Может показаться, что булгаковский рассказ 1923 года - не имеет прямых отношений с "трамвайным" стихотворением, которое будет написано в 1938 году. Однако он имеет важнейшее значение для нашего понимания целостности рассматриваемой нами литературной традиции.

Именно он, рассказ "Налет" - соединяет очерк о беспризорниках и трамвае "В бульварном кольце" с повестью Каверина "Конец хазы", которая содержит первую известную нам запись частушки "Шел трамвай девятый номер..." А тем самым - и присоединяет ориентированное на этот куплет своей первой строкой стихотворение Михалкова - к проблематике этого давнего и всеми, конечно, уже к тому времени забытого очерка.

Да и нельзя сказать, чтобы такой прямой связи с будущим стихотворением в рассказе Булгакова не было. На это содержит в себе намек одна уже упомянутая нами лексическая форма, использованная в тексте этого рассказа (и тоже - соотносящая часть его персонажей с персонажами каверинской повести):

"Стрельцов качнул головой, открыл рот и неожиданно сказал слабо в порохе метели:

- У-у, БАНДИТЬЁ. Язви вашу душу".

И вновь:

" - Ух... БАНДИТЬЁ... У, мать вашу... Всех половят, всех расстреляют, - всех".

Слово это по своей грамматической форме принадлежит к такому ряду собирательных названий людей, животных и предметов с уничижительным оттенком смысла, как "ворьё", "жульё", "солдатьё", "зверьё", "вороньё", "старьё". И даже так: "людьё". Срв. в стихотворении О.Э.Мандельштама 1930 года:

И по-звериному воет людьё,
И по-людски куролесит зверьё.

Из всех этих названий сюда, к контексту булгаковского рассказа ближе всего подходит в качестве синонима слово "солдатье". Тем более, что конструкция первой половины этого рассказа, насколько мы ее рассмотрели, словно бы задается - в эпизоде убийства проститутки Кати из поэмы А.А.Блока "Двенадцать", где фигурирует - именно это слово:

Гетры серые носила,
Шоколад Миньон жрала,
С юнкерьем гулять ходила -
С солдатьем теперь пошла?

И немного ранее - упоминается тот же самый источник освещения, который фигурирует в рассказе Булгакова:

Снег крутит, лихач кричит,
Ванька с Катькою летит -
Елекстрический фонарик
        На оглобельках...

Но к этой же группе слов принадлежит и другое именование, входящее в заглавие повести Бориса Васильева, позаимствованное нами для названия нашей работы: СТАРИЧЬЁ; то самое "старичьё", уважать которое - призывает стихотворение 1938 года.

А уж коль скоро рассказ Булгакова 1923 года включен в традицию, которая привела к появлению этого стихотворения, более того - играет в ней организующую роль, то есть все основания думать, что использование в нем сходного по образованию слова "бандитье" - и служит в его тексте указанием на это будущее произведение, на его персонажный состав.

Такое же, как и упоминание "страшно старого взгляда" ребенка-беспризорника в напечатанном на соседней с ним странице номера газеты "Гудок" очерке "В бульварном кольце".

*      *      *

О ключевой, организующей роли булгаковского рассказа мы говорим еще и потому, что именно он, этот рассказ, хранит в себе память о том далеком литературном источнике, к которому протянулась нить от стихотворения С.Михалкова: романе Достоевского "Преступление и наказание", эпизоде самоубийства Свидригайлова. Мы помним, что в передаче акцента единственного свидетеля его смерти, еврея-полицейского, участвовало произнесение и написание частицы "же" как буквосочетания "зе"; причем многократно повторяемого.

Мы помним также, что нам далеко не сразу удалось сделать "обратный перевод" этого написания; догадаться, что под ним подразумевается такая простая вещь, как состоящая из двух букв грамматическая частица.

И столько же времени нам потребовалось теперь для того, чтобы догадаться... что нечто сходное, и с той же самой частицей - происходит... в рассказе Булгакова!

Мы подробно обсудили, каким образом в булгаковском тексте спрятано имя знаменитого московского юродивого И.Я.Корейши и какое значение эта анаграмма имеет для связывания этого рассказа - с описанием мальчика-беспризорника в соседнем очерке. И вот, только теперь, задумавшись о ключевой роли этого рассказа, о том, что он - связывает начала и концы данной литературной традиции, мы догадались... об исходном смысле этой странной словоформы, в которой спрятана эта фамилия; реплики героя рассказа, требующего, чтобы смертью прекратили его мучения:

" - Скорейше!"

