|
|
||
В приводившейся уже фразе из письма Л.С.Пушкину содержится любопытная оговорка, которая, в свете всех обстоятельств этой истории, заставляет задуматься над ней и... подозревать в ней еще одно сделанное Пушкиным обиняком указание на ее, этой истории, закулисную сторону. Пушкин выносит суровый приговор незадачливому стихотворцу:
"Вообще мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи - он не имеет никакого чувства, никакой живости - слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т. е. Плетневу - а не его слогу)..."
Плетнев, автор элегии "Батюшков из Рима", и его "слог" - мы бы сказали сегодня: его "литературная личность", "образ автора" - как бы раздваиваются, и второй из них, "слог", при этом персонифицируется, становится самостоятельным человеческим существом, которому... тоже можно "кланяться", как и Плетневу! И это раздвоение не может нас сильно удивить, коль скоро мы уже сразу заподозрили, что Плетнев в этом своем злосчастном литературном опусе выступал не от собственного лица, а был лишь инструментом, орудием чьей-то злой воли. Опубликованное стихотворение, ответственность за которое легла целиком и полностью на него, было ин-спи-ри-ро-ва-но этим остающимся до сих пор неизвестным закулисным "режиссером"...
И здесь чрезвычайно важно напомнить читателю о том, какое именно произведение Плетнева противопоставляется тут - в том же самом письме, в том же самом контексте - Пушкиным этой нелицеприятной характеристике:
"Б. из Рима" не имеет человеческого смысла, даром что НОВОСТЬ НА ОЛИМПЕ очень мила".
"Новость на Олимпе" - это небольшой мадригал Плетнева, посвященный выходу поэмы Пушкина "Руслан и Людмила". И действительно: стихотворение это производит чрезвычайно отрадное впечатление - даже не столько своим "слогом", сколько своей конструкцией; тем, что в риторике называется "изобретением"; несмотря на то, что даже в этой его положительной стороне оно выдает неопытность, робость молодого автора.
Ситуация, изображенная в стихотворении, заключается в том, что на Олимп, в собрание богов, попадает изображение, хочется сказать - фотография, или даже: "фотка" - некоей "Красавицы". Описывается, как ее красоте дивятся все боги; как ей завидует ее естественный конкурент, богиня любви и красоты Венера. Однако в дальнейшем члене этого перечисления читатель начинает ощущать некую странность: говорится и о реакции на появлениие этой "новости" - присутствующей в том же собрании классических, традиционных античных богов... "Душеньки", то есть - ГЕРОИНИ одноименной поэмы И.Ф.Богдановича на знаменитый мифологический сюжет "Амур и Психея".
И в концовке стихотворения это недоумение - разъясняется: оказывается, дело идет о... ЛИТЕРАТУРНОМ портрете; именно: "Руслановой супруги", героини другой знаменитой русской поэмы, новой, только что появившейся - "Руслан и Людмила":
Недавно на Олимп Меркурий быстроногий
С земли принес Красавицы портрет.
"Признаемся: такой и на Олимпе нет!" -
Взглянув, в один сказали голос боги.
С досадой на лице и с завистью в глазах
Венера на черты ее смотрела;
Увидевши портрет в Амуровых руках,
И Душенька... невольно покраснела;
А Музы скромные, любуяся Красой,
С улыбкою глядели друг на друга,
И тихим шепотом твердили меж собой:
"Откроем - вот Русланова супруга!"
Вот в этой-то концовке, делающей стихотворение Плетнева таким действительно "милым", - и проявляется неумелость, неуклюжесть начинающего автора. Мы узнаём о том, что речь идет о поэме Пушкина, - потому, что Музы, стоя в сторонке, заговорщицки перешептываются друг с другом, советуясь - не открыть ли остальным богам, что это - героиня нового литературного произведения. Непонятно, почему это перешептывание должно составлять интригу: кажется, античным богам должно быть безразлично, героиней какой поэмы и какого автора является девушка, изображение которой они рассматривают!* * *
Скорее, эта проговорка, эта неожиданно преподнесенная информация - должна составлять совершенно другую интригу; интригу - между автором стихотворения и читателем. Знаете ли кто эта героиня, которая произвела (в придуманной мной ситуации) такой фурор на Олимпе? - словно бы хочет спросить автор читателя. Так вот, скажу вам по секрету, что это - не кто иная, как героиня поэмы Пушкина Руслан и Людмила" - поэмы, которой все вы сейчас так восхищаетесь! Или, выражаясь прозаически, вне той поэтической интриги, вне того "изобретения", которое делает таким "милым" мадригал Плетнева, передавая голую суть похвалы одного поэта другому, - если бы существовали боги на Олимпе, пушкинская героиня - имела бы среди них успех, подобно описанному.
