I.

Очень часто добросовестный исследователь, то есть исследователь, желающий составить себе и передать читателю целостную, непротиворечивую картину происходивших событий, - сталкивается с катастрофической недостаточностью наших сегодняшних представлений об историко-литературном процессе и в результате... скатывается к искажению, урезыванию, а то и прямой подтасовке имеющихся у него данных.

Изготовленный им эрзац бездумно тиражируется последующими комментаторами, повторяющими и преподносящими его аудитории как нечто само собой разумеющееся и непререкаемое -

И вот общественное мненье!

Именно так и случилось с элегией "Гезиод и Омир соперники". В комментарии к изданию сочинений Батюшкова 1934 года Д.Д.Благой сообщил о том, что в первом издании "Опытов в стихах и прозе" 1817 года в первой строке этого стихотворения была сделана опечатка, исправленная в приложенном ко второму тому списке "Погрешностей и перемен": вместо названия эвбейского царства Халкида было ошибочно напечатано название кавказского царства Колхида.

Пушкин, делая в 1820-х годах пометки на полях своего экземпляра книги, по мнению ученого, не удосужился заглянуть в список опечаток, и в результате появилось его возмущенное замечание против этой строки: "Невежество непростительное!"

О ценности превосходных комментариев Благого свидетельствует то, что его рассказ был повторен полвека спустя в комментариях к публикации стихотворения в сборнике "Французская элегия XVIII - XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры" такого авторитетного ученого, как В.Э.Вацуро. Но действительности не соответствует... комментарий ни того, ни другого ученого.

Не знаю, на что рассчитывал Д.Д.Благой, делая свое заведомо не соответствующее действительности заявление, но читатели (по крайней мере, один) у батюшковской элегии - были, и они не могли не обратить внимания на то, что на самом деле находящийся под вопросом топоним фигурирует отнюдь не только в первой строке, как жизнерадостным дуэтом сообщают нам комментаторы 1934 и 1989 годов, а повторяется в стихотворении... трижды.

Исполненный доверия к заявлениям своих высокоученых коллег, я первоначально так и решил: что в остальных двух случаях в тексте издания 1817 года это географическое название было употреблено правильно, напечатано было, как и следует: "Халкида".

Но в таком случае абсурдным оказывалось предположение Благого, что Пушкин делал свое критическое замечание, не заглянув в список погрешностей: он мог, наверное - даже не переворачивая страницы, на которой начинается текст элегии, убедиться в том, что это не проявление невежества - а банальная ошибка переписчика или наборщика в типографии.

Для этого, собственно, я поначалу и поспешил обратиться к изданию 1817 года: мне было интересно всего лишь навсего посмотреть: находится ли второй случай употребления топонима "Халкида", отделенный от первого всего несколькими строками, на той же странице, что и упоминание этого слова в первом стихе. И что же я там обнаружил?...

Ошибочное слово "Колхида", вопреки клятвенным уверениям комментаторов, фигурирует в тексте этого стихотворения вовсе не только в первом стихе, а ВО ВСЕХ ТРЕХ СЛУЧАЯХ ЕГО УПОТРЕБЛЕНИЯ! Но ведь это же кардинальнейшим образом меняет картину, как ни в чем не бывало предлагаемую оборотистыми историками литературы простодушным читателям. Не может идти речи ни о какой опечатке или ошибке переписчика, коль скоро одно и то же ошибочно употребленное слово уверенно повторяется три раза на протяжении всего текста элегии.

Но какова тогда цена ПУШКИНСКОГО портрета, нарисованного нам Д.Д.Благим! Ведь исследователь 1934 года - поначалу кажется нам - изображает нам Пушкина каким-то малограмотным невеждой, не умеющим правильно пользоваться книгой, - и добро бы это было действительно так.

Но теперь выясняется, что эта ядовитая каррикатура, невольно созданная комментатором - между прочим, страстным почитателем и глубоким знатоком Пушкина, - ровным счетом ни на чем не основана и является целиком и полностью его собственным, единоличным измышлением. Все дело заключается в том, что список опечаток в данном издании... не имеет к пушкинскому замечанию никакого отношения. В него, этот список, просто-напросто - бес-по-лез-но заглядывать тем, кто хотел бы удостовериться в ПРАВИЛЬНОМ написании - искаженного будто бы глубоко невежественным поэтом Батюшковым - топонима.

Пушкин видел перед собой грубую фактическую ошибку, которая оставалась таковой вне зависимости от того, была она замечена и исправлена ПОТОМ или нет, - и с полным на то правом оценивал эту ошибку как проявление невежества.

На чем же основано это странное, вводящее читателей в заблуждение и ни в какие ворота не влезающее сообщение комментаторов разных поколений о том, что ошибочное употребление названия "Колхида" ФИГУРИРУЕТ ТОЛЬКО В ПЕРВОЙ СТРОКЕ? Конечно же, сделано это было не по злому умыслу, но и... не от хорошей жизни. Исследователи столкнулись с такими фактами, которые, при имеющемся у них уровне знаний, они объяснить были не в состоянии.

Дело в том, что в одном они действительно были правы: в списке "Погрешностей и перемен", относящемся ко II тому, так прямо, черным по белому, и написано: на странице 93-й в стихе 1-ом ошибочно напечатано: "Колхиду" - и дан правильный (по мнению составителя этого списка) вариант... И это - всё. НИКАКОГО УПОМИНАНИЯ о том, надо ли исправлять по предложенному образцу словоформу "Колхиды" в двух стихах в последующем тексте стихотворения, - мы здесь, как и у двух последующих комментаторов ХХ века, уже не найдем.

*    *    *

Список опечаток в первом, прижизненном издании произведения и ученые комментарии, создававшиеся затем на протяжении двух столетий... И - никакого различия в содержании!

Казалось бы, за такой (согласимся, все-таки немалый для человеческой культуры) срок можно было бы найти объяснение тому, как странно "исправлена" погрешность в тексте батюшковского стихотворения. Я уж не говорю о том, что это ставит перед нами огромную, неподъемную для нашей сегодняшней историко-литературной науки проблему: не является ли список опечаток в издании 1817 года не простым техническим дополнением к книге, но... такой же игровой, художественно-литературной формой, как и список опечаток, положим, в романе Гофмана "Житейские воззрения кота Мурра", вышедшем пару лет спустя после "Опытов..." Батюшкова?

