Любопытно было бы проследить, какие возможности для представления картины реального положения дел в историческую эпоху дают современные научные комментарии, исследования, публикации исторических документов и т.д. и т.д.

Самое интересное то, что, хотя ни одно из представлений данных по отдельности истинной картины никогда не даст, - но терпеливое сличение разных - по возможности всех - источников информации такого рода, доступных для рядового, но искренне заинтересованного читателя, особенно по приобретении длительного навыка в подобных "раскопках", так сказать "археологии" современного научного знания, - все-таки открывает дорогу к тому, чтобы узнать (оговорюсь, впрочем, что я имею в виду события не более, чем двухсотлетней давности, достаточно хорошо документированные, а главное - имеющие на сегодняшний момент эту свою документацию в хорошо представленном наукой виде), - чтобы узнать, "как было на самом деле", стать, так сказать, очевидным свидетелем событий истории литературы.

Когда мы встречаем, как это произошло с нами в ходе нашего исследования, в комментариях к современным изданиям сочинений Плетнева сообщения о том, что одно из его стихотворений "приписывалось Баратынскому", - то мы имеем дело только с видимостью, подобием исторического факта. Что представляло собой это "приписание" - была ли это многолетняя научная традиция, или передававшаяся из уст в уста легенда, исходящая, возможно, от современников, или (как это было, скажем, в случае со стихотворением, приписывавшимся А.А.Фету) неверная интерпретация документа - ничего этого мы, прочтя такой "комментарий", не узнаём и можем фантазировать себе всё, что угодно: кто во что горазд.

А нам в нашем исследовании как раз это-то и нужно было узнать, чтобы удостовериться в степени параллелизма данной публикации - предыдущему выступлению Плетнева на страницах журнала со стихотворением, приписывавшимся (впрочем... тоже только лишь по словам А.С.Пушкина!) уже не Баратынскому, а Батюшкову.

Следовательно, в результате знакомства с такими комментариями, мы имеем дело вовсе не с сообщением о факте. В лучшем случае, опытный, не раз попадавший в подобные комментаторские ловушки читатель, может воспринять это как сообщение - лишь о ВОЗМОЖНОСТИ познакомиться с неким, пусть неопределенным, но все же, наверное, действительно существующим фактом. В худшем же - читатель проникается убеждением, что вот эта потворствующая нездоровому разгулу фантазии абстрактная неопределенность - и есть то, что называется "научно установленным фактом". И в результате - научается либо бояться, либо презирать науку, научное знание, а в конце концов - и ее главный предмет, историю русской классической литературы.

В моей работе над материалом ликвидация такой абстрактной неопределенности происходила в несколько этапов. Пройдя выучку в школе выдающегося исследователя истории русской литературы В.Н.Турбина, я заранее знал, насколько ценным в подавляющем большинстве случаев может оказаться знакомство с естественным контекстом литературного произведения - местом его публикации. Одного взгляда, брошенного на страницы журнала "Сын Отечества", где было напечатано стихотворение, приписывающееся то Баратынскому, то Плетневу, было достаточно для того, чтобы воочию представить себе природу, механику этого "приписания": я подробно анализировал связи, существующие между этим новым стихотворением и перепечатанной рядом с ним старой элегией Баратынского.

И лишь потом, добравшись до комментариев В.Э.Вацуро в двухтомном собрании стихотворений "Поэтов 1820 - 1830-х годов", вышедшем в 1972 году, и комментариев И.Н.Медеведевой в двухтомном издании сочинений Баратынского 1936 года, я смог, наконец, узнать, что же в действительности представляло собой это "приписание". Оказалось, что это всего-то было предположение двух дореволюционных ученых, больше не принятое никем и продержавшееся, наверное, не более года.

Но права пословица: мал золотник, да дорог. Это, почти анекдотическое, "приписание" оказалось... какой-то могучей тайной, скрывающей в себе в свернутом виде обширные историко-литературные объемы, подобно необъятной энергии, сжатой в атомном ядре. И об этом наглядно свидетельствует та неразбериха, которая вновь и вновь оказывается связанной с сообщениями об этом загадочном "приписании", когда пытаешься разобраться в их фактическом составе.

*    *    *

Прежде всего, в позднейших комментариях к публикации стихотворения Плетнева исчезает сообщение о соседстве его по журналу со стихотворением, безусловно принадлежащим Баратынскому. Как я предполагаю, это происходило из-за НЕОБЪЯСНИМОСТИ этого соседства - если не знать о включенности этой пары стихотворений в "батюшковскую" историю и связанную с ней вереницу публикаций. А потому, если бы мы прежде, чем вникать в комментарии, не познакомились с первой публикацией стихотворения в журнале, то у нас сложилось бы совершенно превратное представление об этом странном событии "приписания" его Баратынскому.

