|
|
||
Мы посвятили специальное исследование, для того чтобы найти подтверждение нашей догадке о том, что в списке действующих лиц комедии Гоголя "Ревизор" - находит отражение... исследуемая нами повесть В.К.Кюхельбекера 1824 года "Адо".
Мы начали с того, что сопоставили напрашивающиеся на такое сопоставления имена персонажей двух этих произведений: Держиморда... и Держикрай; показали, какой актуальный, животрепещущий смысл открывается в фамилии этого гоголевского персонажа-полицейского - ИМЕННО на фоне повести 1824 года, ее "мордовского" ("чухонского") колорита.
А затем - изучили, под этим углом зрения, всю остальную группу аналогичных имен; и убедились - что они, оказывется, образуют изощренно продуманную СИСТЕМУ, развивающую эту преемственность гоголевского замысла от десятилетней давности повести Кюхельбекера, заподозренную нами при взгляде на первым делом привлекшее наше внимание имя.
Однако напомним, что сама эта идея памяти о повести 1824 года, "закодированной" в списке имен персонажей гоголевского "Ревизора", - возникла у нас лишь потому, что, изучая саму эту повесть, всецело пронизывающий ее принцип АНАХРОНИЗМА как приема художественного построения, - мы убедились в том, что в этом прозаическом произведении - отражены... истоки замысла центрального произведения гоголевской драматургии!
Те ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ДЕФОРМАЦИИ, которые бросаются в глаза с первого взгляда на эту повесть, которые не могли не замечаться всеми, без исключения, предшествующими ее исследователями и читателями, хотя и получали постоянно от них в ответ лишь недоуменное молчание, - и которые, собственно, впервые и привели нас к тому, что мы с головой погрузились в детальное изучение этого невероятного произведения, - имеют своей художественной функцией, как оказалось, ту же самую СИМВОЛИЗАЦИЮ географического пространства, которая затем, уже спустя целый ряд лет после написания самого "Ревизора", - и привела к символической же автоинтерпретации Гоголем своего произведения ("Развязка Ревизора", 1847).
Гоголь, таким образом, в 1835 году обращается к отражению произведения, в котором замысел написанной им в этом, 1835 году, комедии - и формировался!
И как только идея о генетическом родстве этих географических аномалий в повести 1824 года с замыслом гоголевского "Ревизора" оформилась у меня вполне: мне стало ясно, что и отражение говорящей, эксцентрической фамилии одного из ее, этой комедии персонажа - появляется в тексте повести Кюхельбекера в русле, в качестве составной части этого происходящего в ней предвосхищения символического замысла комедии Гоголя в целом.* * *
Автор повести 1824 года, таким образом, - уже просматривает, ВИДИТ в эскизных очертаниях будущую, через десятилетие имеющую возникнуть комедию Гоголя. Видит - и в общих контурах ее художественного замысла, и в таких мельчайших ее подробностях, как строение и лексическое наполнение имени одного из ее второстепенных персонажей! Иными словами: сочиняет, принимает участие в сочинении КОМЕДИИ ГОГОЛЯ "РЕВИЗОР".
И затем эта догадка о степени подробности видения автором повести 1824 года будущего гоголевского творчества - нашла подтверждение при дальнейших сделанных мной сопоставлениях. А именно, возникшем, в русле исследования все тех же содержащихся в повести географических аномалий, сопоставлении повести 1824 года, своеобразия ее словоупотребления - со "Сказкой о царе Салтане..." Пушкина, с ее мотивным составом и словоупотреблением (и то и другое произведение отмечает - ПАРАЛЛЕЛЬНОЕ употребление в качестве названия купцов таких слов, как "гости" и "корабельщики").
Мы видели, при сопоставлении посещения "гостями"-"корабельщиками" двух гаваней: родной (в стране царя Салтана) и, для них, иностранной (на острове князя Гвидона), - что в последнем случае, в отличие от первого, им приходилось проходить "заставу" - которую, в ее реально-предметном значении, мы интерпретировали для себя как пограничный и таможенный пункт.