А тот факт, что двумя видными литераторами-эллинистами "пушкинской поры", Н.И.Гнедичем и К.Н.Батюшковым (переводчиком "Илиады" и... "потомком Анакреона"!), была сделана грубейшая, непростительная даже для малолетнего школьника, ошибка в тексте самого стихотворения?! Пушкинское замечание на полях "Опытов в стихах и прозе", где это вопиющее проявление невежества названо своим именем, - со всей неумолимостью ставит перед нами эту сложнейшую, до сих пор НЕ РЕШЕННУЮ литературоведением проблему.

Чтобы ответить на вызов, брошенный нам, историкам литературы, Пушкиным, - у нас есть две возможности. Только два лица могли сделать ОШИБКУ в тексте элегии "Гезиод и Омир...": во-первых, это - ее автор, Батюшков, который мог прийти в заблуждение и употребить в тексте стихотворения неправильное название, затем механически повторявшееся переписчиками и наборщиками - до тех пор, пока погрешность эта не была выявлена на самой последней стадии работы над книгой и внесена в список опечаток.

Во-вторых, этим единственным лицом мог оказаться издатель собрания сочинений Батюшкова - Гнедич. Но каким образом это могло произойти? Поверить в то, что переводчик "Илиады" не различал двух общеизвестных географических названий, - не-воз-мож-но. А значит, имея перед собой текст Батюшкова с ПРАВИЛЬНО написанным вариантом, Гнедич мог совершить такую подмену... только намеренно.

Мы уже знаем немного об охлаждении в отношениях двух литераторов, происходившем как раз в пору работы над этим изданием. Но... чтобы Гнедич мог совершить такую "диверсию" умышленно, мог сознательно причинить своего бывшему другу вред, испортив текст его стихотворения в печати?... Нет, это тоже невозможно! И не только потому, что мы отказываемся приписать Гнедичу столь низкий поступок. Достаточно просто прагматических соображений: виновника в этом случае искать бы не потребовалось. А значит, "мстить" таким детски наивным способом Батюшкову - он бы не стал.

Остается, следовательно, только один вариант: эту ошибку в тексте своего стихотворения сделал... сам Батюшков. Но то же самое убеждение в невозможности, немыслимости для него совершить такую нелепую ошибку - относится и к нему. Именно это убеждение владело комментаторами, которые сочли за лучшее поступиться очевидностью и... ПРАВДИВОСТЬЮ своих сообщений, ВЫДАВ ЭТОТ КАЗУС ЗА ТИПОГРАФСКУЮ ОПЕЧАТКУ, - чем допустить, что виновником его мог быть Батюшков...

Теперь остановимся на минуту и представим себе положение дел на момент его работы над этим произведением. И тогда мы вспомним, что элегия Батюшкова - пе-ре-вод элегии Мильвуа, готового текста, с которым имел дело поэт. И в этом тексте - фигурирует то же самое географическое название, "Chalcis", Халкида, и во всех случаях употреблено оно, разумеется, правильно.

Теперь спрашивается: на каком же основании Батюшков (даже если допустить дикое предположение, что он ровным счетом ничего не смыслил в античной топонимике) стал бы производить замену правильного, исходно употребленного слова - на заведомо ошибочное, появишееся, в конце концов, в тексте его стихотворения? Если бы это произошло, то нам пришлось бы обвинить его не только в незнании античных реалий, но и... в незнании французского языка, в способности перепутать два сходно звучащих французских слова - "Chalcis" и "Colchis"!

Мало того, помимо списка опечаток, к изданию 1817 года были приложены объяснительные примечания, одно из которых относится к этой элегии (его Батюшков позднее вычеркнул, готовя свою книгу ко второму изданию). Город Халкида, который должен был фигурировать в тексте стихотворения, в этом примечании, правда, не назван, но зато вполне определенно говорится о том, что его действие происходит на острове Эвбея - столицей которого этот город является. Тем самым "ошибка" Батюшкова выглядела еще чудовищнее: он должен был бы совместить в своем представлении остров, находящийся в Центральной Греции, и страну, расположенную на Кавказе!..

*    *    *

Остается единственный вариант. Но в том-то и состояла трудность для предшествующих исследователей, невозможность для них решить эту парадоксальную проблему, - что этот единственно возможный вариант ее решения мог быть найден только после того, как мы узнали о тех обстоятельствах тогдашних отношений Батюшкова с издателем его книги - Гнедичем, которые до сих пор оставались в тени.

Если бы Гнедич, на самой поздней стадии работы над выпуском книги, произвел в тексте тотальную замену географического названия, обрекающую батюшковское произведение на существование в искаженном виде и не оставляющую сомнения, что ее виновником мог быть только автор, а не технический работник, готовивший ее к публикации, - это было бы низко. Но... если такую замену произвел Батюшков - это совсем другое дело!

Посылая рукопись СВОЕМУ ИЗДАТЕЛЮ с изъяном, таким очевидным, таким вопиющим, настолько ориентированным на профессиональные занятия адресата и, таким образом, не представляющим ни малейшего затруднения для его исправления, - Батюшков не более, как подшучивал над ним, разыгрывал своего корреспондента. Одновременно - эта дружеская "шпилька" стала проверкой его добросовестности, показателем, насколько далеко зашла враждебность в их отношениях.

А основания сомневаться в том, что Гнедич с надлежащей ответственностью относился теперь к взятым на себя обязанностям издателя его сочинений, - у Батюшкова уже были. В том самом письме от 27 ноября 1817 года, в котором он сообщает Гнедичу об окончании своего перевода элегии Мильвуа "Гезиод и Омир" и обещает по первому требованию выслать все остальные произведения - вновь сочиненные и переписанные старые, Батюшков оговаривает и права и обязанности издателя по отношению к будущей книге. Во-первых, он ПОРУЧАЕТ ЕМУ ЛИТЕРАТУРНОЕ РЕДАКТИРОВАНИЕ, наделяя его самыми широкими полномочиями:

"Прошу усердно тебя ИСПРАВИТЬ, ЧТО НЕ ПОНРАВИТСЯ, не переписываясь со мною".

