И вот в этом-то, любительском якобы, безыскусном стихотворении, входящем в число трех "манифестов", открывавших в 1818 году издание журнала "Благонамеренный", - мы и находим черты той же самой ФОРМУЛЫ КУЛИНАРНОГО РЕЦЕПТА, которая будет потом реализована в стихотворениях Пушкина и Мандельштама; которая погрузится в глубину художественного строя стихотворения "Век", оставив на поверхности лишь голую синтаксическую схему и неузнаваемые обломки - "кулинарной" же образности, по которым почти невозможно догадаться об их первоначальном происхождении и содержании.

Черты этой синтаксической формулы, заставляющей вспоминать рецепты из кулирнарной книги, в этом исходном стихотворении, казалось бы, еще более размыты, неузнаваемы:

       Много ль надобно искуства,
Чтобы детям выражать
Перед материю чувства?...

Но как только я прочитал эти строки - мне сразу же послышалось в них что-то... до боли знакомое; я сразу же вспомнил, не мог не вспомнить - уже приводившиеся нами, уже экспонировавшиеся в качестве образца того же стиля строки из мандельштамовского стихотворения:

...Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать...

И вот, когда я стал раздумывать над причинами, вызвавшими столь неожиданную ассоциацию, - этот остаток, след синтаксической формулы в стихотворении 1818 года и стал приобретать в моих глазах узнаваемые, паспортизирующие очертания. Ведь черты этой схемы подкреплялись здесь созданным в этом стихотворении... образом его автора - "Руской учительницы", от лица которой оно было написано. Именно женщине, в нашем представлени, - и естественнее всего заниматься домашним хозяйством, приготовлением пищи!

Свое значение на этом фоне приобрело и характерное словоупотребление в тексте этого стихотворения. Точно так же, как потом это будет у Мандельштама, об источнике происхождения подспудно присутствующей здесь метафоры заставляло догадываться наличие остатков, обломков мотивов источника. Только на этот раз не образных, но - лексических:

       Но когда то справедливо,
Что я кое-как могла
Рифм пяток сказать щастливо -
Небольшая похвала!

Словоупотребление в этом стихотворении, относящееся в нем к сочинению стихов, так и заставляло вспоминать доподлинные фразы из кулинарных рецептов: "Возьмите ПЯТОК яиц..." и т.д и т.п.! И вот тут-то, когда этот образ, это подспудно проводимое сравнение поэтического творчества - с... приготовлением пищи окончательно оформилось в отношении к стихотворению "Благонамеренного", - тогда-то и стало ясно, что руководящей, движущей силой этого оформления стала... внезапно возникшая ассоциация с классическим стихотворением Мандельштама.

Стало ясно, что произошло это потому, что - и у него в стихотворении "Век" присутствует, развивается та же метафора приготовления пищи: она-то, ее функционирование там - и обусловило образование внешнего сходства в построении фразы, в стратификации строительных элементов для возникновения образа со стихотворением "Ответ на вызов написать стихи".

У Мандельштама эта же самая метафора - находит себе другое применение: не к поэтическому творчеству, но к историческому процессу. Однако сама идея, сам замысел, концепция использования предметных и речевых реалий для метафоризации духовных, или духовно-исторических явлений - происходит у него из стихотворения 1818 года. Потому-то и присутствие этой метафоры в его стихотворении "Век" было ВПЕРВЫЕ замечено мною - именно на фоне этого давнишнего журнального стихотворения.

Потому что тут сразу же бросилась в глаза - преемственность творческого замысла, творческого свершения: и никакое наложение на стихотворение Мандельштама реалий кулинарного дела самих по себе - к открытию их же присутствия в его поэтическом тексте... никогда бы не привело.

*    *    *

В этом очень легко убедиться. Понятно, почему этого до сих пор не произошло: стихотворение "Руской учительницы" из журнала "Благонамеренный" неизвестно практически никому. Однако бесчисленному количеству любителей и исследователей творчества Пушкина, без сомнения, известны, не могут быть неизвестны... его "дорожные" стихи 1826 года из письма Соболевскому. Несомненно, что большое число этих читателей и исследователей хорошо знакомы также и с поэзией Мандельштама.

Так почему же, спрашивается, до сих пор - не состоялось... сопоставление двух этих стихотворений? Почему же благодаря такому же наложению на стихотворение "Век" этих "кулинарных" пушкинских строк - не произошло открытия в мандельштамовском стихотворении этой "кулинарной" метафоры?

А вот именно по этой причине: потому что при сопоставлении эти вещей ПО-ВИДИМОМУ нет творческого момента. "Кулинарные" строки Пушкина в глазах читателя - не отзываются в ТВОРЧЕСКОМ использовании тех же реалий и языковых средств в стихотворении Мандельштама, в происходящем там превращении их в МЕТАФОРУ.

Но, подчеркну, это - именно ВИДИМОСТЬ читательского восприятия, его сле-по-та. А открывает глаза в этом отношении - то же самое, ключевое в развитии этой поэтической концепции стихотворение 1818 года. Повторю еще раз: именно после того, как, благодаря этому стихотворению, передо мной раскрылась специфика образного строя стихотворения Мандельштама, - только тогда я и вспомнил о пушкинских стихах из письма Соболевскому.

Изолированность, специфичность столь эксцентрической метафоры у Мандельштама, невероятность, неслыханность происхождения ее образования из... стихотвореньица, затерявшегося в русской периодике 1810-х годов, - все это приводило в недоумение и не позволяло поверить в то, что я видел собственными глазами, в реальность присутствия и развития, функционирования в его стихотворении этой метафоры; не позволяло должным образом - осмыслить его поэтическую концепцию

И вполне естественно, что такое катастрофическое недоумение - приводило к лихорадочному поиску, прощупыванию поэтической ТРАДИЦИИ, которая могла бы объяснить все эти поименовенные историко-литературные эксцессы; СВЯЗАТЬ обрывки единого историко-литературного процесса, которые, благодаря этому сопоставлению оказались у меня в руках и которые уже не позволяли закрыть глаза на существование вырисовывающейся за этими обрывками некоей единой, целостной, хотя и неизвестной еще мне тогда в своем фактическом составе, картины.

И вот тогда-то - произошло то, что не могло не произойти: в этом ряду оборванных, разрозненных вековым промежутком звеньев - вспомнилось стихотворение Пушкина 1826 года. И вспомнилось уже - не просто как носитель той же самой, использованной в обоих сравниваемых мной сихотворениях реально-предметной образности.

