.

.

"Часть первая"

.

.

"Часть вторая"

.

.

"Часть третья"

.

.

.


А чего много было вокруг града Чёрена, так это

земли. Всяко-разной землицы, и худой и доброй,

и большой и малой,

глаз радуется да слезу пускает, душа поёт да выпить просит,

она ить добрая бывает, а почаще злая, поедом ест,

но в себя пускает, а выпустит – забирай да не оглядывайся,

уходи, молись, оправдывайся;

где грибным дождём брызнет, где злым ветром пригнёт-согнёт,

потому как ей хозяин был великий Йог Сотхот;


куда ни глянь – везде она простирается: там прямая,

тут горбатая,

там ползучая, тут падучая,

там чёрная, что ночь, тут красная, как кровь.


Народцу-то – раз, два и обчёлся, пришёл – ушёл,

народился да помер, лежи себе отдыхай

от трудов праведных да грехов наставленных.


А просторов – глядеть не переглядеть! Стоят просторы

голодные да холодные, страшные да лютые, гнИлые да постылые.


Потому как от самых первых времён она была

костьми удобрена, кровушкой напОена, проклятиями отпета,

в кривду одета.


Под каждым кустом тут – кость, хоть копни, хоть так поверь,

вот человек был живой да тёплый, а вот тебе птица и дикий зверь.

Под каждой травинкой чья-то кровь прОлита, чья-то судьба

полОмана. Там Ваньку батогами забили, как барин приказал,

там Лёшку комиссары застрелили, потому как у них план,

тут фрицы

в расход пустили целую деревню ПердюхОвку,

посвязали мертвяков верёвками,

да на осинах развесили,

чтоб у воронья был пир с потехою.


Оттого-то в той земле Злой Дух жил, по ночам на луну выл,

зимою в лесах хоронился,

а весною по ручьям лился.

И града Чёренного сторонился,

да с тех пор, как тот появился;


когда Катька ымператрица повелела его тут основать,

высунувшись пьяною из кареты, да в чём мать родила одета,

и пока Гришка Орлов изнутре её пЁхал, матюгалась так,

что поп крестился и со страху ёкал.


Так и так, мать перемать, по моему разумению

да по сучьему велению, желаю град заложить,

чтоб всяка душа могла в нём жить; тут вал, там острог,

а тут базар да игрища, чтобы оставить без порток,

да залить зенки хмельным винищем.

Поставить избёнок, запустить мужиков и бабёнок,

детишек там каких на рОзжив, монахов и полицая пострОже.


Вот так Чёрен град обосновался, год за годом

по холмам расползался: там часовенкой брякнет,

тут купец монетой звякнет, монахи худющие,

попы толстющие, бабы на сносях животы носят,

мужички понуро бредут до покоса.


И славна та земля была хлебом и солью,

в ней каждый кусок – поперёк да с болью.

Каждому отвесит, с каждого спросит, каждому даст

и камнем бросит.


Ибо землица эта не сама по себе такая злая да лютая.

Землица-то что? Каменья да коренья.


Но она, гляди-ка, под кем лежала,

под небесным троном Иоги, под свинцовым, тяжёлым,

на костях людских скрипучих, на трудах их невезучих,

на чертях рогатых да на аггелах крылатых;


трон во Храме,

а Храм на тучах,

тучи на небе,

а небо – поди достань, хоть ляг, хоть встань,

ни за что не доберёшься, упадёшь и разобьёшься.


Под троном Иоги бродил Йог Сотхот,

полон черни, червей да кручинных забот,

бродил-бродил да приговаривал: А на тебе, боже,

что мне негоже,

забери мои реки, забери мои земли, забери леса,

да с ними поля. Всё отдам тебе навечно,

ты оставь мне человечка.

Чтоб я мог его помучить, жилу вытянуть и скрючить,

за мясцо железным крЮком, чтоб визжал свиньёй, падлюка.

Подай мне, Господи, на потеху, чтоб досталось ему на орехи.

Чтоб кричал, чтоб молил, чтоб ненавидел жизнь свою серую,

да причитал перед храмом – де, верую. Чтоб крестом себя

осенил, чуток пожил-потужил

да в могиле чёрной сгнил.


Вдруг видит, что Иога на троне трясётся и стонет,

крикнул «Всех убью!», да сам же и помер.

И такая с тех пор на небесах вонища,

хоть святых выноси, да по тысячи тысяч.


Вот так Йог Сотхот и взялся за град Чёрен,

всю землю вокруг него отравил, желчью напоил, болью удобрил,

в кровушке утОпил,

споймал Духа земли той, глазья ему выколол,

а в уши злобЫ нашептал, крикнул, рыкнул и сказал:

поди Дух в леса дремучие, в болота непроходимые,

в луга необозримые;

поди и всякого на пути своём лови, удачу отбери,

тоской одари;

примани к себе всех дураков и уродов, из всякого племени

и народа,

чтоб тот народец сам бы себя казнил, да ещё просил,

да приговаривал:

бей сапогом, батогом бей,

до черного света, до кровавых соплей!

Всё мне едино, что рай, что ад,

твой я навечно преданный раб!

Бей не робей, жилы тяни,

кровью умоюсь за тебя, господин!

Мучай подольше, рятуй, раздевай,

только свободы мне не давай!



То и случилось, что просилось,

а что просилось – тем наелись, да досыта, да сполна,

из года в год, из рода в род, от одного до другого,

до третьего и наперекосяк. Иога мёртвый гниёт на своём троне,

Йог Сотхот вершит суд по своей воле,

Дух по землице слепцом бродит,

а землица под тяжестью ёхней стонет.



Да вот только однажды в стольном граде московских магараджей

проснулся одён человечек, на голову от всех меньший.

Ведь оно как? Чего меньше – того и не видно, а невидаль всем завидна.

Человечек тот встал-повстал, брюхо почесал, да как по столу

кулаком трахнет,

«Всех спасу, вашу в душу мать, я Багровый Баддха!»




Но о том не скорый рассказ,

как-нибудь в другой раз.


.


.


.



.




.