Словоформа эта ведь - не что иное, как столь же "ошибочно" написанное, как и у Достоевского, наречие - с той же самой частицей "ЖЕ":

" - Скорей же! Скорей!"

Мы ранее также подробно обсуждали преднамеренные, самим автором запланированные ДЕФЕКТЫ текста, которые связывают - булгаковский рассказ с текстом анонимного очерка. Очевидно теперь, что это написание, призванное создать сходство наречия с предлогом с именем исторического лица, - принадлежит к числу таких же мнимых "дефектов".

И что самое интересное, мы уже обратили внимание на то, что подразумеваемый каламбур, который связывает видимые нами "дефекты" текста и "дефективных" детей (как те же беспризорники будут называться в повести Белых и Пантелеева "Республика ШКИД"), - имеет себе источник... в том же эпизоде романа Достоевского (где иноязычный акцент в речи, зримо передаваемый писателем при помощи буквенной графики, вступает в каламбурный отношения с "акцентом" - проблематичной постановкой ударения в слове в реплике второго персонажа, Свидригайлова).

Таким образом, булгаковский текст - полностью калькирует, передает это стилистическое построение Достоевского; индивидуальное авторское решение приема, основанного на тем или иным способом мотивированном искажении текста.

*      *      *

И мы неожиданно обнаруживаем, что спрятанная в тексте булгаковского рассказа фамилия ведет не только к соседнему с ним очерку. Эта фамилия - всего лишь одной-двумя буквами отличается... от фамилии героя романа И.Ильфа и Е.Петрова "Золотой теленок", знаменитого гражданина Корейко! Случайно ли это совпадение, или нет; можем ли мы поэтому сказать, что замысел будущего, восемь лет спустя появившегося романа - проступает в тексте булгаковского рассказа, сочиненного в 1923 году?

Но ведь следующим литературным произведением, в котором прозвучит та же частушка, которую мы слышим из уст героини повести Каверина, - и будет роман "Золотой теленок"! Отзвук имени персонажа этого литературного произведения в тексте рассказа - едва различим; но он - столь же неуловим, как и отзвук стихотворения Михалкова в словоформе "бандитьё" или эпизода романа Достоевского в преобразовании частицы "же" в странное глагольное окончание.

Одной из целей, достигаемых приемом деформации речи персонажа у Достоевского, тоже было - указание на роман Ильфа и Петрова "Золотой теленок". Тогда как из первого романа дилогии, "Двенадцати стульев", из его финала, как выяснилось, - были заимствованы черты для изображения самого этого персонажа, последнего собеседника Свидригайлова.

Через частушку-куплет о трамвае - связывается с романами советских сатириков и стихотворение Михалкова. О том, насколько глубока эта связь - нам еще предстоит судить. Теперь же мы сразу можем заметить, что, в принципе, нет ничего удивительного в том, что в стихотворении этом - появляется аллюзия на... Валентина Катаева. Ведь это именно он подсказал Ильфу и Петрову идею произведения о похождениях "великого комбинатора".

Это, конечно, так; литературное родство стихотворения и романов - создает предпосылки для такого появления; делает его - художественно органичным. Но все же остается загадкой: почему из всего, связанного с этими романами, здесь (помимо, разумеется, знаменитого частушечного зачина) появляется - именно он, Валентин Катаев?

И вот, как мы и обещали читателю, мы хотим поделиться нашей догадкой по этому поводу; теми сведениями, которыми мы располагаем на этот счет и которые, как мы думаем, содержат ключ к решению этой проблемы. А сведения эти - относятся к непосредственно предшествующему появлению стихотворения Михалкова событию. В 1937 году в N 12 от 25 июня столичного журнала "Литературное обозрение" появилась подписанная именем известного в те годы литератора Семена Гехта рецензия на сборник рассказов Катаева.

Вот в этой рецензии - и находит себе отражение известная нам на протяжении целого ряда своих этапов "трамвайная история", что и подготавливает предпосылки к появлению в следующем году аллюзии на имя Катаева - в стихотворении Михалкова.

