|
|
||
Впечатление искусственности, инсценированности, не покидает меня, когда я сталкиваюсь с большинством известных нам источников, по которым мы можем судить об этой истории. Не устану повторять, что у меня складывается впечатление, что ее участники... намеренно создавали картину, которая должна была скрыть - как и для большинства менее осведомленных современников, так и для нас, потомков, читателей и исследователей, - истинный облик происходивших событий. Скрыть... и вместе с тем (подобно тому, как впрямую поступают с архивами, разрешая открыть их лишь по истечении какого-то более или менее длительного срока) - оставить исследователям отдаленного будущего ключи и следы, по которым они смогут эту истинную историю восстановить.
Но восстановить - именно тогда, когда высыпется полностью песок в некиих предназначенных для этой цели часах, когда будут накоплены необходимые исторические знания, позволяющие этими ключами - воспользоваться. Не могу сказать, что уверен, что это время наступило, но все же я робко пытаюсь изложить ровно те неизвестные до сих пор обстоятельства, которые уже сегодня поддаются испытанию нашего трезвого, научно аргументированного взгляда.
В первую очередь это чувство преднамеренности возникает у меня в связи... с Пушкиным, который в моих глазах все больше и больше выдвигается на центральное место в истории с оправданием Плетнева и спасением его литературной и общественной репутации. Невероятным мне кажется то, как будто бы документально подтверждаемое, обстоятельство, что он узнал о таких серьезных событиях, касающихся такой драгоценной для него фигуры, как Батюшков, - лишь к осени 1822 года!
Да и в самом деле, посмотрите: процитированное нами письмо его к брату от 4 сентября 1822 года подтверждает не более... чем факт получения Пушкиным от него информации об истории со стихотворением 1821 года. Но ведь это вовсе не означает, что Пушкин до тех пор этой информацией не обладал! Это означает лишь то, что брат Лев Сергеевич об этом не знал и думал, что такое сообщение будет для Пушкина внове...
Но, тем не менее, это впечатление - лишь эмоциональная реакция. Нас просто удивляет отсутствие того, что, по нашему мнению, должно было быть: сведений о ближайшей по времени реакции Пушкина на произошедшее. Хотя, повторю, и такое отсутствие может быть сочтено значимым: как будто бы эти недостающие сведения... изъяли из оборота! Но другое дело - анализ положительных, актуально наличествующих фактов. А фактами этими, прежде всего, служат стихотворения, связанные с появлением элегии "Батюшков из Рима".
Да-да, я не оговорился: круг этих произведений не ограничился одним посланием Плетнева к Пушкину, были и другие. И вот здесь мы вплотную встречаемся с тем странным характером происходящих событий, на который мы уже обратили внимание читателя.
И вновь: эти странные черты стихотворных публикаций, о которых мы говорим, находят себе подтверждающее отражение в пушкинских письмах брату Льву Сергеевичу и Плетневу - в некоторых особенностях содержащихся в них выражений.* * *
Современники не оставили нам почти никаких прямых свидетельств об обстоятельствах этой печальной истории. Но когда мы начинаем вчитываться в строки относящихся к ней немногих пушкинских писем - то у нас начинает брезжить догадка, что именно в них-то и запечатлены основные контуры этих событий. Собственно, только из пушкинских писем брату Льву и Плетневу мы и можем узнать о том, что злосчастная элегия была принята современниками за сочинение Батюшкова и что именно это обстоятельство болезненно поразило поэта. Никаких возможностей проверить, так ли это обстояло на самом деле, - у нас нет.
И это - единственное прямое указание в пушкинских письмах на закулисную, остающуюся для нас неизвестной сторону событий. Но, наряду с прямым сообщением, мы столкнулись здесь и с явлением другого рода: целой системой намеков, позволяющих еще дальше проникнуть на эту закулисную сторону. Так, благодаря подобным намекам мы смогли увериться, что посвящение Плетневу выпуска четвертой и пятой глав романа "Евгений Онегин" относится к истории с Батюшковым.
Накануне, в 1827 году - Батюшкову исполнилось 40 лет. А между тем... истории русской литературы ДО СИХ ПОР не известно, как русские литераторы, хотя бы даже - близкие друзья поэта, отметили эту знаменательную юбилейную дату! Конечно: ведь поэт был к этому времени навсегда вычеркнут из текущей литературной жизни, и (с точки зрения НАШЕГО современника) - ее и отмечать было незачем.
