|
|
||
Признаться, я даже не думал, насколько далеко уведет такое простенькое предположение - что за фамилией персонажа повести 1833 года "Пронской" стоит анекдотически знаменитый "майор Пронин" из повестей Льва Овалова; такое простенькое построение, мотивирующее эту гипотезу: имя будущего советского писателя-детективщика "Лев" - соответствует фамилии лица, скрывающегося за псевдонимом автора этой повести, кн. В.В.Львова!
Мы проследили далеко идущую и разветвленную поэтику имен, открывающуюся за этим предположением, в предыдущей главе нашей работы.
Я долго ломал себе голову, пытаясь понять, является ли в той же степени "говорящим", значимым в литературном плане, как и фамилия Пронской, - имя главного героя повести 1833 года, Василия Ивановича Любского. Трудность здесь заключается в том, что наполнение этого имени подобным значением - организовано явным образом иначе, чем в предыдущем случае.
Значимость ФАМИЛИИ героя-любовника "Любской" - настолько примитивна, настолько лежит на поверхности, что это имя персонажа - кажется очевидным образом закрытым для дальнейшей символизации! Так что читателю - ничего другого не остается, как искать возможных, продиктованных, взыскуемых самой ПОЭТИКОЙ ИМЕН, довлеющей над этой повестью, значений - в имени-отчестве этого персонажа.
Тем более подчеркивается, предлагается читателю эта перспектива, что здесь наблюдается видимая асимметрия между функционированием в тексте повести этого имени и имени друга главного персонажа. Имя и отчество Пронского мы слышим в одном-единственном случае, да еще и узнаём его - ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ повествования (срв. аналогичное смещение "вступления" к повести, о котором мы уже говорили).
Только в сцене чтения письма от Любского, да еще и из уст самого персонажа, совершенно случайным образом, когда он называет себя почтальону, осведомляясь, нет ли для него писем, - мы узнаём, что Пронского - зовут Иван Григорьевич!
В противоположность этому, имя-отчество "Василий Иванович" - то и дело напоминается читателю устами самого повествователя. И в атмосфере литературных, исторических предвосхищений, простирающихся аж до семидесятых годов следующего, ХХ века, - которую мы обнаруживаем в этой повести, - эти имя и отчество, столь настойчиво "подбрасываемые" нам автором, - кажется, не могут быть "прочитаны" иначе, чем... имя еще одного знаменитого, легендарного литературного, а также, главным образом, кинематографического (вследствие же этой экранизации - и: анекдотического) персонажа ХХ века.
ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ? - Ну, конечно, ЧАПАЕВ!* * *
Впрочем, именно ПЕРЕВЕРНУТОЕ НАОБОРОТ имя-отчество его конфидента Пронского - теперь, на фоне этого сопоставления - оказывается не чем иным, как именем-отчеством другого знаменитого удалого героя гражданской войны в России конца 1910-х - начала 1920-х годов: Григория Ивановича Котовского!
Но в том-то все и дело, что при такой легкости видимой "разгадки" первого из этих именований, - принять ее, удовольствоваться ею не представляется возможным, поскольку без ответа остается недоуменный вопрос: при чем тут... Чапаев? Уж Чапаева-то - к чему тут приплели?!!
Однако, имея длительный опыт анализирования предвосхищающих реминисценций в материале, с которым мы в настоящем исследовании имеем дело, - мы можем уже заметить определенные закономерности их создания, которые помогают решить очередную вставшую перед нами проблему не голыми, так сказать, руками, а - подведя ее под некое общее правило.
Мы можем сказать, что подобные реминисценции служат в этой повести не только и не столько средством осмысления изображаемых в ней событий, и даже - не столько целям развертывания ее символического, подспудного плана, - сколько целям фиксации, запечатления ВНЕШНЕЙ истории ее создания и последующего бытования. Так и было с предвосхищающей реминисценцией из романа "12 стульев": сама по себе она не имела ровным счетом никакого значения в построении художественной системы повести 1833 года.
Но она - была нацелена на другое произведение, которое, вслед за этой повестью, будет связано с историей создания комедии Гоголя "Игроки", пьесу В.Ф.Одоевского "Царь-Девица". А значит - будет определять место в этой истории и этой повести. И подобным же образом - обстоит дело и с предвосхищающей аллюзией на "Василия Ивановича".