*      *      *

Нам уже доводилось обращаться к материалам этого удивительного журнала, который именно в это время, в 1936-37 году, являлся одним из очагов духовного сопротивления свирепстовавшему в стране террору. Мы остановились всего лишь на одной публикации этого журнала, подписанной загадочными инициалами "М.Б.", и на сравнении используемого в ней аппарата критического анализа с литературно-эстетическими идеями М.М.Бахтина.

Однако вслед за этим сразу становится ясно, что изучения заслуживают все публикации этого издания за этот отрезок времени как единое целое. До сих пор, к сожалению, этого не произошло.

Даже при выборочном (но все же достаточно репрезентативном) ознакомлении с ними обнаруживается, что большая часть из них - объединена системой изощреннейшей криптографии, которая позволяла их авторам (или - их автору, если мы рассматриваем весь корпус этих публикаций как принадлежащий одному человеку) в условиях жесточайшего, беспрецедентного цензурного прессинга высказывать свои взгляды на литературную и общественную современность.

Рецензия на сборник Катаева - принадлежит к числу этих публикаций.

Это было время, когда "летел к концу" роман Булгакова "Мастер и Маргарита". Летом 1936 года создается финал романа, в котором находят свое разрешение судьбы главных героев. По нашему предположению, этот финал - отразился в эпилоге другого произведения, ставшего классикой детской литературы, романа А.Н.Толстого "Гиперболоид инженера Гарина".

Именно в этом году он вышел новым изданием, в котором впервые появляется этот эпилог - помещающий героев, Гарина и Зою Монроз, на необитаемый остров; как бы вычеркивающий их из жизни (ранее Толстым предполагалось написание второй части романа, где они будут продолжать действовать) - точно так же как были вычеркнуты из здешней, посюсторонней земной жизни герои романа Булгакова.

Название романа Булгакова - отражается в рецензии на сборник рассказов писателя, входившего когда-то, в 20-е годы, в круг его ближайших друзей. О вышедшем недавно самом знаменитом произведении Катаева говорится:

"Валентин Катаев, талантливый и много поработавший художник, вступил в период творческого подъема. Он выпустил отличнейший роман "Белеет парус одинокий", заслуженно ставший любимой книгой наших читателей. МАСТЕР
сюжета, он развернул в этом романе увлекательную и трогательную фабулу".

Ключевое слово располагается на журнальной странице именно так, как мы попытались здесь это изобразить: то есть - в конце строки; тем самым - оно выделяется из общего текста, получает особый акцент, дающий читателю намек на то, что за ним скрывается - что-то еще, помимо прямых, очевидных целей его употребления.

*      *      *

Затем это заглавное слово булгаковского романа - дополнительно подчеркивается его повторным употреблением, когда рецензент отмечает неоднородность катаевского творчества:

"...Наряду со всем этим существует все годы Валентин Катаев - глубокий русский писатель. В рецензируемом сборнике опубликованы рассказы "Театр", "Встреча", "Сюрприз", "Черный хлеб". Здесь автор платил полной мерой, в них выступил как зрелый МАСТЕР, как настоящий художник. За ними встает автор прекрасной повести "Отец", романа "Белеет парус одинокий", таких рассказов, как "Родион Жуков" и другие...

Все перечисленные мною рассказы (кроме "Черного хлеба") были, очевидно, подготовкой к роману "Белеет парус одинокий", где В.Катаев не только восстановил с удивительной тщательностью ушедшее время, но и осмыслил его".

Появление этой аллюзии представляется вполне естественным, коль скоро мы говорим об отражении в этой рецензии той линии литературной традиции, которая приведет уже совсем скоро к появлению стихотворения С.Михалкова: ведь ключевым для этой традиции, как мы определили, является именно рассказ Булгакова 1923 года "Налет". А о том, что это отражение в статье действительно происходит, - говорит то, что в ней сразу же обнаруживается присутствие... композиционной схемы, по которой будет написано это стихотворение.