Теперь становится ясно, что пушкинское посвящение - было составной частью этого тайного, до сих пор остающегося неведомым празднества. Целые куски текста стихотворного посвящения 1828 года просматриваются в письме его адресату - Плетневу, написанном Пушкиным в 1822 году по поводу его злосчастной "батюшковской" элегии. Если же мы пройдем далее по вехам, расставленным в пушкинских письмах, то наши догадки станут еще определеннее.
К числу такого рода намеков, вероятно, следует отнести фразу, которой завершается пассаж из письма Л.С.Пушкину от 4 сентября; в этом пассаже Пушкин впервые заговаривает об истории с плетневской элегией:
"...Кланяйся ему от меня (т. е. Плетневу - а не его слогу) и уверь его, что он наш ГЁТЕ".
Почему здесь должно содержаться нечто большее, чем прямой смысл, - об этом говорит сделанное сопоставление. Оно само по себе уже выводит за границы фразы, так как требует для себя пояснения: почему Плетнев должен думать, что его сравнивают... именно с Гете?! Правда, на это сравнение вызывает сам характер его "римской элегии" - именно так, "Римские элегии", назывался цикл стихотворений Гете, написанный после путешествия в Италию. Но мало ли кто из европейских писателей, помимо Гете, путешествовал по Италии!
Полный смысл сравнения Плетнева с Гете - это точка в пушкинской переписке, где совершается переход вообще за рамки данной истории, точка, соединяющая эту историю с другими темами и сюжетами, которые нуждаются в отдельном, самостоятельном разговоре: а именно, отношением Гете к русской литературе и русской литературы - к Гете. Но, тем не менее, мотивировку выбора имени для этого насмешливого сравнения можно обнаружить и в непосредственно относящихся к этой истории материалах.* * *
Ближайшим другом Батюшкова был Н.И.Гнедич. И, видя в пушкинской переписке того же 1822 года два письма, адресованных Гнедичу, мы не можем не обратиться к ним в надежде найти какие-то интересующие нас новые сведения.
И действительно, как раз во втором из этих писем, от 27 июня, мы встречаем фразу, которая показывает, что имя Гете возникает в этих обстоятельствах, по крайней мере, не случайно:
"...Пожалейте обо мне: живу меж ГЕТОВ и сарматов; никто не понимает меня..."
О том, что эта фраза построена на ИГРЕ СЛОВ, сразу же говорит значение употребленного в ней предлога "МЕЖ". С первого взгляда кажется, что он означает: "среди", "в среде". Однако, обратившись к данным истории, мы понимаем, что Пушкин играет здесь на совпадении в этом слове с указанным - совсем другого значения: "посередине", "гранича с одной стороны с одними, а с другой - с другими". И действительно, обращение к историческим картам показывает, что племя гетов обитало по западную сторону той территории, на которой во время написания письма находится Пушкин, а племя сарматов - по восточную ее сторону.
Игра слов в приведенной фразе на этом не заканчивается, и в названии древнего народа, неожиданным образом начинает звучать имя... немецкого поэта ГЕТЕ. Причем - словно бы употребленное... во множественном числе! Срв. у Ломоносова - знаменитое: "...может собственных Платонов / И быстрых разумом Невтонов..." - строки из "Оды на день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны", которые, между прочим, реминисцируются в концовке батюшковского очерка "Нечто о поэте и поэзии". Рядом с ним, С НИМИ - с Гете, с гетами, - по соседству в кишиневской ссылке живет будто бы Пушкин!
Пушкин и древние "геты" - словно бы транспонируются в некий единый временной (или: вне-временной план), в котором существуют - как современники. Именно в это время Пушкин пишет элегию, в которой он, как к своему здравствующему ныне современнику, лично адресуется... к древнеримскому поэту Овидию, тоже побывавшему в свое время в ссылке в Молдавии и на этот раз - действительно оказывающемуся его историческим "соседом"!
Упоминание в сентябрьском письме имени Гете служит, таким образом, отсылкой к июньскому письму Гнедичу с его подразумеваемым каламбуром: тем более, что в этом письме брату Льву от 4 сентября упоминается и послание "К Овидию". Одновременно эта отсылка показывает, что и письмо Гнедичу, в свою очередь, - тоже каким-то образом соотносится с "плетневской" историей.