Напротив: сопоставление с произведениями, в котором этот предметный ряд послужил материалом для творческо-преображающего его использования, тем более с таким авторитетным, не позволяющим усомниться в серьезности, художественной доброкачественности этого творческого использования произведением, как стихотворение Мандельштама, - заставило сразу взглянуть на эти стихотворные строки из пушкинского письма по-новому. Заставило подозревать, что и они также - участвуют в процессе исторического развития этой метафоры.

И мы уже не раз приводили читателю основания, по которым мы убедились, что это должно было быть действительно так. Что образность, которая в стихотворении 1818 года послужила метафорой поэтического творчества, - в стихотворении Пушкина 1826 года мыслится... как строительный материал для той же самой метафоры исторического процесса, которая возникнет в программном стихотворении Мандельштама.

Для этого достаточно оказалось задуматься об ИСТОРИЧЕСКИХ УСЛОВИЯХ, в которых сочинялось это стихотворение Пушкиным; о том, КАКИЕ ИМЕННО размышления, на какие темы, по поводу каких предметов, им, его творческим воображением в этот момент владели!

Ну, а потом, как мы уже об этом сказали, нам достаточно было дополнить сделанные нами наблюдения стихотворением Мандельштама "Как растет хлебов опара..." - в котором присутствие той же самой образности и ее метафорическое использование находятся уже совершенно обнаженно, не позволяя усомниться в содержании авторского замысла, - чтобы корректно экстраполировать его, это содержание, и на стихотворение самого Мандельштама "Век", и на подготовительные "наброски" к нему, которые мы видим в пушкинских строках из письма 1826 года.

*    *    *

Зачатки будущих художественных решений величайших русских поэтов - мы с уверенностью можем находить в этом "любительском", по видимости, стихотворении журнала "Благонамеренный", и это, в свою очередь, полностью подтверждает наше предположение о его характере - как еще одного МАНИФЕСТА этого издания.

Кроме того, как мы уже отмечали, заглавие его построено таким образом, что содержит в себе указание на другой такой же литературный "манифест" журнала "Благонамеренный" - стихотворение "Ответ и Совет", помещенное непосредственно перед стихотворением "Ответ на вызов написать стихи". К этому теперь, когда мы познакомились с его текстом, следует добавить, что такое же лексическое указание на другой манифест, прозаический, следующий сразу за этим стихотворением, - содержится в его строках.

Мы только что процитировали эту строфу: в ней говорится, что предыдущие стихи условного автора, "Руской учительницы", были сочинены удачно, "ЩАСТЛИВО". А следующая за этим стихотворением повесть - называется: "Не родись ни хорош, ни пригож, а родись ЩАСТЛИВ". Как видим, оба эти словоупотребления связывает одинаковое написание, выбор буквы "щ" вместо буквосочетания "сч". Это не было в то время орфографической ошибкой: норма была вариативной, позволяла выбирать и то, и другое, хотя современный, привычный нам вариант - уже вытеснял второй, становящийся архаичным, а ныне - и вовсе воспринимающийся как ошибка, безграмотность.

В то же время нужно иметь в виду, что за этой вариативностью написания, буквенной передачи первого звука слова - стоит и вариативность его произношения, и эта вариативность - как раз и передается разницей КОЛИЧЕСТВА букв в написании. Это слово, обычно произносящееся почти так, как оно написано: "щаслиф", "щеслива", - может произноситься и с заменяющим звук "щ" дифтонгом: "щчаслив". И вот тут-то оказывается, что эта вариативность звучания - оставила свой след... в истории классической русской поэзии!

Имено этот звук - звук, передаваемый буквой "щ", принимает участие в образовании конечной рифмы знаменитых пушкинских "Стихов, сочиненных ночью, во время бессонницы", которые будут написаны "болдинской" осенью 1830 года:

Что ты значишь, скучный шопот?...
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу.

В.А.Жуковский, публикуя эти стихи уже после смерти Пушкина, как известно, заменил последнюю строку:

...Темный твой язык учу.

Можно предположить, что он сделал это потому, что счел рифму - неточной, хотя такое метафорическое употребление слова "язык" (по отношению к звукам, наполняющим тишину ночи) - вполне в стиле Пушкина: срв. выражение "язык страстей" (стихотворение 1828 года "Наперсник"), "язык казни" (черновик заметки 1830 года "О записках Самсона"). И М.М.Бахтин, выбирая эти пушкинские строки для эпиграфа к изданию своей книги "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса", - отдал предпочтение (с точки зрения выраженной здесь идеи) именно этому варианту.

Однако негативная составляющая такой оценки будет несправедливой - в том случае, если мы вспомним... о существовании второго варианта произношения это слова! Если его учитывать - то рифма оказывается именно такой, какой она предстает у Жуковского - бедной, но точной: "Смысла я в тебе ИЩЧУ".

Обратим внимание, что вариативность предполагает и произношение слова, фигурирующего в приведенной нами строке из середины стихотворения: слово "скучный" обычно произносится как "скушный", однако может звучать и так, как написано (срв. то же буквосочетание в рифменных окончаниях второй и третьей строк: "докучный" и "однозвучный" - где его произношение вариантов уже не имеет). Вариативность звучания, таким образом, - делается ЛЕЙТМОТИВОМ этого стихотворения.

Так же, как и вариативность вообще; вариативность лексики, которая может передаваться одним и тем же сочетанием звуков, то есть - омонимия. Это явление - присутствует в строке, которым стихотворение начинается:

Мне не спится, нет огня...

Глагольная словоформа "спится" - звучит так же... как существительное "спица". Это может быть и "спица" колеса, и "спицы", которыми вяжут: семантическое поле этого слова продолжается в следующих строках упоминанием "парки" - прядущей нить жизни, из которой затем и самим человеком, и его судьбой - вяжется, ткется ее ткань.

*    *    *

Таким образом, этот стилистический прием игры с вариативностью звучания и значения слов - наблюдается и в первой строке стихотворения, и в его середине, и в последней строке - где его присутствие в рифменном окончании увековечено вариантом Жуковского и, благодаря этому, послужило исходным пунктом наших наблюдений над его функционированием в стихотворении 1830 года.

А теперь вспомним, что слово с вариативным написанием "щастливо" в стихотворении из журнала "Благонамеренный" - употребляется по отношению к счастливо, удачно "сказанным"... РИФ-МАМ. А ведь в "Стихах, сочиненных ночью..." - мы как раз и имеем дело с рифмой, о которой ведется спор: удачно или неудачно, "счастливо" или "несчастливо" она сказана!

Таким образом, автор, сочинивший "Ответ на вызов написать стихи" (обратим внимание уже только на сходство построения этих, одинаково длинных, заглавий: "...стихи, сочиненные..." - "...написать стихи..."!), уже в 1818 году знал, что двенадцать лет спустя он напишет стихотворение, отмеченное употреблением этого стилистического приема!