Потому что фигура самого легендарного героя будущей гражданской войны в России - по-видимому, не имеет никакого значения ни для явного, ни для тайного плана повествования в этом произведении (впрочем, написав эти слова - я тут же засомневался, а так ли это на самом деле? но требующиеся в этом вопросе оговорки мы обсудим позже).
Однако для внешней истории этого произведения (поскольку эта история становится для нас все менее и менее эзотерической) - эта фигура сразу же открывает свою значимость. Вернее же, опять: не она сама, не легендарный герой Чапаев, не его литературный или кинематографический образ, но... фамилия писателя, этот образ создавшего: Дмитрия ФУРМАНОВА.* * *
Мы сразу же можем сказать, что эта писательская фамилия - находит себе отзвук в мотивной системе этого произведения: мы уже знаем о том, какое значение для построения одного из ключевых эпизодов этой повести - имеет путешествие пушкинской Татьяны и ее матери по Москве "в переулок у Харитонья".
А там, параллельно и Большому Харитоньевскому переулку, и Мясницкой улице - к Садовой улице ведет еще один переулок, который так и называется: ФУРМАННЫЙ. (Необходимо заметить, что сам Пушкин в момент, очевидно, сочинения этой повести живет в Петербурге на улице, дающей еще одно созвучие к этим наименованиям: ФУР-штатской).
Однако проявление в тексте повести 1833 года этой ФАМИЛИИ писателя ХХ века - создает еще один, совершенно самостоятельный план ее символического подтекста; открывает - совершенно новую и неожиданную историко-литературную перспективу.
Дело в том, что именно на это время, 30-е - 40-е годы XIX века, приходится деятельность писателя, автора беллетристических произведений на исторические темы, а также, подобно Емичеву и Львову, совмещавшего сочинение книг "для взрослых" с написанием книг для детской аудитории, - фамилия которого... почти совпадает с фамилией будущего комиссара и романиста: Петра Романовича ФУРМАНА. И именно на него, современника повести, с помощью такого головокружительного зигзага в отдаленное будущее, и указывает - присутствие в ее тексте имени-отчества легендарного персонажа.
Из писательской биографии этого теперь полузабытого лица нас в данном случае интересует только одна подрпобность. Фурман написал и опубликовал - уже в 1843 году, то есть на следующий же год после того, как выходят в свет гоголевские "Игроки", - одну детскую книгу, которая содержит в себе подсказку, прямое указание на литературную ПАРАЛЛЕЛЬ к особенностям истории возникновения повести 1833 года (подобно тому, как подсказывающую параллель явил собой выход примерно тогда же, в 1841 году псевдонимного издания повести А.К.Толстого "Упырь").
Книга эта называется "Записки Петра Ивановича" (с подзаголовком: "собранные и украшенные 100 картинками П. Фурманном"). Познакомиться с этой книгой, однако, я могу только мечтать: она настолько редка, что ее трудно найти даже в крупнейших столичных библиотеках. Возможно, содержание этой книги станет историко-литературным открытием, возможно - и нет, но суть дела даже не в этом, а - в ее, этой книги, ЗАГЛАВИИ.* * *
Что это за заглавие такое, которое, при всей своей простоте, заурядности, способно вызвать такой ажиотажный интерес? А все дело заключается в том, что от него - тянется цепочка... К БЕЛЛЕТРИСТИЧЕСКИМ НАБРОСКАМ А.С.ПУШКИНА второй половины 1820-х годов, которые завершатся болдинской осенью 1830 года созданием сочинений "покойного Ивана Петровича Белкина" - беллетристических повестей и псевдо-научной "Истории села Горюхина", а также - статей Феофилакта Косичкина в журнале "Телескоп" следующего года (судьбу которых мы затрагиваем в другой нашей работе).
Мы говорим о предшествующих набросках, потому что именно в них, еще в конце 1820-х годов появляется фигура вымышленного сочинителя, которая, по мнению исследователей (хотя и не единодушному), служит наброском, предшественником фигур Белкина и Косичкина. А зовут этого предшественника в соответствующем тексте пушкинских рукописей (его печатают обычно как ранний вариант предисловия к "Повестям покойного Ивана Петровича Белкина") - "ПЕТР ИВАНОВИЧ Д-".
