|
|
||
Мотив "денег", "платы" звучит в статье 1937 года не только благодаря операции по удалению пунктуационных знаков в заглавии романа Катаева "Время, вперед!" - но и напрямую. Это происходит, когда перечисляются произведения, принадлежащие "Валентину Катаеву - глубокому русскому писателю": "Здесь автор ПЛАТИЛ ПОЛНОЙ МЕРОЙ, в них выступил как зрелый мастер, как настоящий художник".
И в этой фразе, в этих же самых словах - вновь можно расслышать... "определение из богословского словаря": такое же, о каком автор говорил, давая скрытую отсылку к выражению "люди доброй воли" и к рецензии на один из серии романов, этими словами названный. Понятие "платы полной мерой" - восходит ведь к Нагорной проповеди, ее изложению в Евангелии от Луки:
"давайте и дастся вам: мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненою отсыплют вам в лоно ваше; ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится вам". (6, 38)
Эта загадочная (поначалу, пока мы не выяснили повод, по которому она была сделана) отсылка к "богословскому словарю" - появляется в характеристике той группы произведений Катаева, в которых он, по выражению рецензента, выступает "автодидактом".
Евангельская аллюзия в приведенной фразе рецензии, стало быть, - соотносит одну "ипостась" писательской индивидуальности Катаева ("глубокий русский писатель") - с другой ("автодидакт"): оформленной, осененной аллюзией из того же источника. И - противопоставляет их: по одному определенному параметру, выраженному одним и тем же мотивом "платы" - открыто звучащим здесь и скрыто, через обыгрывание названия романа Катаева - присутствующим там.
Но сам мотив "платы" в этой последней фразе - стоит, как будто бы... не на своем месте. За что, спрашивается, Катаев в этих своих, лучших произведениях - "платил"? Казалось бы, по слову Евангелия, подразумеваемому здесь, - это он с полным правом может... ожидать себе за них платы - "полной мерой". Однако в качестве ТАКОЙ платы - здесь почему-то выступают... сами его произведения.* * *
Неуместность постановки мотива подчеркивается - его отрицанием, возникающим в другом месте статьи; в утверждении как раз - "бесплатности", бескорыстности художественного творчества, "служения музам" (в идеале, конечно, по существу дела, а не в смысле технического расчета в виде авторского гонорара). Именно этим очевидным отрицанием - заканчивается рецензия:
"Сейчас для всех ясно: побеждает Валентин Катаев - глубокий русский писатель. В частном разговоре Валентин Катаев сообщил, что он задумал шесть книг. Первая часть этого огромного замысла осуществлена. Это роман "Белеет парус одинокий". Со спокойной уверенностью ждем мы остальных книг. Без сомнения, каждая из них БУДЕТ ПРЕКРАСНЫМ ПОДАРКОМ для советского читателя".
Это сообщение вновь соотносит текст рецензента с романами Ж.Ромэна: также задуманными в виде огромной эпопеи, насчитывавшей к тому моменту времени уже 12 томов. Иными словами, замысел, о котором будто бы Катаев сообщил автору статьи, - составляет... ровно половину этого количества. И возникает сомнение: а не взята ли "с потолка" ли эта цифра? Не производна ли она - от количества романов, действительно написанных французским писателем?
Мне неизвестно, существовал ли у Катаева замысел продолжения его первой мемуарной повести уже в 1937 году и из скольких томов оно должно было состоять. Однако следует заметить, что в действительности - вышло всего ЧЕТЫРЕ книги этого цикла: так что сообщение автора рецензии... вполне могло быть чистой мистификацией и иметь своей единственной целью - указанное соотнесение.
А значит, через посредство этого напомиинания, - вновь иметь целью соотнесение нарисованной здесь радужной перспективы катаевского творчества с характеристикой вещей... фабрикуемых Катаевым-"автодидактом"; противопоставление их.* * *
И действительно: ведь именно эти оптимистические слова о будущем творчестве Катаева - могли бы послужить иллюстрацией к изречению Евангелия о воздаянии! Ведь в этих словах из Нагорной проповеди говорится - именно о бескорыстном даре; и изречение это в богословской традиции принято соотносить со словами из Книги притчей Соломоновых, где это становится уж совсем несомненным: "Благотворящий бедному дает взаймы Господу, и Он воздаст ему за благодеяние его" (19, 17).
Следующая книга задуманной серии, роман "За власть Советов!" вышел только в 1948 году И - подвергся порицанию со стороны самого товарища Сталина: за то, что коммунист, изображенный в ней, носит имя... Гаврика; а "Гавриками"-де на жаргонном языке называется шпана, мелкие уголовники.
В итоге, после навязанной автору его наставниками-"автодидактами" жестокой переработки, законченной в 1951 году, он стал заключительной частью тетралогии "Волны Черного моря" под названием "Катакомбы".
"Глубокий русский писатель" был, увы, побежден - а бездушный дядя Иосиф отнял у советских детей пять книг, которые могли бы стать для них таким же любимым чтением ("прекрасным подарком", по выражению рецензента 1937 года), как и первая повесть.