Таким образом, хотим мы сказать, слово "щастливо" в журнальном стихотворении 1818 года особо акцентировано - этой вот своей историко-литературной перспективой, тогда, в пору его обнародования, не известной, конечно, никому, кроме его автора. И это, напомним, слово, которое повторяется в заглавии следующей за этим стихотворением повести; связует эти два манифеста новорожденного журнала.

И здесь его употребление - тоже акцентировано. Только сейчас мне становится понятной СПЕЦИФИКА НАПИСАНИЯ, специфика орфографии и пунктуации этого заглавия, которая, конечно, сразу же была мной замечена, но о стилистической функции которой я до сих пор, до проведенного сопоставления с пушкинским стихотворением 1830 года, даже и не задумывался.

В тексте этой публикации ее заглавие выглядит следующим образом, содержит две орфографические и одну пунктуационную ошибки: "НЕ РОДИСЬ НИ ХОРОШ НЕПРИГОЖ, А РОДИСЬ ЩАСТЛИВ". В общем оглавлении журнального тома эти ошибки в написании второй части союза "ни... ни..." была ИСПРАВЛЕНА, и запятая между разделяемыми им краткими прилагательными поставлена. Что же касается написания ключевого для нас слова "щастлив" - то оно и там было оставлено в неприкосновенности.

И теперь становится понятным, что эти "ошибки" в журнальном тексте - не явились ни случайностью, ни проявлением безграмотности типографского наборщика, но служили - проявлением, реализацией АВТОРСКОГО ЗАМЫСЛА. Они - ПРОБЛЕМАТИЗИРОВАЛИ ту орфографическую вариативность, о которой у нас идет речь. Интересующее нас слово при таком написании заголовка - становилось в один ряд с этими ОШИБКАМИ; и, взамен своего, сохранявшегося еще в момент публикации, статуса допустимого орфографического варианта, - тоже начинало трактоваться в качестве... о-шиб-ки. Такой, какой она и воспринимается нами, СЕЙЧАС.

Автор этой публикации, таким образом, - как бы... ЗАГЛЯДЫВАЛ В БУДУЩЕЕ; в те (недалекие, впрочем, уже) времена, когда написание слова "щастлив" будет однозначно восприниматься в качестве смешной, грубейшей школьной ошибки: точно так же, как сочинитель предшествующего повести стихотворения - заглядывал... во времена "болдинской осени", в пору сочинения Пушкиным "Стихов..." о бессоннице.

Прием повтора своеобразного написания слова, соблюдения орфографического требования, отличающегося определенной редкостью, экзотичностью и этим бросающегося в глаза, - связывает и те два стихотворения Мандельштама, которые, как мы показали, берут свое начало в журнальном стихотворении 1818 года, "Как растет хлебов опара..." и "Век".

"Время, царственный подпасок, Ловит СЛОВО-КОЛОБОК" - сказано в предпоследней строфе первого из них. А в стихотворении "Век": "КРОВЬ-СТРОИТЕЛЬНИЦА хлещет Горлом из земных вещей" - и эти строки повторяются и в предпоследнем, и во втором от начала четверостишии. Таким образом, Мандельштам не только отражает в более раннем из этих стихотворений сам словесный состав стихотворения "Ответ на вызов написать стихи", - но и... воспроизводит прием лексической скрепы между двумя, функционально однородными - так же, как однородны по замыслу два мандельштамовские стихотворения, - публикациями журнала "Благонамеренный".

Этот повтор у Мандельштама также является вполне сознательным, выражает авторский замысел: можно обратить внимание, что этим дефисным написанием приложения сопоставляются ХЛЕБ И КРОВЬ, то есть две составные части христианского причастия, причем первая из них предстает в том виде, под которым она, Тело Христово, преподается верующим, а вторая - тем самым, во что пресуществляется вино при совершении таинства Евхаристии.

И такая символизация, которая вырисовывается при соотнесении двух манифестаций этого лексического лейтмотива, вполне естественна на общем евангельском фоне этого мандельштамовского "диптиха" - фоне, в который входит само сопоставлении истории с... процессом приготовления пищи. Тем более, что определение хлеб, "колобок" у Мандельштама - получает Слово, служащее одним из основных именований Христа. Благодаря этому определению, на евангельскую Историю проецируется, с ней ставится в параллель сюжет... народной сказки о "колобке".

Теперь, после того, как мы увидели, что Мандельштам воспроизводит скрепляющий лейтмотив публикаций 1818 года в виде разных, но соотносящихся друг с другом, образов и разных, хотя и с одинаковым орфографическим оформлением, слов, - мы можем заметить, что и в публикациях "Благонамеренного" - не просто повторяется одно и то же скрепляющее слово, но при употреблении в каждом случае - это слово тоже предстает различным, так как развивает диаметрально противоположную семантику.

В одном случае определение "щастлив" - относится к самому человеку, которому дается содержащаяся в пословице рекомендация; а во втором - "щастливыми" оказываются... предметы, плоды деятельности человека; рифмы, которые ему таким образом, "щастливо" удалось сказать.

*    *    *

Таково это короткое, непритязательное стихотворение, при знакомстве с которым нам начала приоткрываться "кулинарная" метафора стихотворений О.Э.Мандельштама "Как растет хлебов опара..." и "Век". И это не диво - строки, обороты этого стихотворения 1818 года - как в зеркале, узнаваемо отражаются у Мандельштама в первом из этих его стихотворений.

Напомню, что оно - самым последним оказалось включено в процесс сопоставления; оно мне до тех пор (как и многим любителям поэзии Мандельштама, наверное) вообще было неизвестно. И, во-первых, при этом случайном знакомстве, при этой неожиданной находке, мне, как я уже рассказал, бросилось в глаза ОТКРОВЕННОЕ присутствие метафоры приготовления пищи, догадка о наличии которой в стихотворении "Век" озарила меня при сопоставлении со стихотвоением 1818 года, а потом и с пушкинскими стихами из письма Соболевскому.

Теперь нужно добавить и другое. Каково же было мое удивление, когда круг замкнулся, и - в первых же строках этого стихотворения Мандельштама я явственно расслышал... заключительные строки стихотворения "Ответ на вызов написать стихи" - с которого все и началось:

Как растет хлебов опара,
Поначалу хороша...

А в стихотворении из журнала "Благонамеренный":

       Так стихи мои напрасно
Показались хороши...