В.Э.Вацуро утверждает, что включение стихотворения в собрание сочинений Баратынского М.Л.Гофманом в 1914 году мотивируется его стилистической близостью к произведениям поэта. Но все дело в том, что, познакомившись с исходным, интерпретируемым комментаторами так и сяк материалом, мы узнаём, что аргументация этого рода - приводится вовсе не Гофманом, а в статье, все того же 1914 года, киевского исследователя П.П.Филипповского. Гофман же - совсем наоборот, во всеуслышание утверждает в своем комментарии к стихотворению, что он не имеет никаких положительных, фактических оснований включать его в собрание сочинений Баратынского - но тем не менее, убежден в том, что оно принадлежит именно ему!

Но, быть может, Гофман включил стихотворение в редактируемое им собрание сочинений на основании аргументации, приведенной в статье Филипповского? Комментарий в издании 1972 года в этом отношении составлен так расплывчато, что не дает читателю возможности уверенно решить этот вопрос ни в ту, ни в другую сторону. И, познакомившись с изданием 1914 года, мы понимаем, что у Вацуро для такой расплывчатости были все основания.

С одной стороны, Гофман ни словом не упоминает о Филипповском и его статье. Но, с другой - оговорив свою неготовность к окончательной атрибуции, включает стихотворение в раздел... произведений, "приписываемых Баратынскому". Определение это, безусловно, подразумевает: приписываемых - кем-то еще, помимо составителя данного собрания? Но ведь никто, кроме Гофмана с Филипповским, с таким приписанием стихотворения Баратынскому не выступал... Вот и решай после этого: основывался ли Гофман на статье Филипповского или нет; знал ли он ее вообще, или оба исследователя пришли к своему решению независимо друг от друга и - одновременно!

Комментарий к стихотворению в двухтомнике Баратынского 1936 года, с одной стороны, богаче и точнее комментария В.Э.Вацуро, хотя сам текст стихотворения... мы напрасно стали бы разыскивать в этом издании, в разделе "Стихотворения, приписываемые Баратынскому"! Составители его, напомню, не поддержали Гофмана в его убеждении, что произведение это принадлежит Баратынскому. Лишь заглянув в комментарии к первому тому этого издания, мы с удивлением обнаружим там раздел называющийся... "О стихотворениях, ошибочно приписываемых Баратынскому". В нем-то мы и можем натолкнуться на заметку, сообщающую о гипотезе 1914 года.

Прежде всего, мы встречаем здесь разъяснение, чтó представлял собой тот список стихотворения, сделанный рукой Плетнева, о котором, опять-таки, так расплывчато сообщает комментатор 1972 года и на котором основывается последняя, существующая по сей день атрибуция этого стихотворения: оказывается, это была рукописная тетрадка стихотворений Плетнева, предназначавшихся им к изданию. Впрочем, возникает новый вопрос: какова модальность этого сообщения о предназначенности к печати - является ли оно определением самого Плетнева или... голословным предположением комментаторов (увидели в архиве тетрадку - и порешили, что Плетнев готовил сборник своих стихов...).

Кроме того, в этом комментарии еще сохраняется интересующее нас в первую очередь сообщение о соседстве стихотворения Плетнева с элегией Баратынского. Но как раз тут уже комментатор 1936 года... существенно исказил картину, по сравнению с комментарием Вацуро. Утверждается, что это соседство послужило главным основанием для атрибуции стихотворения Баратынскому. Но все дело в том, что это было так и... совсем не так!

Еще раз повторю: да, действительно, соседство двух стихотворений играет определяющую роль, тем более, что им одним дело не ограничивается, но сходство самих этих стихотворений объединяет их в своего рода диптих. Однако именно это обстоятельство и представлялось до сих пор необъяснимым для исследователей. И поэтому в статье Филипповского об этом факте соседства, конечно, упоминается, но главный упор делается, как это совершенно правильно отмечает Вацуро, на стилистическое соотнесение произведения с творчеством Баратынского в целом.

*    *    *

Вот эта неопределенность, нерешенность, атмосфера недоумения, сгустившаяся вокруг стихотворения, без подписи напечатанного в "Сыне Отечества" 1821 года в стык со стихотворением Баратынского, - как бы силовое поле, искривляющее нормальный ход комментирования, порождающее разного рода деформации в его результатах, - и является подлинным историческим фактом, скрывающимся за доступным сегодня большинству читателей скупым сообщением о том, что стихотворение это некогда "приписывалось Баратынскому".