И все-таки, даже эта смысловая рамка - не передает то существо замысла Плетнева, которое должно было бы сразу быть видно, если бы стихотворение было написано рукой мастера. Шепчущиеся Музы изображены здесь поэтом обладательницами некоей ТАЙНЫ; некоей информации, не известной никому более из окружающих и такой, которая произвела бы среди них фурор, если бы была обнаружена. И вот эта коллизия, эта аура СЕНСАЦИОННОСТИ, которая воспроизводится в стихотворении Плетнева в этой ее заключительной сценке, - не соотносима, избыточна по отношению к каждой из картин, вписывающихся в реконструированные нами "рамки" авторского замысла этого произведения.
Олимпийским богам, как мы сказали, совершенно безразлично, произведению какого поэта принадлежит рассматриваемое ими изображение; точно так же, никакой сенсационности не имеет для русского читателя восхищение поэмой Пушкина в среде мифологических существ, коль скоро они являются поэтической условностью, формой выражения мадригального комплимента.
Ведь в чем заключается тайна, обладательницами которой представлены героини стихотворения - покровительницы искусств и поэзии? Это вовсе не тайна личности (т.е.: и-ме-ни) того человека, портрет которого остальные "боги" рассматривают. Это - принадлежность ее, неизвестной, безымянной "Красавицы" К ОПРЕДЕЛЕННОМУ ЛИТЕРАТУРНОМУ ПРОИЗВЕДЕНИЮ, о чем, кроме Муз, на Олимпе пока никому не известно. Иными словами и по существу дела - тайна ИМЕНИ АВТОРА, написавшего это произведение, создавшего эту героиню.
И эта аура сенсационности, созданная словно бы "ни к селу ни к городу" - неумелой рукой поэта, имела бы РЕАЛЬНОЕ, предметное значение лишь в том случае, если бы поэма "Руслан и Людмила" - вышла... АНОНИМНО; если бы авторство ее - составляло ТАЙНУ: реальные обладатели которой и выводились бы Плетневым в условном образе этих перешептывающихся Муз, решающих, не открыть ли эту тайну - всему свету?
Так, если бы в аллегорическом облике "олимпийских богов" - выводилась бы... русская читающая публика (чрезвычайно любопытно и показательно, в плане литературных контактов Пушкина с Плетневым, что в черновиках окончания второй главы "романа в стихах", как мы показали, русская читательская аудитория предстает - аналогичным образом: в виде, облике БОГА ВРЕМЕНИ, Сатурна!); а в столь же условно-аллегорическом виде "скромных Муз" - немногие "посвященные", узкий круг ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ ЛИТЕРАТОРОВ, которые могли бы (если бы захотели, конечно, если бы сочли это нужным) выйти однажды перед этой публикой и во всеуслышание провозгласить: " - А знаете ли, любезные, чем вы так восхищаетесь? Это... ГОСПОДИНА ПУШКИНА СОЧИНЕНИЕ!"
И, если по отношению к поэме "Руслан и Людмила" такое сообщение - является совершенно излишним; было бы лишено малейшего шанса на какую-либо сенсационность, - то нельзя отрицать, что представление о подобной ситуации, едва-едва проступающей в плетневском мадриагле под робким пером сочинителя, - ВООБЩЕ, В ПРИНЦИПЕ не лишено какого-либо отношения к реалиям тогдашней литературной жизни.* * *
Таким образом, Пушкин в своем письме выбирает для сопоставления с элегией "Батюшков из Рима" - стихотворение Плетнева, содержащее в себе, подразумевающее аналогичную коллизию, интригу: произведение, которое всеми было принято за стихотворение Батюшкова, - написал, оказывается... совсем другой, никому не известный поэт! Да еще и написал - словно бы... не своим голосом; словно бы - пером, водимым чьей-то чужой рукой. И в этом, думается, состоит смысл ссылки: подобную коллизию Пушкин - делает лейтмотивом своих эпистолярных суждений, относящихся к истории вокруг "батюшковской" элегии Плетнева.
