|
|
||
Есть в приведенном отрывке из статьи 1937 года с обсуждением рассказа Катаева "Тени" - выражение, отсылающее еще к одной публикации того же, 12-го номера журнала "Литературное обозрение.
Мы имеем в виду эпитет, которым здесь была выражена истерия прокатывающихся по стране кровавых расправ: "перед всей страной развернулась картина ДЬЯВОЛЬСКОГО шпионажа". Я не могу сказать, насколько типичным было для тогдашней политической фразеологии употребление этого слова и в какой мере его можно считать намеком на литературные "дьяволиады" Михаила Булгакова, на сочиняющийся им в этом время роман "Мастер и Маргарита".
Однако в любом случае - эпитет этот связывает рецензию С.Гехта на сборник рассказов Катаева со статьей Е.Усиевич "Исповедь карьериста", являющейся рецензией на повесть Иосифа Кассиля "Крутая ступень", напечатанную в третьем выпуске альманаха "Литературный Саратов" в том же 1937 году.
Связь эта образуется фигурой А.А.Фета - лучшего, на наш взгляд, переводчика произведения... о дьяволе - трагедии Гете "Фауст". Мы видели уже, что за этот год в "Литературном обозрении" появились две публикации, посвященные Фету, сборнику его стихотворений и годовщине со дня смерти. Статья "Исповедь (!) карьериста" - также заканчивается опосредованной аллюзией на него:
"...Повесть И.Кассиля в этом смысле образцово-показательна. Все, что неясно, намеками проступало в рассказиках и стишках некоторых других писателей, - ЖИРНЫМИ САЛЬНЫМИ ПЯТНАМИ расползлось на страницах его произведения, воочию убеждая в политической небезопасности этого рода "жизнерадостности". Быть может хоть этот пример заставит призадуматься так называемых целеустремленных оптимистов".
Почему феномен укрупнения, обсуждаемый в этом пассаже, должен передаваться именно с помощью образа "жирных, сальных пятен" - совершенно непонятно; появление этого образа кажется немотивированным. Но именно этот эпитет, примененный здесь к печатному тексту литературного произведения, - связан с именем Фета в стихотворении О.Э.Мандельштама "Дайте Тютчеву стрекóзу...":
...А еще над нами волен
Лермонтов, мучитель наш,
И всегда одышкой болен
Фета жирный карандаш.
Совсем недавно исследователи - разгадали загадки этого стихотворения; нашли убедительные ответы, почему ряд русских поэтов-предшественников получает в этих стихах такие странные определения. И, в частности, совершенно непонятно, почему "карандаш", которым сочинял свои стихи Фет, - должен быть обязательно... "жирным"?* * *
Авторы книги о Мандельштаме по этому поводу говорят:
"Строка "Фета жирный карандаш" тавтологична в целом, потому что "жирный карандаш", "литографский карандаш", использующийся для рисунка по камню, - нем. Fettkreid (Kreid - "мел")". (Амелин Г.Г., Модерер В.Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. М.-Спб., 2000. С. 26.)
Таким образом, мы приходим к догадке, что употребление эпитета "жирный" в статье Е.Усиевич - является реминисценцией из стихотворения Мандельштама и, благодаря фигуре переводчика "Фауста", - устанавливает связь между ее статьей и случаем употребления эпитета "дьявольский" в рецензии на рассказы Катаева.
Обратим внимание: "жирный карандаш", упоминаемый в стихотворении, - используется для нанесения РИСУНКА на типографский камень для последующего создания рельфеного изображения (техника, добавим, достигшая своего расцвета именно во времена, когда жил и работал Фет). Связующий же эпитет в статье о Катаеве - входит в состав выражения, в котором также используется сравнение с произведением изобразительного искусства: "КАРТИНА дьявольского шпионажа".
Причем изображение, предназначенное для последующего отпечатывания на бумаге, создания собственно литографии, - ПЕ-РЕ-ВЕР-НУ-ТО-Е. Точно так же, как "перевернутым", предельно извращенным; поистине "дьявольским" - являлся тогдашний мир сталинского террора.
Наконец, именно "инфернальные" связи концовки статьи Е.Усиевич обратили наше внимание на ту особенность заглавной лексики ее статьи, которая - была тематизирована и послужила поводом для принесения извинений читателю в рецензии на сборник рассказов Катаева.
Точно так же, как слово "ипостась" в тексте самой этой рецензии, как заглавное выражение рецензируемого романа "люди доброй воли" в N 14, - слово, входящее в заголовок статьи, - взято... "из богословского словаря": "ИСПОВЕДЬ".
Цель установленной связи - нам уже известна: так же как упоминание английских писателей-неоромантиков присоединяло к статье о Катаеве характеристику из рецензии на роман Уэллса, проецировало ее на писателя; так и эта виртуозная перекличка эпитетов - расширяет рецензию на катаевские рассказы - содержанием статьи "Исповедь карьериста"; предлагает примерить, приложить к рецензируемому автору - сказанное и в этой статье.* * *
Анализируя рецензию на сборник рассказов Катаева, мы обратили уже внимание на деформированный, как бы скрученный, опрокинутый стиль выражения мыслей, присущий этой статье. Мы полагаем, что этот своеобразный стиль (являющийся, между прочим, одним из препятствий к адекватному прочтению этого и других текстов, появлявшихся на страницах "Литературного обозрения" в 1936 и 1937 годах) - служит выражением целого спектра испытываемой боли: от боли чисто физической - до боли душевной, духовной, испытываемой при созерцании происходящей в окружающем мире трагедии.