А потом присутствие этого, реконструированного нами в этом пушкинском словоупотреблении, мотива - неожиданно... ПОДТВЕРДИЛОСЬ: мотив ТАМОЖНИ, через которую проходят купцы - персонажи пушкинской сказки, в дальнейшем, при самой последней встрече читателей с ними, находит себе продолжение - в мотиве "неуказанного товара", то есть КОНТРАБАНДЫ, которой они, эти купцы, в этот раз торговали и которую именно таможне - и следует отыскивать и задерживать.* * *
Таким образом, эта сложная, чреватая многообразной сюжетностью реалия - оказывается в повествовании пушкинской сказки ЛЕЙТ-МО-ТИ-ВОМ; причем представленная - в разных своих, не сразу узнаваемых и не сразу идентифицируемых между собой проявлениях.
После этого, неожиданного, незапрограммированного открытия, естественно, возник, не мог не появиться вопрос: а чем же вызвано - построение, проведение в пушкинской стихотворной сказке 1831 года такого лейтмотива; какими-такими художественными причинами?
И, как только идея о ГОГОЛЕВСКОЙ направленности, нацеленности повести 1824 года сформировалась у меня вполне - сразу же был дан ответ... и на этот вопрос. Присутствие ТАКОГО лейтмотива у Пушкина в "Сказке о царе Салтане..." - также является составной частью... этого совершающегося в повести 1824 года процесса формирования замысла комедии Гоголя "Ревизор"; обусловлено - очерченным нами родством этой сказки Пушкина с этой повестью.
Пограничная служба... таможня... контрабанда... Да ведь это все, весь этот комплекс мотивов во всем его целом, во всей его красе - это же классический, знаменитый МОТИВ ГОГОЛЕВСКОГО ТВОРЧЕСТВА.
Сюжет, сюжетная ситуация - использованная в другом его произведении, в поэме "Мертвые души"; составляющая - эпизод предыстории ее главного героя, Павла Ивановича Чичикова, успевшего в своей жизни послужить и на таможне и устроившего за время этой своей государственной службы грандиозную контрабандную аферу, послужившую основой его дальнейшего благосостояния!...
Так вот он где, оказывается этот гоголевский сюжет, мотив НА-ЧИ-НА-ЕТ-СЯ, откуда он происходит: в "Сказке о царе Салтане..." Пушкина. А сочинялась она Пушкиным - в поэтическом соревновании с Жуковским летом 1831 года на даче в Царском Селе. И именно к этому моменту - относится первое официально объявленное свидетельство о знакомстве Пушкина с Гоголем. Гоголь наезжал сюда из Петербурга; возил в типографию верстку печатающихся "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина".* * *
Предвосхищение ближайшего литературного будущего, что проявилось, в частности, в присутствии элементов художественной концепции комедии Гоголя "Ревизор, - сочетается, тесно переплетается в повести 1824 года - с предвосхищениями, отчетливыми видениями удаленного на значительно большую временную дистанцию; будущей исторической эпохи.
Пристальное, в подробностях изучение повести 1824 года приводит к неожиданному открытию: автор ее - каким-то образом... заглядывает в историческую реальность следующего, для него, ХХ века; созерцает события, аналогичные событиям описываемой им исторической эпохи далекого прошлого, немецкой оккупации Прибалтики XIII века; изображение эстонского сопротивления нашествию Ливонского ордена наделяется узнаваемыми чертами... партизанского движения времен Великой Отечественной войны.
И дело тут не в общем "впечатлении", преследующем читателя и исследователя повести, а в том, что догадка эта - рождается и находит себе подтверждение во многочисленных деталях, регистрируемых исследовательским сознанием предвосхищающих реминисценциях, придающих весомую достоверность ощущаемому сходству коллизий.
Так, следующий, после уже процитированного нами, куплет первой песни Нора - несет на себе... узнаваемые черты знаменитой патриотической песни "Священная война"; является - как бы укороченным вариантом одного из ее куплетов:
"...Наши нивы тучные
Кони немцев топчут,
Под бичом мучителя
Старцы тщетно ропчут..."
Абсолютно невероятным, конечно, представляется предположение, что авторы песни в 1941 году лихорадочно листали альманах Кюхельбекера "Мнемозина" в поисках источника для своего вдохновения, чтобы сочинить эти знаменитые, всем нам известные слова:
...Не смеют крылья черные
Над родиной летать,
Поля ее просторные
Не смеет враг топтать...