Следующий роман, "Хуторок в степи", вышел тоже только спустя 8 лет, в 1956 году, когда главного недоброжелателя Гавриков уже не было на свете; а еще один, "Зимний ветер", - в 1960-м. Но я что-то не слышал, чтобы кто-нибудь рвался эти три остальные романа читать.* * *
Правда, победа эта над Катаевым - оказалась... временной, до середины 1960-х годов, когда он - вновь стал писать мемуарные вещи, но в совершенно ином ключе, такие как "Святой колодец", "Трава забвения" и ряд других, которые многими признаются шедеврами русской советской литературы.
Их, этих новых мемуарных книг - оказалось... девять. Иными словами: в количестве, графически изображаемом цифрой - обратно-симметричной по своему начертанию... цифре 6: обозначающей, по утверждению рецензента, число "задуманных" Катаевым произведений. Как бы зеркально - повторяющей, ПОДТВЕРЖДАЮЩЕЙ ее.
Так может быть, именно об этой мемуарно-художественной серии 1960-х - 1980-х годов и шла речь? И именно к ним - относятся заключительные слова рецензента 1937 года: "Со спокойной уверенностью ждем мы остальных книг. Без сомнения, каждая из них будет прекрасным подарком для советского читателя".
И мы... можем разделить с ним эту "СПОКОЙНУЮ УВЕРЕННОСТЬ", поскольку наверняка знаем, что эти книги у Катаева - действительно вышли. И для многих, как уже было сказано, эти книги - действительно послужили "прекрасным подарком" (в том числе - и для автора этих строк, который в мемуарном романе Катаева "Алмазный мой венец" не раз находил подтверждения своим булгаковедческим наблюдениям).
В пользу этой догадки - говорит далеко не простой, а наоборот - замысловатый, характер словоупотребления в приведенном пассаже.
Ведь слова "первая ЧАСТЬ" (а не "книга"!) относятся автором - к повести "Белеет парус одинокий"; следовательно - она НЕ входит в состав этого ожидаемого "шести(девяти)книжия": составляющего по отношению к ней (на которой эта "первая часть"... оборвалась; не была должным образом продолжена) - как бы... вторую часть "этого огромного замысла"!
И на это терминологическое различие обращается внимание, оно - подчеркивается употреблением в предыдущей фразе... однокоренного выражения: "в ЧАСТНОМ разговоре". Правда, ко времени выхода какой из двух этих ЧАСТЕЙ относится упомянутый разговор - для нас навсегда останется тайной.* * *
Но что касается эпохи 1930-х годов, вопрос в том, до какой степени Катаев сам... стремился оказаться "побежденным"? И до какой степени заключительные слова рецензии 1937 года рисовали для него альтернативу творческого развития, уже, возможно, для него безвозвратно утраченную? Решение этого вопроса таится в самом тексте статьи, и в том, чтобы читателя к этому решению привести, - и состоит, вероятно, смысл... ПУШКИНСКИХ реминисценций, присутствующих в ней.
Сначала - передается известный афоризм Пушкина о том, что "писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным" (из письма А.А.Бестужеву конца января 1825 года по поводу комедии А.С.Грибоедова "Горе от ума"):
"...Он (Катаев) не погрешил против законов искусства, он создал свой закон. Он показал, что не только скупость красок и определений обеспечивает победу. Можно пользоваться любым количеством красок и при этом соблюсти чувство меры и такта, присущие настоящему художнику".
Можно поначалу подумать, что в этом пассаже - дается дефиниция того "закона", который создал для себя Катаев; и он - именно в неограниченности количества используемых им "красок и определений".
Однако дефиниция эта, если внимательно прислушаться к заключенному в ней смыслу, - ФИЛОСОФСКАЯ, а вовсе не историко-литературная (что было бы неудивительно, поскольку М.М.Бахтин строил свое осмысление "словесного творчества" - именно с позиций "философсколй эстетики" и самого себя на всем протяжении своего творческого пути - считал именно философом, а не литературоведом).
В дефиниции этой - говорится о том, что такое "свой закон" для художника вообще; а вовсе не о том, какой именно закон - избрал для себя В.П.Катаев. Скорее уж определение этого частного, "катаевского" закона дается, когда говорится о своеобразии его литературного стиля, "романтического реализма". Но определение это - чисто эссеистическое, образное (как это определял сам Бахтин, "ницшеанское"): а именно, присущее писателю свойство смотреть на действительность... "сквозь яркие цветные очки".
Да и к тому же определение это, конечно, - отчасти пародийное, ам-би-ва-лент-но-е: поскольку самым очевидным образом подразумевает собой, включает в себя такое негативное пословичное определение отношения человека к действительности, как взгляд на нее - "сквозь розовые очки"!
Таким образом, определение катаевского стиля, даже в высших его проявлениях, - уже внутренне, по самой своей сущности, неизбежно предполагает появление такой порицаемой рецензентом группы катаевских произведений, как написанные им, так сказать, "под диктатом автодидактов", "литературных невежд", партийных идеологов и функционеров.* * *
"Свой закон" же этот, найденный и утвержденный художником, неуклонное следование ему, - это и есть то, чем обуславливается "соблюдение чувства меры и такта", или, как будет сказано ниже, "великолепное самооограничение художника". Соблюдение - как это и проявляется на примере катаевского творчества - при обращении к сколь угодно широкому кругу предметов, обуславливаемому им "любому количеству красок и определений": вплоть - до границ всего Космоса в целом (как это и произошло в самой известной из поздних мемуарных книг Катаева "Алмазный мой венец").