"По-началу..."; "По-казались..." - вторые строки в обоих случаях начинаются созвучными словами. Вторые рифмы лексически совпадают (одно и то же краткое прилагательное, хотя и в разном грамматическом числе); а слово с первой рифмой у Мандельштама - ОПАРА... полностью входит в состав слова с первой рифмой в стихотворении столетней давности: нАПРАснО!

Если же это слово немного видоизменить, прибавив к нему ту самую приставку "по-", которой обладает следующее слово во второй строке, то получится наречие - и вовсе совпадающее с наречием "поначалу" из стихотворения Мандельштама в первых двух слогах и в полном составе гласных звуков: ПОНАПРАСНУ.

И эта морфолгическая манипуляция, между прочим, не будет являться нашим произволом. И не только потому что она вытекает из общей системы созвучий четырех этих строк, но и потому что аналогичное приставочное удлинение - ПОДРАЗУМЕВАЕТСЯ, задает парадигму, образец, в... последнем четверостишии того же стихотворения Мандельштама - и тоже на фоне литературной традиции:

И свое находит место
Черствый пасынок веков -
Усыхающий ДОВЕСОК
Прежде вынутых хлебов.

В выделенном нами слове - если удлинить его приставочную часть частицей "не" - мы расслышим... заглавное слово знаменитого, программного стихотворения Е.А.Баратынского "НЕДОНОСОК".

Точно так же, как, наверное, и читателю, прочитавшему сейчас это сообщение, вопреки явственности звучания - мне, когда оно впервые было мной обнаружено, остро почувствовалась необходимость... какого-то ПОДТВЕРЖДЕНИЯ, точки опоры, которая позволила бы самому увериться в том, что явственно присутствующее здесь созвучие - относится ИМЕННО К СТИХОТВОРЕНИЮ БАРАТЫНСКОГО, а - не к какому-то другому, или вообще - к слову, взятому непосредственно из словаря.

И, совсем немного поломав над этим затруднением голову, - я внезапно догадался, что такое подтверждение - здесь действительно присутствует; заложено в эти строки - самим их автором, Мандельштамом! В них действительно присутствует - еще одно отражение, реминисценция из того же самого стихотворения Баратынского, только хитрость заключается в том, что отражение это (точно так же как и само заглавное слово - замаскированное отсутствием половины приставочной морфемы) - дано ПО КОНТРАСТУ.

Это, также последние, строки стихотворения "Недоносок":

...В тягость роскошь мне твоя,
О бессмысленная вечность!

У Баратынского РОСКОШЬ; у Мандельштама же - наоборот... НИ-ЩЕ-ТА: черствый (хлеб)... пасынок... усыхающий... и т.д.

*    *    *

Теперь, когда мы последовательно описали ту работу по рецепции поэтического наследия "золотого века", которую ведет Мандельштам в этом стихотворении; когда мы сформулировали, выговорили, с помощью какого средства это у него происходит: удлинения приставок, - мы начинаем догадываться, а не эта ли именно работа - описывается им... в еще одном стихотворении того же, 1922 года:

Я по лесенке ПРИСТАВНОЙ
Лез на всклоченный сеновал, -
Я дышал звезд млечных трухой,
Колтуном простраства дышал.

И подумал: зачем будить
УДЛИНЕННЫХ звучаний рой,
В этой вечной склоке ловить
Эолийский чудесный строй?...

Тогда же, когда мы впервые делали эти наблюдения, - нам оставалось только разводить руками: каким же образом поэт ХХ века добрался, умудрился использовать в качестве своего поэтического источника - не только "дорожное" стихотворение Пушкина 1826 года (что не может не восприниматься теперь, по открытии его, в качестве явления - естественнейшего, закономерного), но и... стихотвореньице безвестной русской поэтессы, запрятанное на задворках петербургского журнала 1818 года (в упоминавшемся уже нами общем оглавлении журнального тома оно отнесено в раздел "Смесь")!

И вот теперь, когда мы познакомились с предшественником повести А.И.Емичева 1834 года "Заклятый поцелуй" - фрагментами некоего якобы внушительного беллетристического целого, неоконченного (а то и - более того: неопубликованного полностью, существующего где-то в полном своем виде!) романа "Жизнь Петра Ивановича Данилова" - сенсационного произведения, так и напрашивающегося, чтобы стать в центре современного историко-литературного изучения, - мы обнаруживаем, что традиция обращения к названным нами "манифестам" журнала "Благонамеренный" первых же дней его издания - по крайней мере, одному из них, стихотворному памфлету, "посланию" (как определено оно в том же оглавлении) "Ответ и Совет", - существовала... давным-давно, задолго до Мандельштама, проявилась в одном из фрагментов этого "романа", опубликованном в 1830 году в журнале "Атеней": чтобы быть продолженной и в исходной для нашего рассмотрения журнальной повести 1834 года.

А кроме того, как показывает наш сопоставительный анализ, сама традиция эта - должна была быть... хорошо известна Мандельштаму; в том же его стихотворении 1922 года - предшественнике стихотворения "Век", мы имеем дело с рецепцией одного образного построения из этого беллетристического фрагмента 1830 года. А значит - делаем мы вывод, и обращение Мандельштама к одному из поэтических манифестов "Благонамеренного" должно было случиться не без влияния обращения к другому из них, состоявшемуся в том же самом "атенейском" фрагменте.

Высокопрофессиональное, говорящее о большом литературном опыте его автора исполнение этого стихотворения проявляется не только в той искусности, с какой в его словесном строе были спрятаны элементы "кулинарного рецепта" и вмонтированы указания на два других "манифеста" журнала, посреди которых оно находится, - но и в наличии скрытых ЛИТЕРАТУРНЫХ РЕМИНИСЦЕНЦИЙ в нем.

Мы только что убедились в том, что в конце мандельштамовского стихотворения - неожиданно, "ни к селу ни к городу"... появляется двойная, составная реминисценция из стихотворения Баратынского "Недоносок": о причинах ее появления, о функциях, которые она выполняет в стихотворении Мандельштама - мы как-то еще даже и не задумались. А ответить на такой вопрос нам теперь достаточно просто: появление ее включено - в русло все того же реминисцирования, воспроизведения журнального стихотворения 1818 года (в этом же издании год спустя - состоится и официальный литературный дебют самого Баратынского).

Еще в 1913 году, в своем эссе "О собеседнике" Мандельштам вел обоюдный диалог с другим стихотворением Баратынского, которое также по праву может считаться его поэтическим манифестом, - "Мой дар убог и голос мой негромок..." Но ведь самооценка поэта, выраженная в первой же строке этого стихотворения, самооценка, которая определяет поэзию Баратынского в целом, - родственна той самооценке, которая продиктовала стихотворение безвестной сочинительницы 1818 года в целом! Вот выражением родства такого подхода к собственному творчеству у обоих авторов - и явилось, очевидно, реминисирование Мандельштамом вершинного стихотворения Баратынского - в стихотворении, где ведется диалог с этим безвестным произведением безвестного сочинителя.