Гораздо более правдоподобным будет предположить, что, наоборот, автору повести 1824 года - каким-то образом стали известны эти строки неустанно гремевшей на протяжении десятилетий песни; дошли до него, как доносятся до нас звуки песни, летящие из чьего-нибудь приоткрытого окна.* * *
А песни эти, воспеваемые героем повести Юрием-Нором, имеют принципиальный характер. Мы, рассматривая их, говорили уже о том, что в этих двух песнях, ситуации исполнения их - отразилась... происходившая на следующий же год после появления повести, при сочинении Пушкиным четвертой главы романа "Евгений Онегин" полемика со взглядами Кюхельбекера на перспективы функционирования в современной поэзии жанров элегии и оды (взгляды эти были изложены в статье, опубликованной в 1824 году в том же альманахе "Мнемозина", что и сама повесть).
Мы указывали на то значение, которое имеет появление этих стихотворных вставок, полемически ориентированных по отношению к Кюхельбекеру, в произведении... надписанном именем самого же Кюхельбекера; на те выводы, которые следует сделать из этого нашего наблюдения. Теперь к этому мы можем добавить и ранее - нами не замеченное, хотя оно-то и находится... на самой поверхности; в центре внимания каждого, приступающего к чтению этой повести.
А именно, то, что паспортизирующая, атрибутирующая особенность повести 1824 года - принадлежит не просто одному из ее побочных мотивов. Наоборот, этот мотив, анонсирующий пушкинскую полемику 1825 года, выдвинут - в качестве основного, стержневого для этого произведения; за-глав-но-го. Название повести "Адо" - является не чем иным, как... анаграммой жанрового названия ОДА: вокруг которой - и ведется эта полемика!
А стало быть, выдвигаются в качестве таких основных, центральных - и содержащиеся в песнях персонажа транс-исторические предвосхищения автора.
Можно заметить, что повторяющийся мотив в песне из повести 1824 года, по своему положению в четырехстишии относительно своего источника 1941 года, - отражается зеркально; перемещается из последнего двустишия - в первое. Мы видели, что точно так же, зеркально отражается порядок рифмовки - во второй песне Нора и ответной на нее песне Майи.
И даже знаменитый образ, сравнение из припева:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна...
- отражается в сюжетной ситуации песни, звучащей в повести 1824 года:
Вдаль плыву по Пейпусу,
Горестный изгнанник...
Отражается - в подразумеваемом образе вскипающей, "гульливой" волны Чудского озера...* * *
Вот в этих условиях - в тексте песни и возникает реминисценция очередного пушкинского стихотворения, о присутствии которой мы ранее заговорили.
В приведенном нами втором куплете песни мы находим... ту же самую буквенную замену, которую будет производить В.А.Жуковский (наверное, самый знаменитый переводчик... НЕМЕЦКОЙ поэзии на русский язык), когда будет посмертно публиковать пушкинские "Стихи, сочиненные во время бессонницы" 1830 года:
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу.
Странная игра, затеянная одним из ближайших друзей и соратников Пушкина, давно привлекала наше внимание: зачем производить ФОНЕТИЧЕСКУЮ замену, если один из (нормативных!) произносительных вариантов слова ("ищчу") - сам по себе дает точную рифму?!
Мы всегда думали, что Жуковский на самом деле производил эту замену вовсе не из соображений фонетического благозвучия, а ради ЛЕКСИЧЕСКОЙ единицы: которой он хотел (как это и считал М.М.Бахтин, ставя соответствующие стихи Пушкина эпиграфом своего труда "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса") - дополнить, обогатить текст пушкинского стихотворения; дать ему - своего рода КОММЕНТАРИЙ, поделиться с читателем эксклюзивными сведениями о творческом замысле Пушкина - известном ему досконально именно в качестве его ближашего друга и соратника.
И вот мы теперь видим, что замена, произведенная Жуковским, - отражает и ту эксцентричную форму буквенно-фонетической передачи того же самого глагольного окончания, которую содержит в себе предвосхищение пушкинского стихотворения - в песенном тексте из повести 1824 года:
...Под бичом мучителя
Старцы тщетно ропчут.
Лексика этих строк - предвосхищает текст пушкинского стихотворения. Здесь - "старцы", а греческие богини судьбы, "парки", с "бабьим лепетаньем" которых сравнивается содержание окружающей героя стихотворения 1830 года ночи, - ста-ру-хи.
"Старцы" - "РОПЧУТ", а "РОПОТ Мной утраченного дня" - еще одно из определений, которое получает то содержание ночи, к которому обращается герой пушкинского стихотворения с признанием в последних его строках.