В приведенной фразе этого письма сквозит ирония, которой оно наполнено в целом. Пушкин словно бы представляет себя... героиней своего собственного, еще не написанного "романа в стихах" - Татьяной Лариной, сочиняющей отважное письмо своему "опасному соседу", Онегину:
...Вообрази: я здесь одна,
Меня никто не понимает...
Жалобы героини будут изображены Пушкиным юмористически, их книжный характер на них самих бросает отсвет иронии. Такое же ироническое отстраненное отношение угадывается в самоизображении Пушкина в письме Гнедичу: племена диких кочевников - благодаря каламбуру, отождествляются с величайшим немецким поэтом...
И, таким образом, жалобы на одиночество и непонимание, разыгранные Пушкиным в этом письме, оборачиваются саркастическим упреком в неспособности, или нежелании, разглядеть достойного собеседника в человеке, живущем поблизости, по соседству. Или: разглядеть в своем современнике, соотечественнике - Платона и Ньютона. Разглядеть, или признать, в нем черты величия, делающего его равным Гете...* * *
Точно такое же отождествление противоположностей Пушкиным повторяется в том же письме и по отношению... к себе самому: об одном стихе своей поэмы "Кавказский пленник", которая обсуждается в переписке с Гнедичем, он отзывается:
"...дурно, очень дурно - и потому осмеливаюсь заменить этот КИРГИЗ-КАЙСАЦКИЙ СТИШОК следующими..."
И здесь мы встречаем название кочевого народа, но на этот раз оно применяется Пушкиным... к себе, а не к окружающим его и не понимающим его высокоразвитые культурные интересы соседям! И точно так же этноним в этом случае - указывает на другого великого поэта, на этот раз русского: в образе "киргиз-кайсацкой царевны" Фелицы изображается в поэзии, во-первых, не кого-нибудь, а самого Г.Р.Державина - и, во-вторых, не кто-нибудь, а сама императрица Екатерина II!
Какое отношение все эти смысловые обертоны имеют к адресату письма - Гнедичу, сказать сразу трудно. Но о том, что связь, и притом существенная, здесь есть, свидетельствует позднейшее послание Пушкина, относящееся к созданному Гнедичем переводу "Илиады". В этом послании уже сам Гнедич изображается именно так, как Пушкин изображает себя в письме, - одиноким певцом, пророком в толпе диких кочевников, язычников:
...ты нас обрел в пустыне под шатром,
В безумстве суетного пира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждаяся лучей...
И дальше Гнедич в послании 1832 года изображается Пушкиным - И-ДИЛ-ЛИ-ЧЕС-КИ: способным снизойти с высоты своего величия до умственного и эстетического уровня "гетов и сарматов", среди которых ему довелось обитать. То есть - как будто бы, именно в соответствии с тем ИДЕАЛОМ, который проступает, благодаря обнаруженной нами игре слов, в пушкинских письмах 1822 года.
Но, помилуйте: ведь это же самое означает - что Гнедич изображен в послании Пушкина... ОСТРО-СА-ТИ-РИ-ЧЕС-КИ; вся русская культурная публика того времени, все коллеги по литературному цеху - предстают в этом стихотворении, С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ГНЕДИЧА... "гетами и сарматами" (жуками да букашками, - можно было бы продолжить, передавая по-русски ту же самую игру слов).
И этот взгляд - действительно... представляет собой точку зрения Гнедича, как она выразилась - в его собственной поэзии! В своем неоконченном послании 1832 года Пушкин - словно бы цитирует, перелагает одно из предсмертных стихотворений, опубликованное в итоговом сборнике Гнедича того же 1832 года, "Дума":
Печален мой жребий, удел мой жесток!
Ничьей не ласкаем рукою,
От детства я рос одинок, сиротою:
В путь жизни пошел одинок;
Прошел одинок его - тощее поле,
На коем, как в знойной ливийской юдоле,
Не встретились взору ни тень, ни цветок...
В этом "гнедичевском" стихотворении географический ракурс смещается на запад: вместо одной путыни, ближневосточной, синайской, где водил свой народ пророк Моисей, которому Пушкин уподобляет Гнедича, - другая, африканская (!), ливийская. Но, тем не менее, и само по себе место действия, и положение его в фигуре сравнения в том и другом случае - демонстрируют явную ориентированность друг на друга двух этих стихотворений: неоконченного пушкинского и напечатанного в сборнике Гнедича.