Однако Баратынский в такой принципиальной поэтической "скромности" имел своим предшественником не только автора стихотворения из первого номера журнала "Благонамеренный". Эта же традиция "заниженной" творческой самооценки проявилось и в стихотворении русского поэта, чье имя по величине было ничуть не меньше имени Баратынского в 1820-е - 1830-е годы. Это стихотворение появилось на свет и было опубликовано ПОЧТИ одновременно со стихотворением "Ответ на вызов написать стихи", и именно оно (несмотря на существующую здесь хронологическую аномалию, которую мы отметим), по нашему мнению, - и послужило непосредственным источником январского журнального стихотворения 1818 года, нашло в нем себе отражение.

*    *    *

Литературную основу этого "любительского" стихотворения "русской учительницы" представляет собой не что иное, как стихотворение В.В.Капниста, обращенное к его другу Г.Р.Державину, которое так и называется: "Различность дарований". Баратынский, сочиняя свое стихотворение, о котором будет идти речь в эссе Мандельштама, прямо ориентируется на формулировки, звучащие в этоми капнистовском стихотворении:

...А мне судьба скупой рукою
Коль скудный уделила дар...

Капнист сопоставляет себя, свое поэтическое творчество с "исполинами" русской поэзии - Ломоносовым и Державиным и выражает сомнение в том, что кому-то еще удастся попробовать свои силы на испытанном ими, "знакомом" им поприще и преодолеть грозящие в этом деле препятствия, "встречи":

Кто исполинам сим знакомо
Посмеет поприще протечь?
Ползуще в прахе насекомо
Не устрашится ль грозных встреч?

О том же самом сокрушается, того же самого трепещет и поэтесса - автор стихотворения 1818 года:

       Мне ль великим вслед стремиться,
Как они желать венка?
Нет, я буду им дивиться,
Да и то - издалека.

И об опасности неизбежных "встреч" - она тоже знает; с ее точки зрения они представляются - неумолимым судом литературной критики:

       Мне ль на суд лихому свету
С песнию предстать моей,
Где и лучшему Поэту
Достается от судей?

Образ "ползущего во прахе насекомого", встречающийся в приведенном нами четверостишии Капниста, будет затем продолжен - но только сравнение это станет уже не столь уничижительным; "насекомое" это теперь окажется - "порхающим", хотя все-таки и останется насекомым:

...Я горней не помчусь стезею,
Как дерзкий в древности Икар,
Но, подвиг соразмеря с силой,
Как мотылек сей легкокрылый,
Порхать лишь буду по цветам...

И этот же самый образ "порхающего мотылька" заимствуется для сравнения с собой - автором стихотворения из журнала "Благонамеренный"; только это порхание характеризуется у него - другим глаголом:

       Всякому своя здесь доля:
Пусть орел парит к звездам;
Мотылек же среди поля
Пусть мелькает по цветам.

С орлами Державин и Ломоносов у Капниста не сравниваются - но данная им характеристика масштабности их поэтического взора - прямо приводит к этой метафоре, которой автор "Благонамеренного" эту его характеристику - и резюмирует:

С холма на холм они ступали,
Широки реки прешагали,
Круг мира был их небокруг;
Верх облак глас их раздавался,
С перунами перекликался,
Пленял и поражал наш слух.

И, разумеется, оба они, и Капнист, и "Руская учительница", - называют свойства своей поэзии, искупающие эту их поэтическую "немощь". У Баратынского - это наполненность его поэзии его "живым бытием":

...Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи...

У Капниста это - наполненность его стихов живым, естественным "чувством" и, так же как в поэтическом манифесте Баратынского, - способность вступать, именно через посредство стихов, в "сношенье" с душой другого человека:

Без смелого стихов искусства,
Простые, к сердцу близки чувства
В простых напевах передам.
Счастлив, коль голос мой унылый
С чужою грустью соглашу
И тайной соучастья силой
Слезу страдальца осушу...

Те же самые свойства - безыскусность поэзии и наполненность ее "чувством", сочинение стихов "от души" - заключают автохарактеристику поэта из журнала "Благонамеренный", скрывшегося за криптонимом "Г - а" (кстати: не так ли должны кричать... "арзамасские" гуси?):

       Но когда то справедливо,
Что я кое-как могла
Рифм пяток сказать щастливо -
Небольшая похвала!
       Много ль надобно искуства,
Чтобы детям выражать
Перед материю чувства?
Их сама виною мать.
       Так стихи мои напрасно
Показались хороши;
Разве в них лишь то прекрасно,
Что писала от души.

Ориентированность "Ответа на вызов написать стихи", опубликованного в первом номере журнала "Благонамеренный" 1818 года, датированном 31 января, на стихотворение Капниста "Различность дарования" - очевидна. Но все дело заключается в том, что стихотворение Капниста датировано самим его автором... 15 ИЮЛЯ 1818 ГОДА и опубликовано - В ПРЕДПОСЛЕДНЕМ, 51-М НОМЕРЕ журнала "Сын Отечества" за 1818 год!

Предположение, что стихотвореньице анонимного поэта, опубликованное в первом номере новорожденного петербургского журнала, подвигло, вызвало маститого русского поэта, представителя уходящего, уже почти исчезнувшего со сцены литературного поколения, написать одно из своих последних стихотворений, - представляется нам маловероятным. Остается только одно: констатировать именно то, что мы и увидели только что собственными глазами.

Что стихотворение "Ответ на вызов написать стихи" - является отражением, "пародией" стихотворения Капниста, которому предстоит появиться ровно полгода спустя, в самой середине лета, а быть напечатанным - и вовсе на исходе того же года, в начале которого напечатано это стихотворение в журнале "Благонамеренный".

Объяснение этому феномену я дать не могу и не собираюсь даже пытаться; могу лишь указать, что такая устремленность в будущее - и еще более отдаленное, чем шесть-одиннадцать месяцев, а именно орентированность стихотворения 1818 года на пушкинские "Стихи...", которые будут написаны в 1830 году, - уже отмечалась нами для этого уникального литературного произведения.

Так же как и для этого уникального издания в целом, о чем я уже имел возможность рассказывать читателю. Журнал этот - находился в авангарде общеевропейского историко-литертурного процесса; отражал на своих страницах новые литературные явления еще... до их возникновения: точно так же как стихотворение Капниста "Различность дарований" нашло отражение в "Ответе на вызов написать стихи" - еще до своего сочинения. Наверное, по этой причине ни тот, ни другой феномен до сих пор еще никем не был замечен.