И поэтому оказывается, что "победа" эта, о которой идет речь как об итоге творческого развития Катаева, - закономерно переросла в... по-ра-же-ни-е. В этом, в столкновении с "законом", обеспечивающем "самоограничение" и "соблюдение меры и такта", - и состоит смысл приведенного нами ранее замечания о боязни писателем упреков в "эмпиризме", в недостатке (идеологически правильных, разумеется) "обобщений".
Смысл этого замечания получает в статье разъяснение далее:
"...Он спутал недальновидность человека с великолепным самоограничением художника и написал сырые, неинтересные записки, бросаясь то туда, то сюда, желая все объять и фактически ничего не обнимая. Какая-то суматоха, неизвестно, что к чему..."
На первый взгляд, это замечание парадоксально; казалось бы, в этих словах - об "эмпиризме" и идет речь! Но в действительности, если присмотреться, становится понятным, что речь идет - именно о попытке сделать "обобщение", но путем... "объятия всего", всех эмпирически существующих составных частей целого.
Смысл этой скупой и запутанной негативной характеристики - проясняется до конца, если соотнести ее с предыдущей, положительной; тогда ее оказывается возможным попытаться "распутать" и как бы - "перевести": перевести на язык прямого, последовательного изложения мыслей, не сжатых, не спрессованных и не деформированных в процессе их выражения цензурным идеологическим диктатом.
Так что фразу было бы правильнее, понятнее построить - противоположным образом: он, Катаев, присущее ему, знакомое ему не понаслышке великолепное самоограничение художника (на основе уроков, преподносимых ему невеждами в литературе, "автодидактами") - ошибочно посчитал "недальновидностью человека"; или, другими словами, ограниченностью кругозора.
Посчитал "недальновидностью" (или можно заменить это слово другим напрашивающимся синонимом: "нерасчетливостью") - создавать "свой закон" в искусстве. И в результате - "чувство меры и такта" ему изменило.* * *
Выносимые отрицательные оценки основываются на том же параметре характерной для его творческой манеры избыточности "красок и определений"; однако теперь эта избыточность - оборачивается показной всеохватностью и "суматохой", так как перестает сочетаться с "соблюдением чувства меры и такта".
В итоге и оказывается возможным сказать, казалось бы - прямо противоположное прежде сказанному:
"В этих вещах [повести "Из дневника" и романе "Время, вперед!"] В.Катаев нарушил, во-первых, законы искусства, во-вторых - пошел против себя".
Катаева оказывается больше невозможно "судить по законам, им самим над собою признанным", а только по общим для всех "законам искусства" - но это именно потому, что он сам нарушил созданный для себя "свой закон".
Невозможно не узнать и вторую пушкинскую реминисценцию, из стихотворения "Я памятник себе воздвиг нерукотворный...":
"У Валентина Катаева вообще получается то, что мы называем трогательным и облагораживающим. Он рассказывает в новелле "Сон" о том, как Буденный сторожил сон своего корпуса...
Рассказ романтичен и правдив. Он трогает нас, он вызывает в нас лучшие чувства, а разве не это высшая цель литературы".
У Пушкина: "...И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал..." И одновременно: "Тьмы низких истин нам дороже Нас возвышающий обман" (уже - из стихотворения "Герой"). Потому что "Буденный, сторожащий сон своего корпуса" - "правдив"... именно в своей неправдоподобности; "романтичности" (как и пушкинский Наполеон - посещающий чумной госпиталь своей армии в Яффе!).
А именно: правдивость - в том, как его, С.М.Буденного, хотелось бы ему, его корпусу, видеть.* * *
Это "наведение" на корпус пушкинских мыслей о литературе и искусстве, создаваемое узнаваемыми реминисценциями, - и потребовалось для ПРАВИЛЬНОЙ ПОСТАНОВКИ звучащего здесь и открыто, и подспудно мотива "платы"; постановки его - в свете пушкинской поэзии, где материальная оплата труда художника нисколько не отрицается и не уничижается, а мотив "долга писателя" - звучит парадоксально; как утверждение - его свободы; обязанности быть - свободным:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Разумеется, заставившее нас сомневаться выражение о лучших произведениях писателя - "платил полной мерой" - подразумевает именно такое идеологическое клише, расхожую фразу советских времен, как "долг писателя"; семантически - производно от него. За что платил? - можно ответить, формально-логически, на поставленный нами вопрос. - Выплачивал "долг"!
Но производство это у автора статьи - по-пушкински парадоксально; по отношению к своему исходному клише - уничтожающе; так что "плата" означает - плату... бескорыстием, свободой (а не отданием какого-то мифического "долга").
И вот, по отношению к этой пушкинской "полной мере" - писатель Катаев, видимо, по мнению рецензента, подкачал; потерпел - по-ра-же-ни-е.* * *
Рассмотрение третьей группы произведений Катаева, которые обозначены автором рецензии таинственным выражением "произведения автодидакта" (в их число и попал роман "Время, вперед!"), - составляет главный интерес для основного предмета нашего исследования - выяснения генезиса стихотворения С.В.Михалкова 1938 года.