Здесь же он оговаривает и техническую сторону работы:

"Издание, формат, шрифт - все от тебя зависит".

И вот здесь выясняется, что Батюшков уже в это время, перед самым началом работы над книгой, сомневается в том... что эта работа будет проведена с той тщательностью, которой она требует. Его замечание по этому поводу звучало бы почти оскорбительно для издателя - Гнедича, если бы оно не отражало неутешительную действительность:

"БОЮСЬ ТОЛЬКО ОДНОГО: ЧТОБЫ НЕ БЫЛО ОШИБОК. ТЕБЕ КОРРЕКТУРА НАСКУЧИТ. Найми кого-нибудь: я заплачу".

Мы не имеем нужды доискиваться до того, справедлив ли был Батюшков в своих подозрениях и скрытых упреках: свидетельство налицо. Для того он и помещал в текст элегии такую вопиющую "погрешность", и чтобы заметить ее, не нужно было быть ни наемным корректором, ни даже переводчиком "Илиады". Погрешность эта так и осталась в тексте напечатанной книги: это наглядно демонстрирует нам степень равнодушия, вернее - недоброжелательства, с которым Гнедич относился к изданию сочинений своего бывшего друга.

*    *    *

...Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий пестрый рой, -

будет писать Пушкин в своих знаменитых театральных строфах первой главы романа "Евгений Онегин". Эпитет, с точки зрения занимающей нас истории, любопытный. Имя Шаховского напоминает, между прочим, об истории, чем-то очень сходной с батюшковской, только произошедшей десятилетием раньше. Точно так же, как Батюшков в 1821 году, обиделся на происки завистников и недоброжелателей и принял решение навсегда оставить литературную деятельность замечательный русский драматург В.А.Озеров. И именно Шаховского молва определила на роль главного виновника этой драматической развязки.

Не может быть, чтобы эта история не вспоминалась друзьям Батюшкова, которые в 1821 году читали его письма, обращенные к Гнедичу, а затем следили за ходом дальнейших событий. Но ни одного упоминания об этой параллели мы от них не услышим: ведь десятилетие назад именно они были горячими сочувственниками Озерова и непримиримыми обвинителями Шаховского. Эта яростная легенда с обвинительно-криминальным уклоном была пронесена ими до конца второго десятилетия века, и вражда против самого имени совсем неплохого комедиографа и театрального деятеля Шаховского на протяжении всех этих лет служила стимулом их организационного объединения и содержанием их литературной полемики.

И вот теперь, как мы выяснили, роль, аналогичную роли Шаховского в истории с Озеровым, сыграл по отношению к Батюшкову... один из них, литератор, хотя и не входивший организационно в кружок "Арзамаса", но близкий, дружественно настроенный к его участниками, выступавший на их стороне в сражениях с "архаистами"...

"Озеровской" легенде и ритуальной вражде против Шаховского отдал дань в своих ранних произведениях Пушкин (стихотворение "Тень Фонвизина" и др.); он же написал оставшуюся неопубликованной при его жизни заметку о Шаховском-драматурге, в которой дал беспристрастный, свободный от обязательного кружкового предубеждения анализ его творчества. И, если в 1823 году в его романе Шаховской получает эпитет "колкий", то, может быть, это определение не ограничивается одной задачей характеристики его драматургии, а служит еще и... отражением очерченной нами коллизии, запечатлением той прискорбной параллели, того "скелета в шкафу", о котором предпочитали хранить молчание его ближайшие друзья - "арзамасцы"?...

Мы заметили уже вскользь, что замена одного географического названия на другое в роковом стихотворении Батюшкова продиктована той же самой буквенной игрой, которая затем будет продолжена в "батюшковских" материалах 1821-22 гг. Взаимное превращение названий двух царств, находившихся на противоположных сторонах античного мира, происходит в результате одной простой метатезы, мены положения двух букв в слове, "х" и "к": Халкида - Колхида... И буквенная игра - перерастает в словесную, становится каламбуром.

Последовательное проведение Батюшковым "неправильного" названия в своем стихотворении, как мы показали, явилось дружеской "шпилькой", уколом по отношению к его адресату и издателю Гнедичу. Но... ведь само это "неправильное" греческое слово (особенно в форме именительного падежа на языке оригинала и во французской ее транслитерации) - Колхида, Colchis подразумевает содержание этого выпада: созвучно русскому слову "укол", "колкий".

В 1823 году эпитет, подразумевавшийся в батюшковском стихотворении по отношению к одному недоброжелателю, гонителю поэта - Гнедичу, - Пушкин употребляет в отношении другого, находящегося на противоположной стороне литературной арены, Шаховскому...

*    *    *

Трудность в интерпретации "ошибки" в первой публикации элегии Батюшкова "Гезиод и Омир..." была вызвана не только неосвещенностью этих страниц батюшковской биографии. Трудность здесь еще и чисто литературная. Нам сегодня кажется немыслимым, что поэт может... сознательно портить свои произведения. Мы убеждены, что, прежде чем что-либо опубликовать, это надо тщательно вылизать, вычистить, всеми мерами предохранить от возможных нападок зловредных критиков...

Это убеждение - почти что физиологическая реакция. Мы можем сколько угодно твердить заученные фразы о том, что Пушкин сознательно портил свой роман, вырывая из него целые строфы и оставляя на их месте зияющие ряды точек, бросая его недописанным, лишая мотивировки развитие характера его персонажей...

Но какова цена всем этим обязательным фразам, сразу же становится ясно, как только мы сталкиваемся с сознательно испорченным произведением, по отношению к которому твердить подобные фразы еще не стало обязательным литературоведческим ритуалом. Тут сразу же начинает работать система ценностей, которыми мы НА САМОМ ДЕЛЕ руководствуемся в нашей практической жизни. А система ценностей эта - по существу своему... классицистическая; наша литературоведческая мысль до сих пор остается на уровне нормативной поэтики XVIII века.