Она, эта схема, представляет собой цепочку "случаев", которую "можно продолжать" дальше, до бесконечности. В статье разбираются не все рассказы Катаева, происходит отбор. И вот, выбор одного из рассказов для обсуждения - диктуется тем, что он построен... именно по такой композиционной схеме; представляет собой - образец реализации такой схемы, по которой год спустя будет создано стихотворение Михалкова:

"О легком юмористе Валентине Катаеве говорит рассказ "Вещи". Это забавная история одной жадной женщины - приобретательницы, которая сейчас же после того, как расписалась с мужем в Загсе, повела его на Сухаревку покупать вещи. Она будила своего болезненного супруга по ночам, загоняя его в могилу бесконечными требованиями все новых и новых покупок. И бедный муж умер. Затем жадная женщина вышла замуж за другого и также повела его после Загса на Сухаревку покупать вещи. "История повторяется, - думает, закончив чтение рассказа, читатель, - она и этого мужа загонит в могилу".

И даже концовка этого пересказа, которую ему придает рецензент, - отражает... концовку стихотворения 1938 года: там ведь читатель - тоже приглашается высказаться по поводу представленных ему "случаев"; подтвердить резюме, предложенное ему повествователем ("...Но давайте скажем в рифму: - Старость нужно уважать!"). Точно так же здесь, устами рецензента, читатель высказывается по поводу случаев, представленных в рассказе Катаева.

*      *      *

Стихотворение Михалкова будет опубликовано, напомним, в "Крокодиле" - кажется, единственном сохранившемся к тому времени из многочисленных сатирических журналов 1920-х годов. О творчестве Катаева этой поры и его сотрудничестве в этих изданиях - также упоминается в рецензии 1937 года:

"Рассказ "Вещи" заставляет вспомнить всю работу Валентина Катаева - легкого юмориста, великое множество его рассказов, печатавшихся в "Смехаче", "Чудаке" и "Крокодиле" и выходивших отдельными книжками, его пьесы "Квадратура круга", "Дорога цветов" и другие. Всегда талантливый и острый, он, однако же, остается в этих рассказах талантливым фельетонистом, а в пьесах талантливым водевилистом".

О том, что это упоминание служило не только целям обрисовки творческой биографии писателя, но преследовало и более узкую задачу проекции на будущее "крокодильское" стихотворение, - говорит то, что в рамках этого напоминания - возникает аллюзия на рассказ Булгакова "Налет". В описании внешности героини у Булгакова фигурирует выразительный эпитет: "Голова Брони была маково-красной от неизменной повязки, стянутой в ЛИХОЙ узел".

Выразительность его не в малой степени зависит от... непонятности. Далеко не так просто представить себе, как это узел на женской косынке может быть - "лихим"? Разве что по ассоциации с тем, что такая косынка, завязанная узлом на затылке, - может быть названа также... "пиратской"?

И мы найдем подтверждение этой потаенной ассоциации, всплывающей при раздумьях над булгаковским рассказом 1923 года, - вовсе не в нем самом, а именно... в рецензии на сборник Катаева 1937 года: когда обнаружим в ней утверждение, что одним из источников вдохновения для писателя было творчество... автора знаменитого романа "Остров сокровищ" Р.-Л.Стивенсона!

Причем, как мы выяснили, у Булгакова в рассказе - это именно то описание, которое - связывает рассказ 1923 года, с одной стороны, с рассказом самого Булгакова "Красная корона", а с другой - с повестью Каверина "Конец хазы".

*      *      *

И вот, это загадочное, словно бы не на своем месте поставленное у Булгакова слово - трижды повторяется рецензентом Катаева:

"Эксцентричный сюжет неизбежно вызывает и эксцентричную манеру письма...

У легкого юмориста Валентина Катаева ЛИХАЯ манера письма. Пышная, внешне нарядная, но по сути своей легковесная, она действительно напоминает езду на ЛИХАЧЕ, нарядную, ЗАЛИХВАТСКУЮ и не очень деловую".

Этот критический пассаж - словно бы возвращает словоупотребление Булгакова - к его источнику, эпизоду из поэмы Блока "Двенадцать", отдельные мотивы, образы которого, как мы показали выше (выражение "солдатьё", упоминаемый Блоком аксессуар - "елекстрический фонарик"), отразились в булгаковском рассказе. Ведь у Блока в этом эпизоде: "Снег крутит, лихач кричит, Ванька с Катькою летит..." - описывается та самая, "не очень деловая" (и даже совсем "не деловая"!) езда на лихаче", с которой теперь сравнивается... манера письма юмористических вещиц В.Катаева.