Удивление вызывает, прежде всего, то, что два разных исследователя одновременно, в 1914 году, в Киеве и Петербурге - спохватились и пришли к убеждению, что в журнале столетней давности существует неизвестное дотоле стихотворение, которое принадлежит Баратынскому. Быть может, Гофману и стала известной статья Филипповского, когда он готовил к печати свое издание, - но все равно, слишком уж кстати, ко времени эта статья появилась, словно бы специально адресованная из города Киева петербургскому текстологу...

Такое единодушие послужило для нас свидетельством в пользу того, что стихотворение это изначально печаталось в расчете на то, что его примут - за стихотворение Баратынского. Нам ведь вообще неизвестно, сколько читателей, познакомившись с ним до 1914 года, приходило к тому же убеждению, что и те двое из них, которые решились обнародовать свое мнение в печати!...

Мы в наших предшествующих заметках попытались проникнуть за эту завесу недоумения немного далее вглубь исторического прошлого, к самой историко-литературной действительности, которая породила перечисленные эффекты у позднейших своих комментаторов. Состояние недоумения, которое мы обнаружили на месте того, что имело привычный облик "научно установленных фактов", служит нам удостоверением в том, что со стихотворением этим ничего еще окончательно не решено, и даже обнаружение в архиве такого, казалось бы, надежного "документа", как рукописная тетрадка Плетнева, не ставит последней точки в этой проблеме.

Следует оговориться, что не сообщения комментаторов послужили для нас исходным пунктом: мы столкнулись с проблемой участия Баратынского по ходу нашего исследования роли Плетнева в судьбе Батюшкова, а далее - и с проблемой авторства данного стихотворения. Если мы сумели хоть немного далее продвинуться в решении этой проблемы - то это только потому, что для нас она предстала включенной в круг иной и более обширной проблематики.

IX.

Еще более удивительным образом обстоит дело с комментариями к стихотворной надписи Плетнева "К портрету Батюшкова". Ни в комментариях к позднейшему изданию стихотворений Плетнева, в котором было перепечатано это стихотворение, ни у исследователей, обращавшихся к этому стихотворению в связи с биографией адресата, - НЕ ДАЕТСЯ ОБЪЯСНЕНИЯ исторического топонима, фигурирующего в его заключительном стихе!

И добро бы это загадочное слово (вернее, словоформа) - "Ольмия" - принадлежало лишь к области античных древностей, которая сама по себе могла бы быть сочтена безразличной к сфере интересов исследователей русской литературы. Хотя и в этом случае у читателя стихотворения остается нерешенным вопрос: было ли осмысленным употребление этого слова у автора стихотворения? имел ли он какой-нибудь умысел - даже не просто употребляя его в связи с именем Батюшковым, а завершая им свою характеристику этого поэта?...

Но ситуация предстает совершенно в ином виде, когда выясняется, что в комментарии к стихотворению, адресованному Батюшкову, - не была отмечена цитата из произведения Батюшкова! Я тоже не могу похвастаться тем, что знаю наизусть весь список мифологических имен и названий, употребленных в произведениях Батюшкова. Поэтому, для того чтобы объяснить употребление неизвестного слова, я, не мудрствуя лукаво, обратился к помощи поисковых систем интернета, и "Яндекс" выдал мне список, в первых же строках которого находилась ссылка на комментарий Н.В.Фридмана к изданию сочинений Батюшкова в серии "Библиотека поэта".

Здесь-то и выяснилось, что последняя строка надписи Плетнева - это не что иное, как цитата из элегии Батюшкова "Омир и Гесиод соперники": Гомер обращается к Гесиоду, сравнивая его творения с благоуханным медом, производившимся в древности на коринфиском полуострове Ольмий.

И, познакомившись с этим источником цитаты, начинаешь подозревать, что... далеко не случайно исследователи хранят гробовое молчание о ее происхождении в стихотворении Плетнева!

Знакомство с изначальным контекстом этой фразы, как и со стихотворением Батюшкова в целом, бросает совершенно новый, неожиданный свет на мадригальное обращение 1821 года. Я надеюсь коснуться этого обстоятельства в дальнейшем, а сейчас только обращу внимание читателей на то, что источник цитаты полностью подтверждает мнение, разделявшееся, судя по письму Гнедичу, и самим Батюшковым, о существовании у поэта некоего тайного недоброжелателя, завистника, радовавшегося его исчезновению с литературной сцены.