И то же самое "раздвоение" происходит в освещении пушкинской переписки - и с посланием Плетнева Пушкину, написанным в ответ на пушкинскую оценку его поступка, ставшую ему известной. Сначала, в письме брату, Пушкин, как мы видим, характеризует "литературную личность" Плетнева самым неутешительным образом. А во втором письме брату Льву... оказывается прямо противоположное:
"Впроччем послание Плетнева, может быть, первая его пиэса, которая вырвалась от полноты чувства. Она блещет красотами истинными".
Иными словами: дело обстоит так, как будто два этих стихотворения написаны... разными людьми; как будто второе из них... тоже "инспирировано", вдохновлено - но на этот раз "добрым гением" начинающего поэта... Обращает на себя в этой связи одна реминисценция, которую можно встретить в черновике завершающего этот раздел пушкинской переписки ноябрьского письма Плетневу:
"Я долго не отвечал тебе, мой милый Плетнев; собирался отвечать стихами, достойными твоих, НО ОТЛОЖИЛ ПОПЕЧЕНИЯ..."
Эти слова - не что иное, как заимствование из богослужебного текста, исполняемого в начале второй части православной литургии, т.н. "литургии верных". И смысл этого заимствования, думается, - не в значении самих этих слов, но в НАЗВАНИИ того богослужебного текста, из которого они происходят, а именно: "ХЕРУВИМСКОЙ песни". Смысл этого заимствования станет ясен четыре года спустя, когда Пушкин напишет стихотворение "Пророк", пронизанное реминисценциями другого священного текста - на этот раз библейского, из Книги пророка Исаии.
Именно там, в источнике этой реминисценции, служители Божества, представители высшей ангельской иерархии, один из которых получил в стихотворении Пушкина всем известное именование "шестикрылого Серафима", - и называются тем самым именем, от которого образовано название литургического песнопения: ХЕ-РУ-ВИ-МА-МИ.
Наши догадки о возможных причинах переименования персонажа, произошедшего при заимствовании Пушкиным картины из ветхозаветного повествования, при перенесении ее, адаптации ее своему стихотворению 1826 года, - мы имели возможность изложить в одной из наших работ. Теперь же можно высказать другую догадку; реконструировать ход пушкинской мысли - применительно к другому случаю: почему фраза, словосочетание из "Херувимской песни" - было употреблено им в наброске письма Плетневу ноября 1822 года?
И нам думается, что происходит это - именно потому, что на ситуацию - жизненную, литературную, духовную - молодого литератора проецируется та поэтическая, художественная ситуация, которая будет изложена (в условной форме повествования от первого лица) в будущем пушкинском стихотворении. Событие превращения Плетнева из автора плохонькой (а то и - подленькой) элегии "Батюшков из Рима" - в автора послания "К А.С.Пушкину":
И он к устам моим приник
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый...
Проекция эта, конечно, носит отчасти иронический, насмешливый характер; потому что преображение, описанное в пушкинском стихотворении 1826 года, - применительно к Плетневу, имело, так сказать, разовый, эксклюзивный характер; поэтом-пророком, или даже просто великим, выдающимся поэтом - Плетнев после этого не стал. И все же: стал выдающимся, заметным деятелем русской культуры, имя которого - навсегда будет связано с пушкинской эпохой, с изданием пушкинских произведений, с посмертной судьбой пушкинского "Современника"...* * *
Прослеживаемый нами в относящейся к настоящему предмету исследования пушкинской переписке образ "раздвоения" происходит, отталкивается не только от загадочной ситуации, как-то тайком, втихомолку запечатленной Плетневым в его мадригале "Новость на Олимпе", - но диктуется, конечно, далеко не в последнюю очередь самим характером элегии, с которой началась вся эта история: она написана от лица другого, по отношению к ее автору, поэта - написана так, как будто бы сочинена Батюшковым.