Мы можем сказать, что автор этих публикаций выбрал своеобразную экспрессионистическую, кафкианскую манеру, отражающую чудовищно деформированную, сжатую судорожной болью действительность. И все те жуткие диссонансы, которые мы встречаем на всех уровнях текста и сквозь которые пытаемся пробиться к высказываемым автором мыслям, передают, вероятно, состояние интеллектуального мира, напряженно ищущего выход из тупика, протовостоящего силам, стремящимся уничтожить, парализовать мысль, духовный мир человека.
Мы наблюдали, в частности, в пассаже, в котором дается схема превращения Катаева - "глубокого русского писателя" в писателя-"автодидакта", - тот же самый феномен "переворачивания", который задается образом литографического отпечатка, - но на синтаксическом уровне. Автор говорит о том, что под влиянием рапповской идеологии писатель стал считать "великолепное самоограничение художника", проистекающее из ощущения себя творцом собственного художественного мира, - "человеческой недальновидностью".
Но, в синтаксическом выражении этого суждения, - он ПЕРЕСТАВЛЯЕТ местами эти части предложения, в результате чего... фраза становится бессмысленной; и читателю приходится - самостоятельно реконструировать ее исходный смысл, опираясь на весь остальной текст статьи. Что мы и попытались проделать, получив в итоге вполне понятную, теоретически глубокую и эпиграмматически заостренную мысль.
Точно такой же экспрессионистический, деформирующий мысль принцип построения - мы видим и в статье "Исповедь карьериста", подписанной именем критика Е.Усиевич. Только перестановке, взаимной подмене подвергаются здесь не части синтагмы, но - литературоведческие понятия "автора" и "героя".* * *
В данном случае проблема авторства приобретает особую напряженность, потому что за свое произведение И.А.Кассилю пришлось заплатить жизнью: в мае 1937 года он был исключен из партии, в августе арестован, а в январе 1938 года расстрелян. Напечатанная в номере от 25 июня, рецензия "Литературного обозрения", таким образом, появилась в самый разгар этих событий.
И тем не менее, автору статьи - удалось донести до читателя идейное содержание рецензируемого произведения! И именно - благодаря этой "перекрученености" изложения мыслей, необходимости приложения усилий для их "распрямления" и восприятия:
"Может показаться, что о повести И.Кассиля "Крутая ступень" вообще не стоит писать. Повесть без всяких разногласий признана художественно ничего не стоящей и политически вредной. Что тут еще можно добавить? И тем не менее поговорить о ней стоит. Слишком ярко, слишком концентрированно выразилось в ней миросозерцание обывателя, целый ряд пошлых представлений о партии, о социалистическом строительстве, о том, что такое тип нового человека, представлений, в рассеянном виде очень распространенных в известной части нашей литературы".
И здесь, в самом начале статьи, нас поджидает первый виток спирали. То, что может с первого взгляда показаться безусловно негативной, "разгромной", обличающей автора повести характеристикой, - на деле оборачивается... изложением проблематики произведения.
Потому что по поводу приведенного пассажа сразу же может быть задан вопрос: о ЧЬЕМ "миросозерцани" здесь идет речь? Казалось бы, о миросозерцании - автора, выразившего в этом произведении свои "пошлые представления о партии, о социалистическом строительстве, о том, что такое тип нового человека"?* * *
Но далее - мы читаем пересказ и оценку критиком повести И.Кассиля и с удивлением обнаруживаем... что эти "представления", это "миросозерцание обывателя" - является... характеристикой героя произведения! -
"...Вот как он (автор) себе такого типичного, бодрого и жизнерадостного комсомольца представляет...
Какая скромность у молодого человека, столь склонного к "воздушным замкам" в смысле мечтаний о "высшей власти". Хотя "начальство" и курит, но закурить в присутствии начальства не получится ли слишком нахально?...
Уже из этих нескольких выдержек видно отношение Измайлова к партии, как к чему-то, без чего невозможно "продвижение". В партию ему очень хочется, и это страстное желание заставляет его с прямо-таки благоговейной нежностью относиться ко всякому ответственному работнику, от которого это может в какой-нибудь степени зависеть. Секретарь райкома Беляев вызывает в нем приступы прямо-таки собачьей преданности...
Но с неменьшей преданностью относится Измайлов и к приехавшему в их город новому заведующему кафедрой диамата троцкисту Ноготкову...
По существу говоря, исключая И.Кассиля из партии, гоня его прочь от литературных организаций, ему в то же время следовало бы выразить благодарность за его повестушку. Он откровенен и болтлив. И выболтал многое, что только в виде намеков присутствует в писаниях целого ряда писателей так называемого "оптимистического" направления. И.Кассиль, грубо намалевав образ благоразумного и благополучного буржуазного юноши, упорно стремящегося к карьере, нагло выставил его в качестве типичного комсомольца и коммуниста, в качестве "оптимистического героя нашего времени". Соответственно этому и вся наша действительность приобрела под его пером печать пошлости, буржуазного самодовольства, борьбы всех против всех за место под солнцем. Так откровенно этого еще никто не делал".
Из этой краткой характеристики становится предельно ясно, О ЧЕМ эта повесть и почему она вызвала такую резкую, смертельную для автора реакцию. Эта повесть - о механизме действия сформировавшейся сталинской "партократии", о ее мельчайшей клеточке, представленной судьбой делающего партийную карьеру героя.* * *
Мы слышим в начале приведенной выдержки из статьи, что автор будто бы изображает в повести "бодрого и жизнерадостного комсомольца". Казалось бы, это означает, что именно таким, "бодрым и жизнерадостным", - он его и "представил". Но сразу же вслед за тем читаем о том, что "представляет" он - совершенно другого человека: именно того "карьериста", начинающего номенклатурного работника, о котором сказано в заголовке статьи.
