаж - этот "атаман", на которого автор повести 1824 года проецирует черты... П.-О.-К. де Бомарше, каким тот явится в трагедии Пушкина 1830 года; к какой группе уже ранее упомянутых лиц он относится - неизвестно.
А может быть, он, возвращающийся с оккупированной немцами территории, - действительно... был шпи-о-ном русских, новгородцев, как раз в это время готовившихся к походу против Ливонского ордена?...
Исходя из данного ему описательного именования, можно было бы предположить, что он возглавляет команду, экипаж тех судов, на которых перевозятся новгородские купцы.
Однако это - не так; не совсем так: потому что затем, по прибытии, эта мелькнувшая перед нами фигура, силуэт - снова появляется на сцене, и автор ближе знакомит с ней читателя. Впрочем, "знакомство" это совершается в столь же загадочной форме, и далеко не сразу нам удается понять, что это - тот же самый персонаж, который появлялся перед нами ранее и которого мы приняли за капитана, флотоводца купеческих судов.
И вот тогда, при этом знакомстве - обе возникшие перед нами повествовательные загадки сходятся, и одновременно с этим персонажем - вновь появляется таинственное географическое название:
"Держикрай, атаман гостей вениферских, полюбил юношу еще в переезд его".
Отождествить два явления на сцене одного и того же персонажа позволяет одно лишь слово "атаман", потому что при описании "переезда" героя - никакого "Держикрая" не появлялось, и персонаж этот теперь именуется "атаманом" - уже вовсе не "корабельщиков", но самих переезжавших Чудское озеро вместе с героем купцов, "гостей".
Лишь вспомнив об этом - о том, что в предшествующем эпизоде - тоже упоминался какой-то "атаман", можно понять, почему теперь говорится, что персонаж повести подружился с этим Держикраем - "еще в переезд его".
И произвести это отождествление тем труднее, что купцы эти, которым Держикрай приходится "атаманом", - называются теперь... "вениферскими"; то есть - принадлежащими тому же загадочному населенному пункту, который при первом упоминании своем показался нам - ИНОСТРАННЫМ городом.* * *
Смысл фразы вновь оказывается двоящимся, двояким. Примечательно, что в первом случае "гости", купцы, к которым обращается за помощью персонаж, названы "НОВГОРОДСКИМИ", тогда как теперь - они получают определение, заимствованное от этого эстонского названия, "ВЕНИФЕРСКИЕ".
В первом случае поэтому возникает впечатление, что новгородские купцы находятся в некоем иноземном городе, где герой собирается их застать.
Во втором же случае - наоборот, картинка, возникающая под пером повествователя, меняется на противоположную, и начинает казаться, что, прибыв в Новгород, тот же персонаж - встречает... каких-то иностранных, "вениферских" купцов.
Возникает впечатление, что речь идет - об ИНОСТРАННЫХ купцах, "гостящих" в Новгороде, к числу которых принадлежит этот новоявленный Держикрай. И тогда непонятным оказывается, как герой мог подружиться с ним - именно при "переезде", если он совершал этот переезд - с новгородскими купцами, а не с иностранными!
Загадочность этого сообщения разрешается из дальнейшего, когда говорится, что именно этот "атаман" - и познакомил героя с новгородским князем:
"Известный князю Ярославу Всеволодовичу, он нашел средства представить Нора сему государю, давно уже недовольному рижанами".
А еще более из следующей фразы:
"Нор гостил в семье Держикраевой".
Тогда и выяснется окончательно, что Держикрай этот - не пришелец в Новгороде, не чужак, а живет здесь на родине, у себя дома. Тогда и становится понятным, что "вениферские" купцы - это и есть... новгородские; а сам Венифер - не что иное, как Новгород!* * *
Именно благодаря второй фразе, в которой появляется слово "Венифер", "вениферские" - становятся ясны причины, по которым употребление этого иноязычного названия - вызывают описанную иллюзию.
Это слияние разного в единство, какое мы наблюдали для удаленных друг от друга географических регионов, происходит... и с самим ПОВЕСТВОВАТЕЛЕМ; с образом повествователя, каким он возникает, вырисовывается из особенностей звучащей в его устах речи.
Автор с самого начала создает свою повесть от лица РУССКОГО ПОВЕСТВОВАТЕЛЯ, подчеркивая свою дистанциированность не только во времени, но и от описываемой им национальной среды. Хотя в то же время - демонстрирует свою глубокую заинтересованность и в этой последней, и в описываемой им исторической эпохе.