При этом ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКОЕ содержание этого определения - самым недвусмысленным образом соотносится с ВОЕННОЙ тематикой повести 1824 года: "потерять день" на языке тогдашних военных значило "проиграть сражение".* * *
Иными словами: автор этого стихотворного текста - словно бы предвидел ситуацию, в которой кого-то из читателей не удовлетворяет благозвучие пушкинской рифмы в стихотворении 1830 года; ситуацию - замены рифмующегося слова, произведенной Жуковским. Точно такие же нарекания могла вызвать и его собственная (точная!) рифма "топчут" - "ропщут", и (не дожидаясь вмешательства Жуковского) он - прямо в ней - производит ту же самую фонетическую замену.
Обратим внимание, что эта замена в глагольной форме "ропщут" - тем более подчеркнута сгущением звуков "ч" в этом коротеньком четырехстишии (помимо рифменных окончаний - еще целых три слова, три нерифмующиеся именные формы: "тучные", "бичом" и "мучителя"!); подчеркнута - и наличием того самого, исключенного из звукового строя рифмы звука "щ", да еще - и в непосредственно соседствующем слове ("тщетно").
И это указание на (будущий) прецедент - тематически, концептуально включается в художественный текст песенного стихотворения; а включается он - именно благодаря той ЛЕКСИКЕ; смыслу той фразы, которой - Жуковский обогатил будущее стихотворение Пушкина.
Речь в повести, в песне - идет о столкновении с ИНОЗЕМНЫМИ захватчиками; с чуждым, ИНОЯЗЫЧНЫМ народом. Столкновении - военном, вооруженном; не на жизнь, а на смерть.
В варианте же Жуковского - речь идет... о прямо противоположном:
...Я понять тебя хочу,
ТЕМНЫЙ ТВОЙ ЯЗЫК УЧУ.
Не о противоборстве, а о - сотрудничестве; не о смертельной вражде - а о поиске взаимопонимания. И именно - с кем-то (или чем-то) и-но-я-зыч-ным; язык которого - нужно изучить, а менталитет - понять.* * *
Вариант Жуковского - включается и в образно-смысловой строй предвосхищающей реминисценции военного гимна ХХ века. В песне этой подчеркивается, педалируется лейтмотив "черный" ("крылья черные"), "темный":
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
И риторически-пропагандистский лейтмотив этот - отражается у Жуковского (в его случае - невольно, наверное): отражается - в эпитете, который получает у него... изучаемый героем пушкинского стихотворения "язык"! И теряет, тем самым, - всю глубину своего негативного, зловещего значения. "Темный" - теперь означает "заманчивый"; таящий в себе неизведанные перспективы, готовые обогатить в результате проникновения.
Ну, а привлечение в песне 1941 года другого риторически-пропагандистского приема, сравнения начавшейся войны с монголо-татарским нашествием, нашествием "орды" - прямо соотносится с... тематикой самой повести 1824 года.
Описываемый в ней исторический момент - приходится непосредственно накануне этого нашествия; автором упоминаются, и даже как современные действию (вопреки, нужно подчеркнуть, реальной хронологии, а следовательно - в связи с ХУДОЖЕСТВЕННОЙ необходимостью), начальные этапы этого "нашествия".* * *
Последующим, при издании книги в 1960-х годах, выбором эпиграфа для своей диссертации (а создана она первоначально была как раз накануне той войны, которая отразилась в повести 1824 года) Бахтин, между прочим, показывает, что пресловутая "народная культура" была ему столь же чужда и враждебна, как, скажем, и М.В.Юдиной или А.Ф.Лосеву. Но, вместо того, чтобы вести с ней... "священную войну", он предпочел отнестись к ней - ПО-ПУШКИНСКИ, как к предмету изучения и понимания.
Полемика в повести 1824 года ведется, таким образом, не только с библейским псалмом (реминисценцию из которого мы обнаружили в ней при первом же еще нашем к ней обращении), но и - с самими транс-историческими проекциями военно-политической истории ХХ века, присутствующими в ней; общепринятым их осмыслением.
В этом, к слову сказать, и заключается, видимо, смысл анахронистического введения в повествование мотивов будущего, по отношению ко времени ее действия, монголо-татарского нашествия. Не о взглядах ли другого современного нам ученого, призван этот жест автора повести нам, современным ее читателям напомнить?