И, если бы повесть была написана от первого лица, - ее действительно можно было бы назвать "исповедью". Другое дело, что трудно представить себе обстоятельства, в которых такому лицу понадобилось бы исповедоваться, то есть - говорить о себе правду. Еще труднее представить, чтобы этот герой, полностью погруженный в мир идеологических фантазмов, таких как упомянутые критиком "бодрые и жизнерадостные комсомольцы" и "оптимистические герои нашего времени", - мог эту правду о себе... знать.
И то и другое - сделал за него писатель; "выболтал многое", о чем принято было молчать. Но, если граница между двумя этими категориями, автором и героем, стерта, - заголовок статьи начинает звучать так, будто это "исповедь" - автора. Вопрос заключается в том, зачем это было нужно - стирать эту границу?
Если, благодаря заголовку, совершается типичная читательская ошибка, герой превращается в автора, и ему, автору приписывается "обывательское миросозерцание" героя; то рядом с этим, мы видим, совершается и другое превращение: авторов... в героев. Критик сознательно субъективизирует изображенное в повести, описывает это как личное "представление" автора и как нечто возникшее "под его пером". Но эта ссылка на субъективность писателя - еще вовсе не означает, что эти его представления и эти возникшие по его пером картины - НЕ ПРАВДИВЫ!
И в доказательство - дается ссылка на реально существующих в окружающем мире людей - носителей этого, представленного в повести миросозерцания. Воплощенное автором повести в своем герое, оно, по мнению критика, - в той же степени характеризует и ряд советских писателей "оптимистического направления", изображающих в своих произведениях тех самых "бодрых и жизнерадостных комсомольцев".
О них говорится, что "миросозерцание обывателя" - "только в намеках присутствует" в их "писаниях", в отличие от повести И.Кассиля. И действительно, здесь заключается принципиальная, КАТЕГОРИАЛЬНАЯ разница - которая как бы "игнорируется" в тексте статьи, поскольку изъята их прямого упоминания. Но она - не изъята критиком ИЗ ОБРАЩЕНИЯ; продолжает функционировать, так сказать "подпольно", "вслепую", в его понятийном аппарате.* * *
Если в повести означенное миросозерцание является ПРЕДМЕТОМ изображения, принадлежит сфере ГЕРОЯ; то в "писаниях" авторов "оптимистического направления" - оно прорывается в виде намеков, постольку поскольку они, авторы, - сами являются его носителями; в качестве отпечатка их АВТОРСКОЙ ЛИЧНОСТИ: хотя предмет их произведений - совершенно другой, "бодрость и жизнерадостность" комсомольца ли, коммуниста, или советского человека вообще:
"...Но сколько раз приходилось уже доказывать, что из-под личины жизнерадостного комсомольца в произведениях ряда писателей и поэтов выглядывает холодный и расчетливый буржуазный эгоист, что его "жизнерадостность" и "целеустремленный оптимизм" ничто иное как равнодушие ко всему на свете кроме собственной драгоценной персоны, что идеализация этого человеческого типа в прозе и стихах - это опасность, с которой рано или поздно придется бороться".
Теперь, после проведенного анализа, становится видно, что в этом пассаже - так и зияют... пробелы. В этот текст - остается только вставить соответствующие термины: "из-под личины" ГЕРОЕВ - "выглядывает холодный и расчетливый буржуазный эгоизм" АВТОРОВ; первым - присущи "жизнерадостность" и "целеустремленный оптимизм", вторым - "равнодушие ко всему на свете кроме собственной драгоценной персоны".
"Выбалтывание" же Кассилем факта существования "этого человеческого типа" - как раз и оказалось возможным потому, что он к нему, этому типу людей - не относится; что он - лишен присущего этому типу "равнодушия ко всему на свете", "миросозерцания обывателя"; и написание этой повести является с его стороны - актом гражданского мужества.
И остается только изумляться тому, что автору статьи в журнале "Литературное обозрение" удалось в этот момент, в разгар обрушившихся на писателя за этот гражданский поступок репрессий, на пороге его ареста, - об этом открыто, во всеуслышание заявить. Каким образом, с помощью каких приемов, с какой степенью виртуозности манипулирования категориями "автора" и "героя" ему, в подцензурной печати, удалось это сделать - мы и попытались выяснить в ходе нашего анализа.* * *
Это миросозерцание обывателя, о котором идет речь в статье "Исповедь карьериста", И.Кассиль в своей повести, таким образом, - и отразил. И опасность для существующего политического строя это произведение представляло - своей обобщающей силой, которой оно обладало в соответствии с масштабом распространенности этого отраженного в нем миросозерцания.
Недаром в ней присутствует эпизод... с курением и недаром на нем останавливается критик. Быть может, такую ненависть к себе автор повести вызвал еще и потому, что вождь партии и государства в его героях... узнал самого себя, насаждаемый им стиль партийной и общественной жизни (расстрельный список, по которому был казнен Кассиль, был подписан самим И.Сталиным).
В том же самом пассаже критической статьи, где комментируется эпизод с курением, - звучат знаменитые слова, открывающие монолог Бориса Годунова из пушкинской трагедии:
Достиг я высшей власти...
Эти слова означают, что герой трагедии из простого опричника Ивана Грозного достиг положения всероссийского самодержца, и ни к какому другому лицу, кроме Генерального секретаря ВКП(б) они в этот момент времени быть отнесены не могли; ни с чьим, кроме его положения, - положение исторического лица, изображенного Пушкиным, - не может быть сопоставлено.
И дальше в пушкинском монологе речь идет о том, что, достигнув абсолютной власти, персонаж не может избавиться от неуверености и беспокойства; что его преследует призрак совершенного преступления, ожидание неминуемой расплаты. Конечно же, пушкинская цитата понадобилась автору статьи для того, чтобы чтобы соотнести положение Годунова - не столько с положением персонажа рецензируемой повести (которому о "высшей власти", то есть о посте генсека, мечтать еще рановато), сколько с положением - Сталина.