Это выражается, в частности, в массированном использовании им иноязычной лексики. Но, когда, как в случае с названием "Венифер", он переходит к описаниям РУССКИХ реалий, это же самое словоупотребление - создает эффект... смены повествовательного фокуса; как будто бы повесть пишется - от лица одного из этих... ЭСТОНСКИХ персонажей!
Во фразе "Нор был послан... в Венифер" это повествовательное нагромождение - еще не так заметно; эту фразу можно понять со значением "места, которое они, эстонские персонажи, то есть лица, его пославшие, называли Венифер" (хотя это и не устраняло бы той смысловой неясности - какое именно место они так называли!).
Но в пассаже, где новогородские купцы, описываемые находящимися у себя в Новгороде, называются повествователем "вениферскими", - удельный вес "иностранного" в значении слова окончательно перетягивает.
И тогда становится ясно, что дело здесь не в неопределенности предметного значения заимствованной лексики, но в пародирующей эту неопределенность, доводящей ее до абсурда неопределенности - позиции повествователя; внезапной, ничем не мотивированной смене этой позиции с одной национальной принадлежности - на другую.* * *
То обстоятельство, что географическое пространство сдвигается, спрессовывается - сразу бросается в глаза в этом повествовании. Мордовия и Прибалтика сжимаются в сопредельные территории. Город Юрьев, предположительно отвечающий загадочному названию "Венифер" в возникающих поначалу представлениях читателя, - перемещается к северу, а затем и вовсе оказывается... Новгородом.
То же самое сдвижение, слияние с чем-то чуждым, отличным от него - происходит с персонажами. Две различные фигуры, какими мы их считаем поначалу: "атаман корабельщиков" и "атаман гостей вениферских", - оказываются... одним и тем же человеком, Держикраем. Различие двух фигур - оказывается иллюзорным, вызвано лишь тем, что одно и то же понятие - называется двумя разными словами.
Пространственно-географические аномалии оказываются... как бы наглядной моделью для такого наложения, совмещения в более абстрактном повествовательном плане: как мы отмечали это и для соответствующих процессов, метаморфоз, происходящих в изображаемой литературными произведениями внутренней, нравственной жизни человека.
Между прочим, здесь, в повествовании 1824 года - мы неожиданно для себя обнаруживаем тот же самый параллелизм словоупотребления, который затем появится вновь - в "Сказке о царе Салтане..." у Пушкина.
Он тоже называет одних и тех же своих персонажей, купцов, рассказывающих царю Салтану о его сыне князе Гвидоне (или наоборот: князю Гвидону о его отце, царе Салтане), - именно этими двумя словами. Сначала:
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовет их в гости...
Появление одного и того же слова в рифменных окончаниях показывает, что оно употребляется здесь - в разных значениях: в первом случае "гости" - те же самые, которые упоминаются в качестве "вениферских", или "новгородских", у Кюхельбекера; купцы.* * *
А затем - о тех же самых "гостях", когда их начинает расспрашивать Салтан (или Гвидон), говорится - тем же самым словом, каким назывались в повести 1824 года эти "вениферские купцы", когда о них упоминалось во время плавания по Чудскому озеру:
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет..."
И что примечательно: у Пушкина проявляется - та же самая уклончивость в определении национальной принадлежности упоминаемых персонажей, что и в повести, где новогородские купцы были названы иностранным словом "вениферские". О них в сказке Пушкина почти до самого конца нигде не говорится, что они возвращаются "домой", но цель их путешествия всегда указывается объективно-отчужденно: "на восток", "К царству славного Салтана".
И только из обстоятельств описания их прибытия в то или иное место, можно ДОГАДЫВАТЬСЯ, прибыли ли они в чужие края, или к себе на родину. С одной стороны, определенно говорится о том, что персонажи эти пристали к берегам острова князя Гвидона - лишь по его приказу:
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
И "пристают" они в этом случае не просто к "берегу", а к крепостной "заставе" - то есть пограничному, таможенному пункту.* * *
А с другой стороны, о предстоящем им возвращении в царство Салтана они говорят как о совершающемся после "вышедшего срока", то есть - окончания цикла торговли; после того, как они "объехали весь свет". И о приближении их к его берегам - говорится совсем не так, как о приближении к чужой им, иностранной крепости:
...И желанная страна
Вот уж издали видна.
О "заморских" же краях они говорят так, словно бы они для них - ОДИНАКОВО чужие, как и спрашивающему о них царю Салтану; следовательно, они с ним - земляки; прибыли, вернулись в его страну - к себе на родину.