Параллель батюшковской книги с романом Гофмана возникла у нас не случайно, и вовсе не только потому, что Гофман, по всей видимости, выступал в оформлении своей книги подражателем своего далекого петербургского собрата по перу, Батюшкова.

В этом своем жесте - Батюшков ПРИОТКРЫВАЕТСЯ НАМ КАК ИСТИННЫЙ РОМАНТИК, представитель европейского романтизма в подлинном смысле этого слова. Принципиальная ирония по отношению к своему тексту, сознание его неизменной "испорченности", как бы его ни вылизывать и ни исправлять, - все это черты романтического мировоззрения, которые проявились и в сознательной "порче" своего романа Пушкиным, и в ироническом жесте Батюшкова, сознательно выставившего себя круглым невеждой.

И все это - черты, которые кажутся дикими, невозможными нашему классицистическому литературоведению, когда оно сталкивается с ними лицом к лицу, без фильтра затверженных формул, предохраняющих его ранимое самосознание. Неудивительно, что оно при таком столкновении прилагает все усилия для того, чтобы этих черт не замечать, и готово ради этого жертвовать всем: здравым смыслом, фактами, достоверностью и добросовестностью своих суждений...

Эта же игра была продолжена в разделе "Погрешности и перемены". Получив корректурные листы второго тома своих "Опытов...", содержащего стихотворения, Батюшков мог убедиться, что Гнедич не потрудился исправить ошибку. Но ведь Батюшков сознательно шел на такой риск, предусматривал такую возможность. И ошибка в тексте элегии "Гезиод и Омир..." стала литературным фактом - таким же, каким становилось в романе "Евгений Онегин" желание автора "погулять и отдохнуть" вместо утомительных литературных занятий или посещение его в деревне соседом - ставшим нечаянным слушателем трагедии "Борис Годунов", вместо вожделенного послеобеденного отдыха...

Батюшкову оставалось только эту новую черту его литературного детища - обыграть, придать ей эстетически завершенный характер. Комментаторы утверждают, что эта ошибка в тексте стихотворения была ИСПРАВЛЕНА в перечне опечаток, пусть только и для первого стиха. Но в действительности... И ЭТО НЕ ТАК! Никакого ИСПРАВЛЕНИЯ ошибочно употребленного географического названия - ТАМ НЕТ. Наоборот, "ошибка" там стала еще хуже, еще чудовищней, еще смешнее: вместо настоящего названия греческого города "Халкида" там было напечатано... "Халхида".

"ХА-ХА! ХИ-ХИ!" - вот что напечатал Константин Батюшков в "списке погрешностей" к итоговому, единственному в его (сознательно-ответственной) жизни изданию своих сочинений! И в ЭТОМ, с нашей точки зрения, проявлется ИСТИННОЕ ВЕЛИЧИЕ этого русского поэта.

*    *    *

Вот этот-то случай, ошибочное появление в слове одной буквы вместо другой, и мог бы стать той "типографской ошибкой", которую так хотелось увидеть в тексте батюшковского стихотворения комментаторам. Именно этот случай и выглядит как типичная типографская ошибка, и появись именно он в первом стихе этого произведения - мы бы ни на минуту не усомнились в справедливости такого его определения. Но теперь, после всего, что мы узнали об истории текста элегии "Гезиод и Омир...", поверить в случайность, непреднамеренность искажения этого слова уже невозможно...

Вид типичной опечатки имеет не то место, места в тексте, которые надо исправить, а... само это исправление!! Разве не ясно, что мы имеем тут дело с типичной клоунадой, абсурдным выворачиванием наизнанку причинно-следственных связей - приемом, лежащим в основе всей прочей "арзамасской" галиматьи...

Сообщение о существовании в книге Батюшкова такой ошибки впервые, насколько мне известно, было сделано в новейших материалах к академическому изданию сочинений Батюшкова.

Их составитель (И.А.Пильщиков), не только любезно предупредил читателей, что неправильное употребление топонима можно встретить в первом издании, помимо первой строки, и в последующем тексте стихотворения, - но и честно сообщил им, какое именно слово предлагается читать, вместо ошибочно употребленного, в списке "Погрешностей и перемен". Правда... и он не избежал соблазна "подправить" историю литературы; "забыл" сообщить своему читателю такую малость, что изменение это распространяется не "hic et passim", "здесь и далее" (как изящно выражается комментатор - но, увы, не составитель списка опечаток в издании 1817 года! - по поводу чудовищной нелепости в тексте) - а лишь на один только первый стих...

Не знаю, однако, как уважаемый редактор, даже при таком скупом (вновь и вновь: урезанном, неполноценном!) оповещении читателей об истинном положении дел, как в его примечании, собирается печатать в предполагаемом им издании текст батюшковского стихотворения. То "исправленное", "правильное", по мнению редакторов и текстологов, чтение трижды употребленного в стихотворении слова, которое мы встречаем во всех последующих, после издания 1817 года, собраниях сочинений поэта, - Батюшкову, как мы видим, не принадлежит!

В тексте стихотворения фигурирует "Колхида", в списке опечаток, да и то - в отношении одного только первого стиха, еще более уморительное "Халхида". Готовя в 1819-1821 гг. свою книгу к новому изданию, Батюшков (опять-таки: если верить комментаторам) ОСТАВИЛ УВЕКОВЕЧЕННУЮ ИМ "ОШИБКУ" БЕЗ ИСПРАВЛЕНИЯ. А издатели (в том числе И.А.Пильщиков в своих подготовительных материалах)... из десятилетия в десятилетие, из века в век продолжают печатать вымышленное ими, не существующее в действительности батюшковского текста географическое название "Халкида"!

"Но мы истории не пишем..." - хотелось мне прервать этот ряд недоуменных вопросов восклицанием крыловского повествователя. Однако мы-то как раз пишем "историю" - историю о том... "как поссорились Николай Иванович с Константином Николаевичем", а вот вопросы текстологии будущих академических собраний сочинений К.Н.Батюшкова - действительно не наше дело. Мы-то, в отличие от основной массы потенциальных читателей этих изданий, нашли возможность порыться в источниках и узнать, как и что было напечатано на самом деле.