О взглядах - Л.Н.Гумилева, всю свою жизнь, все свое научное творчество посвятившего доказательству, разъяснению того, что... НИКАКОГО МОНГОЛО-ТАТАРСКОГО НАШЕСТВИЯ-ТО И НЕ БЫЛО! А был - симбиоз, дружественное сосуществование двух, волею истории сведенных, столкнувшихся в одном географическом пространстве народов...
Дальнейшее углубление в этот комплекс предвосхищающих реминисценций показывает, вместе с тем, что автор этого произведения со всей мыслимой трезвостью видит облик этой чудовищной трагедии будущего столетия, "язык" которой он, через апелляцию к ненаписанному еще пушкинскому стихотворению 1830 года (да еще в позднейшей редакции Жуковского!), призывает изучать.* * *
Об этом говорит предвосхищающая реминисценция, которую можно расслышать в очередном, третьем куплете первой песни, поющейся Нором:
...Девы обессславлены,
Юноши в неволе,
Кости наших витязей
Тлеют в чистом поле!...
Здесь уже, в картине немецкой оккупации Прибалтики в XIII веке, предстают ужасы немецкой оккупации ХХ века, как они изображены в известном кинофильме Элема Климова "Иди и смотри".
И этого, вновь, нельзя было бы утверждать, если бы дело шло об одном совпадении мотивов. Об адресной ориентации этого мотивного построения говорит литературная реминисценция, которая присоединяется к нему в следующей части этого песенного диптиха, во второй песне, исполняемой тем же героем, но уже не Нором, а (по принятии православного крещения) Юрием:
...Грустно в дальней стороне
Воду пить чужую.
Здесь явственно доносится до нас отзвук дантовской цитаты, открывающей ретроспекцию жизни воспитанницы старухи-графини, Лизаветы Ивановны, в будущей повести Пушкина "Пиковая дама": "Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца..."
В песне не хлеб - но вода; но о воде этой говорится, поется героем - сидя НА РЕЧНОМ БЕРЕГУ; а следовательно - чтобы пить ее, нужно... СПУСТИТЬСЯ по берегу к ней: как... по СТУПЕНЯМ КРЫЛЬЦА!* * *
И мы сначала, честно признаться, никак не могли понять: при чем здесь, в этой именно песенной вставке в текст повествования, - Данте, автор "Божественной Комедии", знаменитый живописец АДА, адских мучений, предназначенных грешникам? Какова функция его, этого литературного лица появления?
И недоумение наше длилось до тех пор, пока мы - не соотнесли с этой дантовской цитатой мотивную группу произведения современного нам кинорежиссера, появляющуюся в первой части этого "диптиха".
Название кинофильма Э.Климова - заимствовано из АПОКАЛИПСИСА: произведения, в котором как раз и описывается окончательное разделение человечества; окончательное решение судьбы тех из людей, которым предстоит всю оставшуюся вечность пребывать в "дантовском" аду!
Это и убедило нас в том, что мотивная группа эта - является данью именно той веренице чудовищно-натуралистических сцен (напомним, что героиня повести "Пиковая дама" протестует как раз против чудовищного натурализма современной ей французской литературы!), - которые были увидены автором повести 1824 года при "просмотре" этого кинофильма.
Ну, а затем, осталось лишь вспомнить, обратить наконец внимание на то, что эта дантовская реминисценция во второй песне - самым прямым образом соотносится и... с самим заглавием повести 1824 года: "АДО". Имя этого персонажа неоднократно обыгрывается, его каламбурный потенциал самым недвусмысленным образом используется в повествовании Кюхельбекера.
В частности, та самая глава, тот самый эпизод встречи Юрия с бежавшей из немецкого плена переодетой в мужское платье Майей (!!) - эпизод, в котором звучит эта песня, - заканчивается фразой:
"В третий раз Юрий всматривается в юношу и узнаёт его: пред ним Мая, ДЩЕРЬ АДОВА!"
И это означает не только пленницу-Эвридику, вырвавшуюся из "дантовского ада", но и просто: дочь заглавного героя повести, вождя эстонского сопротивления по имени Адо.* * *
Уже на примере ИМЕНИ одного героя повести, Нора, и образуемой от него притяжательной формы: Норов - видно, что повествование Кюхельбекера не чуждается и аллюзий на современную ей литературную жизнь: в этом имени - звучит фамилия его современников-литераторов, братьев Норовых.