Мы видели, что в публикации этой, словно в увеличительном стекле, сфокусированы предшествующие, ставшие известными нам этапы творческой предыстории этого произведения, такие как материалы декабрьского номера газеты "Гудок" 1923 года, и элементы его художественного строя, такие как тип построения сюжета и реминисценции зощенковской прозы.
Острие же этого фокуса - обнаруживается в ходе рассмотрения третьей группы катаевских произведений: поэтому мы и решили уделить повышенное внимание детальному прояснению его концептуально-смыслового строя. Это рассмотрение завершается в статье 1937 года - характеристикой одного из рассказов, входящих в рецензируемый сборник.
И вот тут-то будущее стихотворение Михалкова, его художественная концепция - обретает... свои окончательные очертания:
"В сборнике есть типичный рассказ автодидакта "Тени". Вспоминая убийство Кирова, В.Катаев рассуждает: "Выстрел в Смольном заставил вздрогнуть. Многие явления, к которым кое-кто в последнее время начал относиться с непростительным пренебрежением победителей, вдруг повернулись к нам неожиданной стороной".
Что же вспомнил автор? Какую-то "полусумасшедшую даму из "бывших", гордо пронесшую через все превратности и вихри революции привередливое выражение дряблого лица, жакет с большими полуметровыми пуговицами и вызывающую шляпку девятнадцатого века". Автор наивно страшит читателя призраком ЖАЛКОЙ СТАРУШКИ, дающей книги на прочтение и отказывающейся снабжать книгами домашнюю работницу. Вся страна слышала показания осужденных троцкистов, перед всей страной развернулась картина дьявольского шпионажа, а В.Катаев узрел единственную и страшную опасность для революции в полусумасшедшей даме, у которой на голове шляпка девятнадцатого века. Наивно, товарищ Катаев! Неловко читать эти рассуждения автодидакта".
Так и хочется дополнить эту отповедь словами будущего стихотворения Михалкова: "Старость нужно уважать!"; так и видится, что рецензент хочет обратить эти, непроизнесенные еще поэтом слова - к автору разбираемого рассказа. Дама, которая носит "шляпку девятнадцатого века", - разумеется, по справедливому замечанию рецензента, является... "старушкой" - такой же "дряхлой бабкой", которая будет "влезать" в "трамвай десятого номера" в 1938 году.* * *
Само название выбранного для завершения панорамы рассказа Катаева: "Тени" - соотносится... с подзаголовком рассказа Булгакова 1923 года "Налет": "В волшебном фонаре". "Волшебный фонарь" - как раз и дает проецируемые на стену, на полотно неподвижные разноцветные тени.
В 1912 году это выражение, "Волшебный фонарь", составило название второго сборника стихов... М.И.Цветаевой. И в статье 1937 года - эта литературная перекличка была продолжена (именно в этом году совершилось ставшее роковым для ее жизни, да и для них тоже, возвращение в Советскую Россию ее мужа и дочери, Сергея и Ариадны Эфрон, за которыми, в 1939 году - последовало и ее собственное); в этой публикации - она тоже незримо присутствует: с внутренней формой ее фамилии - калабурно соотносится... определение катаевского стиля, "взгляд сквозь РАЗНОЦВЕТНЫЕ очки".
Выходит, уже тогда, в 1923 году выбор "цветаевского" подзаголовка для газетного рассказа Булгакова - был нацелен на характеристику катаевского творчества, которую оно получит в статье 1937 года!
И действительно, такой подзаголовок был дан рассказу потому, что, как мы знаем, вся его первая половина - построена на изображении картин, вырываемых из сумрака ночи светом электрического фонарика. Иными словами - ОГРАНИЧЕННЫХ, причем, казалось бы, совершенно произвольно, хаотически, - кругом бросаемого им света: подобно... "самоограничению" взора художника найденным им для себя "своим законом" в рецензии 1937 года.
Этот зрительно-перцептивный образ рассказа - становится полтора десятилетия спустя как бы вещественно-ощутимой парадигмой для описания закономерностей творческого сознания. Но этот перенос - совершается уже во второй половине самого рассказа Булгакова, вновь подготавливая и предвещая будущие теоретические построения рецензента. Трагически-ужасные события, о которых герой повествует своим слушателям, - словно бы проецируются, как картинки в волшебном фонаре, огнем горящей печи - на экран его памяти.
Этот образно-эссеистический прототип философско-эстетических рассуждений в рецензии 1937 года - вновь соотносит их, благодаря выбору рассказа с соответствующей залавной метафорой, - с проблематикой произведений Катаева-"автодидакта".* * *
А главное, здесь, в разборе рецензентом рассказа Катаева "Тени" (название рассказа - недаром вступает в каламбурные отношения с именем... актера Бориса Тенина, в будущем - исполнителя в телепостановках роли... знаменитого сыщика комиссара Мегрэ), происходит - такое же ценностное ПЕРЕВОРАЧИВАНИЕ картины, какое произошло в наших представлениях с изображенными в стихотворении Михалкова пионерами.
Происходит - дважды: один раз - в воображении автора рассказа, хорошенько присмотревшегося к этой "жалкой старушке" после совершенного в цитадели лениградских коммунистов убийства С.М.Кирова. Происходит - и второй раз, когда эта старушка из потенциального организатора этого убийства, новой Фанни Каплан, - совершает, в отрезвляющем рассуждении автора статьи, обратное превращение, так сказать, "в свое первобытное состояние".