А ведь преступление Годунова - реальное или мнимое - состояло... в де-то-у-бий-стве. И значит, пушкинская цитата, прозвучавшая в статье "Исповедь карьериста", - участвует в подготовке появления все того же стихотворения С.Михалкова (поэта, которому в 1943 году предстоит прикоснуться к "высшей власти" - сочинить "Гимн Советского Союза") - что и рецензия на сборник рассказов В.Катаева.* * *
И наряду с этой цитатой - в рецензии появляется фигура... самого т. Сталина; причем появляется - именно в связи с проблематикой... вос-пи-та-ни-я (герои повести И.Кассиля - студенты провинциального вуза); воспитания подрастающего поколения (в трагедии Пушкина - тоже есть сцена... воспитания; Борис Годунов предстает в образе - воспитателя собственного сына: ребенка, которому... тоже предстоит быть убитым):
"Взяв эпиграфом к своему "произведению" слова И.Сталина "Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево", И.Кассиль показывает в своей повести, какого человека следует "облюбовать" и что из него вследствие выращивания получается. Что это за человек, какие у него задатки, какие свойства позволяют ему расти в члена партии, которым он безудержно стремится стать на протяжении всей повести и становится в ее эпилоге? Это вполне "наш человек", подчеркивает И.Кассиль, сын трудового интеллигента, выросший при советской власти и воспитанный комсомолом..."
В этом пассаже - вновь стираются грани между повествовательными категориями: иронией и буквальным смыслом; точкой зрения обсуждаемого литератора и действительным положением дел. И только следующая фраза, уже приведенная нами: "...И вот как он (автор) себе такого типичного, бодрого и жизнерадостного комсомольца представляет", - однозначно переводит характеристику в план субъективных представлений рецензируемого автора. Эти представления - могут быть оспорены, вызывать к себе иронию и в той или иной мере не соответствовать действительности.
Но эта последняя фраза пассажа - именно "включает" категорию субъективности, бросает тень иронии на предыдущее. Взятый же сам по себе, предыдущий же фрагмент - звучит именно как подтверждающее резюме; как выражение согласия рецензента, что изображенный в повести персонаж - и есть тот партийный работник, который является реальным результатом сталинского "воспитания".
Таким потенциальным носителем "высшей власти", как те, о которых было сказано в эпиграмме Мандельштама на Сталина ("Мы живем, под собою не чуя страны...") еще в 1933 году:
...А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полу-людей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет...
То есть: вос-пи-ты-ва-ет. Правдивая повесть И.Кассиля - действительно была равносильна раскрытию государственной тайны; она не могла не вызвать ту реакцию, которую она вызвала.* * *
Связь, установленная между статьей "Исповедь карьериста" и рецензией на рассказы Катаева, сказали мы, проецирует содержание статьи на этого писателя; проблематизирует степень соответствия его писательскому облику - характеристики героя повести И.Кассиля, данной рецензентом, вопросов, в его статье затронутых (выражение из последнего приведенного фрагмента: "сын трудового интеллигента" - созвучно заглавию последней, в том же 1937 году вышедшей в свет повести В.Катаева "Я, сын трудового народа").
Точно так же, повторим, как связь, установленная с рецензией на роман Уэллса, проблематизирует степень соответствия Катаева - приведенной нами характеристике одного из персонажей этого романа.
Мотив "платы", "денег", звучащий в рецензии на Катаева, находит себе отражение - и в тексте статьи "Исповедь карьериста". Мы уже приводили ряд примеров той игры, которая ведется с фамилиями и инициалами писателей на страницах номеров "Литературного обозрения". Продолжена эта игра - и в этой статье. Повсюду в ее тексте фамилия рецензируемого автора пишется так, как она и должна выглядеть: "Кассиль".
И только в начале, когда приводятся библиографические сведения о произведении, эта фамилия - упоминается... с утратой одного печатного знака, одной буквы, обозначающей мягкость предшествующего согласного звука: "И.КАССИЛ". И это приводит - к тому же смыслообразующему результату, что и утрата пунктуационных знаков в названии романа Катаева "Время вперед"; причем - буквально к тому же, с приобретением того же самого смысла.
Фамилия писателя вследствие этого становится очень похожей... на слово: "КАССИР". Это слово - имеет самое прямое отношение к творчеству Катаева. Кассир Ванечка - персонаж его ранней (1926) повести "Растратчики" (с которой и началось существование Катаева как "глубокого русского писателя", хотя она и не упомянута в рецензии 1937 года; как бы "забыта" автором статьи).
Но это же самое слово - имеет отношение и к Катаеву - "легкому юмористу"; напоминает о его деятельности в сатирических журналах 1920-х годов. В журнале "Красный перец" в 1925 году был опубликован фельетон Катаева "Похождения Ниагарова в деревне": об авантюристе наподобие будущего Остапа Бендера, который, под видом "шефа" из города, обирает сельских жителей.
И в том числе:
" - А это что? Касса взаимопомощи? А ну-ка, проверим, как она у вас работает. Дай-ка мне, братец КАССИР, до среды червяка два-три. Мерси. Старайся, КАССИР. Я тебя не забуду, КАССИР. Прощай, КАССИР".
Магическое название источника "червячков" (то есть червонцев) - повторяется автором фельетона без устали! И ведь действительно, как и обещал, "не забыл": вывел кассира в качестве одного из главных героев... "Растратчиков"! Об этом магическом слове - и напоминает очередной типографский "дефект" журнала "Литературное обозрение" в 1937 году, на этот раз - порождая каламбур в имени И.Кассиля.* * *
Детская тема, звучание которой мы неожиданно для себя обнаружили в рецензии "Исповедь карьериста", начинаясь с цитаты из трагедии "Борис Годунов" и мотива "воспитания", задаваемого сталинским эпиграфом к рецензируемой повести, - постепенно расширяет свое звучание, заполняя по сути дела всю статью, оказываясь - оборотной стороной предмета, которому она посвящена.