Но это - еще не та причина, которая вызвала столь обостренный наш интерес к будущей повести П.Р.Фурмана. Грубо говоря, этого "Петра Ивановича Д-" можно считать "alter ego", двойником, полноправным заместителем Ивана Петровича Белкина из будущей "болдинской" прозы Пушкина. А теперь остается соединить концы, звенья той самой цепи, ведущей к "Запискам Петра Ивановича" 1843 года, - которые до сих пор еще не соединялись ни одним пушкинистом и историком русской литературы этого времени.
Произведение ПОЧТИ С ТАКИМ ЖЕ НАЗВАНИЕМ выходит в 1830 году - накануне написания и выхода в свет сборника "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина": как бы - а-нон-си-ру-я этот пушкинский сборник! Называется произведение это "Жизнь Петра Ивановича Данилова"; а по форме своей представляет - именно за-пис-ки, то есть воспоминания о действительных (то есть действительно происходивших в вымышленной сюжетной реальности) событиях прожитой жизни.
Разница лишь в том, специфика ЭТИХ записок состоит в том, что это - записки не о собственной жизни героя (поэтому они и называются не "Записки такого-то" - как повесть Фурмана, - что подразумевает повествование о собственной жизни упомянутого в названии лица), а - написаны будто бы близким знакомым этого вымышленного лица, фигурирующего в заглавии.
Сразу можно отметить, что субъектно-объектная противоположность, зеркальность двух этих повествований - 1830 и 1843 года - в одном случае ведущегося от первого лица, в другом - от третьего, распространяется и на форму передачи имени заглавного героя. Сокращенное именование из пушкинского черновика в заглавии повести 1830 года - как бы раскрывается, инициал - превращается в полную фамилию; в повести Фурмана - полностью наоборот: даже этот инициал - исчезает, в заглавии остаются одни только имя и отчество персонажа, но тоже - совпадающие, тождественные имени и отчеству из пушкинской рукописи 1829 года.
Историкам литературы еще не довелось сопоставить два этих почти-одноименных произведения. Отсутствие интереса к этой проблеме раньше можно было оправдать тем (да я свою собственную леность в поисках путей ознакомления с сочинением Фурмана - этим именно и оправдываю!), что существование связи между двумя этими вещами - является всего лишь навсего ничем не подкрепленной догадкой.
Теперь же они поставлены между собой в связь, предполагаемая связь между ними утверждена - еще одним, третьим источником, принадлежащим той же самой эпохе, повестью 1833 года. Оба они, и повесть, напечатанная в 1830 году, и детская книжка Фурмана, которой предстоит появиться на свет лишь десять лет спустя, - в повести 1833 года... друг с другом встречаются!
Опосредованную, сложную, головоломную аллюзию на автора одного из этих произведений - мы уже в этой повести мы нашли. А вот каким образом в этой же повести отразилась "Жизнь Петра Ивановича Данилова", второе из них, - мы сможем понять, если бросим хотя бы самый беглый взгляд на историю его, этого вновь привлеченного нами к рассмотрению произведения, публикации.* * *
Судите сами: осенью 1830 года пишутся, летом 1831 года готовятся к изданию и осенью этого года выходят из печати "Повести покойного Ивана Петровича Белкина". А непосредственно перед этим, в трех летних номерах "Литературной Газеты" 1830 года, в издании, в котором ближайшее участие принимал Пушкин, в нескольких номерах печатаются отрывки из повести с подзаголовком... полностью раскрывающим сокращенное именование предшественника Белкина в пушкинских черновиках!
Впрочем, существование этой повести как целого, законченного произведения - нигде и никем не обнаружено; еще два отрывка из нее опубликованы в том же 1830 году в московском журнале "Атеней".
Спрашивается: ЧТО ЭТО?!! Можно ли предположить, что такое произведение появилось в этом издании - спонтанно, само по себе? А потом Пушкин, заметив совпадение имен - всплеснул руками и в аварийном порядке поменял имя своего вымышленного рассказчика с Петра Ивановича на Ивана Петровича, а инициал его фамилии - с "Д-" на "Б"!