Пушкин в своем письме Плетневу усугубляет это обстоятельство, сообщая, что многие читатели... действительно приняли это, опубликованное без подписи стихотворение - за сочинение автора, чье имя фигурирует в его названии. И вновь: добавляет при этом фразу, которая при ближайшем рассмотрении начинает казаться далеко не простой и даже загадочной:
"...это стихот.[ворение] не достойно ни тебя, ни Батюшкова. Многие приняли его за сочинение последн.[его]. Знаю, что с посредств.[енным] писателем этого не случится..."
О ком это говорится, с кем не случилось бы подобной истории, будь он "посредственным писателем"? С Батюшковым? Или с Плетневым? С тем, кому приписали это стихотворение, или с тем, кем оно в действительности написано? С одной стороны, должно быть наоборот: это выдающийся поэт обладает настолько ярко выраженной индивидуальностью, что с его стихами трудно спутать чьи-то чужие. Но, с другой, именно такому поэту молва охотно приписывает популярные произведения, распространяющиеся анонимно (и Пушкин жаловался на то, что подобное, особенно в молодые годы, происходило с ним самим). И тогда, действительно: "С посредственным писателем этого не случится..."
В то же время в этих словах можно усматривать и похвалу Плетневу: то, что его стихотворение принято за сочинение самого Батюшкова, - может служить доказательством, что он не является "посредственным писателем"! Но в то же время Пушкин ведь называет это стихотворение "недостойным" - ни Плетнева, ни Батюшкова. То есть доказывающим как раз... противоположное, "посредственность" его автора. Если мы вспомним первоначальную характеристику Плетнева в письме брату Льву, то это была характеристика его именно как посредственного писателя.
И вот теперь Пушкиным говорится, что с посредственным писателем, то есть Плетневым, всей этой истории... случиться бы не могло. И значит - не Плетнев был ее истинным инициатором, не ему принадлежит замысел такого стихотворения... а какому-то талантливому, если угодно - гениальному, "кукловоду", манипулировавшему им, как марионеткой?..
Об этом говорит и употребление в письме оборота "быть достойным кого-либо", на котором мы уже останавливались и которое перейдет в пушкинское посвящение Плетневу 1828 года. Сначала Пушкин говорит, что собирался отвечать на послание к нему Плетнева стихами, которые были бы "достойны твоих". Затем - то же выражение употребляется в отношении элегии, принадлежащей самому Плетневу: "это стихотворение не достойно тебя". И тем самым произведение - дистанциируется от автора, который несет за него ответственность, становится по отношению к нему столь же чужим, каким было бы по отношению к Плетневу адресованное ему стихотворение Пушкина...
Вот все эти оговорки и намеки в пушкинской переписке и утверждают для меня возникшую догадку о том, что Плетнев в этом своем роковом поступке был исполнителем чьей-то злой воли. Пушкин - как бы снимает с него бремя ответственности за это деяние, представляет стихотворение, послужившее толчком к развитию всех этих событий, по существу своему не принадлежащим ему! Но мы должны еще раз остановиться на выражении из пушкинского письма. Его двусмысленность ведь имеет и обратную силу: если выражение "(не) достойно", с одной стороны, дистанциирует произведение от его собственного автора, то, с другой, оно же - как бы "приближает" его к тому лицу, которого оно объявляется "достойным".
Стихотворение "Батюшков из Рима", говорит Пушкин, "не достойно" ни Плетнева, ни Батюшкова: и это значит, что оно как бы написано кем-то другим. Но послание Плетнева Пушкину им так расхваливается, что о нем вполне можно было бы сказать: оно "достойно". Но "достойно"... кого? Плетнева, который, по словам Пушкина же, "не имеет никакого чувства, никакой живости" и у которого это стихотворение - "ПЕРВАЯ пиэса, вырвавшаяся от полноты чувства"?! Или "достойно"... Пушкина, которому это послание адресовано, самим фактом этой адресации - возвышая своего автора до уровня собеседника? Это понимание выражения одновременно подразумевает и такой оборот мысли: стихотворение это МОГЛО БЫТЬ... написано самим Пушкиным, "ДОСТОЙНО его пера"...