Постановка этой подспудно нарастающей темы, как это уже следует из источника пушкинской цитаты, - трагична. Трагична она - и... в самой цитате из Сталина: потому что, приглядевшись к ней, мы осознаем, что фраза эта - является не чем иным, как такой же евангельской реминисценцией, какой было название эпопеи Ж.Ромэна "Люди доброй воли" или образ "мельничного жернова, надетого на шею".
Высказывание Сталина (и автор повести, выбирая его в качестве эпиграфа, думается, прекрасно это осознавал) - отсылает... к евангельской притче о дереве, служащем предметом непрестанной заботы садовника, но из года в год - не приносящем плода:
"И сказал [Иисус] сию притчу: некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней и не нашел;
и сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает?
Но он сказал ему в ответ: господин! оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом, -
не принесет ли плода; если же нет, то в следующий [год] срубишь ее". (Евангелие от Луки 13, 6-9)
Заключительная часть притчи, не отраженная, но подразумеваемая в поставленной эпиграфом к повести фразе, - освещает зловещую перспективу сталинской "заботы о людях": и участь этих людей, которых можно было вырубать как деревья; и участь... самого автора фразы, возомнившего себя таким "садовником", вольным по своему усмотрению распоряжаться людьми и народами (в притче, как это следует из предшествующих ответов Христа, в добавление к которым она была сказана, - речь именно о судьбе еврейского народа).* * *
И если детские мотивы, обнаружившиеся в этой журнальной статье, закономерно делают ее составной частью предыстории детского стихотворения 1938 года; то мы можем теперь заметить, что у истоков литературной истории этого стихотворения, в публикациях газеты "Гудок" 1923 года - эта статья и повесть, которой она посвящена... находят себе своеобразное отражение!
Именно эта рецензия на повесть Иосифа Кассиля - позволила мне, наконец, найти исчерпывающий ответ на вопрос, который не давал мне покоя с самого начала: почему один из героев рассказа Булгакова "Налет", казненный петлюровцами часовой-красноармеец, носит фамилию... знаменитого в будущем, в 1950-е - 1960-е годы советского футболиста Эдуарда СТРЕЛЬЦОВА?
И теперь, учитывая перспективу той литературной традиции, у истоков которой находится этот впервые напечатанный в газете "Гудок" булгаковский рассказ, - мы осмеливаемся высказать нашу догадку, что это ономастическое предвосхищение - носило у Булгакова преднамеренный, а не случайный характер. И объясняется оно - нацеленностью его рассказа... на появление в будущем, в 1937 году - той самой рецензии журнала "Литературное обозрение".
Иосиф Кассиль был казнен в самом начале своей творческой деятельности, и нам куда более известно имя его брата - знаменитого детского писателя Льва Кассиля. Это родство - и решает вопрос о "футбольной" фамилии героя булгаковского рассказа.
Ведь именно он, Лев Кассиль, совсем недавно, незадолго до появления рецензии в журнале на единственную повесть его брата, в 1936 году, написал сценарий прогремевшего на советском экране первого фильма о футболе "Вратарь". Чуть позже, в 1937 году, этот сценарий был положен в основу его повести "Вратарь республики".
Вот поэтому мы и говорим о расширении детских мотивов в полный формат рецензии: рядом с рецензируемым автором - словно бы стояла тень его старшего брата, уже в то время состоявшегося детского писателя; автора, кстати, книги о школе "Кондуит и Швамбрания" (1931), столь же знаменитой, как и более ранняя "Республика ШКИД" Белых и Пантелева.
И это не просто слова: тень трагической судьбы его брата, в свою очередь, легла на творчество Л.Кассиля, став препятствием его публикациям, создав угрозу его собственной свободе и жизни.* * *
Наконец, вовлеченность статьи "Исповедь карьериста" в историю формирования замысла стихотворения Михалкова (отца... двух знаменитых в будущем кинорежиссеров!) "Шел трамвай десятый номер..." позволяет нам решить еще одну загадку "гудковских" публикаций все того же декабря 1923 года.
В номере от 16-го числа, за подписью "М." в газете был опубликован странный фельетон под названием: "Человек за бортом (Павла Антоновича собственный рассказ)". И теперь, познакомившись с рецензией "Литературного обозрения", мы понимаем, что тема, на которую он написан - и будет положена полтора десятилетия спустя... в основу сюжета повести И.Кассиля.
Это фельетон о человеке - тоже, как и герой Кассиля Измайлов, страстно желающем проникнуть в ряды правящей партии:
"...Люди мы, конечно, маленькие. Седьмой разряд и тому подобное... Крутишься, вертишься. Семья, сами понимаете. Однако, и в таком положении стремишься все время к улучшению своего быта и умственному развитию, ежели так выразиться. Желаешь занять более основное положение в кругообороте природы. Самое главное, люблю я почитать. У меня это с детского возраста. Как только грамоте меня выучили, сейчас меня на книжку потянуло.
И все говорили мне в юношеском возрасте: - тебе б,ы [так!] говорят, Павлушка, не рабочим быть, а каким-нибудь присяжным поверенным или архитектором. Ну-же-с... архитектором - это не вышло, а случилась революция... Воспрянул я духом. И, верьте совести, гражданин, у меня одно мечтание - каким-нибудь образом прицепиться на курсы. По природной своей склонности. Другой мечтает каким-нибудь командиром стать или, скажем, по тресту на автомобиле ездить. У меня этого нету... Мне автомобили не нужны. Я, когда 8 коп. есть, прекрасным образом могу и в трамвае съездить на 6-м номере. Мне курсы подай... Желаю стать образованным гражданином Советской республики и, конечно, в партию записаться - Эр-Ка-Пе большевиков, потому что, вы не смотрите, что на мне брюки по рабочему кредиту и шапка обезьянего меха, кой-что я читал и понимаю, что в партийной жизни заключается идеал человечества".