*    *    *

Масштабность, литературная значительность стихотворения "Ответ на вызов написать стихи", которая с каждым шагом все отчетливее вырисовывается перед нами, - и заставляет по праву считать это стихотворение - непосредственным предшественником дорожных стихов Пушкина 1825 года, первоначальным источником художественной концепции, сформировавшейся в них.

И преемственность здесь проявляется не только в обращении автора и того и другого стихотворения - и будущего пушкинского, и более раннего... анонимного - к сфере кулинарии как источнику метафор для "возвышенных", по определению, по сравнению с ними сфер человеческой культуры, но и - в сопряжении этого метафорического процесса со сферой исторически-эпохального, что вплотную проявится уже в стихотворении 1826 года.

Однако и в публикациях первого номера журнала "Благонамеренный" - дает знать о себе это соседство! Ведь помимо двух ЛИТЕРАТУРНЫХ "манифестов", открывающих это издание, как бы задающих камертон той литературной игре, которая в ближайшее время в этом издании будет вестись, - на тех же самых страницах присутствует и - ПОЛИТИЧЕСКИЙ манифест, задающий ориентацию этому журналу в ближайшей, злободневной историко-политической действительности: повесть-"пословица", опубликованная В.И.Панаевым, под названием "Не родись ни хорош, ни пригож, а родись щастлив".

Мы посвятили отдельную работу первым подходам к анализу этого замечательного памятника литературно-политического движения в России первой четверти XIX века и показали, что он действительно может считаться полноправным МАНИФЕСТОМ "измайловского" журнала, поскольку в нем затрагиваются проблемы не только будущих процессов литературного развития, но и общественной жизни России тех лет, вплоть до функционирования тайных политических обществ и планов цареубийства, лелеемых заговорщиками, формулируемых, озвучиваемых ими на своих собраниях ("Меланхолический Якушкин, Казалось, молча обнажал Цареубийственный кинжал") - как раз в самый момент публикации этой повести.

Теперь же нам остается подчеркнуть, что стихотворение "Ответ на вызов написать стихи", как бы это ни казалось невероятным, исходя из его непосредственного содержания (что, впрочем, могло бы заставить подозревать уже отмеченная нами ориентация этого малюсенького стихотворения - на поэтический диалог двух великих поэтов гражданственности, Державина и Капниста!), стоит в одном ряду с прозаической повестью - именно в этой своей функции одного из трех манифестов, программных произведений журнала.

Вот точно так же, как мысли Пушкина, сочиняющего дорожные стихи в письме Соболевскому, - будут в 1825 году стоять рядом с его мыслями о только что произошедшем в России политическом перевороте. "Что, какие именно блюда будет готовить сей повар?" - так, забегая в своих метафорах ровнехонько на столетие вперед (а может быть, и впрямь - подвергая беспристрастному сравнению двух властителей нашего многострадального государства, новоиспеченного и... еще даже не родившегося на свет!), мог бы вопрошать поэт о новом государе всероссийском, Николае.

Но ведь у Пушкина есть два стихотворения - НЕПОСРЕДСТВЕННО посвященные этой исторической фигуре, новому императору всероссийскому; этому историческому событию, восшествию на престол Николая I. И нам показалось интересным посмотреть, а не существует ли - обратной связи? Не можем ли мы найти в этих двух безусловно, откровенно политических стихотворениях Пушкина - хоть какой-то отголосок... той КУЛИНАРНОЙ образности, которая целиком наполняет стихи из письма Соболевскому?

И первый же взгляд на эти два произведения - привел нас к ошеломительному выводу: да, такая образность в них ЕСТЬ! Да, кулинария - уже в этих стихотворениях Пушкина становится метафорой политического процесса (а значит, и в самом деле мыслится таковой, когда Пушкин сочинял свои дорожные стихи 1826 года).

...Самодержавною рукой
Он смело СЕЯЛ просвещенье...

- говорится о "пращуре" нового царя, Петре I в знаменитых "Стансах" ("В надежде славы и добра...") 1826 года, написанных - одновременно со стихами из письма Соболевскому. А ведь образ, который здесь применяется к историческим, государственным деяниям Петра, - этот тот самый евангельский образ превращения зерна в хлеб, винограда в вино, который является метафорой исторического процесса, рассматриваемого с точки зрения его завершения и "новой жизни", "нового века". Именно эта метафора служит традиционной основой изображения истории как процесса приготовления пищи в стихотворениях Пушкина и Мандельштама.

*    *    *

Это было сразу же так очевидно, а если составить себе труд немного припомнить, то ведь именно на этой евангельской метафоре - целиком и полностью строится еще более раннее, 1823 года стихотворение Пушкина "Свободы сеятель пустынный..." (и если это не столь бросается в глаза, то лишь потому, что Пушкин здесь сохраняет евангельскую метафору в ее буквальной неприкосновенности, как будто бы ее нисколько творчески не перерабатывает, не адаптирует художественной системе своей поэзии).

И тем не менее, несмотря на такую очевидность, я, как только обнаружил в стихотворении этот образ, как только получил подтверждение своему предположению, своему прогнозу, - стал сомневаться: а вправе ли мы к этой глагольной метафоре "сеяния" - домысливать (логически необходимый, в реальной жизни с этим актом естественно связанный) образ... приготовления пищи? Вправе ли мы видеть, просматривать за этим скупым, почти что не выходящим за грани обыденной языковой метафоры, риторического штампа образом - ту метафоризацию мирового исторического процесса в виде выпекания хлеба, какую мы в прямой, развернутой форме находим в стихотворении Мандельштама?

Но у нас остается еще одно стихотворение на ту же тему - написанное в 1828 году стихотворение "Друзьям" ("Нет, я не льстец, когда царю..."), служащее прямым продолжением первого, ответом на упреки за это приветствие вновь восшедшему на престол императору, сделанное в 1826 году. И, стоило только на него взглянуть (под этим, неожиданным, никогда, вероятно, никому не приходившим в голову углом зрения), - как мы получили... прямой ответ Пушкина - на наши сомнения!

Получили - прямую, выраженную в слове картину, которая только вставала за, домысливалась за словом, употребленным в предшествующем стихотворении этого "диптиха"; правда, столь же скупую, лаконичную. Образ, употребленный в этом втором стихотворении - служил логическим, жизненно-естественным продолжением образа, который являлся основой метафоры в первом:

...Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.

Он скажет: презирай народ,
Гнети природы голос нежный!
Он скажет: ПРОСВЕЩЕНЬЯ ПЛОД -
Страстей и воли дух мятежный!...