В отличие от цензуры - "Кесаревой" ли, или "Гнедичевой" - мы не претендуем на эстетическую оценку плетневских стихотворений, связанных с появлением элегии "Батюшков из Рима". Но простое рассмотрение самого их текста обнаруживает, что это... действительно так; что стихотворения эти содержат такие черты, как будто бы они были написаны самим Пушкиным!IV.Но бросим сначала короткий взгляд на элегию Плетнева "Б.....в из Рима". При первом же взгляде, даже не вчитываясь еще в это стихотворение, я замечаю в нем строки, в которых его предполагаемый автор, Батюшков, обращается к оставленным на родине друзьям и подругам:
Я слышу нежный звук речей
И милые приветы...
Я слышу дружеский укор...
Эти картины, которые автор рисует в своем воображении, привлекают такое преимущественное внимание потому, что через несколько лет они повторятся... в стихотворении Пушкина "Воспоминание":
...Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Киприды...
Злосчастное стихотворение Плетнева было напечатано в номере журнала "Сын Отечества", датированном 19 февраля 1821 года. А ровно год спустя, 18 февраля 1822 года, произойдет событие, смысл которого должен был бы показаться непостижимым, если бы кто-нибудь из исследователей русской литературы составил себе труд в него в думаться. Прошел год, и все события вызванные элегией Плетнева, о которых Пушкин говорит в осеннем 1822 года письме брату, уже должны были произойти: и недоразумение, заключающееся в том, что элегия была принята за настоящее стихотворение Батюшкова, и болезненная реакция последнего; в альбом Жуковского уже были вписано четверостишие Батюшкова, отражающее его реакцию на поступок Плетнева.
И вот, в номере того же самого журнала "Сын Отечества", датированном 18 февраля 1822 года, появляется, уже за полной подписью Плетнева, стихотворение "Жуковский из Берлина"... повторяющее точь-в-точь форму того же стилизованного поэтического монолога, которая год назад столь несчастно была применена Плетневым по отношению к Батюшкову! Публикуя и подписывая на этот раз свое стихотворение, автор его словно бы хочет сказать, что он ничуть не раскаивается в своем поступке и признает за собой и в дальнейшем право на такого рода литературные выступления.
И, самое главное, эта оценка словно бы была молчаливо принята и поддержана литераторами, сочувствующими Батюшкову: никакой негативной реакции в этот раз на выступление Плетнева не последовало! А ведь такое упорство в своем проступке должно было бы окончательно погубить репутацию Плетнева и навеки отдалить его от пушкинского литературного круга, одним из центральных деятелей которого ему суждено было вскоре после того стать...
На мой взгляд, по своим поэтическим достоинствам, это стихотворение не идет ни в какое сравнение с прошлогодней элегией, - но я обещал не вдаваться в "эстетическую критику". Но вот что в нем поражает при таком же беглом, поверхностном взгляде - так это то, что предвосхищающие реминисценции из пушкинского "Воспоминания"... в нем снова присутствуют, и в еще более развернутом, богато разработанном виде:
Смотрю ли на лазурь небес,
На льющиеся воды,
Вхожу ль в дубовый древний лес,
Под вековые своды -
Мне тайный слышится привет
Поэтов, мной любимых...
Здесь повторяется та же самая ситуация воображаемого диалога, что и в прежней элегии Плетнева, и в будущей элегии Пушкина. Более того: она выражена здесь теми же самыми словами, что и в "Воспоминании": "Я слышу вновь друзей предательский привет" - "Мне тайный слышится привет". Сходство простирается вплоть до того, что "предательство", содержащееся в "привете", - составляет точно такую же "тайну", какая заключается в разговоре с "любимыми поэтами"!.. Но на этот раз - это даже не единственная реминисценция, которую мы можем отметить: есть еще более глубокая, составляющая в отношении Пушкина его творческую тайну.
Анализируя стихотворение "Воспоминание", я заметил, что оно составляет как бы пару к написанному немного позднее второму пушкинскому стихотворению под названием "Воспоминания в Царском Селе". Открывают стихотворение - те же самые пейзажные декорации, которые были соединены с мотивом воображаемого разговора в стихотворении 1822 года:
Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой...