В этом, надо заметить, у Пушкина проявляется природа самого используемого им заимствованного русским фольклором сказочного материала: его персонажи, как явствует из самих их имен, - иностранцы; и в то же время - описываются они русскими, полностью вкорененными в русский быт и мировоззрение (царица благословляет князя Гвидона на брак с царевной-лебедью чудотворной иконой и т.д.).* * *
Этот параллелизм словоупотребления будущей пушкинской сказки, прячущийся в повествовании Кюхельбекера, - самым явным образом экспонируется... в стихах, в той самой песне русских корабельщиков в ответ на которую "атаман" предлагает герою-эстонцу спеть свою собственную национальную песню:
...Плывут мóлодцы корабельщики,
Корабельщики, гости русские,
Плывут молодцы к Новугороду,
К Новугороду, ко великому!
Как отмечают комментаторы повести, ни одна из многочисленных входящих в ее состав песен, в действительности не существует ни в русском, ни в эстонском, ни в немецком фольклоре; были - стилизованы, сконструированы автором, в соответствии с его литературными целями.
Однако в том же самом эпизоде, той же самой главе нас приводит в полное недоумение то, что этот параллелизм словоупотребления осложняется... ТРЕТЬИМ профессиональным названием, столь же незаметно вкрадывающимся в повествование, исподволь присоединяемым к двум предыдущим!* * *
Можно прийти к окончательному, казалось бы, выводу, что "русские ладии", на которых переправляется персонаж, - это купеческие суда; суда, принадлежащие русским купцам, на которых они перевозят свои товары? Но оказывается, что исполняют эту песню, в которой столь очевидно находит свое разрешение сталкивающееся, противоречащее одно другому словоупотребление... вовсе и не "корабельщики", и не "гости":
"Небо было испещрено звездами, челнок скользил по зыбям озера, волны колыхались; весла русских рыбаков мерными взмахами, подобно крыльям, рассекали влагу и воздух".
И в следующей фразе, непосредственно предваряющей процитированный нами текст песни:
"Искони россияне сопровождали песнями труды свои. Вот та, которою, отвалив от берега, огласили они область Чудского озера..."
Какие же еще "труды" могут быть... у рыбаков, кроме рыбалки, лова рыбы?! Ясно, что перевоз новгородских "гостей" для них - второстепенное занятие; что у странных "гостей" этих нет принадлежащих им собственных судов; что они для поездок по своим купеческим делам - используют суда промышляющих на Пейпусе соотечественников-рыбаков!
Так какие же эти купцы... "корабельщики"? Какой же тот среди них, кто, как выяснится, носит имя Держикрай, им атаман?! Ясное дело, что эти мнимые "гости" - русские шпионы.
И понятны теперь причины отмечаемой повествователем особой близости этого "атамана Держикрая" - с предводителем русской дружины князем Ярославом Всеволодовичем; понятны причины заинтересованности его в установлении контактов с князем прибывшего в Новгород представителя эстонских повстанцев-подпольщиков.* * *
И в самом деле, когда мы в дальнейшем повествовании встречаем невзначай упоминание того же населенного пункта, эстонского местечка Неналя, откуда в данном эпизоде отплывали эти "русские ладии", - оказывается, что у берегов его - находятся именно рыбацкие, а вовсе никакие не купеческие суда.
Рассказывается о бегстве из немецкого плена дочери заглавного героя повести, возлюбленной того персонажа, который в прошлом эпизоде переправлялся за военной помощью в Новгород:
"Она опомнилась на берегу озера... наконец пошла вдоль по Пейпусу и в полночь узрела Неналь и рыбачьи суда русские".
И, чтобы уж не оставалось у читателя никаких сомнений; чтобы он не мог предположить, что описанные повествователем новгородские купцы были торговцами той самой выловленной перевозящими их рыбаками рыбой, в исполняемой этими последними песне прямо заявляется о товарах, привозимых первыми из заморских стран:
Красным девушкам подареньице -
Серьги светлые красна золота,
Женам ласковым подареньице -
Платье новое, камки хрýщатой!
Здесь вновь выявляется параллель с описанием купцов в пушкинской сказке 1831 года. Там повсюду, при расспросах князем Гвидоном, они (прошедшие его "заставу"-таможню!) со всей определенностью сообщают о товарах, которыми они торговали: "соболями, Чорнобурыми лисами"; "конями, Всё донскими жеребцами"; "булатом, Чистым серебром и златом".