Однако нас здесь, в самом этом описании, интересует и еще одно... третье ее превращение, потому что оно - существенно дополняет художественную концепцию будущего стихотворения, дополняет - смысловыми элементами, которые не находят себе выражения в нем самом; а потому - служит для него в своем роде необходимым комментарием.
Вернее, это превращение не самой героини катаевского рассказа, а превращение... ее костюма.* * *
Честно говоря, я сначала додумался до идейно-удожественного смысла этой детали, а только потом - понял, каким средствами это достигается, из какого наличного материала автор для этого достижения исходит. А произошло это - как раз после того, как я догадался о присутствии в тексте этой статьи - гайдаевских реминисценций. Потому что обсуждаемая нами деталь, ее превращение - входит в их, этих реминисценций, систему.
Можно ли представить себе женский жакет "с ПОЛУМЕТРОВЫМИ пуговицами"?! Я лично - сразу представил, и мне было понятно вполне, для чего эта фантастическая деталь появляется здесь, в тексте статьи. Я не держал в руках сборника рассказов Катаева 1937 года издания, но сомневаюсь, чтобы там было напечатано ЭТО слово и чтобы оно, это нелепое слово - прошло мимо внимания рецензента, не было им исправлено или как-либо помечено.
А значит, оно было внесено в текст катаевской цитаты - автором статьи. И я, повторю, даже не испытывал никакой необходимости - задуматься о том, а что было, могло бы быть на месте этого слова? И это до тех пор, пока догадка о присутствии реминисценций из фильма "Бриллиантовая рука" в этом тексте - не блеснула у меня в голове.
И тогда сразу же, заодно, воочию представилось: а ведь в этом фильме, в центре одного из составляющих цепь приключений его главного героя эпизодов - фигурирует... предмет женской одежды, и именно - с особо выделенными, являющимися необходимой, требуемой его принадлежностью - пу-го-ви-ца-ми.
И тогда сразу же стало заметно: если бы пуговицы у Катаева действительно были "полуметровыми", то о них же не было бы сказано еще и: "большие" - это было бы избыточно! Мы наблюдали тот же самый стилистический "изъян" в рецензии на роман Ж.Ромэна из серии "Люди доброй воли", где об одном из персонажей утверждалось, что он "педантически производит кропотливые наблюдения".
В том случае, этот мнимый, преднамеренно допущенный автором "изъян" был призван привлечь внимание к содержащемуся во фразе скрытому указанию на... будущее творчество В.Каверина; скрытому указанию - на тему его полтора десятилетия спустя написанного романа "Открытая книга". Каверин, кстати, в 1956 году не только закончил этот роман, но и входил в редколлегию альманаха "Литературная Москва", заново... открывшего для русского читателя поэзию Марины Цветаевой.
Роль такого же автокомментария выполняет использование этого приема намеренной тавтологии - и в рецензии на сборник катаевских рассказов. И это - выдает в ней "почерк" того же самого литератора.* * *
И сразу же, как только о фильме Гайдая мы вспомнили, - стало ясно, КАКОЕ именно слово ДОЛЖНО было стоять на месте этого нелепого эпитета в основном тексте. "Походите по комиссионным", - советует герою его куратор из "милиции", излагая свой план ловли контрабандистов "на живца" (кстати о присутствии в рецензии мотивов творчества М.Зощенко: это выражение, являющееся названием одного и самых знаменитых его рассказов).
И герой - отправляется в комиссионный магазин. Осматривает бронзовое изваяние крылатого коня Пегаса (он вновь появится... в кинофильме Э.Рязанова "Служебный роман": и именно в том эпизоде, где героиня учится заново ходить и при этом, по оценке персонажа Лии Ахеджаковой, - "виляет бедрами, как неприличная женщина"!). Чтобы зря не покупать, спрашивает - "такой же, но без крыльев".
Щупает модный женский халатик; опять же спрашивает - "нет ли такого же, но... с ПЕРЛАМУТРОВЫМИ пуговицами". И тут на него, "на живца" - и попадается "крупная рыба": работающая на контрабандистов девица легкого поведения, та самая рязановская "неприличная женщина".
Вот это-то слово - и должно стоять в цитате из рассказа "Тени", вместо слова "полуметровыми". Взглянув на него с этой точки зрения, мы обнаруживаем, что образовано это слово... закономерно: путем перестановки в исходном гласных букв в первой половине слова. Здесь, таким образом, - вновь, как и в тексте "гудковских" публикаций 1923 года - ИМИТИРУЕТСЯ ДЕФЕКТ типографского набора.
Буква "е" из первого слога - отправлятся в третий; звук, обозначаемый буквой "а", из второго слога - отправляется в первый, где, сохраняя свое звучание, получает буквенное обозначение "о"; и, наконец, "у" из третьего слога - перемещается во второй. Можно обратить внимание на то, что исходное и полученное слово - все же... различаются одной буквой: согласной "р", стоящей в конце первого слога и перед буквой "л", открывающей второй слог.
Однако это-то отсутствие - и убеждает нас окончательно в том, что мы имеем здесь дело - с предвосхищающей кинематографической реминисценцией. Реплика героя Ю.Никулина - как раз и отличается тем, что персонаж - не может выговорить... это именно сочетание букв; ставит "л" - перед "р", запинается, поправляет себя: "...с пелрамутровыми... с перламутровыми..."