Далее герой фельетона рассказывает о своих безуспешных попытках получить образование. И заканчивает:
"...Как мне теперь все это понимать? И понимаю я это очень просто и горько: я, как в произведении писателя говорится, - человек за бортом".
Слово "ГОРЬКО" в этой заключительной фразе - появляется, конечно, не случайно. Оно - сразу же приводит на память писателя, пользовавшегося соответствующим псеводнимом: М.ГОРЬКОГО.
А вместе с ним, вместе с его появившимся, напомним, в этом самом, 1923 году, произведением "Мои университеты" - очерчивает непроизнесенное, но прямо относящееся к рассказанному в этом фельетоне понятие: "самоучка", "автодидакт": то есть понятие, которому предстоит стать определением "третьей ипостаси" Валентина Катаева в рецензии 1937 года! Девять дней спустя, аллюзия на эту же вновь вышедшую книгу Горького - прозвучит в той же самой газете "Гудок", в очерке "В бульварном кольце".* * *
Обращает на себя внимание насыщенность литературными аллюзиями этого незамысловатого (в особенности на фоне виртуозного "сказового" стиля зощенковской прозы, который, впрочем, в то время, в 1923 году, находился на стадии формирования) текста.
Ниточка начинает тянуться именно от этой последней фразы. "Произведение писателя", упоминаемое здесь, - это, наверное пьеса А.П.Чехова "Вишневый сад", заканчивающаяся знаменитым монологом запертого в опустевшем доме лакея Фирса: "Про меня забыли...".
Бросив случайный взгляд на процитированный текст публикации, мы вдруг замечаем: ТРИЖДЫ в близко друг к другу расположенных, соседствующих фразах повторяется местоимение в одной и той же падежной форме: "каким-нибудь". Явно напоминая - о сходной постановке мотива образования... в первой главе романа Пушкина "Евгений Онегин": "Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь".
Но и несостоявшееся пожелание герою стать архитектором - тоже ведет в мир русской классической литературы, именно: к пушкинским "Повестям покойного Ивана Петровича Белкина".
Что касается первой профессии, "присяжного поверенного", то выбор ее автором фельетона для упоминания - объясняется перспективой все на те же романы об Остапе Бендере, на которые ориентирован будет фельетон Катаева 1925 года. Родственное название входит в состав наиболее излюбленных изречений "великого комбинатора" ("лед тронулся, господа присяжные заседатели!" и ему подобных).
Но относительно второго варианта - можно спросить: почему именно - архитектором?
Мы в свое время обнаружили, что авторский замысел центрального произведения пушкинского цикла, повести "Гробовщик", находит себе формулировку, своеобразный поясняющий комментарий - тогда же, в 1830-е годы, в повести из цикла В.Н.Олина "Рассказы на станции", которая и называется соответствующим образом: "Череп могильщика".
Автор рассуждает в ней о несостоявшихся "великих людях". Так, простой могильщик, череп которого он находит на кладбище, - мог бы стать, по его мнению, великим... ар-хи-тек-то-ром; создателем грандиозного сооружения, в котором легко угадывается воздвигнутая незадолго до того Александровская колонна.
В редуцированном виде - это рассуждение, эта формулировка пушкинского замысла (в московском гробовщике Адриане Прохорове - мы также разглядели черты известного исторического лица, ставшего последним, при Петре I, русского патриарха) - и повторяется в соответствующем пассаже фельетона 1923 года.* * *
Литературными аллюзиями, возможно, объясняется и выбор имени героя. "Павел" - имя главного героя поэмы Н.В.Гоголя "Похождения Чичикова, или Мертвые души" (годом ранее, в 1922 году Булгаков публикует в газете "Накануне" перепечатанный затем в сборнике 1925 года "Дьяволиада" фельетон "Похождения Чичикова", где герои Гоголя переносятся в современность). Антоном же Антоновичем - зовут городничего Сквозника-Дмухановского в комедии "Ревизор".
Эта негласная ориентированность газетной публикации на Гоголя проявляется на страницах газеты "Гудок" 1923 года в фельетоне на сходную тему, напечатанном в номере от 5 октября за подписью "Михеич". Он имеет интригующее название: "Гоголь в темнице" - и рассказывает о "наглухо запертой... библиотеке подвижных ремонтных мастерских... на ст. Свияжск Казанской ж.д.", в которую никогда не могут попасть рабочие. Герой же с "гоголевскими" именами из декабрьского фельетона "Человек за бортом" - рассказывает о своих безуспешных попытках "прицепиться на курсы".
Почему эта тема маркирована именно соотнесенностью с гоголевским творчеством - позволяют понять известные строки из поэмы Н.А.Некрасова "Кому на Руси жить хорошо", в которых "Белинский и Гоголь", покупаемые мужиком на базаре вместо "Блюхера" и "Милорда глупого", выступают в качестве некоего стандарта просвещения, просвещенности. Мы в свое время заметили, что эти строки обыгрывались весной того же 1923 года в программной публикации сатирического приложения к газете "Гудок" - журнала "Дрезина", а на следующий год - и в одном из "гудковских" фельетонов Булгакова.
Тот же параметр позволяет разглядеть гоголевский мотиив и в названии фельетона М.А.Булгакова "Шпрехен зи дейтч?", напечатанного в 1925 году в журнале "Бузотер", за подписью "Тускарора". Он посвящен аналогичной теме: препятствиям, которые встречают рабочие, желающие на скорую руку изучить иностранные языки, из-за отстуствия современных разговорников.