Обратим внимание на то, что аналогичная зеркальность связывает имена Ивана Григорьевича Пронского, персонажа повести 1833 года "No. XIII" и будущего героя гражданской войны Григория Ивановича... Котовского. Между прочим, фамилия его происходит от слова КОТ - точно так же как окончательная фамилия пушкинского рассказчика - от названия другого зверька, слова БЕЛКА.
Гораздо правдоподобнее нам представляется точка зрения И.Л.Поповой, высказанная ею в 1992 году в кандидатской диссертации "Литературная мистификация в историко-функциональном аспекте", основной текст которой... под грифом "Для служебного пользования" тщательно охраняется от читателей в недрах Российской государственной библиотеки, так что нам остается только привести выдержку из ее автореферата:
"...В повести ["Жизнь Петра Ивановича Данилова"] впервые из известных нам текстов предпринята попытка циклизации глав с помощью образа "покойного" автора, сопоставимая со структурой "Повестей Белкина". Сравнение повести с "Капитанской дочкой" позволяет говорить о существенной близости в описании пугачевского бунта (прежде всего в сцене казни - милости) анонимного автора и Пушкина. Предполагается также, что Предисловие к "Капитанской дочке" 1833 г. и Набросок Предисловия 1836 г. являются откликом на "Жизнь Петра Ивановича Данилова". Эти и другие данные, приводимые в диссертации, позволяют говорить о Повести как об одном из источников "Повестей Белкина" и "Капитанской дочки". Однако черновики Пушкина свидетельствуют о более сложном сюжете. Сохранилось несколько отрывков, в которых намечен образ будущего "покойного" литератора. Самый ранний из них ("Если звание любителя отечественной литературы...") относится к 1827 г. В нем впервые появляется простодушный сочинитель, произошедший "в 1761 году от честных, но недостаточных родителей" (вар. "в 1751"). Обращает на себя внимание набросок жизнеописания Петра Ивановича Д- (1829), а также то, что в черновиках Пушкина 1829-30 гг. разрабатываются темы, соединенные в одном тексте анонимным автором ("Записки молодого человека"). Сравнение текстов и черновиков позволяет предположить, что у Пушкина до публикации повести существовал некий замысел мистификации, представляющий "покойного" автора по имени Петр Иванович Д-. К этому замыслу по типу авторства восходят "Повести Белкина", а по предполагаемой теме - "Капитанская дочка". Следовательно, "Повести Белкина" и "Капитанская дочка" развились из общего, неосуществленного протозамысла, реконструировать который помогает "Жизнь Петра Ивановича Данилова". Считается, что до 1832 г. Пушкин не занимался темой пугачевского бунта. В диссертации высказывается иное предположение. Планы, появившиеся в 1832 г. и позднее, то есть после завершения "Повестей Белкина", свидетельствуют не о появлении нового замысла, но об эволюции уже существовавшего. Отчасти реализованный и исчерпанный в "Повестях Белкина", он в дальнейшем своем развитии привел к появлению "Капитанской дочки".
Каждое совпадение в отдельности можно считать случайным, но все вместе они позволяют думать, что Пушкин либо был знаком с замыслом или рукописью повести "Жизнь Петра Иванеовича Данилова" в конце 1820-х гг., либо сам принимал участие в ее создании. Приведенный материал свидетельствует в пользу второй гипотезы. Теоретически возможны по крайней мере две формы сотрудничества: на уровне текста и на уровне замысла (по аналогии с позднейшей "передачей сюжетов" "Ревизора" и "Мертвых душ" Гоголю). В диссертации делается предположение, что повесть была написана А.А.Шишковым. Соавторство с Пушкиным осуществлялось в целом на уровне замысла, а содержание первой главы позволяет говорить о соавторстве на уровне текста. Нельзя исключить и редакторского вмешательства Пушкина (Пушкин, напомним, принимал деятельное участие в издании "Собрания сочинений и переводов капитана А.А.Шишкова", 1834-1835). Очень правдоподобно, что ему принадлежит приписка издателя ("помещика села Бибикова"). В таком случае форма мистификации, использованная в "Жизни Петра Ивановича Данилова", окажется открытием автора "Повестей Белкина".