И вновь соответствие здесь доходит до таких тонкостей, которые показывают, что здесь имеет место прямое отражение текстов. В своем разборе пушкинского "Воспоминания" я обратил внимание на то, что в приведенных стихах обыгрывается одна особенность царскосельского ландшафта: подъездная аллея ко дворцу проходит под двумя гранитными сводами - перекинутыми через нее мостиками. Поэтому Пушкин и изображается себя входящим "с поникшею главой" - как бы... переросшим масштабы места своего отроческого обитания, вынужденным наклонять голову, проходя под этими "сводами".
И эти реальные, хотя и не названные, а изображенные с помощью жеста, своды "Воспоминаний в Царском Селе" (1829 года) - откликаются в стихотворении 1822 года в слове "СВОДЫ", которым метафорически обозначаются кроны, "сумрак" берлинского "дубового древнего леса".* * *
В 1821 году в другом петербургском журнале, "Соревнователь просвещения и благотворения", было, вновь анонимно, напечатано еще одно стихотворение Плетнева, которое некоторым образом... разделило судьбу стихотворения "Батюшков из Рима". При публикации оно было названо "Стихи, написанные на манускрипте поэта", а в архиве Плетнева найдено под названием "К рукописи Б.....го стихов". Как сообщают комментаторы (не объясняя, правда, по своей всегдашней дурной привычке, почему), ОДНО ВРЕМЯ это стихотворение считалось принадлежащим Е.А.Баратынскому - тогдашнему приятелю Плетнева.
Но нас эта знакомая уже путаница с авторством интересует потому, что и в этом стихотворении, как бы примыкающем к той же самой группе поэтических опусов Плетнева, мы находим отзвуки будущего "Воспоминания" Пушкина. Автор вписывает свои стихи... в рукопись поэтических произведений своего приятеля, которому, он убежден, в отличие от него самого, - принадлежит большая литературная будущность. Это дает ему надежду на сохранение в памяти потомства и его скромных поэтических строк. В этой связи в тексте стихотворения реминисцируется "Памятник" Г.Р.Державина - что составляет одновременно и намек на одно из первых литературных выступлений Плетнева, которое так и называлось: "Гробница Державина".
Но нас интересует слово, которым называется эта драгоценная рукопись:
...Пусть СВИТОК сей хранит руки моей черты,
И сбудется со мной хоть часть моей мечты!
С благоговением потомок просвещенный
Рассматривать начнет твой СВИТОК драгоценный
И, любопытствуя по чуждому перу,
Прочтет мои стихи - и я не весь умру.
"Свиток", да еще в руках аллегорической фигуры Воспоминания (то есть фигуры, символизирующей обращенность в прошлое - как у "потомка" из процитированных строк плетневского стихотворения), - это образ, которым завершается стихотворение Пушкина в прижизненной печатной редакции:
...Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток...
Наконец, нужно остановиться на послании Плетнева к Пушкину, которым подводится черта под всей этой историей. Нетрудно теперь догадаться, что и в этом послании... мы обнаружим предвосхищающие мотивы "Воспоминания" 1828 года! И вновь, как и с "Воспоминаниями в Царском Селе", происходит это предвосхищение - с образом, который в пушкинском произведении не выражен лексически, а намечается опосредованно. Это образ - "цепей":
...В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья...
Часы "ВЛАЧАТСЯ" - как цепи; образуя своей последовательностью - звенья этих цепей! И рядом присутствует образ, представляющий собой зрительно-наглядный аналог образа этих воображаемых влачащихся "цепей", - образ пресмыкающегося, ЗМЕИ:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья...
А во второй части стихотворения, при жизни автора не публиковавшейся (где и будут произнесены уже привлекшие наше внимание слова о "предательском привете друзей"), этот образ присутствует метонимически, благодаря мотиву "неволи", которую предполагают собой цепи. Автор стихотворения вспоминает:
В неволе, в бедности, ПОД СТРАЖЕЙ и в степях
Мои утраченные годы...
Более того, в этой же строке слово "цепи" присутствует... каламбурно: "СТЕПИ" - ведь это... те же самые "тсепи", цепи - только с переставленными начальными согласными звуками! И в послании Плетнева к Пушкину появляется не только лексическое выражение этого тайного образа "цепей" из стихотворения "Воспоминание" - но отражается и та каламбурная игра, которой этот образ там сопровождается.