И вновь, как и в михалковском стихотворении, здесь в качестве опосредования - выступают... романы о "великом комбинаторе"; участие, в которое в их замысле принимал Катаев. Выражение "не очень деловая", как мы отметили, - вряд ли применимо к езде блоковских Ваньки с Катькой; "не деловая" она у них - заведомо.

А вот катание... на будущей "Антилопе-Гну" - деловых людей, сотрудников различных учреждений, растратчиков, о котором повествуется в романе "Золотой теленок", может быть подвергнуто осуждению - именно на том основании, что оно - "НЕ ОЧЕНЬ ДЕЛОВОЕ"!

Равным образом, уже здесь просматривается стилистический прием, на котором будет основано обыгрывание имени Катаева в стихотворенеии 1938 года. В обоих случаях - это обыгрывание внутренней формы его фамилии; там - "каток", здесь... катание на лихаче (хотя само однокоренное слово не упомянуто; говорится - о "езде")!

Аллюзии на писателя, построенные на этом же приеме, обыгрывании его фамилии, нам встречались в фельетонах Булгакова первой половины 1920-х годов ("Чаша жизни" - газета "Накануне", 1922; "Ревизор" с вышибанием" - газета "Гудок", 1924).

С другой стороны, становится понятным, каким образом строится здесь реминисценция из давнего булгаковского рассказа.

Особенность катаевской манеры письма в приведенном пассаже рецензии сравнивается с особенностью СЮЖЕТОВ его юмористической прозы. Уже само это понятие "связи" - подразумевает то слово, с которым в повествовании Булгакова сочетается этот - тоже ведь... эксцентричный! - эпитет: "УЗЕЛ" (на косынке). Тот же образ - предполагается и понятием сюжета литературного произведения: он, как известно, имеет и "ЗАВЯЗКУ" и "РАЗВЯЗКУ"; тоже, стало быть, образует "узлы", "узел".

*      *      *

Кроме того, слово, на котором строится реминисценция в тексте рецензии, подчеркивается варьирующим повтором; один и тот же корень слова - повторяется в разном грамматическолм оформлении, образующем слова с разным значением. И мы уже встречали этот прием единичной лексической реминисценции. Вернее... встретим его, когда будет написано стихотворение "Шел трамвай десятый номер..."

Там дважды появляется столь же выразительный глагольный эпитет "скучает", - восходящий (в значении: "находится без сознания") к прозе М.М.Зощенко, его рассказу 1925 года "Нервные люди" - и участвующий в коренном переосмыслении нарисованной в этом стихотворении картины. Дважды он повторяется, и именно с варьированием граматической формы, и в источнике, у Зощенко.

И наряду с упоминанием сатирических журналов 1920-х годов (в которых Зощенко сотрудничал не менее активно, чем Катаев), в рецензии появляется - лексическая реминисценция из произведений Зощенко. Он организована все тем же способом - с помощью многократного повтора. Однако здесь она имеет одну специфическую особенность, выводящую содержание статьи далеко за границы ее современности и продляющие его до времен... позднего Катаева, Катаева-мемуариста, до 1970-х годов.

Это происходит в тех фрагментах статьи, где продолжается уже начатая нами цитироваться характеристика Катаева - "глубокого русского писателя", получает определение присущая его зрелой прозе манера изображения:

"Вместе с автором читатель видит катаевский мир так, словно смотрит сквозь яркие цветные очки. Мир реален и правдив, но у автора особая, ему одному присущая способность: все вещи выглядят более яркими, чем они есть. Природа Катаева несколько ФЕЕРИЧНА. В данном случае особое зрение В.Катаева не есть недостаток, - наоборот, это его характерная особенность, его индивидуальность. Вот очень характерное для В.Катаева описание...

Неправда ли, ФЕЕРИЧНО? Однако нельзя упрекнуть В.Катаева в том, что его мир бутафорен, - он реален, правдив, но автор увидел его по-своему...

В рассказе "Черный хлеб" В.Катаев так же ФЕЕРИЧНО описывает голодный год, но его манера письма не мешает нам разглядеть суровое и романтически-привлекательное время, - наоборот, благодаря ей мы снова увидели и резко увидели обыкновенных людей той поры..."