О молодом герое повести, эстонце по имени Нор говорится:
"Адо и Мая ждали на холме Авиноромском и дождались с новым солнцем прихода Норова".
Омоним, невольно возникающий под пером автора повести (и подчеркнутый паронимическим созвучием с упомянутым в той же фразе топографическим названием), - начинает восприниматься... как намек на литературный контекст ее возникновения; на окружающую автора повести литературную жизнь, которая - начинает тем самым проецироваться на рассказываемые им события древнерусской истории; сопоставляться с ними по принципу сходства и несходства и вытекающей отсюда "морали".
Точно так же находим мы аналогичную аллюзию на текущую злободневность - и в тексте первой песни. А вскрывается она на этот раз - благодаря ее, этой песни, НЕМЕЦКОМУ контексту; выдвинутому в ней образу немца-захватчика. Потому что указывает эта аллюзия уже не на, допустим, Авраама Норова, но - на одного из самых замечательных русских писателей... немецкого происхождения.
Звучит эта аллюзия - в песенном обращении к "гостю", купцу, "корабельщику", им, этим персонажем-слушателем - спровоцированном, вызванном. Мы только что вспоминали о том, что ранее - уже рассмотрели этот противоречивый синонимический ряд именований и знаем уже, что варьирование именований этого персонажа - имеет в повести 1824 года ХУДОЖЕСТВЕННОЕ значение.
Между прочим, упоминание в тексте песни известных нам "тщетно ропщущих СТАРЦЕВ" в данном случае тоже имеет значение: поскольку к этому же ряду именований, как мы знаем, в тексте повести присоединяется и совсем уж никак не вписывающееся в него: "рыбак".
Стало быть, и здесь, в этой сюжетной ситуации, этой мизансцене - этот "рыбак" вновь присоединяется к синонимическому ряду: поскольку употребленное в тексте песни слово - вновь напоминает... о герое "Сказки о рыбаке и рыбке". О знаменитом, бессмертном ее начале, в котором (прямо как... в анкете, как... в перечне примет беглого Гришки Отрепьева у Пушкина же в "Борисе Годунове"!), вслед за профессией героя, указанной в названии, сразу же определяется - возраст ее персонажей: "Жили-были СТАРИК со старухой..."
И даже: о сюжетной ситуации! Там ведь, у Пушкина, персонаж тоже... "тщетно ропщет" (чтобы остаться в итоге, как известно, "у разбитого корыта"); но уже не мужской, а - женский; не старец, не старик, а - старуха.* * *
В тексте песни к целому ряду именований купца, функционирующему в прозаическом повествовании, - прибавляется еще одно; в нем звучит - еще одно именование того же самого персонажа, "корабельщика"-"гостя". Звучит - в обращении (именно к нему) поющего, импровизирующего героя:
...Слушай, слушай, СТРАННИК!
И это именование - также художественно значимо, так как прибавляет к немецкому имени писателя, которым надписана публикация этой повести, Кюхельбекера, - еще одно НЕМЕЦКОЕ имя: имя... А.Ф.Вельтмана, автора будущего, в 1831-1832 годах опубликованного романа, который так и будет назван: "Странник".
Из рассмотренной уже нами коллизии непримиримого противоборства и поиска взаимопонимания целых народов, коллизии, создаваемой всем художественно-реминисцентным строем этого песенного стихотворения, - становится ясно, ЗАЧЕМ эта фамилия была привлечена. В первую очередь: ради ее ВНУТРЕННЕЙ ФОРМЫ.
Вельт-ман: "человек мира"; "всемирный человек"; иначе говоря: "кос-мо-по-лит". Эта внутренняя форма - как бы сосредотачивает в себе тот противовес, который пушкинские реминисценции в песенном стихотворении из повести 1824 года создают тематике "непримиримой борьбы".
И, таким образом, здесь осуществляется проекция замысла еще одного пушкинского стихотворения, даже нескольких стихотворений - посвященных польским событиям начала все тех же 1830-х годов. В первую очередь, стихотворения, посвященного А.Мицкевичу, его позиции в этих событиях, "Он между нами жил..." (1834). Там - и звучит эта тема "всемирного человека"; всемирной "семьи народов":
...Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся...