Стихотворение Батюшкова посвящено ситуации поэтического состязания, соперничества двух противников, конкурентов, один из которых, Гесиод, побеждает другого, Гомера, признается более талантливым, совершенным... Разумеется, автор адресованного Батюшкову стихотворения заимствовал эту хвалебную цитату в расчете на драматический контекст этого произведения и, если завершал ею свою мадригальную надпись, - то это потому, что хотел тем самым подчеркнуть, продемонстрировать читателю-современнику, сделать достоянием гласности всю остроту, весь трагизм положения своего адресата...

Хочу подчеркнуть особое обстоятельство, определяющее характер моих заметок. Я имею здесь дело с неготовым знанием - знанием, которое невозможно найти в итоговых работах по истории литературы. Таким образом это знание, которое создается, формируется - то есть становится именно таковым, превращается из нашего не-знания в знание - в ходе самой этой работы. Нажимая кнопку поисковой системы на экране своего монитора, я не имел ровным счетом никакого представления о том, какие перспективы откроет полученная мной информация в моем понимании стихотворения Плетнева и в "батюшковской" истории 1821 года. Таким образом, по ходу получения этой информации, мне каждый раз приходится заново пересматривать и перестраивать свои представления об этом предмете - представления, замечу, слагающиеся в перспективу повествования о нем, план построения дальнейших заметок.

Говоря о ситуации непредсказуемости, я имею в виду и то, что я вовсе не ожидал, что поиск по запросу на слово "Ольмий" выведет меня именно к собранию стихотворений Батюшкова. Кстати сказать, исследователи биографии Батюшкова и комментаторы стихотворения Плетнева могли легко решить этот вопрос, не прибегая к трудоемкому штудированию всех произведений поэта или даже просто сплошному просмотру достаточно полного комментария, такого, как комментарий Фридмана: в других изданиях Батюшкова объяснение топонима Ольмий... отсутствует в примечаниях к стихотворению "Омир и Гесиод соперники". Это потому, что это слово вынесено в словарь мифологических выражений, и найти его там вообще не представляло бы труда.

*    *    *

Таким образом, я был готов к любым результатам и не имел никаких оснований отсеивать те или иные из них. Еще раз повторю, что для выяснения истинного положения дел чрезвычайно полезно прибегать к разным источникам информации: заведомо известно, что сведения, отсутствующие в одном из них, можно найти в другом месте.

Так и в случае с нашим загадочным словом. Если обратиться с поисковым запросом не к "Яндексу", а к "Гуглу", то он выдаст информацию, своим своеобразием отличающуюся от списка, предоставленного первым. Конечно, ссылки на элегию Батюшкова здесь тоже присутствуют. Но им предшествует сообщение, из числа тех, которыми поисковые системы любят озадачивать пользователей интернета: "Возможно, Вы имели в виду слово..." И этим словом, которое, по предположению "Гугла", я имел в виду вместо Ольмия, был другой, тоже древнегреческий топоним: Ольвия.

Вот это и была та "ненужная" информация, которую следовало бы отсеять, имей я какие-нибудь ограничения в поиске. Но у меня не было никаких оснований предполагать, что автор стихотворения НЕ руководствовался в своем словоупотреблении в последнем стихе значением этого, созвучного и исторически родственного географического названия. И теперь, по детальном рассмотрении дела, я вижу, что это действительно так. Компьютерная поисковая система в данном случае... "мыслила" совершенно аналогично автору стихотворения "К портрету Батюшкова", в акте его творческого вдохновения!

Да, конечно, на первом плане в этом заключительном стихе стоит цитата из стихотворения Батюшкова. Но, после того, как я подробно разобрал все пушкинские реминисценции, присутствующие в этом произведении, наряду с батюшковской цитатой, принципиальное значение приобретает то обстоятельство, что созвучное употребленному поэтом географическое название Ольвия - принадлежит древнегреческому поселению в северном Причерноморье, в непосредственном соседстве с местами, где находились в ссылке Пушкин и адресат его тогда же, когда состоялась публикация стихотворной надписи в "Сыне Отечества", написанной элегии, древнеримский поэт Овидий.

Кроме того, этот подразумеваемый каламбур, основанный на созвучии слов, находится в согласии с организацией того начального фрагмента пушкинской поэмы "Граф Нулин", предвосхищающая реминисценция из которой присутствует в стихотворении, адресованном Батюшкову. Игра слов, пронизывающая этот фрагмент, между прочим, как раз и обнаруживается с помощью того "ключа", который представляет собой по отношению к нему стихотворная надпись.