И, если для стихотворений, написанных практически одновременно, такая их бросающаяся в глаза взаимная ориентированность представляется явлением вполне естественным, то мы теперь обнаруживаем, что точно такой же взгляд на Гнедича, оценка его отношений к окружающим его современникам, среди которых он не видит... ни одного отрадного, высококультурного явления, - существовала у Пушкина не только в послании 1832 года, но и уже - в 1822 году, когда его отношения с Гнедичем только еще устанавливались; отразилась в его эпистолярии этого времени.* * *
И пушкинское письмо Гнедичу, при внимательном его рассмотрении, оказывается проявлением далеко не простых отношений двух литераторов - отношений, имеющих свою подоплеку. В предыдущем письме Пушкин обращается к Гнедичу с просьбой стать издателем, редактором его первой "южной" поэмы - "Кавказский пленник". Теперь он отвечает ему, получив, во-первых, его согласие, а во-вторых, замечания.
Письмо самого Гнедича до нас не дошло, но по пушкинскому ответу можно судить, что часть этих замечаний относится ко всему произведению в целом, так что учесть их невозможно, не переписав целиком всю поэму "Кавказский пленник":
"Ваши замечания на счет его недостатков совершенно справедливы и слишком снисходительны; НО ДЕЛО СДЕЛАНО".
Да Гнедич, вероятно, и не рассчитывал, что Пушкин примется за такую переделку: скорее всего, он тем самым хотел заявить свою литературную позицию по отношению к новаторской (напомним об этом!), "скандальной", как Пушкин сам ее называл, поэме; из упомянутой критики "недостатков" ясно, что позиция его не совпадала со взглядами самого Пушкина, - хотя и не известно, КАКОЙ ИМЕННО она была; что являлось "недостатками" пушкинской поэмы - с точки зрения Гнедича.
А вот другая часть замечаний носила иной характер, предполагала внесение в текст определенных частных поправок, с которыми Пушкин и соглашался в этом письме. Но все дело в том, каким способом были преподнесены эти замечания. Оказывается, сделаны были они от лица цензуры, в которую Гнедич передал пушкинскую поэму! И это обстоятельство, его необычность, усиленно подчеркивается Пушкиным в ответном письме:
"Но какова наша цензура? признаюсь, никак не ожидал от нее таких больших успехов в эстетике. Ее критика приносит честь ее вкусу. Принужден с нею согласиться во всем...
С подобострастием предлагаю эти стихи [то есть сделанные исправления] на рассмотрение цензуры - между тем поздравьте ее от моего имени - конечно иные скажут, что эстетика не ее дело; что она должна воздавать Кесареве Кесарю, а Гнедичеве Гнедичу, но мало ли что говорят".
Слишком явно наполнены эти пушкинские пассажи иронией по тому поводу, что государственная цензура взяла на себя заботу об "эстетической" стороне литературных произведений, - слишком явно, чтобы не разглядеть в них пушкинской оценки ситуации. Пушкин, видимо, сразу догадался о том, что предлагаемые ему поправки принадлежат самому Гнедичу и ссылка на цензуру имеет вполне апокрифический характер. Об этом почти в открытую говорит переиначенное евангельское изречение: "Кесареве Кесарю, а Гнедичеве Гнедичу", - то есть: эстетическая критика приличествует не государственной, царской цензуре, а поэту и литератору Гнедичу.
Но если Гнедич под видом цензурных поправок передавал Пушкину свои собственные замечания, - то в чем же тогда заключался смысл этого прозрачного обмана? Ведь нельзя сказать, что Гнедич просто постеснялся открыто критиковать Пушкина: не побоялся же он сделать ему другие, куда более принципиальные возражения, о существовании которых мы узнаем из того же пушкинского письма!
А дело, вероятно, заключалось в том, что поправки, требуемые цензурой, - это поправки, на которые невозможно не согласиться. И в таком случае, инсценируя эту ситуацию, Гнедич хотел, чтобы Пушкин понимал, что он... предъявляет ему ультиматум. А значит, дело было даже не в самих этих поправках, а в требовании, чтобы Пушкин на деле проявил по отношению к нему ту послушность, покорность (сам Пушкин в тексте письма без обиняков называет это: "ПО-ДО-БО-СТРА-СТИ-ЕМ"!), - которые он на словах аккуратно выказывал в своей переписке.
|