Но также звучат в этой стихотворной строке из повести 1824 года - и отголоски стихотворения "Клеветникам России" (1831), полемического ответа Пушкина на пропагандисткую капманию (участником которой был, в том числе, и Мицкевич), поднятую западно-европейской общественностью вокруг подавления польского восстания.* * *
Стихотворение это впервые было опубликовано в брошюре "На взятие Варшавы", вместе со стихотворением "Бородинская годовщина" и стихотворением "Старая песня на новый лад" В.А.Жуковского - будущего редактора "Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы".
И оно - начинается и пронизывается, в качестве лейтмотива, вопросами, аналогичными тем вопросам, которыми наполнена, подряд, вплоть до заключительного, выражающего пушкинское кредо, двустишия, вторая половина этого, неопубликованного еще к тому времени, стихотворения 1830 года:
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? Волнения Литвы?...
Предвосхищающая это обращение реминисценция в стихотворном тексте 1824 года - составляет вторую половину строки, в которой фигурирует заглавное слово романа Вельтмана.
"Слушайте, слушайте!" - слова, звучащие в ней, призыв, с которым обращается исполняющий свою песню-импровизацию (!) герой к... "страннику", - это ведь... обычный призыв внимания к произносящему важные вещи оратору в тогдашнем английском, европейском парламенте; к тем самым "народным витиям", с которыми ведется спор в пушкинском стихотворении.
Автор в этом стихотворении, исполняемом народным певцом XIII века, - словно бы осваивает... лексику современных ему парламентских дискуссий. Опытом такого же освоения "языка" непримиримой, не на жизнь, а на смерть, политической борьбы - и были, видимо, политические стихотворения Пушкина первой половины 1830-х годов.* * *
Тема западноевропейского парламентаризма - является устойчивым лейтмотивом поэтического творчества Пушкина. Колоритный образ английского парламента, причем еще конца XVIII века, дается в послании 1830 года "К вельможе". Она, эта тема, повторится и в "каменноостровском" стихотворении 1836 года "Из Пидемонти":
...Я не ропщу, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать...
И мы хотели бы напоследок обратить внимание на то, что в этом стихотворении - стихотворении-завещании Пушкина - злободневная политическая тема эта оформляется... той же самой лексикой, какой оформлялась ее фразеологическая реминисценция, репрезентация ее в виде расхожего "парламентского" восклицания - в повести 1824 года.
"Я не РОПЩУ..." - заявляет лирический герой позднего пушкинского стихотворения. "Тщетно старцы РОПЧУТ..." - поется в той самой песне героя, которая начиналась сакраментальным призывом к слушателю.
Мы намеренно подчеркиваем ДИСТАНЦИЮ между этим "лирическим героем" стихотворения 1836 года и его автором, Пушкиным. Сравнительно недавно одним из исследователей-пушкинистов, обращавшихся к этому стихотворению, было подмечено: "боги"-то, о которых говорится в нем, - это "боги"... я-зы-чес-ки-е. И это тем более вызывающе, скандально звучит - на фоне общей ХРИСТАНСКОЙ окрашенности поздней лирики Пушкина, и именно - его "каменноостровского цикла".* * *
В этом мы сразу же, как только ознакомились впервые с этим наблюдением исследователя-коллеги, и увидели проявление ДИСТАНЦИИ между автором и героем, которой, с нашей точки зрения, характеризуется последний лирический цикл Пушкина (ту же самую дистанцию мы можем воочию наблюдать и аналитическими средствами репрезентировать и в другом стихотворении цикла, "Мирская власть").
Теперь же эта наша интуитивная, читательская догадка, разрешающая сформулированный исследовательский парадокс, получает - ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНОЕ обоснование.
Этот комплекс - повторяющегося словоупотребления и сопровождаемого им "парламентского" мотива - является в стихотворении Пушкина 1837 года РЕМИНИСЦЕНЦИЕЙ из повести В.К.Кюхельбекера "Адо". Из песни, исполняемой - Я-ЗЫ-ЧЕС-КИМ (на тот момент действия этого произведения) персонажем; древним эстонцем.
Таким образом, данью этому воспоминанию об этом произведении, об этом литературном источнике - является у Пушкина в его стихотворении и апелляция к - ЯЗЫЧЕСКИМ же богам. Эта эксцентрическая черта его поздней христианской, христианизированной лирики - входит, таким образом, в тот же самый комплекс реминисцирования образа европейского парламентаризма из повести 1824 года, что и составляющие его черты, нами перед этим отмеченные.
|