И в то же время, в самом конце, при самом последнем посещении ими острова князя Гвидона, оказывается, что в этот раз -
"...Торговали мы недаром
Неуказанным товаром..."
- то есть: кон-тра-бандой!
В лексике пушкинской сказки 1831 года ("недаром") - словно бы отзывается лексика... соответствующего места песни из повести 1824 года ("подареньице").* * *
Сказочник напоследок словно бы позволяет себе снять со своего рассказа прежнюю вуаль уклончивости: вот точно так же, как если бы повествователь в повести 1824 года прямо сообщил о том, что описываемые им новгородские купцы, под видом выходцев из таинственного, законспирированного "Венифера", выполняли на землях, занятыми немецкими рыцарями, разведывательные функции!
И примечательно что именно в этот раз, в этом случае их "криминальной" торговли, о своем возвращении в царство Салтана они прямо и определенно, безо всяких обычных экивоков, говорят как о возвращении к себе домой:
"...А лежит нам путь далек
Восвояси на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана".
Для того же, чтобы сохранить сбалансированность стилистики своего повествования, о возвращении купцов в царство Салтана Пушкин, в качестве компенсации, сообщает в иных выражениях, нежели прежде, устраняя из своего сообщения элемент опознавательного намека:
...И знакомая страна
Вот уж издали видна.
Вместо обычного для других случаев эпитета "желанная", здесь употребляется другое слово - словно бы... отрицающее все прежние намеки и даже прямые указания на то, что эта земля - им родная. "Знакомая страна" - так можно было бы сказать именно о прибытии в ЧУЖУЮ страну, которая ими ранее не раз посещалась с торговыми целями.
Или, в терминах повести 1824 года: о прибытии "в Венифер" - вместо "Новгорода".* * *
Отождествить между собой - одновременно и "гостей", и "корабельщиков", и... "рыбаков" - в рамках самой повести Кюхельбекера 1824 года, таким образом, оказывается не-воз-мож-ным. И вместе с тем, мы видим, что приравниваются в ее тексте друг к другу - не только первые двое, но и все три вместе.
И объяснить этот за всякие рамки выходящий казус художественного словоупотребления - можно только тем обстоятельством, что такое приравнивание "корабельщиков" и "гостей" (купцов) является характеристикой словоупотребления СКАЗКИ ПУШКИНА. Он, этот параллелизм словоупотребления, заглядывает в повесть 1824 года из "Сказки о царе Салтане..." - точно так же, как заглядывает в нее "цитата" из трагедии "Моцарт и Сальери".
И как только речь зашла об этой паспортизации стилистического явления, нам сразу же становится понятной причина добавления в этот ряд... казалось бы, никак не подходящих сюда "рыбаков". Они попадают сюда, повторю, не в рамках самой повести Кюхельбекера, но... в других рамках. На том основании, что также являются характерной, знаковой чертой того же самого литературного явления - пушкинских сказок.
Какой именно, всем известно: "Сказки о рыбаке и рыбке". И теперь, если мы задумаемся над тем, почему именно эти две будущие литературные сказки Пушкина сошлись в повести 1824 года - то окажется, что причиной служит - единство для них стилистического явления, в первой из них - рельефно выступающего именно в условиях этого сдвоенного, параллельного именования: тождество, приравнивание "своего" и "чужого".
Иноязычные, иноземные заимствования органично входят в состав РУССКОЙ СКАЗКИ - именно как знак... ее сказочности. Они органично смотрятся в условиях этого жанра на фоне самой доподлинной ее "русскости"; не создают здесь какой бы то ни было какофонии.
В "Сказке о царе Салтане..." эта особеннось русской сказки, как мы видели, была инсценирована Пушкиным в абсурдной, казалось бы, самопротиворечивой характеристике "гостей" царя Салтана - одновременно и как отечественных, и как иноземных купцов.
Такие же "инсценировки", рельефные подчеркивания этой стилистической черты планировались Пушкиным и при создании "Сказки о рыбаке и рыбке": в выражаемом старухой в черновых вариантах желании стать, ни больше ни меньше, "римскою папой"; в появлении рядом с ней, после осуществления этого желания, на берегу "синего моря"... характеризующей этот духовный сан в представлении русского сказочника - "Вавилонской башни".
Эти размышления Пушкина (уже тогда - автора поэмы "Руслан и Людмила) о природе русской фольклорной сказки отразились в повести 1824 года; были в своем предстоящем осуществлении в начале 1830-х годов схематически запечатлены, оказывается, - еще в повести Кюхельбекера 1824 года; в ее невероятном, головокружительном словоупотреблении.
|