Движение намечено, указано: там - сеянье; здесь - созревание плодов; следовательно - их собирание; следовательно - приготовление из них кулинарных изделий...

А что самое интересное и удивительное - эта развивающаяся метафора в обоих стихотворениях применяется К ОДНОМУ И ТОМУ ЖЕ ПРЕДМЕТУ (что уже вовсе - не диктуется естественной, жизненной необходимостью; средой естественного функционирования того явления, от которого заимствован этот, используемый для создания метафоры образ!): к... про-све-ще-ни-ю.

Пойдя за одним, я нашел - еще большее; задав один вопрос - я получил ответ... и на другой, который - я вовсе и не думал задавать! И вот теперь я оказался перед... новой загадкой: КАКОВ же этот второй вопрос, ответ на который Пушкин в этих двух стихотворениях дает дополнительно (как... припек, довесок к выпекаемому хлебу!) к первому?

Пушкин ювелирно обрабатывает языковую, "стертую" метафору ("сеять просвещение...", "плод просвещения..."), превращая ее в неповторимо-уникальный продукт индивидуального поэтичееского творчества. И этой обработкой - ставит особый акцент на том понятии, которое этой метафорой у него характеризуется: "просвещение". И вот именно это - и дает нам возможность разгадать неожиданно загаданную нам, непредвиденно озадачившую нас загадку.

Потому что это непонятное, не находящее объяснение само по себе поэтическое явление - служит не чем иным, как... ПРОДОЛЖЕНИЕМ, отзвуком тех самых публикаций первого номера журнала "Благонамеренный", рассматриваемых нами, к числу которых принадлежит "Ответ на вызов написать стихи" - стихотворение, в котором мы видим непосредственный источник метафорической кулинарной образности дорожных стихов Пушкина 1826 года, а теперь, как мы понимаем, - и стихотворений "Стансы" и "Друзьям".

Одно из стихотворений того поэтического блока журнального номера, в котором напечатано и это стихотворение, и стихотворение "Ответ и Совет", так и называется: "ВЕК ПРОСВЕЩЕНИЯ".

*    *    *

Стихотворение это представлено как перевод "С Польского" и подписано криптонимом "Ры....ский", принадлежащим казанскому поэту Ф.М.Рындовскому, в дальнейшем опубликовавшему на страницах "Благонамеренного" целый ряд собственных стихотворений и переводов с польского и французского языков. Он был мужем Поликсены Панаевой - родной сестры того В.И.Панаева, активного участника журнала и литературного кружка его издателя А.Е.Измайлова, - криптонимом которого подписана хорошо нам знакомая повесть "Не родись ни хорош, ни пригож..."

Имя другой его сестры, также печатавшейся в журнале, Глафиры - соответствует тому криптониму, которым подписаны стихи "Руской учительницы": "Г - а"; вступает с ними в игру, входит в систему намеков, дающих понять что стихотворение в действительности - сочинено не тем автором, о котором рассказано в сопроводительном письме. Мы предполагаем, что такую же функцию обманного, вводящего в заблуждение, интригующего указания на авторство - имеют и криптонимы, соответствующие именам Панаева, которым подписано "истинное происшествие" из первого номера, и Рындовского, который стоит под стихотворением, которое мы сейчас обсуждаем.

Впервые я обратил внимание на ЗАГОЛОВОК этого стихотворения совсем по другому поводу, вне всякой связи с двумя политическими стихотворениями Пушкина 1826 и 1828 года. Как понимает читатель, меня остановило первое из входящих в это заглавие слов. Я узнаю в стихотворении из журнальной подборки 1818 года - строки стихотворения Мандельштама "ВЕК"... и тут же, в оглавлении журнального номера, встречаю название стихотворения - в котором фигурирует это слово!

Сам этот факт наложения друг на друга названий двух разделенных вековым интервалом стихотворений, помимо всей системы сделанных позднее и представляемых теперь на суд читателя наблюдений, - явился подтверждением нашей догадки о существовании прямой генетической зависимости этих стихотворений: Мандельштам - берет за основу поэтической концепции двух своих стихотворений 1922 года, и особенно первого, более раннего из них, - стихотворение из журнала "Благонамеренный".

А таинственный литератор, являющийся его автором и, как мы полагаем, принимавший участие в формировании состава этого номера в целом, - подтверждает факт состоявшегося творческого контакта; делает название одного из этих мандельштамовских стихотворений - частью названия стихотворения, опубликованного на соседних страницах.

Такое обратное отражение стихотворения Мандельштама можно находить не только в заглавии стихотворения "Ры....ского", но и - в тексте самого стихотворения "Ответ...", послужившего Мандельштаму источником. На это обращает внимание специфика написания и звучания одного из входящих в него слов:

       ...Много ль надобно искуства,
Чтобы детям выражать
Перед МАТЕРИЮ чувства?...

На фоне привычного нам неполногласного написания и произношения этого слова, этой словоформы: "матерью" - его звучание в тесном звукоряде стихотворной строки вызывает затруднение: затруднение в его произношении, воспроизведении речевым аппаратом читателя; а затем - и затруднение в опознании его смысла; в его идентификации. Благодаря появлению обычно пропускаемого гласного звука - звуковую форму этого слова хочется скорректировать, привести в соответствие с обликом похожего слова, в котором такого звукового сокращения не происходит: "...МАТЕРИЕЮ..."

Вместо одного слова: "мать", начинает мерещится другое: "ма-те-ри-я". И не столько в обыденном значении этого понятия ("ткань"), сколько - в философском: материальный, вещественный состав мира, мироздания. И, зная уже о взаимоотношениях этого стихотворения со стихотворениями Мандельштама, нам легко понять - функцию этой фонетической операции. Она и состоит - в том, чтобы дать отзвук, отклик на одно из этих будущих стихотворений:

Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей...

Но ведь "земные вещи" - это и есть... МАТЕРИЯ, материальная составляющая мира! Эта философема в сугубо домашнем, казалось бы, стихотворении 1818 года - служит воспроизведением мировоззренческого масштаба стихотворения "Век", образующего его основу взгляда на человеческую историю "с точки зрения вечности".