А вот с чем будут иметь дело эти будущие поколения читателей, и что они будут думать о своих издателях и комментаторах, и какими словами будут их... "крыть" (по выражению все того же почтеннейшего автора поэмы "Рождение Гомера" Н.И.Гнедича!) - повторю, я не знаю...

Юмористическое "исправление" чтения основного текста в списке "Погрешностей и опечаток" продолжает и усугубляет батюшковскую игру в "порчу" своего произведения, в неслыханное, просто шутовское, снижение своего авторского образа в глазах читателей. Он явно пародирует близорукость Гнедича, пропустившего такую вопиющую ошибку, и - представляет самого себя каким-то простачком, неумехой, заметившим неправильное употребление слова лишь в первой строке своего же собственного стихотворения - и... пропустившего два остальные, в том числе и находящееся на той же самой странице!...

Более того, искажение слова в списке опечаток - нацелено на то, чтобы еще более дискредитировать свой собственный культурный облик в глазах аудитории. Замене подверглась не какая-нибудь буква в слове "Халкида" (греч. Χαλκις, -ιδος), а именно та греческая буква "каппа", которая в изначальном написании своем... очень похожа на русскую букву "х" (особенно рукописную или курсивную) - которая и появилась в слове, преподнесенном в качестве мнимого "исправления".

Батюшков этим жестом декорирует себя как невероятного невежду, истинного Митрофанушку: поэта, взявшегося пусть не сочинять, а лишь переводить стихотворение на античный сюжет, и вместе с тем... не знающего ДАЖЕ БУКВ греческого языка. И вновь не приходится сомневаться: Батюшков пародирует, утрирует те упреки в свой адрес, которые, как он предполагает (и предположение это вряд ли далеко от действительности), роятся в голове трудящегося в поте лица над переводом Гомера Гнедича...

И тут мы вновь вспоминаем, что Батюшков ведь... был членом "Арзамаса", общества, основанного на безудержном высмеивании не только своих литературных противников, но и - друг друга, самих себя, своего собственного литературного творчества. Он был его душой, центральной, если не по активности, то по значимости фигурой. И что же? В дружеском общении с остальным "арзамасцами" он взахлеб предавался виртуозной литературной игре - а чуть дело дошло до издания его сочинений, то он сразу же явился в наглухо застегнутом мундире "нового классического поэта" (как определил его Плетнев, в написанной одновременно с мадригалом "К портрету Батюшкова" прозаической "Заметке" о его сочинениях)?!... Да нет же, в это невозможно поверить...

Мне кажется, что история текста элегии "Гезиод и Омир..." дает нам хороший повод пересмотреть вопрос о соотношении жизнерадостности и меланхолии в литературном поведении Батюшкова времен издания "Опытов в стихах и прозе". Мы можем здесь прийти к самым неожиданным выводам о том, в какой мере были игрой, пронизанной самоиронией, его постоянные жалобы на страх перед выходом к читательской аудитории с итоговой книгой. Мы можем заподозрить далее, насколько несерьезными по своей сути, автопародийными были мечты Батюшкова о создании большого эпического произведения, до какой степени он сам заранее был уверен, что это попытка, обреченная в современной литературной ситуации на неудачу, возможная лишь в качестве... игры в такую попытку: "игры в классики"!

II.

В списке "Погрешностей и перемен" к этому стихотворению относится еще одна поправка, и, обратившись к основному его тексту, мы обнаруживаем, что имеем дело еще с одним случаем намеренного искажения Батюшковым текста своего произведения - еще одной "ловушкой", на этот раз - не лежащей на поверхности, а глубоко затаенной. А проанализировав это место, мы убеждаемся в том, что оно... тоже адресовано Гнедичу и имеет в виду литературное "сражение" с ним, которое находилось у самых истоков этого произведения.

В своем пассаже о "всевидящем слепце" в поэме "Рождение Гомера" Гнедич ответил на вызов Батюшкова, показав, как он оценивает мировоззрение, выразившееся в его элегии, и противопоставив ему свою точку зрения. В окончательном тексте стихотворения "Гезиод и Омир..." пришел черед Батюшкову ответить на удар своего "противника". Отвечает он как раз с помощью такого дефектного, испорченного места. Сличая его с исправленным вариантом, мы понимаем, что Батюшков здесь демонстрирует свои взгляды на категорию красоты в литературном произведении и вскрывает изученный им в ходе многолетней работы механизм возникновения поэтического высказывания.

В заключительной части элегии говорится о Гесиоде:

...С чудесной прелестью воспел приятным гласом
Весну, веселую сопутницу Гиад...

Читатель, мало знакомый с античной мифологией, и представить себе не может, какое чудовищное безобразие скрывается в этой приторно "приятной" картинке! Впрочем, безобразие, таящееся в изображении, словно бы прорывается наружу и проявляется в нарушении гармонии второго стиха: пауза из середины строки перемещается к началу. И это, конечно, не могло не пройти мимо внимательных читателей батюшковского стихотворения.

Теперь, после всего, что мы узнали о той игре, которую Батюшков вел с текстом своей собственной книги, мы можем иными глазами взглянуть на замечание Пушкина, сделанное на полях батюшковского стихотворения. Не приходится сомневаться теперь, что это замечание о "непростительном невежестве", проявившемся в тексте первой публикации элегии "Гезиод и Омир..." в путанице географических названий, было наполнено горькой иронией. Пушкин, конечно же, не мог думать, чтобы Батюшков или (упаси, Господи!) Гнедич могли совершить такую нелепую ошибку. А значит - он догадывался, а скорее всего - твердо знал об истинных причинах ее появления.

У нас есть основания думать, что Пушкин заметил и вторую "ловушку", приготовленную Батюшковым для своего издателя в окончательном тексте стихотворения и скрывающуюся в только что приведенных строках. Об этом говорит еще одно его замечание к тексту элегии на полях книги 1817 года.

Пушкин пишет по поводу стиха из последней реплики Гесиода в его диалоге с Гомером ("Твой гений проницал в Олимп: / и вечны боги // Отверзли для тебя / заоблачны чертоги"):

"Вот пример удачной перемены цезуры".