И даже самый беглый взгляд на страницы "Литературной Газеты" (который мы сейчас предпримем и которым мы хотим дополнить исследование И.Л.Поповой) показывает, что в действительности сенсационное сочинение это, а именно - его взаимоотношения с БУДУЩЕЙ "болдинской" прозой Пушкина, КОРНЯМИ ВРОСЛО ВО ВЕСЬ КОРПУС ПУБЛИКАЦИЙ этого издания.* * *
Вот что мне бросилось в глаза, когда сейчас, скачав в интернете скан полного комплекта "Литературной Газеты" за 1830 и 1831 годы, я просматривал вновь текст публикации этого произведения. Это то, что первая его часть, опубликованная в N 38, сопровождается - сразу, непосредственно после нее следующим текстом первой публикации стихотворения А.С.Пушкина "Калмычке" ("Прощай, любезная калмычка!...").
Но самое главное заключается в том, что пушкинское стихотворение это... ОБРАЗУЕТ ПРЕДМЕТНО-ТЕМАТИЧЕСКОЕ ЕДИНСТВО С НАПЕЧАТАННЫМ РЯДОМ С НИМ ОТРЫВКОМ ИЗ АНОНИМНОЙ ПОВЕСТИ!
Крещеный КАЛМЫК Юлай - действующее лицо БУДУЩЕГО романа Пушкина "Капитанская дочка"; он разоблачает предательские интриги казаков Белогорской крепости при наступлении Пугачева; занимает место арестованного урядника Максимыча, а потом... Потом - в его судьбе, трагической ее развязке ОТЗЫВАЕТСЯ ТЕКСТ ПУШКИНСКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ 1829 ГОДА.
О его героине, сравниваемой с петербургской великосветской красавицей, говорится:
...Не погружаешься в мечтанье,
Когда нет мысли в ГОЛОВЕ...
По мере знакомства с текстом этого стихотворения, по мере того, как мне становилось ясно, что каждая черта образующей основной его состав этой сравнительной характеристики - у Пушкина мотивирована, нагружена тем или иным дополнительным символическим значением, - вот это именно упоминание "головы", отсутствия в ней мыслей, скрываемого показной мечтательностью, продолжало оставаться для меня загадкой.
И только теперь, когда я взял в руки текст пушкинской повести 1836 года, когда я впрямую задался вопросом - что может быть общего... у калмычки из стихотворения 1829 года и у этого вот сохранившего верность своей новой вере и отечеству калмыка Юлая из последнего прозаического произведения Пушкина, - мне и бросилось в глаза, казалось бы, очевидное, общеизвестное.
Ведь повествуя об Юлае, захваченном предателями-казакими, отданном ими в руки Пугачеву, - Пушкин выделяет, драматизирует, делает трагическим завершением истории этого персонажа - ту же самую деталь, часть человеческого тела, которую он упоминает в стихотворении 1829 года:
"...четыре человека... во весь опор подскакали под самую крепость. Мы в них узнали своих изменников. Один из них держал под шапкою лист бумаги; у другого на копье воткнута была ГОЛОВА Юлая, которую, стряхнув, перекинул он к нам чрез частокол. ГОЛОВА бедного КАЛМЫКА упала к ногам коменданта..."
И уж здесь поистине голово-кружительная словесная игра, происходящая в этом фрагменте со словом "голова", с обозначаемой им частью тела, не может остаться незамеченной. Башкирец держит лист бумаги "под шапкою": то есть - на го-ло-ве. Дальше изменники кричат защитникам крепости: "...выходите вон к государю. Государь здесь!" Государь опять же - "го-ло-ва"; глава государства.
Голова падает - к ногам; к ногам - коменданта: ка-пи-та-на; действующего лица повести, чье воинское звание - созвучно слову "caput", латинскому названию... го-ло-вы.* * *
И как только мы этот каламбур обнаружили - из разрозненных, казавшихся до тех пор непонятными, если брать их сами по себе, частей - образуется целостная картинка. Сразу становится заметным, что эта случайно, казалось бы, мелькнувшая ЛАТИНСКАЯ, РИМСКАЯ тема - развивается в личных именах песонажей, участвующих в этом эпизоде!