Этот ситуативный дефект его речи - и передается исчезновением буквы "р" перед "л" при преобразовании слова в тексте рецензии 1937 года. Аналогичный прием речевой характеристики, ситуативное же, от сильного волнения, заикание того же персонажа - присутствует и в другом эпизоде фильма. И мы знаем уже, что... и эта подробность гайдаевского произведения - находит себе отзвук в публикациях других номеров журнала!* * *
Но сам этот прием игры со словами, образования новых слов путем перестановки в них гласных букв - является элементом той же самой криптографической системы, которая объединяет собой череду публикаций журнала "Литературное обозрение" этого года и которая позволяет создавать внутри публикуемых текстов - новые, "конспиративные" сообщения.
Мы говорим об этом приеме как об элементе СИСТЕМЫ, потому что он носит в номерах этого издания - повторяющийся характер. Причем ведет свое происхождение - вновь, из одного из рассказов М.М.Зощенко. В рассказе "Ошибочка" (журнал "Смехач", 1925) повествуется о том, как рабочих фабрики в ударном порядке обучили грамотности, то есть умению подписывать в зарплатной ведомости вместо "крестиков" - свои фамилии.
При этом:
"Конечно, остались некоторые не очень способные. Путали свои фамилии. Гусев, например, путал. То "сы" не там выпишет, то росчерк не в том месте пустит, то букву "гы" позабудет..."
Понятно, почему в этой фамилии именно буква "сы" теряет свое законное место: при ее выпадении фамилия (особенно если ее произносить с "украинским", фрикативным начальным "г") - начинает напоминать... производную от неприличного слова. Таким образом, и этот мотив "неприличных слов", которыми, согласно лозунгу тех лет, запомнившемуся одному булгаковскому персонажу, не рекомендуется "выражаться", - является преемственным, по отношению к Зощенко, при отсылающем к эпизоду киноленты Гайдая применении перестановки букв в рецензии 1937 года!
В том, что именно зощенковский пассаж имеется в виду рецензентом, - мы можем убедиться благодаря тому, что в иных случаях использования такой буквенной перестановки в номерах этого года - она применяется... тоже к именам; именам... писателей.* * *
В том же самом 12-м номере, в котором была напечатана рецензия на сборник рассказов Катаева, в разделе "Литературный календарь", за подписью "Б.К.", можно было прочитать заметку, которая называлась: "А.И.Гончаров (125 лет со дня рождения)".
И для того, чтобы кому-нибудь в голову не пришла вздорная мысль о допущенной наборщиком опечатке, в первых же строках ее черным по белому вновь было написано:
"Начало литературной деятельности А.И.Гончарова относится к концу 30-х годов прошлого столетия..."
Само построение фразы: "начало деятельности... относится к концу..." говорит - об изменении порядка следования элементов; дублирует происходящее на ином, буквенном уровне текста.
И этим дело, конечно же, не ограничивается, потому что уже в следующем, 13-м номере - появляется... опровержение, да еще такое обстоятельное, что не заметить его и не вникнуть в его смысл было решительно невозможно:
"Поправка
В N 12 "Литературнго обозрения" за 1937 год редакцией замечена следующая опечатка - на странице 45 в заголовке и в первой строке сверху в левой колонке напечатано А.И.Гончаров, следует читать И.А.Гончаров.
На странице 2-й, в содержании номера, в разделе "Литературный календарь" также вместо напечатанного А.И.Гончаров, следует читать - И.А.Гончаров".
Истинная причина появляения этого казуса становится понятной, когда выясняется, что фактически происшедшая буквенная эта перестановка - заражает собой весь окружающий контекст; делает потенциальным, возможным ее присутствие - в целом ряде других случаев; заставляет начать задумываться, сомневаться, о ком именно из реально существоваших писателей - идет речь.
Порождает, иными словами, кар-на-валь-ну-ю неразбериху: напоминающую тот эпизод романа М.А.Булгакова, где персонаж, назвавшийся Скабичевским, ставит под этой фамилией подпись Панаева; а персонаж, назвавшийся Панаевым, ставит под присвоенной себе фамилией - подпись Скабичевского.* * *
В том же самом 13-м номере, где напечатана "Поправка", имеется еще одна "опечатка", на этот раз, по-видимому... ускользнувшая от внимания редакции журнала. В разделе "Новости литературы и искусства", "в связи с годовщиной со дня смерти писателя", напечатана заметка под названием "Смотр пьес А.М.Горького" ("Протестуем, Горький - бессмертен!" - могли бы воскликнуть те же булгаковские персонажи).
То же самое, как мы уже говорили, - в номере 11-м; материал, помещенный здесь, так и называется: "Годовщина со дня смерти великого пролетарского писателя А.М.Горького". В самом деле, "великий пролетарский" избрал для себя общеизвестный псевдоним "М.Горький", и в то же время, все советские литераторы, общавшиеся с ним, привыкли обращаться к нему по его родным имени-отчеству: "Алексей Максимович" (так же, впрочем, дело обстояло и с Владимиром Ильичом - вождем мирового пролетариата, подписывавшимся псевдонимом "Н.Ленин").
И как же, спрашивается, им теперь надо было его называть? Возникновение никогда не существоваших при жизни их носителей гибридных форм - "А.М.Горький", "В.И.Ленин" - было неизбежно.