Эта фраза построена - как противопоставление. Раз указывается пример удачной перемены цезуры, это подразумевает, что Пушкин видел в тексте элегии и противоположный пример. Но именно такая "неудачная перемена цезуры" и предстает нам в приведенном стихе, напечатанном в основном тексте первого издания "Опытов..." - "Весну, / веселую сопутницу Гиад". Он, кстати, противоположен не только по качеству, но и по размещению в строке: цезура сдвинута не к концу строки, как в примере у Пушкина, а к началу.

Таким образом, пушкинское замечание, относящееся к одному, предшествующему по положению в тексте элегии стиху, одновременно подразумевает и другой, последующий. И это - именно тот стих, в котором завершается тайная литературная полемика Гнедича и Батюшкова!

В списке исправлений дано другое чтение двух этих стихов, в котором эта безобразная цезура (а ее-то, по крайней мере, должен был заметить и исправить литературный редактор Батюшкова, если бы он внимательно изучал текст его стихотворения, - как заметил ее другой профессиональный поэт, Пушкин!) - эта ошибка в стихосложении устранена:

С чудесной прелестью воспел веселым гласом
Весну, роскошную - сопутницу Гиад...

Тире во второй из строк показывает, что прилагательное относится к слову "весна", а не "сопутница", и тем самым перемены цезуры, перемещения паузы к началу стиха, не происходит.

*    *    *

Точно так же как в случае с заменой топонимов, этот вариант, который мы находим лишь в списке "Погрешностей и перемен", должно быть, принадлежал тексту батюшковского стихотворения изначально, а не появился в самый последний момент, когда ошибка была замечена. Основания так думать дает не только сомнительность для Батюшкова, с его музыкальным слухом, подобной ошибки. Спросим себя, есть ли в этом варианте еще какое-нибудь принципиальное отличие, помимо относящегося к стихосложению? Мы можем заметить перемещение другого эпитета, ранее относившегося к "весне", "веселый" - в предыдущую строку. И это, действительно, имеет принципиальное значение, только теперь - относящееся к смыслу этих стихов.

Как сообщает комментатор французского текста исходной элегии Мильвуа, В.А.Мильчина, Гиады - это звезды в созвездии Тельца, видимые в дождливое время года. Поэтому о них древними был сложен миф, рассказывающий о том, что Гиады - были нимфами, проливавшими слезы о своем погибшем брате, умершими от горя и превращенными Зевсом в эти звезды. И в том варианте стиха, который находится в основном тексте издания 1817 года, сопутница умреших от горя, вечно плачущих Гиад - Весна называется... "веселой": веселящейся в их присутствии, у них на глазах!

Мы можем, конечно, предположить, что на этот-то раз исправление и было сделано именно Гнедичем, заметившим ошибку Батюшкова в стихосложении. Но этому предположению противоречат все данные: если бы эту ошибку заметил редактор, то незачем было вносить ее исправление задним числом, в список опечаток - а можно было бы сделать его в основном тексте. Затем, если Гнедич заметил эту микроскопическую погрешность - то как же, спрашивается, он мог не заметить сакраментальной "Колхиды"?! Но самое главное, что вариант, помещенный в списке "Погрешностей и исправлений", представляет собой полный аналог той парадоксальной батюшковской поэтической концепции, с которой Гнедич и полемизировал на заключительной стадии создания своей поэмы "Рождение Гомера".

Острота трагической антитезы в элегии Батюшкова здесь состояла, как мы помним, в том, что "слепец всевидящий" - Гомер не сумел предугадать собственной горестной участи. Гнедич не выдерживает этой коллизии трагической безнадежности и предлагает рационалистически-морализаторскую ее адаптацию: именно горестная участь Гомера одарила его всеведением, способностью прозревать в людские сердца. Гнедич словно бы не замечает, насколько безнравственной становится при этом... его собственная позиция: он становится на сторону мучителей поэта (как и сам в действительной жизни... становится постепенно мучителем своего прежнего друга, Батюшкова), с нравоучительным видом - радуется его страданиям, одобряет их...

Точно такая же нравственная антитеза содержится в двух обсуждаемых нами стихах батюшковского стихотворения. В исправленном варианте эпитет "веселый" отнесен к певцу, воспевающему Весну. К этой картине ликования другой поэт, современный, - прибавляет трагическую антитезу: он вспоминает о персонажах мифа, сопутствующих этой воспеваемой с ликованием Весне, и оказывается... что герой стихотворения поёт на фоне того горя, которое владеет нимфами, превращенными в звезды, поёт - несмотря на их горе. Он - такой же "всевидящий слепец", как Гомер, поющий в неведении той горестной участи, которая ему самому предназначена.

И совершенно иная картина возникала в основном варианте. Поэт - сам по себе (поэтому он и "слепец"!), горе Гиад - само по себе. Но Весна-то ставится с Гиадами в личные отношения; все, чем будет характеризоваться Весна, - оказывается жестом, адресованным Гиадам, с которыми она связана. И этим "жестом" оказывается ее, Весны, неуместное ликование...

Но чем лучше этого Гнедич, разрушивший своим стремлением к нравоучительству эстетическую, по определению - безразличную, дистанцию по отношению к Гомеру и... словно бы пляшущий на его костях, веселящийся при виде его страданий?... В своем нелепом варианте стихов о Весне Батюшков пародирует, доводит до абсурда то поэтическое решение, которое в полемике с ним предложил Гнедич во вставном эпизоде своей поэмы.

Пародийный, адресованный лично Гнедичу в их с Батюшковым полемике характер варианта основного текста показывает его... вторичность по отношению к варианту, помещенному на самой последней стадии работы над книгой в разделе "Погрешности и перемены". Предлагая читателю это, по-видимому окончательное, чтение, Батюшков в действительности возвращался к исходному варианту своего стихотворения, варианту, обладающему во всех отношениях полноценными поэтическими достоинствами и находящему соответствие в общей концепции стихотворения.