Вот это трижды повторенное слово-характеристика - и восходит к прозе Зощенко. В 1935 году в журнале "Крокодил" был напечатан его рассказ, который так и назывался: "Водяная феерия" (в 1938 году он был, однако, перепечатан в сборнике рассказов писателя за 1937-1938 годы). Здесь это слово выражает сравнение описываемого рассказчиком бытового случая, потопа в гостиничном номере - с эстрадным представлением, зрелишным жанром.

Именно в таком значении ЖАНРОВОЙ ХАРАКТЕРИСТИКИ - ведь и используется этот эпитет в рецензии 1937 года.

*      *      *

А в рассказе "Суконное рыло" из журнала "Смехач" за 1925 год то же слово появляется - в речи персонажа и выражает здесь уже - его эмоционально-оценочное отношение к предмету, папиросам, которые он считает заграничными, произведенными в Англии:

" - ...А дым-то, дым-то какой голубой! Феерия, а не дым. Да разве у русских этакий дым бывает?..."

Больше мы у Зощенко случаев употребления этого слова не нашли. Однако употребление этого слова, и ИМЕННО В ТОЙ САМОЙ ГРАММАТИЧЕСКОЙ ФОРМЕ, в которой оно использовано в рецензии "Литературного обозрения", в форме наречия, а не имени существительного, можно встретить в художественном произведении... имеющем к творчеству Зощенко - самое непосредственное отношение.

Причем в этом источнике - оно словно бы соединяет оба значения, в которых оно фигурирует у писателя: берет, с одной стороны, ту грамматическую форму наречия, в котором оно, в качестве жанрового обозначения, функционирует в статье 1937 года, а с другой - влагает в эту форму то значение эмоциональной оценки происходящего, какое это слово имеет в речи зощенковского персонажа.

Это - новелла "Свадебное происшествие" из кинофильма Леонида Гайдая "Не может быть", снятого по совместно с Владленом Бахновым написанному им на основе рассказов Зощенко сценарию в 1975 году. Рассказ впервые был напечатан под названием "Свадьба" в журнале "Бегемот" в 1927 году, а под вторым заглавием, "Свадебное происшествие", - вошел в состав "Голубой книги" (напечатанной сначала в журнале "Красная новь" в 1934 году, а в 1935 году вышедшей отдельным изданием).

Знаменитой, вошедшей в пословицу реплики персонажа, исполняемого Геогрием Вициным в этой киноновелле: "Говорил тебе, Володька, быстро не женись!" - в рассказе Зощенко... нет (как нет там... и самого этого персонажа, отца невесты!). Нет у Зощенко и интересующего нас восклицания прислуги, домработницы, которым она реагирует то и дело на происходящие в доме сенсационные события: "Феерично!" Обе эти реплики - были досочинены авторами сценария.

Но мы видим, что, по крайней мере, во втором случае - это было сделано все-таки в соответствии со словарем самого Михаила Зощенко. Это восклицание киноперсонажа - также врезается в слух и остается в памяти, сохраняющей впечатление от этого фильма. И поэтому-то мы и говорим о своеобразии зощенковской реминисценции в статье 1937 года: она ориентирована не столько на словоупотребление самого Зощенко, сколько - на пастиш, стилизацию, созданную на основе этого аутентичного словоупотребления авторами фильма.

И мы вскоре убедимся в том, что это - действительно так: потому что в тексте статьи - мы встречаем... и другие реминисценции из кинематографа Леонида Гайдая, помимо его постановки 1975 года.

*      *      *

На основе этой жанровой характеристики изобразительности зрелой прозы Катаева, автор рецензии - выводит и общее определение его стиля. Оно нас особо интересует, поскольку вводит этот текст в тот экстраординарный корпус публикаций журнала, о существовании которого мы сказали сначала и робкий шажок к изучению которого сделали в указанной нашей работе "Неизвестная статья М.М.Бахтина":

"С годами В.Катаев перестал быть учеником, исчезли следы влияний, он выработал свой собственный стиль, который, пожалуй, можно назвать РОМАНТИЧЕСКИМ РЕАЛИЗМОМ".

Это определение может показаться рискованным, потому что находится по своей форме - в явном соотнесении с понятием "социалистический реализм"; а ведь, казалось бы, каким же еще мог быть стиль советского писателя в ту пору, если он хотел чувствовать себя в относительной безопасности?