Юлай - точно так же, как латинское название головы званию капитана, созвучно римскому имени... Юлий; имени знаменитого римского полководца, узурпатора государственной власти, а потом - и жертвы политического заговора, давшего другое свое имя для монарха, государя вообще: Юлия Цезаря.
В акте именования этого персонажа (находящемся, разумеется, за границей повествуемых событий) - происходит... то же самое, что и в сюжете повести: герой, благодаря этому созвучию имен, как бы ПРИНИМАЕТ НА СЕБЯ РОЛЬ, ФУНКЦИЮ... САМОДЕРЖЦА! А ведь эти римские коннотации в имени одного персонажа - не остаются изолированными; они поддерживаются и ОТЧЕСТВОМ его антагониста, персонажа, с которым он вступает в противоборство по ходу сюжета.
Это имя - также имеет римское происхождение, является первоначально латинским словом: Мак-си-мы-ч. Уж не лермонтовский ли Максим Максимыч из будущего, не написанного еще романа "Герой нашего времени", "Величайший из Великих", - просматривается в этом именовании эпизодического персонажа пушкинской повести?!...
Характерно, что имя этого урядника, во всеуслышание названное сразу же, в первом же эпизоде прибытия Гринева в Белогорскую крепость, - как раз в эпизоде конфликта его обладателя с калмыком Юлаем, разоблачения - словно бы забывается, прячется от читателя, тот же самый "урядник" предстает теперь перед нами как бы безымянным. Видимо, для того - чтобы не была так очевидна, не так сильно бросалась в глаза лингвистическая игра, в которую его имя вступает, и одновременно - чтобы игра эта получала тем больший вес, когда усилия автора ее СПРЯТАТЬ обнаруживаются.
И эта тема латинского языка и римской истории, проявившаяся в этих эпизодах с калымком Юлаем, - также берет свое начало... в стихотворении 1829 года "Калмычке", в том же его четверостишии, две строки из которого мы уже процитировали:
...Не распеваешь: Ma dov'è,
Галоп не прыгаешь в собранье...
Задавшись целью установить степень глубины и последовательности проведения обнаруженной мною РИМСКОЙ темы в "калмыцких" эпизодах "Капитанской дочки" и углубившись в ходе этого рассмотрения в комментарии старых пушкинистов к этой строке, ознакомившись с их истолкованием иноязычной интерполяции в тексте пушкинского стихотворения 1829 года, - я... так и подскочил!
Ведь, согласно сложившейся точке зрения комментаторов, Пушкиным здесь названы начальные слова ("Vado... Ma dove?..." - "Иду... Но куда?...") арии из лирической трагедии итальянского поэта П.Метастазио "Покинутая Дидона"; она была настолько популярна в XVIII веке, что музыку к ней сочиняло множество композиторов.
А опера эта - написана на знаменитый сюжет любви Дидоны и Энея: троянского героя, который, согласно историческому преданию, увековеченному в посвященной этому герою поэме Вергилия, является - ОСНОВАТЕЛЕМ РИМСКОГО ГОСУДАРСТВА. Именно эта историческая миссия и заставила его - покинуть карфагенскую царицу Дидону; устремиться от берегов Северной Африки к предназначенной ему и его потомкам Италии: о чем и повествует сюжет упомянутой (согласно этой первоначальной трактовке) Пушкиным в своем стихотворении оперы.* * *
Позднейшими исследователями это объяснение итальянской цитаты у Пушкина было отвергнуто; вовсе это не либретто Метастазио - торжествующе опровергали они своих старших коллег.
И действительно: в глаза бросается различие ГЛАГОЛЬНОЙ формы обрывка фразы, приведенной у Пушкина ("dov'è" - это наречие с сокращенной формой глагола-связки "est", буквально: "где есть?...", "где находится?..."), и - чистой формы того же самого наречия "dove" в неполном предложении из текста Метастазио (буквально: "Но куда я иду?"), который предлагали считать объектом цитирования в стихотворении старые пушкинисты! В самом деле: неужели же они не сумели обратить внимание на такие азубчные истины итальянской грамматики?!...