Вновь, как и в случае с "неправильным" употреблением географического названия, Батюшков предпринимал сознательно искажение своего текста; на этот раз - оно явилось пародией на реплику Гнедича, вставленной в стихотворение, ответом, который прошел мимо ушей адресата...

*    *    *

В ближайшие годы, когда Батюшков вносил поправки, предназначенные для нового издания "Опытов...", он вновь вернулся к исправлению этого места в элегии "Гезиод и Омир..." Мы теперь можем догадываться, в чем состоял смысл этого возвращения. Ведь Батюшков начинает изменять не окончательный к тому времени вариант, находящийся в списке исправлений, но искаженное, пародийное чтение основного текста! Зачем же, спрашивается, нужна была эта повторная, дублирующая уже сделанное работа?...

Видимо, Батюшков здесь - а происходило это, возможно, в том самом 1821 году, когда ему стал известен плетневский пасквиль, - выступал... в роли Гнедича, в роли редактора своего произведения, которая не была исполнена Гнедичем тогда, в 1817 году. Его исправления - представляют собой те исправления, которые МОГ БЫ, которые должен был сделать Гнедич.

Показательно, что он не возвращает эпитет "веселый" в первую из двух этих строк - эпитет, создающий принципиальную для него трагическую концепцию певца, поющего на фоне космического несчастья, вопреки вселенскому горю. И немудрено - раз с этой концепцией не могло справиться художественное воображение Гнедича... Батюшков скромно соглашается, готов признать достаточными и те возможные исправления Гнедича, которые не вернули бы в его элегию в издании 1817 года эту концепцию, но которые хотя бы устранили ту вопиющую эстетическую и нравственную нелепость, которая создается присутствием того же эпитета во втором стихе, - эпитета, превращающего Весну в безобразное существо, в глаза насмехающееся над своими несчастными спутницами.

Сначала Батюшков (в роли Гнедича!) предлагает вариант: "...Весну румяную сопутницу Гиад". Но этот вариант признается столь же невозможным, как и предыдущий: "румяный" - значит "солнечный", но ведь имя плачущих Гиад, сопутствующих Весне, как раз и напоминает, что весна в Греции, оказывается... это дождливое время года! Весна в Греции не может быть "румяной", солнечной, как не имеет она права быть "веселой". Поэтому Батюшков дает новый вариант: "...Весну зеленую сопутницу Гиад". Но тут уже дело окончательно запутывается, потому что цвет весны странным образом (на этом именно мифологическом фоне) приобретает... какой-то трупный оттенок!

Вот и оказывается: что стремление Батюшкова протянуть руку помощи Гнедичу, выступить в его роли, выполнить за него невыполненную работу... оборачивается приговором ему как поэту. Ничего с помощью таких косметических операций поделать невозможно. Молчание Гнедича-редактора в ответ на вызов Батюшкова было, оказывается, признаком его поражения.

При отсутствии значительной, всеобъемлющей поэтической концепции - такой, как батюшковская концепция поэта, сохраняющего веселость в окружении бед, концепция, звучащая приговором этому миру, этому мироустройству - в котором так хочется устроиться Гнедичу, с отрицанием которого он никогда не сможет примириться и ради которого он готов допустить страдания каких угодно Гиад и Гомеров, - при отсутствии этого мировоззренческого эстетического бунта никакие эпитеты не помогут, они навсегда обречены быть бессильны.

И Батюшков молчаливо слагает оружие перед лицом безнадежного положения своего друга, которому уже ничем не поможешь, за которого можно разве что написать перевод его нескончаемой "Илиады", которую он, как мученики древнегреческих мифов, обречен вечно переводить и переводить и так никогда до конца и не перевести...

*    *    *

Кто бы мог подумать, что внимательное рассмотрение опечатки в тексте первой публикации элегии "Гезиод и Омир..." приведет к открытию новых подробностей в развитии отношений Батюшкова и Гнедича в 1817 году! Теперь-то, задним числом эти удивительные последствия кажутся вполне предсказуемыми: раз это произведение с самого своего возникновения стало той точкой, в которой обнажилась конфронтация двух литераторов, "предметом борьбы" (как выражается современная практическая психология), скрытно происходившей между ними, - то вполне естественно, что и дальнейшая судьба этого стихотворения - будет отражать дальнейшие перипетии этой борьбы.

Но вот что интересно и показательно: вновь, как и в случае с существованием самого этого конфликта и причастности к нему Плетнева, мы пришли к обнаружению этих подробностей - лишь благодаря неявному, как бы "зашифрованному" указанию Пушкина, сделавшего странное, бросающееся в глаза, идущее наперекор здравому смыслу замечание на полях батюшковского издания 1817 года... Пушкин для нас выступает - как бы современным летописцем этих событий, сочиняющим свой "донос" на его участников - подобно тому, как герой его трагедии, летописец Пимен сочинял "ужасный донос" на действующих лиц исторической эпохи царствования Ивана Грозного и Бориса Годунова...

Теперь уже совершенно ясно, что Пушкин имел целью передать нам, отдаленным потомкам и исследователям правду об участи К.Н.Батюшкова и о той роли, которую сыграли в ней другие герои этой истории, - правду, которая, очевидно, была известна ему во всей полноте. Наша реконструкция этой пушкинской "летописи" близится к концу, и в дальнейшем нам еще предстоит столкнуться и с проблемой источников этой исчерпывающей осведомленности Пушкина и его собственной роли в этой истории.

Мы говорили о той проблематизации понятия "национальности", которая совершается в стихотворении Пушкина, первоначально, при своей публикации в альманахе "Царское Село", называвшемся "Загадка (При посылке бронзового сфинкса)". Также и о том, что проблематизация эта - становится впервые понятной на фоне мадригала 1821 года "К потрету Батюшкова".

Точно такой же, как это становится ясным теперь, характер носил и другой кажущийся "изъян" пушкинского стихотворения. О нем рассказал со-издатель альманаха "Царское Село", барон Е.Ф.Розен. Оказывается, текст пушкинского стихотворения первоначально, в беловой рукописи, представленной автором для его публикации в этом издании, выглядел несколько иначе, чем мы все привыкли его воспринимать. Первоначально же один стих этого четверостишия содержал в себе... ОШИБКУ ПРОТИВ МЕТРА АНТИЧНОГО СТИХОСЛОЖЕНИЯ.