Впрочем, составители 13-го номера все же ощущали неловкость. В остальных публикациях, посвященных "великому пролетарскому", инициалы - просто отсутствовали: "Декада памяти Горького", "Конференция по вопросам драматургии Горького", "Передвижные выставки, посвященные Горькому", "Дети - иллюстраторы Горького". Но взамен в иных случаях это создавало... новую путаницу: о ком, или... о чем идет речь? О писателе Горьком или - о переименованном в его честь Нижнем Новгороде?
То ли дело... повторяющиеся инициалы - их-то уж не перепутаешь, не переставишь местами. Как, например, подпись в том же номере и в том же разделе под заметкой "Выставка народного творчества в архитектуре": "Я.Я." Или, скажем: "М.М."* * *
В эту игру были вовлечены и другие писательские имена, образующие - как бы фон, "критическую массу" для установления закономерности. Все в том же 13-м номере - находится заметка "Издание произведений Н.Островского". В N 1 журнала помещен некролог "Николай Островский" за подписью Е.Усиевич.
Но в конце года, в N 23 заметка, посвященная тому же писателю, озаглавлена уже: "Выставка Н.А.Островского". И на фоне остальных казусных случаев, может возникнуть подозрение: а не перепутаны ли, не переставлены ли местами инициалы... и здесь? Ведь если это произойдет - получится имя... другого знаменитого русского писателя, классика, носящего ту же фамилию, что и автор романа "Как закалялась сталь": драматурга А.Н.Островского!
И вновь, в том же самом номере находится публикация, посвященная писателю, с инициалами которого произойти этого не может: "А.А.Фет (45 лет со дня смерти)". Образуя противопоставлениие к возможной, подразумеваемой паре инициалов "Н.А." и "А.Н." - инициалы Фета подчеркивают, актуализируют эту соотнесенность. А подписана заметка, посвященная годовщине смерти поэта, - тоже инициалами: "И.С."
И, главное, это - тоже инициалы, о которых много чего можно подумать! Тем более, в соседстве с автором романа, в названии которого фигурирует слово... "сталь". Тем более, что на страницах одного из ближайших номеров журнала, 21-го, мелькает имя... другого поэта, но также вносящее дополнительную путаницу, возможность... невольного отождествления: статья К.Алтайского "Сулейман Стальский"; заметка без подписи "Стихи и поэмы С.Стальского".
Что же касается зловещих инициалов, то в других номерах они раскрываются как принадлежащие И.Сергиевскому. Но имя это - вновь возвращает читателя к проблеме переставленных инициалов и проблематичности скрывающегося за ними лица, потому что именем этим - в N 4 от 25 февраля подписана рецензия на издание: "Письма Н.И.Тургенева к брату С.И.Тургеневу. М.-Л., 1936".
И если в этом случае колебания устраняются тем, что эти братья - не могут иметь иных, в ином порядке расположенных инициалов, то в N 7 от 10 апреля появляется статья И.Ямпольского, напоминающая читателю, что все могло быть и по-другому, рецензия на книгу: "М.К.Клеман. Иван Сергеевич Тургенев. Очерк жизнии и творчества. Л., 1936". И мы знаем уже, чтó в этом контексте, в этих условиях, согласно уловленной нами закономерности функционирующего здесь буквенного "шифра", должно произойти.
И действительно, в том же номере мы находим заметку, посвященную изданию: "А.Фет. Стихотворения. М.-Л., 1936". Второй, повторяющийся инициал поэта, в отличие от декабрьского номера, опущен, что особенно бросается в глаза на фоне полностью приведенного имени-отчества Тургенева. А подписана эта заметка - тем же именем с "тургеневскими" инициалами, И.Сергиевского.* * *
Нечто аналогичное происходит и в повести Катаева "Белеет парус одинокий". Автобиографически соответствующий писателю герой Петька получает имя - его отца. Вновь, как и в псевдониме у Горького, второй инициал - перемещается на место первого. И это буквенное перемещение - задает образец для преобразования прилагательного, обозначающего цвет и материал пуговиц героини их другом произведения Катаева - рассказа "Тени".
При этом происходящее перемещение - как бы... воспроизводит тот образ БУЛЬВАРНОГО КОЛЬЦА, который присутствует в очерке о беспризорниках 1923 года и в стихотворении Михалкова, которое будет написано в следующем, 1938-м. Перемещение гласных букв в первых трех слогах, благодаря которому и происходит превращение, - тоже совершается... ПО КРУГУ. Из первого слога - в последний, из последнего - во второй, из второго - в первый: пЕр-лА-мУ(тровыми) - пА-лУ-мЕ(тровыми)!
И мы, повторим, в первый раз прочитав эту фразу, в редакции рецензента "Литературного обозрения", - зримо-наглядно представили себе этот образ: эти "полуметровые пуговицы", вернее - одну-единственную ПОЛУМЕТРОВУЮ пуговицу, которая могла бы уместиться на груди "жалкой старушки", как называет рецензент старорежимную "даму" из катаевского рассказа. Или, может быть... на ее шее?