Можно, конечно, предположить, что это - сам Пушкин не слишком разбирался в таких тонкостях и... совершил орфографическую ошибку при цитировании итальянского текста; а может быть и то, что "ошибка" эта у него... была НАМЕРЕННОЙ!
И тем не менее, авторы современной версии совершенно правы: дело в том, что в пушкинское время, в XIX веке оперы Метастазио были прочно забыты, сменились новыми музыкальными веяниями и вряд ли могли быть с таким азартом распеваемы упомянутыми Пушкиным столичными дамами. И в этом - историческое уже, а не только лингвистическое, основание выдвинутого позднейшими исследователями Пушкина предположения.
В обсуждаемой строке, утверждают они, имеется в виду не ария Дидоны из опер на либретто Метастазио, а каватина (маленькая ария) из оперы куда более модного и современного композитора, Россини, "Дева озера", начинающаяся сходными словами, но на этот раз - уже буквально соответствующими той фразе, которая фигурирует в тексте у Пушкина ("Ma dov'è colei..." - "Но где та...").
Однако... когда мы ознакомились с этим объяснением, нам сразу же бросилось в глаза, что путаница, возникающая при таком истолковании, - куда более несуразная, абсурдная, чем путаница с грамматическими формами слов, вызываемая предыдущей, отвергнутой версией!
Остается только удивляться, как это авторы новейшей интерпретации не обратили внимания на то, что ария из оперы Россини - МУЖСКАЯ, теноровая, и, если бы Пушкин всерьез имел в виду именно ее - то поставленный им вопрос о том, почему ее "не распевает" женский персонаж его стихотворения, вообще бы не возникал; решался бы сам собой!* * *
Вот по этой-то причине я и заговорил только что о НАМЕРЕННОМ характере совершенной Пушкиным грамматической "ошибки": ведь женско-мужская травестия, которая - казалось бы, невольно - возникает при точном, буквальном прочтении его итальянской цитаты и, тем самым, для всякого внимательного и здравомыслящего читателя это "буквальное", грамматически корректное прочтение сразу же дискредитирует, - ПРИНАДЛЕЖИТ К СФЕРЕ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ИНТЕРЕСОВ ПУШКИНА.
Более того - именно в момент написания этого стихотворения, "Калмычке", в конце 1820-х - начале 1830-х годов, - как всем известно, эта коллизия реализуется в поэме Пушкина "Домик в Коломне". А значит, можно безошибочно утверждать: путаница, возникающая с написанием итальянского слова в стихотворении 1829 года, а следовательно - с тем, к какой опере относить включающую это слово цитату, Метастазио или Россини, - ВХОДИЛА В ЗАМЫСЕЛ ПУШКИНА.
Можно обратить внимание на то, что и сами авторы новейшей версии... колеблются в своем выборе источника цитаты! И это их колебание - таит за собой самое блестящее наблюдение над поэтическим стилем Пушкина.
Мы видим, что сразу же вслед за упоминанием таинственной оперной арии, в следующей строке о героине стихотворения говорится: "ГАЛОП не прыгаешь в собранье". Итальянская фраза находится в конце предыдущей строки, выделенное нами слово - начинает следующую; два этих слова, таким образом, - сталкиваются, приводятся Пушкиным в тесное, непосредственное соседство.
Вот на значение этого приема - и обращают исподволь внимание читателя авторы обсуждаемой нами версии; вообще - впервые осознают это явление текста пушкинского стихотворения именно как ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРИЕМ! Мы упомянули уже, что музыковеды насчитывают до СОРОКА композиторов, написавших оперы по трагедии Метастазио "Покинутая Дидона".
Так вот, автор статьи о стихотворении "Калмычке", где мельком, почти скороговоркой, была высказана альтернативная версия, вопреки этому, называет - совершенно определенную оперу, совершенно определенного композитора (причем - со ссылкой на "Путеводитель по Пушкину", где обращается внимание как раз на то, что с уверенностью это сделать нельзя!). Он утверждает что, будто бы, согласно отвергаемой им интерпретации, эти слова были заимствованы именно из оперы композитора по фамилии... ГАЛУППИ!