Автор послания жалуется, как бы объясняя и ту мертвенность своей поэзии, которая отмечена в беспощадном отзыве Пушкина, и ту историю с Батюшковым, в которую он оказался вовлечен:
...Не вырвешь вдруг из сердца вон забот,
Снедающих бездейственные годы;
Не упредишь судьбы могущй ход
И до поры не обоймешь свободы:
На мне лежит властительная ЦЕПЬ
Суровых нужд, желаний безнадежных;
Я прохожу уныло жизни СТЕПЬ
И радуюсь средь радостей ничтожных...* * *
Если бы перечисленные совпадения между отдельными стихотворениями Плетнева 1821-22 гг. и элегией Пушкина "Воспоминание" ограничивались одним случаем, одним, исходным стихотворением, - то и говорить было бы не о чем. Такое совпадение можно было бы признать или случайным, или даже допустить, что Пушкин, сочиняя свое "Воспоминание" почему-то решил воспроизвести особенности синтаксического построения старой плетневского элегии.
Но когда предвосхищающие мотивы стихотворения Пушкина встречаются во всех подряд, без исключения, произведениях Плетнева, так или иначе связанных с изучаемой нами историей! А значит, дело обстоит прямо противоположным образом. Нелепо было бы предположить, что Пушкин в 1828 году занимался тем... что собирал по кусочкам свое стихотворение из опусов Плетнева, и именно принадлежащих к этой группе. Скорее можно объяснить себе это явление так, что, раз появившись в элегии "Б.....в из Рима", случайное совпадение - словно бы было похвачено, распространено, как памятный (!) знак на все остальные относящиеся сюда тексты.
Но ведь тогда и все эти остальные стихотворения следует считать... не просто продолжением, а как бы ответной реакцией на первоначальное выступление Плетнева. Как и пушкинская позиция в этой ситуации в целом, поэтическая реакция эта призвана была - нейтрализовать первоначальное, губительное для неосторожного автора действие его поступка. Тогда можно было бы легко объяснить все обстоятельства, до сих пор приводящие в недоумение: и внезапное пробуждение поэзии и жизни в стихотворениях Плетнева, которому удивляется Пушкин в своих письмах, и такой, на первый взгляд, вызывающий, непростительный демарш, как публикация стихотворения "Ж...ий из Берлина", напоминающего и, главное, повторяющего модель стихотворения, так неприятно поразившего Батюшкова.
Это позднейшее выступление должно было утвердить читателя во мнении, что ничего оскорбительного, никакого злого умысла в первом из этой пары произведений не было. А введение в этот ряд плетневских "пастишей" стихотворения "К рукописи Б-го стихов" - имело очевидную функцию ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЯ того негативного впечатления, с которым было связано появление элегии "Б.....в из Рима": оправдания, апологии желания скромного, незначительного поэта - приобщиться к грядущей славе великих: Батюшкова, Баратынского, Жуковского; оказаться - в тени их величия.
Только так можно было бы понять и оправдать появление в 1822 году нового, откровенного (в отличие от прошлогоднего посвящения стихам Баратынского) "пастиша", а главное - то обстоятельство, что этот, повторный шаг уже не вызвал у друзей и сторонников Батюшкова (и Жуковского) - в том числе и Пушкина! - ровным счетом никакой негативной реакции: они знали о подспудном предназначении этой публикации, более того - именно ими она, видимо, была и спланирована, подсказана. Становится понятным в таком случае и символический характер даты публикации: ровно год спустя после первой элегии.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы на это новое стихотворение вообще не последовало никакой реакции. Присмотревшись к приведенным выше строкам, мы обнаружим, что они найдут себе отклик... в датированном концом этого, 1822 года письме Пушкина к Плетневу. В этом письме мы встречаем, в частности, одно странное, озадачивающее слух выражение:
"...твоя гармония, поэтическая точность, благородство выражений, стройность, чистота в отделке стихов пленяют меня, КАК ПОЭЗИЯ МОИХ ЛЮБИМЦЕВ".