Название фельетона, как мы можем догадаться теперь, - вновь обращает нас к гоголевской поэме, среди персонажей которой - местный почтмейстер, получивший прозвище: "Шпрехен зи дейч Иван Андрейч".
Фельетон этот - как бы связывает "гудковскую" публикацию 1923 года "Человек за бортом" - с фельетоном Катаева "Похождения Ниагарова в деревне", который появится - в том же 1925 году. И мы уже знаем, на чем эта обозначенная булгаковским фельетоном связь между ними основана.
Теперь для нас этот загадочный фельетон "Гудка" - встает в один ряд с кассиром из фельетона Катаева "Похождения Ниагарова..." и красноармейцем Стрельцовым из рассказа Булгакова "Налет". Мы ясно видим, ЧТО именно их объединяет: это - как бы три осколка, три фрагмента (быть может, их было - и еще больше, но нам пока известны только эти) - будущей публикации журнала "Литературное обозрение" 1937 года и повести Кассиля, которой она посвящена; как бы обратное, в порядке течения времени, их отражение.
Именно в этой публикации, фельетоне "Человек за бортом" - проявляется, выходит на поверхность связь с "трамвайным" стихотворением 1938 года, которая для статьи "Исповедь карьериста" - существовала лишь через посредство связанной с ней рецензии на Катаева. Именно здесь - трамвай... и появляется воочию; его упоминание звучит в одной из фраз персонажа: "Я... прекрасным образом могу и на трамвае съездить..."* * *
Более того, указывается его, трамвая, номер маршрута. И именно тот, который - напоминает... об уличных куплетах, послуживших основой стихотворения Михалкова: "...на 6-м номере". Изначально первая строка частушки звучала: "Шел трамвай 9-й номер..." У Михалкова - он был переменен в "десятый", и мы попробовали объяснить, почему.
Здесь, как видим, номера - тоже не совпадают; вернее... не совсем совпадают. Но это уже - по другой причине, чем в будущем детском стихотворении. Соотношение этих цифр, зеркально отражающих начертание друг друга, - нам уже знакомо, уже встречалось. И тоже - в публикации журнала "Литературное обозрение", имеющей самое ближайшее отношение к возникновению этого стихотворения.
Автор заканчивает свою рецензию на сборник рассказов Катаева сообщением, что писатель хочет создать ШЕСТЬ романов, служащих продолжением повести "Белеет парус одинокий" (тогда как всего этих книг было четыре). И это - соответствует... ДЕВЯТИ мемуарным книгам, которые он действительно написал в последние два десятилетия своей жизни.
Это шуточное, вводящее в заблуждение предвосхищение, сделанное в публикации 1937 года, - также, стало быть, подготавливалось в декабрьских публикациях "Гудка" в 1923 года: точно так же как в рассказе Булгакова "Налет" "цветаевским" подзаголовком "В волшебном фонаре" - подготавливалось сравнение катаевского стиля с "очками с разноцветными стеклами"; а фамилией персонажа "Стрельцов" - соседство этой рецензии со статьей о повести И.Кассиля.
Построение фельетона "Человек за бортом" в виде монолога от первого лица, в виде... ИСПОВЕДИ (исповеди - журналисту, ее публикатору, которому и адресуется "Павла Антоновича собственный рассказ" и обращение к которому - "...верьте совести, гражданин..." - встречается в его тексте) - как бы исправляет искажающее название статьи "Литературного обозрения": "Исповедь карьериста" - обманчиво переносившее, как мы видели, проблематику, связанную с героем произведения, - на его автора.* * *
Таким образом, в фельетоне 1923 года предвосхищается - не одна только статья "Исповедь карьериста" из "Литературного обозрения" 1937 года, - но целый комплекс публикаций этого номера, в которых подготавливается появление михалковского стихотворения. Мы вышли на эти публикации благодаря тому, что в тексте стихотворения 1938 года - прозрачно зашифровано имя одного из их героев, писателя Валентина Катаева.
Но фельетон "Человек за бортом" - отражает еще одну особенность рецензии на сборник его рассказов: присутствие в в нем реминисценций из произведений советского кинематографа 60-х - 70-х годов. Он был представлен в статье 1937 года цитатами из двух фильмов Л.Гайдая, "Не может быть!" и "Бриллиантовая рука". Фельетон 1923 года - не просто несет в себе то же уникальное свойство, но и проявляет осведомленность его автора о том - каков будет выбор рецензентом источника такого предвосхищающего реминисцирования.
Мы можем расслышать в первых же фразах его текста - реминисценцию из того именно кинофильма, с которым, как мы отмечали, соотносится реминисцируемая в статье 1937 года сцена из фильма "Бриллиантовая рука": кинокомедии "Служебный роман" Эльдара Рязанова. Герой фельетона говорит о себе: "...Люди мы, конечно, маленькие. Седьмой разряд и тому подобное... КРУТИШЬСЯ, ВЕРТИШЬСЯ..."
Это - почти дословная передача фрагмента из монолога, произносимого голосом главного персонажа фильма, Новосельцева, когда на экране идут вступительные кадры картины:
"Живу я от зарплаты до зарплаты... Одним словом, ВЫКРУЧИВАЮСЬ. Одним словом, ВЕРЧУСЬ".
И стоит только задуматься, понимаешь, что выбор именно этого источника реминисценции - глубоко мотивирован. Он, этот выбор - ориентирует фельетон... на вторую публикацию журнального номера 1937 года; ту самую, которая посвящена повести, сюжет которой близок его теме.