Совершенно очевидно, что две строки пушкинского стихотворения - связывает КАЛАМБУР: между фамилией автора одной из опер, либретто которых цитируется в одной строке, и словом - фигурирующим в другой. Имя это, каламбурно озвученное Пушкиным, указывает на одну оперу; грамматическая форма этой цитаты - на совершенно другую.
Но, повторяем, вслух об этом своем блестящем стилистическом открытии автор статьи - сказать не осмелился. А причина, несомненно, одна: у него не было объяснения для этой головокружительной цитатной контаминации; он не смог бы объяснить, какое отношение к ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КОНЦЕПЦИИ пушкинского стихотворения имеют - и трагедия Метастазио на сюжет легендарной римской истории, и опера Россини, вносящая в это стихотворение... женско-мужскую травестию, присоединяющую его к реализуемому в это время Пушкиным замыслу "Домика в Коломне".* * *
Да этого и вообще не могла бы сделать современная пушкинистика, поскольку замысел этой пушкинской поэмы до сих пор находится для нее за семью печатями; в чем состоит принципиальное художественное, историко-литературное ЕДИНСТВО героини этой поэмы и героини стихотворения "Калмычке" (вторгающиеся, благодаря оперной цитате, в это стихотворение травестийные мотивы - указывают именно на это единство) - современная наука о творчестве Пушкина ответить не в состоянии.
А ведь исследователь - вплотную подошел к ответу на оба эти вопроса, порождаемые двойственностью, составным характером итальянской цитаты у Пушкина!
Самое любопытное для нас заключается в том, что он - словно бы не заметил бросающегося в глаза, очевидного: отвергаемое им мнение его предшественников об апелляции Пушкина к музыкальному произведению предшествующего, XVIII века - звучит в унисон с развиваемой им же самим концепцией о том, что стихотворение "Калмычке" - является не чем иным... как пародией на знаменитое послание Г.Р.Державина "Фелица"; обращено, через посредство своего литературного источника, к той же самой ушедшей исторической эпохе, когда создавались вышедшие из моды оперы на либретто Метастазио.
В свете этого открытия, мы видим, что в стихотворении происходит - аналогичное тому, что мы наблюдали в повести "Капитанская дочка". Ее персонаж, калмык, получает имя - бросающее на него тень величайшего римского императора, как бы заставляющее его в него "перевоплотиться". А в сихотворении 1829 года - его героиня, калмычка... "переодевается" в героиню державинского стихотворения, русскую императрицу; тоже: занимает - ее место.
И оба эти шуточные, совершаемые лишь в границах творческого воображения, фантазии, даже просто - фантазирования, акта - являются какими-то причудливыми филиациями, ответвлениями того очевидного, исторически подлинного сюжета о САМОЗВАНСТВЕ, который будет положен в основу последнего романа Пушкина.
Обоснованию генетической зависимости пушкинского стихотворения от стихотворения Державина, собственно, и посвящена статья исследователя: он положил рядом тексты двух стихотворений, державинского и пушкинского, и обнаружил то, что до сих пор удивительным образом ускользало от внимания исследователей; что у Державина в "Фелице" - содержится аналогичная пушкинской развернутая сравнительная характеристика - но не калмычки со столичными дамами, а русской императрицы, "царевны Киргиз-Кайсацкия орды", и - западноевропейских монархов!
А ведь именно она, героиня "Фелицы", императрица Екатерина, начала свое царствование, захват государственной власти, узурпацию ее у своего супруга, императора Петра III (того самого, под именем которого явится затем... Емельян Пугачев!), - с того, что... ПЕРЕОДЕЛАСЬ В МУЖСКОЙ КОСТЮМ, мундир гвардейского офицера...
Для нас теперь несомненно: пушкинское "Ma dov'è" имеет в виду ОДНОВРЕМЕННО и Метастазио, и Россини; и современного композитора - и поэта прошлого века.
А отмеченная исследователем разительная параллель - еще раз наглядно демонстрирует нам, что стихотворение "Калмычке" рассматривалось самим Пушкиным - как предшественник, предварительный набросок исторического романа, посвященного эпохе... державинской Фелицы, императрицы Екатерины, романа, в котором она же, Екатерина, - является одним из действующих лиц, персонажей.
|