Но ведь это определение является не чем иным, как перефразированной строкой из стихотворения "Ж...ий из Берлина"! -
Мне тайный слышится привет
ПОЭТОВ, МНОЙ ЛЮБИМЫХ...
Завершая историю со стихотворением, год назад расстроившим Батюшкова, Пушкин показывает, что ему знакомо стихотворение Плетнева, которое могло бы усугубить его вину, если бы... не указанные нами только что обстоятельства его появления. Но странность выражения пушкинского письма от этой скрытой цитаты становится только рельефнее. Почему Пушкин не повторил просто слова из стихотворения Плетнева: "...КАК ПРОИЗВЕДЕНИЯ МОИХ ЛЮБИМЫХ ПОЭТОВ"? Почему он употребил вместо этого столь эмфатическое выражение - "любимцы", показывающее, между прочим, что эти поэты, которых он имеет в виду, стали близки его сердцу... ДО И ПОМИМО создания их "поэзии"?!!* * *
За всем этим скрываются такие глубокие обстоятельства этой истории, да и вообще истории русской литературы первых десятилетий XIX века, о которых мы сегодня можем только гадать. Поэтому и обсуждать их не имеет смысла. А вот что касается причин употребления слова "любимцы" - то здесь можно сказать еще кое-что положительное. Дело в том, что употребление этого слова в пушкинском письме... тоже связано с творческой историей его будущего стихотворения "Воспоминание" и, таким образом, замыкает круг произведений, являющихся по своей сути реакцией на исходное стихотворение Плетнева, хотя и известных нам сегодня под его же именем.
В своей работе, посвященной стихотворению "Воспоминание", мы выяснили, что истоки возникновения его творческого замысла относятся к годам, как раз непосредственно предшествующим времени, когда происходила вся эта история. Так что, добавим мимоходом, появление здесь реминисценций из этого стихотворения - явление вполне естественное, нисколько не противоречащее привычной нам последовательности событий: реминисцируется стихотворение, текст которого - УЖЕ сочиняется, УЖЕ присутствует в творческом сознании Пушкина!
Среди источников этого стихотворения мы обнаружили мотивы книги римского историка Квинта Курция "История об Александре Макендонском". В русском переводе этой книги, появившемся в конце 1810-х годов можно даже обнаружить... буквальные текстовые соответствия с пушкинским стихотворением. Находим мы здесь и употребленное Пушкиным в письме 1822 года слово "любимцы".
И как раз в эпизоде, самым прямым образом связанном с сюжетом пушкинского "Воспоминания". Это стихотворение, с легкой руки П.Е.Щеголева, принято воспринимать как "покаянный псалом". И действительно, лирический герой, изображенный в нем, - как будто бы сокрушается о своих грехах (говорю "как будто бы" вслед за другим исследователем этого стихотворения, В.В.Вересаевым, который ничего особо греховного в воспоминаниях пушкинского персонажа не находит). И ситуация эта встречает себе соответствие в описании римским историком - покаянного "бдения" Александра Македонского после убийства им одного из самых верных его соратников, Клита.
Эта трагедия разыгрылась во время пира, и любопытно, что рассказ о ней может быть воспринят... как пародийное изображение реакции Пушкина, разгневанного выпадом Плетнева против Батюшкова, и всего, что за этим последовало. В этом рассказе (в русском переводе А.И.Мартоса) и появляется интересующее нас слово:
"В исступлении гнева он вскакивает с своей постели, его ЛЮБИМЦЫ торопливо встают с ним вместе, обеспокоенные что Царь хочет делать. Александр вырвавши копье из рук одного из своих телохранителей, хочет вонзить его в Клита, который все не унимается говорить, - но Птоломей и Пердик схватили Царя поперек и насильно держали его..."
Контрастная соотнесенность двух историй - древней и современной - простирается еще дальше, и именно на фоне повествования о преступлении, совершенном впавшим в ярость языческим Царем, с особой ясностью воспринимается проникнутое истинно христианским смирением и всепрощением, той "милостью", которой впоследствии Пушкин будет требовать от христианских Царей, - отношение Пушкина к "падшему", оступившемуся на скользком пути литературной карьеры Плетневу.
|