.
.
Там, за покосившимися городскими окраинами,
за церквями с глухими перезвонами,
за белыми берёзами с чёрными ранами,
за снежными полями и промороженными курганами,
за черными монастырями и околевшими заставами,
там,
на дороге из гиблого леса в Чёрен град,
стоял мужик в помятой фуфайке,
подпоясанный солдатским ремнем.
Страшный мужик, небритый, с цигаркой,
в промасленной кепке, надвинутой на брови,
в кирзовых сапогах по колено,
с ружьишком за плечом.
Стоял и смотрел на город.
А город, с черной щетиной
прогорклых вишнёвых садов,
на него глядел-глядел, да не выглядел,
потому что не ждал.
И знал вродеть чего и откуда,
да только вот – когда,
чтобы и тут, и там,
и святой старухе поднесть к елейному лбу
и беременной бабе к животу,
чтобы в уста молчаливые да допьяна,
чтобы солдата, полуживого от мороза, по лицу,
да деда колдуна за бороду и по горбу.
Для того мужик и держал в руке
по голове.
В левой мальчонка, в правой девчонка,
левой за вихры, правой за косы,
а что до того, что леший говорил, мол это безносая
вусмерть покосила, насмерть помолола,
что сожрала, что высосала,
а чем погребовала,
так тому не верьте,
да хоть возьмите и проверьте.
Мужик те головы по дороге пустил,
размахнулся посильнее и бросил:
сначала мальчонку,
потом девчонку,
да ружьишко с плеча сдёрнул и давай в серые тучи палить,
чтобы город просыпался поскорей
и встречал дорогих гостей.
Чтобы весь, до последней бабки со свечой в гробу,
вышел смотреть, как катится вприпрыжку
весёлая голова, оставляя за собой
на дороге промороженной да перекорёженной
красную полосу.
Голова в ваш город не зайдёт, –
шептал мужик, стреляя по тяжелым тучам,
где Иога сидел и вниз не глядел, –
кругом очертит,
чтобы знали свой предел черти
отсель и досель жарить, да жалить,
да шкуры с живых снимать и на себя надевать;
а прочих, которые похитрее,
девчоночья голова догонит
и каждому сердце выгрызет.
А там и я приду, да в храм войду,
да поклонюсь образам, чёрным по чёрному,
да свечку поставлю и осеню себя крестным знаменем,
да прошепчу их седым головам с медными нимбами:
Чего у тебя ещё не было
под белыми стенами? Того ли, что под каждой вишней
по убиенному младенцу закопано?
Того ли, что с тех пор твои бабы рожают зверей,
а звери пожирают людей? Того ли, что детей убавляется,
стариков прибавляется, смерть косит ржавой косой,
а пёс сидит на троне из костей, да лает на гостей?
Нет, свят брат, того в тебе не было, чего в молитвах не просил,
того в тебе полно, что под горло подпирает да блевотой выпирает,
чего не было – того не будет, что желается – то и случается,
что живёт – то умирает, а что умерло – то и есть твоё,
а всё твоё – мёртво, потому как жило нежитью,
выло по полям, и костьми поросло, как травой,
по гробам, по домам, по долам и лесам.
Примай гостей, коих выгнал до срока,
а у срока, сам знаешь,
сорокА сорОк – по косточке соберёшь,
да по часовням рассыплешь,
отмеришь да посчитаешь,
сам съешь и другим дашь,
поклонишься, помолишься, да шасть во гробик,
чтобы спать смертным сном и ждать пауком,
покуда не откроют, не отпоют, свечой не подпалят
и в поле не выбросят
на съедение головам, пока различаются.
А покась обожди,
сейчас отстреляюсь и приду.
Приду, и за всё спрошу.
А по марту выползут монахи из своих тёмных келий,
начнут снег ноздреватый гнилыми зубами
жрать, причмокивая, охая да икая,
славя Иогу голосами тоненькими,
тряся бородами козлиными,
простирая ручонки от края и до края,
от времени и до времени,
от погоста, где соборовались червями,
до монастырской пекарни, где просвиры пекут
из костной муки,
а кости сами мелют и метелят у себя по кельям,
по одной да по две,
а как по три – уже и давятся, и помирают
по полдюжины зараз, а по дюжине через два,
клича сороку через решётки,
всякого сору ей кидая
и всякого добра ей желая.
До срока сорока выжидала на соре,
чтобы из мёртвой головы глаз выклевать,
на дорогу бросить,
да в него посмотреть – а ну как небо там отражается?,
восковыми слезами по иконам растекается,
мироточит из подмышек, где кафтан проеден мышью,
которая черной монахиней послана
по дороге трупами выстланной
и обратно высОко просится,
где в норе живёт у Иоги под боком,
даром что зовётся Богом,
а сам и знать не знает, что Чёрен град помирает,
под пятой мужика страшненького,
в фуфайку драную одетого,
солдатским ремнём подпоясанного,
цигарку вонючую покуривающего,
да две головы держащего.
Одна голова – мальчонка, вихрастый и скуластый,
другая голова – девчонка, ликом прекрасна.
От этих-то голов и натерпелся град Чёрен,
он – лиса, она – коса,
что один не съест, то другая подберёт,
да так, с тех пор, тот град и не живёт.
.
.
.
.