Фильм Э.Рязанова - тоже, в известном смысле, можно назвать, как и эту статью... "Исповедь карьериста" (мы только что отметили, что повествование в нем - и впрямь ведется от первого лица). Ведь он с того и начинается, что герой поддается на уговоры своего преуспевающего товарища - "приударить" за своей начальницей, директором статистического учреждения, чтобы добиться повышения по службе! Потом, конечно, все пошло "не по сценарию" - но сходство коллизии очевидное.* * *
Однако эта предвосхищающая кинореминисценция в публикации 1923 года - сложная, составная. В ней одновременно присутствует - и отсылка к другому произведению киноискусства, гораздо более близкому по времени к выходу публикации. То же самое выражение - звучит в "Трилогии о Максиме" (1934-1938) Григория Козинцева и Леонида Трауберга, в составе знаменитой шуточной песенки:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть...
Мы хотели бы обратить внимание на то, что сочетание образов в этом куплете - нелепое, абсурдное ("бессмысленной, трактирно-солдатской песней" - так и назвал ее А.Грин в рассказе 1906 года "Слон и Моська"): крутящийся голубой шар - планета Земля? - и... барышня, которой предстоит быть украденной!
Мы даже подозреваем, что логическое осмысление этой связи попытались дать авторы аналогичной песенки, из "студенческого фольклора", - звучащей... в кинофильме того же Л.Гайдая "Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика": медведи на Северном полюсе крутят земную ось, так что "шар голубой", планета Земля вертится все быстрее и быстрее; но делают они это - с вполне определенной целью: чтобы... ускорить течение времени; ради того, чтобы "кавалеры" и "барышни", которым суждено друг друга полюбить, могли встретиться побыстрее.
Ну, а в самом сюжете фильма - происходит именно... по-хи-ще-ни-е: похищение "барышни", невесты.* * *
Но ведь то же самое абсурдное сочетание - представляют собой и фразы из дореволюционного разговорника, которые пытается заучивать персонаж булгаковского фельетона 1925 года "Шпрехен зи дейтч?" - связующую нить которого с фельетоном "Человек за бортом" мы уже проследили:
"Крюков раскрыл книгу и продолжал вслух:
- Имеете ль вы трамвай, мой дорогой товарищ? Гм... Камрад (Крюков задумался). Да, я имею трамвай, но моя тетка тоже уехала в Италию... А любите ли вы колбасу? Как же мне ее не любить, если третий день идет дождь! В вашей комнате имеется ли электричество, товарищ? Нет, но зато мой дядя пьет запоем уже третью неделю и пропил нашего водолаза..."
Как видим, трамвай, подобно эстафетной палочке, переходит и в этот булгаковский фельетон. А завершается эта череда нелепых примеров - той же самой фигурой, которая объединяет песенку из фильмов о Максиме и "Кавказскую пленницу..." Л.Гайдая, не-вес-той:
"Глаза Крюкова вдруг стали мутными, он поглядел на Щукина и спросил:
- Имеете ли вы кальсоны, мой сосед?
- Имею, только перестань! - взвыл Щукин, а Крюков добавил:
- Да, имею, но зато я никогда не видал вашей уважаемой невесты!
Щукин вздохнул безнадежно и убежал".
Значит, и Булгакову в 1925 году, как и автору "гудковского" фельетона 1923-го, было известно, какая песенка прозвучит в будущем кинофильме; значит, он тоже имел о ней, о ее художественных особенностях, представление.
И мы понимаем, почему этот второй слой реминисценции в фельетоне "Гудка" появился. Он - вносит в его текст стихию той же самой уличной шансонетки, что и куплет "Шел трамвай девятый номер...", текст которого будет опубликован совсем скоро, в составе написанной в 1924 году повести В.Каверина "Конец хазы", и который даст первую строку и тему - стихотворению С.Михалкова 1938 года.
Напомним, что та же самая тема уличной частушки - звучит и в напечатанном в "Гудке" 25 декабря того же, 1923 года очерке "В бульварном кольце (Вместо святочной сказки)".* * *
Именно так, "Человек за бортом" - будет названа... одна из глав повести Катаева "Белеет парус одинокий", в которой - завязывается основное действие ппроизведения; посвященная побегу с парохода преследуемого шпиком большевика-подпольщика Родиона Жукова, который затем возьмет на себя роль... неформального наставника, воспитателя героев повести, Пети и Гаврика.
Образ, ставший заглавным для газетного фельетона и главы из повести, имеет прямое отношение к ее, этой повести, автору. Катаеву в истории русской советской литературы - удалось не стать "человеком за бортом".
В отличие от его близких друзей 1920-х годов: Олеши и Зощенко, да и Булгакова, которым пришлось уйти в литературное небытие и вернуться лишь спустя десятилетия; в отличие от Марины Цветаевой и Иосифа Кассиля; в отличие... от футболиста Эдуарда Стрельцова, в жизни которого тоже был период - когда он оказался "за бортом".
И еще один из друзей В.Катаева, Семен Гехт, именем которого подписана так надолго остановившая наше внимание рецензия в журнале 1937 года.
"Семен Гехт был среди немногих писателей, осмелившихся во время краткого ослабления репрессий после ареста Ежова изобразить происходившее в стране",
отмечает его биограф. В 1939 году выходит его роман "Поучительная история" - о еврейском юноше, который становится инженером, - в той же степени правдивый, как и отрецензированная в статье "Исповедь карьериста" повесть Кассиля: в нем рассказывается о том, как герой был несправедливо обвинен во вредительстве, затем оправдан. Произведение это
"резко осудил А. Фадеев: "Некоторые события и обстоятельства, действительно имевшие место... выглядят в фальшивой и сентиментальной ткани повести как поклеп на советскую действительность".
В 1944 году этот роман ему припомнили: писатель был арестован и осужден на 8 лет "за антисоветскую агитацию".
Вот, думается, причина, почему эти имена были затронуты в рассматриваемых нами публикациях; они обнаруживают свое присутствие в них - в качестве контрастного фона.
|