Кто она, эта "старушка", как представлять себе ее социальную функцию, ее роль по отношению к окружающим? Об этом - идет спор у рецензента с автором рассказа, Катаевым. Такой же вопрос может быть задан и в отношении двойника, аналога этого персонажа - в будущем михалковском стихотворении. Но тут и спора не может быть никакого: для него в этом стихотворении - просто нет материала; старушка в нем - абстрактный предмет жалости, обязательного, предписанного уважения к ней со стороны окружающих.* * *
Один из трамваев, который ходил по бульварному кольцу, обозначался в те времена буквой: "А"; в просторечии назывался - "Аннушкой". Это народное название - и дало, как известно, имя героине... булгаковского романа, ставшей виновницей трамвайной катастрофы, соучастницей в убийстве Михаила Александровича Берлиоза. Все читатели знают, какой была эта "старушка", как ее описал Булгаков.
Может быть... это именно она, булгаковская Аннушка - в трамвае, описанном в стихотворении Михалкова, и едет? Везет к себе, на Патриаршие пруды, в дом по Садовому кольцу 50-бис бутыль с подсолнечным маслом? Быть может, именно потому, что бессердечные пионеры не дали ей отдохнуть на сидячем месте, дрогнула у нее рука, кокнула она бутыль о турникет при выходе с Патриарших, разлила роковое масло?
Автор стихотворения - словно бы всеми силами... открещивается от этого отождествления. И трамвай у него - не "Аннушка", а "10-й номер"; и пруды не Патриаршие, а, скорее всего... Чистые; и дело происходит не в майский зной, когда душа граждан требует холодного пива, или на худой конец теплой абрикосовой, - а в зимнюю стужу, когда московские пионеры направляются на катки.
Но ведь и в мае месяце они, наверное, в тех же трамваях ездили; устремлялись не на катки, так на футбольное поле? И, в таком случае, они... разделяют, могут разделить невольную вину комсомолки-вагоновожатой и злобной старушки Аннушки; становятся - соучастниками убийства председателя Московской ассоциации литераторов.
А что, если это убийство не было несчастным случаем, а... "террактом"; причем, как видим, - групповым, ступенчато организованным! А что, если следователю НКВД требовалось в этот момент подверстать в свои дела недостающее количество злоумышленников? И загремели бы тогда комсомолка-вагоновожатая, старушка Аннушка и два неведомых пионера, по имени Николай и Валентин, - по расстрельной статье. Но, видимо, Бог уберег, и всех четверых, и их семьи.
А сколькие не убереглись, в том числе, и пионеры, дети осужденных по политическим статьям? Читай современника Катаева и Михалкова, Арк. Гайдара: рассказ "Чук и Гек", повесть "Судьба барабанщика". Вот почему, как мы догадались, пристально рассматривая художественный строй стихотворения 1938 года, автор изображает своих детей-героев - не только обидчиками дряхлой старушки, но и - жертвами: жертвами неумолимого, как трамвай, идущий в одном направлении, "течения" истории.
Здесь, так же как абстрактна взыскуемая жалость к старушкам, - абстрактно, безлико, в качестве некоей закономерности, представлено и это "течение". Ближайший же исток этого стихотворения, рецензия из журнала предыдущего, 1937 года и анализ рассказа Катаева "Тени" в ней, - служат необходимым дополнением к этому стихотворению, потому что в них - ПЕРСОНАЛИЗИРУЕТСЯ эта вина, эта ответственность.* * *
И происходит это - с помощью стоящего за нелепо-гротескным образом "полуметровых пуговиц" на женском жакете... еще одного "определения из богословского словаря"; еще одного евангельского изречения:
"А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему ЖЕРНОВНЫЙ КАМЕНЬ НА ШЕЮ и бросили его в море". (Евангелие от Марка, 9, 42)
То же изречение почти дословно повторяется и в Евангелии от Матфея (18, 6), но там становится понятным значение выражение "одного из малых сих"; становится понятным, что речь идет - именно о детях:
"Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них [учеников] и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное..." (18, 2)
А в Евангелии от Луки (17, 1) понятие "соблазна", наоборот, предельно обобщается, генерализуется: здесь при упоминании "малых сих" - не только не идет речи именно о детях; но даже и не обязательно о "верующих в Меня", но о "соблазне" вообще, о тех, кто может стать жертвой соблазна; кто может быть насильственно лишен возможности стать - "больше".* * *
Впрочем, перспектива такой генерализации конкретной ситуации проповеди, конкретного образа притчи - подразумевается и у евангелиста Матфея, потому что сразу же после "малых сих" - говорится о соблазнах всему миру:
"Горе миру от соблазнов, ибо надо придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит". (18, 7)
Стало быть, и к нему относится сказанное в предыдущем стихе; и к нему применим тот же, подразумеваемый в рецензии 1937 года образ:
"...тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской".
Благодаря этой евангельской реминисценции в статье-рецензии из журнала 1937 года, прозвучавший в исходных словах приговор - переадресуется преступному сталинскому режиму. Речь идет здесь об исполнении приговора в "мире ином". Соответственно, предрекается в дальнейших словах и неизбежно произошедшее - исполнение этого приговора здесь, на земле; будущая судьба политического режима, свирепствовавшего в тот момент времени в нашей стране:
"Если же рука твоя или нога соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный; и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную". (18, 8-9)
Ну, а представление государства, народа - в виде человеческого "тела", "организма" является образом традиционным; от символики того же Нового Завета идущим.
|