*    *    *

Но знакомство с самим текстом этого стихотворения, тогда, на первых шагах изучения этого процесса сотрудничества поэтов двух разных веков, - меня разочаровало. Я тогда не мог еще оценить его значения, его смысла. И лишь теперь, когда обрисовалась связь этих журнальных публикаций с двумя пушкинскими стихотворениями, которые будут посвящены восшествию на престол нового российского императора, на их фоне - стихотворение "Век просвещения" может быть воспринято должным образом:

       Любовь есть сердца наслажденье:
Но должно с разумом любить;
Искореняя заблужденье,
Противу воли верным быть.
       Жизнь наша с быстротою мчится,
И тот в ней мудрецом слывет,
Кто настоящим веселится,
Не углубляяся вперед.
       Те времена давно сокрылись,
Как брачный долг - был долг святой,
Когда лишь для себя женились,
Мены не зная никакой.
       Невежды были наши предки!
Мы их умнее во сто раз;
Подруг не запираем в клетки;
Мы их - они меняют нас.
       Был муж с предчувствием отменным:
Судьбу грядущего он знал;
Своим потомкам просвещенным
Он общеженство предвещал.
       Настали те блаженны годы!
Щастлива участь милых жен!
Нет верности - по праву моды -
А мода всем дает закон!

Своеобразная авторская подпись - содержится в самом тексте этого стихотворения. Строка: "Жизнь наша с быстротою мчится" - есть не что иное, как перифраза строки знаменитого студенческого гимна "Gaudeamus igitur": "Vita nostra brevis est"; она подсказывает, что написавший ее - студент, или (как, скажем, поэт Владимир Ленский в романе Пушкина "Евгений Онегин") человек, недавно покинувший студенческую скамью.

Какое же именно высшее учебное заведение следует здесь иметь в виду - о том говорит слово, фигурирующее в следующей же строке: "Лицейский МУДРЕЦ" - так назывался рукописный журнал, издававшийся студентами Царскосельского Лицея первого выпуска. И действительно: под одним из предшествующих стихотворений, "Осень" стоит подпись: "Вильгельм", то есть принадлежит оно - В.К.Кюхельбекеру, еще год назад тоже являвшемуся студентом Лицея (тем более, что помечено оно - 1816 годом).

А разделяет их - стихотворение "К Ельвире", и вовсе имеющее интригующую, сенсационную подпись: "П.<анаев?>". Только интрига здесь - разворачивается как бы в обратную сторону, по сравнению с теми случаями, о которых мы говорили раньше. За инициалом, принадлежащим, скорее всего, одному из основных сотрудников журнала, - угадывается, предлагается к опознанию подпись... другого выпускника Царскосельского Лицея, печатавшегося иногда, за подлинной своей подписью, на страницах "Благонамеренного".

*    *    *

И наконец, решающее значение для установления авторства этого стихотворения - имеет еще одна строка, завершающая его четвертый куплет. В чрезвычайно запутанном, витиевато уложенном прозаическом смысле этого стихотворения (почему, например, в первом четверостишии его автор выступает с требованием верности в любви, а во втором - уже с эпикурейским призывом "ловить момент", не говоря о том, что в дальнейшем - вообще супружеская измена... возводится в ранг достижения современного просвещения!) - в этом хаотическом мелькании составных его элементов, начинает, наконец, прослеживаться один лейтмотив, построенный на игре употребляемых здесь слов, - который заставляет задуматься... о высоком уровне мастерства сочинившего это стихотворение автора!

Речь в нем идет в целом - о движении времени; об ИЗМЕНЕНИИ культурно-бытовых норм в ходе истории. И вместе с тем, само это слово, этот процесс обозначающий, - употребляется здесь в другом смысле, по отношению к другому предмету: МЕНЕ партнеров в любовных отношениях. Сначала говорится о временах - "Когда лишь для себя женились, Мены не зная никакой"; эти времена, стало быть, - сравниваются с нынешними, когда женятся - так сказать, "для других"; зная, что избранница может затем принадлежать любому из окружающих.

Затем это слово - повторяется, в новой форме: "Подруг не запираем в клетки, МЫ ИХ - ОНИ МЕНЯЮТ НАС". Здесь говорится не о внутренних переменах в человеке, не об изменении внешних условий жизни - а именно о перемене партнеров. И тем не менее, читая эту строку - невозможно не вздрогнуть. Ведь это - не что иное, как видоизмененная строка из будущего стихотворения Пушкина, один из знаменитейших его афоризмов!

А именно, из стихотворения 1830 года "В последний раз твой образ милой...", посвященного, по догадке пушкинистов, "одесской" возлюбленной Пушкина графине Е.К.Воронцовой (обратим внимание на то, что ее инициалы образуют... первую часть названия этого самого стихотворения 1818 года: ВЕК!):

Бегут, меняясь, наши лета,
МЕНЯЯ ВСЕ, МЕНЯЯ НАС -
Уж ты для своего поэта
Могильным сумраком одета,
И для тебя твой друг угас.

Здесь, как видим, идет речь именно о тех переменах, для которых в стихотворении 1818 года не нашлось выражения в той же лексике: о внутренних переменах в человеке и о переменах в окружающем. И "меняют" тут уже (как бы подчеркивая разницу, стремясь доказать, что эти стихотворения не имеют никакого отношения друг к другу!) - не один человек другого, а... человек как бы самого себя, "наши лета".

И тем не менее - сохраняется связь, вновь и вновь утверждается преемственность: "ДРУГОМ" по отношению к адресату стихотворения 1830 года называет себя его автор. "ПОДРУГАМИ" называет, откликаясь на это именование, возлюбленных автор стихотворения 1818 года. А дальше в тексте будущего стихотворения Пушкина - и вовсе дословное повторение этого именования:

Прими же, дальная подруга
Прощанье сердца моего...

Нет никаких сомнений: автор стихотворения 1818 года, укрывшийся под криптонимом "Ры....ский" (от слова "рыскать": то есть двигаться вперед, меняя направления из стороны в сторону, как, допустим, менял направления своего жизненного пути, свои жизненные приоритеты и в 1826-м, и в 1830 году Пушкин?), - был именно тем поэтом, который двенадцать лет спустя сочинит прощальное стихотворение одной из своих бывших возлюбленных; который перенесет из него строчку, слова - в стихотворение, напечатанное в первом номере журнала "Благонамеренный".

И нам теперь остается только - понять смысл появления стихотворения "Век просвещения" на страницах этого журнального номера; его связь - с остальными выявленными нами здесь программными выступлениями (обратим внимание на присутствие и в тексте этого стихотворения - обсуждавшейся нами знаковой, скрепляющей лексики двух этих "манифестов": "ЩАСТЛИВА участь милых жен!").

А также, связь - с двумя политическими стихотворениями Пушкина второй половины 1820-х годов, в которых то же самое понятие "просвещения", которое фигурирует и в заглавии, и в тексте этого стихотворения журнала, - связывается с той растительно-кулинарной метафорой, воплощение которой мы находим в соседнем стихотворении журнала "Ответ на вызов написать стихи".