Однако следует учитывать, что те же самые годы отмечены безусловным торжеством взглядов на литературу М.Горького. Номера журнала за 1937 год включают в себя, с одной стороны, хвалебные публикации, посвященные этому "основоположнику социалистического реализма", а с другой - обличительные статьи в адрес его прежних гонителей, "рапповцев", которые были вовлечены в качестве "врагов народа", пособников "троцкистов", в череду судорогой сотрясавших страну кровожадных политических процессов.

Аллюзии на творчество Горького мы встретим и в рецензии на сборник рассказов Катаева; они играют заметную роль в построении системы его мотивов.

Основоположник же этот - как раз и считал, что так называемая "романтика" - прекрасно может сочетаться с "социалистическим реализмом"; и то изображение "босячества", которым он занимался на заре своего творчества и которое заставляло рапповцев считать его раннюю литературную продукцию "мелкобуржуазной", - было обусловлено не чем-либо еще, а именно этим, вполне благонамеренным сочетанием.

Так что автор рецензии, по-видимому, знал, что делал; говорить о "романтическом реализме" - можно было вполне безопасно.

*      *      *

И тем не менее, оттенок, впечатление конфронтации с официальной терминологией, которым поначалу настораживает этот термин, также, по нашему мнению, входило в замысел автора и должно было вызывать вопросы по поводу его, этого терминологического сочетания слов появления; представляло собой такой же намек на заключающийся в нем дополнительный смысл - какой мы усмотрели в ненавязчиво подчеркнутом и положением в строке, и повтором употреблении слова "мастер".

И действительно. Ответ мы находим - в характеристике... первой группы произведений Катаева, той, где он выступает "легким юмористом"; все того же представляющего эту группу рассказа "Вещи". Ведь эти "три Валентина Катаева", которых предлагает читателю различать автор рецензии, - представляют собой все же ОДНУ ТВОРЧЕСКУЮ ЛИЧНОСТЬ; составляют одно, целостное творчество, пусть и изменяющееся, варьирующееся на протяжении своего развития.

Значит... и характеристики его стиля, относимые автором статьи к "трем" этим "Катаевым", - следует... СЛОЖИТЬ; соединить - в одну ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКУЮ КОНСТРУКЦИЮ. Вот тогда мы и посмотрим - что из этого получится:

"...Все условно в этом рассказе, условно, как в старинном водевиле. Он принадлежит к тому разряду веселых и легких произведений, которые справедливо называют милыми пустяками. Автор ставит себе целью позабавить читателя, высмеять некоторые стороны жизни, но, неглубоко проникая в души и поступки героев, он не может заставить нас поверить, что все это было именно так, как у него рассказано. Такие вещи всегда лишены полной художественной убедительности, и читатель как бы заранее предупреждается автором: "Это ГРОТЕСК. Все рассказанное здесь надо принимать условно".

Слово "гротеск" - явно стоит здесь не на своем месте: можно ли назвать гротеск... "милым пустяком", "неглубоко проникающим в души и поступки героев"?! Автор этих строк явно ПОДСТАВИЛ его вместо другого слова, другого термина: напрашивающегося сюда и по смыслу, и еще потому - что имеет такое же словообразование, сходно с употребленным словом - тем же самым сочетанием букв. "Это - ЮМОРЕСКА", - должен был бы сказать автор, и все бы мы его поняли.

Но он употребил вместо него - это неуместное слово; а значит - его нужно... переставить; оно своей неуместностью указывает - на какое-то другое предназначение, которое отводится ему автором в этой статье. И оно, это предназначение, становится ясным, если мы посмотрим на этот терминологический казус с точки зрения... другого наименования, которое рецензент дает стилю катаевского творчества.

И тогда, если эти разрозненные терминологические определения сложить, соединить между собой, - то получится... не что иное, как термин "ГРОТЕСКНЫЙ РЕАЛИЗМ": тот самый, которым оперирует М.М.Бахтин, определяя им материал своего фундаментального исследования "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса". Вскоре после выхода номера журнала с интересующей нас статьей, в июле 1937 года он привезет свою книгу в Москву для защиты в качестве диссертации в Институте мировой литературы имени М.Горького.

Вот этим биографическим обстоятельством мы и объясняли в предыдущей нашей работе следы его присутствия в публикациях этого издания, выходившего в качестве библиографического приложения к солиднейшему марксистскому журналу "Литературный критик". Теперь мы находим этому объяснению новое подтверждение.