Мы уже разбирали однажды эту мнимую пушкинскую "ошибку", и пришли к выводу, что совершая ее - Пушкин ИМИТИРУЕТ свое слабое владение правилами античного стихосложения.

Мы указали также и на другой аналогичный случай такой имитации: в написанном тогда же двустишии Пушкина на перевод "Илиады" Гнедичем, в черновой рукописи которого - Пушкин помещает схему гекзаметра, которую, якобы, ему необходимо было держать перед глазами, чтобы правильно сочинить свое стихотворение, чтобы не допустить такой же "ошибки", которая первоначально, по словам Розена, фигурировала в тексте четверостишия, посвященного Дельвигу.

Уже одна эта параллель заставляла нас догадываться о ПРИЧИНАХ такого профессионального самоуничижения Пушкина при работе с античными размерами. Теперь же, обсуждая эту ошибку в первоначальном тексте стихотворения "При посылке бронзового сфинкса", мы можем окончательно утвердиться в этих догадках, прийдя к выводу, что она является - не чем иным, как еще одной чертой, демонстрирующей зависимость, происхождение этого пушкинского четверостишия - от стихотворения "К портрету Батюшкова" 1821 года.

Она, эта метрическая ошибка в строке гекзаметра, намеренно допущенная Пушкиным, - является вариацией, воспроизведением "ошибки" в постановке цезуры в элегии Батюшкова "Гезиод и Омир соперники", также намеренно, демонстративно допущенной автором - и отмеченной опосредованно, через указание противоположного ей "удачного" варианта в замечаниях Пушкина на полях итоговой книги Батюшкова 1817 года.

Понятным нам становится и то, почему эта "батюшковская" ТРАДИЦИЯ намеренных поэтических ошибок находит себе продолжение именно в двустишии Пушкина, адресованном Гнедичу: следование ей является одновременно - и продолжением полемики, конфронтации Батюшкова с Гнедичем; данью памяти о событиях, коренным образом изменивших течение жизни великого русского поэта; еще одним проявлением осведомленности Пушкина - о глубинной подоплеке этих событий.

*    *    *

Говоря о другой из этих намеренных "ошибок", встречающихся в печатном тексте элегии "Гезиод и Омир..." и традиции которых в своем четверостишии 1829 года следовал Пушкин, - я задал издателям элегии Батюшкова "Гезиод и Омир соперники" вопрос, что называется, "на засыпку": как они собираются печатать трижды упоминающееся в этом стихотворении название места действия его - города Халкиды, учитывая, что в издании 1817 года в основном тексте повсюду напечатано заведомо неправильное название "Колхида", а в прилагающемся к этому изданию списке исправлений дается... тоже неправильный вариант, причем к одному только первому стиху, "Халхида"?

Неужели же, как это делалось в изданиях Батюшкова, начиная с академического трехтомника 1884 года, подготовленного Л.Н.Майковым, эти авторские варианты написания будут по-прежнему молчаливо исправляться на верный, но не находящий основания в авторском тексте вариант "Халкида"?

И вот, заглянув в издания сочинений Батюшкова, выходившие в промежутке времени между изданиями 1817 и 1884 годов, я обнаружил, что не передо мной первым возникла эта текстологическая проблема. И об этом - тоже хранят гробовое молчание комментаторы батюшковского стихотворения, включая позднейшего из них, И.А.Пильщикова.

Таких изданий сочинений Батюшкова было два. Первое из них имеет особый интерес по двум причинам. Во-первых, оно вышло в 1834 году - то есть еще при жизни поэта, который, однако, уже был далек от литературной деятельности и заведомо не мог принимать участия в его подготовке. С этим последним обстоятельством связана вторая особенность этого издания: оно было подготовлено к печати... неизвестно кем. И вопрос этот до сих пор вообще не ставился исследователями.

А воля этого неведомого редактора-составителя проявилась, в частности, в решении о выборе варианта географического названия в тексте стихотворения "Гезиод и Омир..."

Решение это было парадоксальным и в тоже время - идеальным образом соответствующим тому духу литературной игры, которая велась Батюшковым при публикации его элегии: редактор 1834 года не стал, как это повсеместно делалось последующими текстологами, стыдливо заменять вопиющие батюшковские варианты безукоризненно правильными.

Но не была оставлена без внимания и поправка, которую мы встречаем в списке опечаток издания 1817 года. В новом издании "Сочинений в прозе и стихах" Батюшкова в стихотворении "Гезиод и Омир..." повсюду, во всех трех случаях употребления слова, мы читаем... уморительно смешное "Халхида"! Это эдиционное решение воспроизведено в тексте издания "Сочинений" Батюшкова, последовавшего в 1850 году.

Кто был инициатором и редактором издания 1834 года? Само название его - "Сочинения в прозе и стихах", зеркально противоположное названию издания 1817 года и ритмически, и порядком слов, - служит ярким проявлением редакторской воли. Прежнее название - "Опыты в стихах и прозе" - не соответствовало составу двухтомника, так как первая часть его включала сочинения в прозе, а вторая - в стихах. Редактор издания 1834 года своей собственной волей, не имея возможности согласовать этот вопрос с автором, исправил это несоответствие.

Но мы не собираемся ни решать здесь этот вопрос, ни предаваться догадкам. Следует только указать на одно обстоятельство, которое может оказаться случайным совпадением, а может - и содержать в себе скрытое указание на искомое лицо.

Дата цензурного разрешения "Сочинений в прозе и стихах" - 19 октября 1833 года, то есть... знаменитая дата "Лицейской годовщины". Именно к годам учения Пушкина в Лицее относится его знакомство и тесное общение с Батюшковым, а с другой стороны - мы имели уже возможность убедиться, что в пушкинских заметках на полях элегии "Гезиод и Омир..." в первом издании проявилось полное понимание Пушкиным авторского замысла мнимых "погрешностей" в тексте этого стихотворения - в том числе, и погрешностей в выборе обсуждаемого нами топонима.



15 - 21 июня 2010 года