Мы обнаружили, что центр этого фрагмента, где говорится о воспитании героини "не в отеческом законе", каламбурно соотнесен с его началом: слову "к несчастью" в центре - вторит слово "ненастье" в начале. И точно такое же соотнесение при помощи игры слов связывает центр фрагмента с его окончанием: сначала говорится, что героиня поэмы "НЕ ЗАНИМАЛАСЬ" своим хозяйством, - а потом повествует о том, как она... "ЗАНЯЛАСЬ" разглядыванием картины, сценки из жизни этого же самого "хозяйства!...

Принцип каламбурного построения начала поэмы здесь спрятан, и могло бы показаться, что это явление - случайное, не предусмотренное Пушкиным. И, чтобы исключить такое предположение, принцип этот открыто предъявляется, демонстрируется автором в строках того же самого отрывка:

...А что же делает супруга
Одна в отсутствии супруга?

Два смежных стиха имеют каламбурное окончание, задавая тон тому построению композиции отрывка, схему которого мы сейчас набросали.

*    *    *

И эта схема каламбурного построения начала будущей поэмы, как мы показали, - целиком и полностью заключена в сжатом виде в надписи 1821 года. Можно ли после этого сомневаться в том, что в заключительном стихе этого стихотворения подразумевается каламбур "Ольмия" (родительный падеж существительного мужского рода) - "Ольвия" (существительное женского рода в именительном падеже)!

Тем более, что одно географическое название по своему значению вступает в контрастные отношения с другим. Топоним "Ольмий", через цитату из батюшковского стихотворения, указывает на трагизм положения поэта. Древнегреческое же название "Ольвия" в переводе означает... "счастливая"!

Между прочим, любопытно отметить, что аналогичную энантиосемию (то есть развитие в слове значения, противоположного исходному) П.А.Флоренский отмечает и в отношении имени, которое носит адресат стихотворения: Константин. Этимологически оно означает "постоянный", но именно поэтому, по словам Флоренского, оно наделяет своих обладателей свойством, прямо противоположным, непостоянством. А ведь обратите внимание: ИМЕННО ЭТОЙ АНТИТЕЗЕ - постоянства и непостоянства, на литературном поприще ли, в личной ли биографии, - посвящена как сама стихотворная надпись "К портрету Батюшкова", так и объединенное с ним в "диптих" послание Баратынского "Булгарину".

Наконец, мы можем отметить, что и сам каламбур, переход от одного слова к другому, созвучному, построен закономерно, по правилам буквенной игры, которые повсеместно обнаруживаются в печатной продукции пушкинской эпохи.

Словоформы "Ольмия" и "Ольвия" различаются одной только буквой. Буква же "м", перевернутая на 180 градусов, превращается - в букву латинского алфавита "w". Она в западноеропейских языках может приобретать то же самое звуковое значение, что буква кириллического алфавита "в" в слове "Ольвия" (в исходном греческом слове на этом месте была буква "бета", означавшая звук "б", но по правилам традиционной русской транслитерации она передается кириллической буквой, имеющей то же, что и она, начертание, но обозначающей другой звук). Таким образом, происходит закономерная, хотя и имеющая игровой, шуточный характер, метаморфоза:

"Ольмия" - "Ольwия" - "Ольвия".

В исследовании материалов, относящихся к "батюшковской" истории 1821-1822 гг., мы уже столкнулись с аналогичным подразумеваемым каламбуром. И произошло это... именно в собственноручном письме Пушкина, тогда как присутствие поэта в обсуждаемом стихотворении 1821 года обнаруживается столь многочисленными признаками!

С одной стороны, он в письме к брату Льву просит его уверить Плетнева, что он "наш Гете", С другой - пишет элегию, в которой... лично обращается к древнеримскому поэту Овидию, а в письме Гнедичу утверждает, что он живет среди... давно исчезнувших с лица земли племен "гетов и сарматов". У меня создается отчетливое впечатление, что Пушкин в этих своих выступлениях... словно бы примеряет на себя то безумие, в которое в это время погружается Батюшков; старается сделать его поэтическим фактом...

Соотношение в пушкинской переписке этнонима "геты" и имени собственного "Гете" - проявление точно такой же литературной игры, как и соотношение географических названий, подразумеваемое в стихотворении 1821 года. А о том, что два этих каламбура в авторском замысле связаны между собой, говорит следующее историческое обстоятельство.

Те самые исчезнувшие геты, которых Пушкин объявляет своими соседями в письме, - и стерли с лица земли в I веке до нашей эры древнегреческую колонию Ольвию, - город, созвучный по своему названию коринфскому полуострову Ольмий, выпускавшему в древности "благоуханный мед" поэзии Батюшкова и Гезиода...

Продолжение