|
|
||
Стихотворение "Журнальным приятелям", как мы знаем, было напечатано в третьем, февральском номере журнала "Московский Телеграф" 1825 года. А сообщено оно было Пушкиным Вяземскому для публикации - в письме от 25 января этого же года. Первоначально этим и определялась датировка этого стихотворения. Позже исследователи-текстологи обратили внимание на то, что здесь может идти речь - лишь о БЕЛОВОЙ редакции стихотворения, а ЧЕРНОВЫЕ наброски к нему - относятся еще... к сентябрю прошлого, 1824 года! Поэтому январем 1825 года - стали датировать лишь окончательную отделку этого стихотворения. А возникновение его замысла и первоначального текста стали относить - к сентябрю 1824 года.
Вот эти сведения - и стали для меня первым весомым свидетельством правоты утверждения о политической подоплеке этого произведения: оно, оказывается, писалось - сразу после высылки Пушкина из Одессы в Михайловское! А значит - вполне правдоподобным становится и мое, сделанное как бы наугад, заключение, что стихотворение это - явилось СЛЕДСТВИЕМ этого события, этой очередной расправы над поэтом; отражало первую, эмоциональную реакцию Пушкина на него.
Оценив значение, какое имеет ПЕРЕДАТИРОВКА написания пушкинского стихотворения - для уяснения его содержания, я, разумеется, поинтересовался - кто же ее предпринял? И оказалось - что это была все та же Т.Г.Зенгер-Цявловская, которой принадлежит заинтриговавший меня комментарий в пушкинском десятитомнике 1959 года! Исследовательница пришла к выводу, что черновой автограф стихотворения "Приятелям" - НАПИСАН ТЕМИ ЖЕ ЧЕРНИЛАМИ, что и перебеленный текст первой редакции стихотворения "К морю", а этот последний - датируется сентябрем 1824 года.
При этом оказалось, однако, что новая датировка эта - является СОСТАВНОЙ ЧАСТЬЮ ее интерпретации, истолкования содержания пушкинского стихотворения, своего рода анонсом или аннотацией которой - и служит краткий его комментарий в десятитомнике 1959 года. Поэтому трудно сказать: "правильная" ли датировка чернового автографа вызвала, породила эту интерпретацию; или... наоборот: сложившееся в сознании исследовательницы истолкование пушкинского стихотворения - заставило ее узнать в тексте чернового автографа - те самые "выцветшие чернила" промежуточной редакции стихотворения "К морю"!?
К счастью, основную публикацию Цявловской по этой теме в интернете удалось разыскать без труда. Ею оказалась статья, посвященная политическим эпиграммам Пушкина вообще, "Муза пламенной сатиры", опубликованная... в таком экзотическом издании, как двухтомник "Пушкин на юге", вышедший в 1959 и 1961 годах в Кишиневе, по материалам Пушкинской конференции Одессы и Кишинева и под эгидой Пушкинских научных комиссий Института языка и литературы Молдавского филиала Академии Наук СССР и Одесского дома ученых.
Вот в этой, поистине замечательной статье, я нашел, наконец, внятный ответ на свой вопрос: КТО именно является теми "врагами", или вернее - врагом, против которых ополчается Пушкин в своем стихотворении 1825 года? Именно так, в единственном числе: потому что в черновой редакции стихотворения в центре стоит ОДИН из этих "врагов", к тому же, как здесь же об этом сообщается Пушкиным, - ко времени написания эпиграммы, уже... сошедший с политической сцены.
Именно эти два обстоятельства - датировка начала работы над стихотворением сентябрем 1824 года и отставка (или... смерть?), одним словом - исчезновение с общественного горизонта его первоначально главного адресата - и позволили исследовательнице с безусловной точностью идентифицировать последнего. Это был, по ее мнению, - знаменитый мракобес александровского царствования, бывший министр просвещения и духовных дел А.Н.Голицын, благодаря интригам своих бывших соратников, смещенный со своего поста в мае этого года. К тому же, как обращает внимание Цявловская, Пушкиным лично Голицыну была посвящена более ранняя эпиграмма "Вот Хвостовой покровитель...", содержащая в себе отзвук этой борьбы за его смещение, а также - пространный пассаж во "Втором послании цензору", где приветствуется смена Голицына на посту министра народного просвещения А.С.Шишковым.
Как мы легко можем убедиться, полученный ТОЧНЫЙ ответ на наш недоуменный вопрос - лишь... рождает новые загадки, вопросы и недоумения! Голицын смещен в мае - так почему же Пушкин пишет эпиграмму, в которой торжествует по поводу его падения, празднует его, - лишь... в сентябре?! Это и другие противоречия - невольно формулирует в тексте своей блестящей статьи сама Цявловская, но, увлеченная изложением своей концепции, словно бы - не замечает их существования и не задумывается над возможностями их разрешения:
"Я полагаю, что в словах [черновой редакции стихотворения] "один из вас убрался на покой" идет речь о недавнем смещении Голицына. О том же говорится и в словах "Хоть от меня ушел один из вас", смысл которых в том, что писать эпиграмму на государственного деятеля, не занимающего уже видного поста, - праздное занятие".
Если, как исследовательница сама справедливо замечает, эпиграмматические нападки на Голицына стали неактуальны после его смещения - то зачем же Пушкин ставит это событие... в центр своей эпиграммы (пусть - и чернового ее варианта)?! Завершает же главу, посвященную стихотворению "Приятелям", - и вовсе ошеломительный пассаж:
"В окончательном тексте стройность мысли и ее выражения доведены до полнейшего совершенства. Поэтическая прелесть стихотворения, в особенности его заключительной картины - ястреб, парящий над гусями, - завораживает читателя. Вот почему, быть может, многими десятилетиями не улавливали исследователи утраченного вместе с современниками поэта понимания направленности острой политической эпиграммы "Приятелям".
Оказывается, совершенная литературная форма - является препятствием для того... чтобы воспринимать стихотворение как политическую эпиграмму! Получается, что и в этом случае - исследовательница... перечеркивает все свои предшествующие интерпретаторские усилия, которые она приложила для того, чтобы причислить стихотворение Пушкина - к этому жанру и определить повод, предмет ее написания - смещение Голицына.
И действительно: мы видели, что Пушкин... сам акцентирует эту принципиальную не-эпиграмматичность своего стихотворения; то, что оно - далеко выходит за узкие рамки эпиграмматического жанра. Правда, делает он это в шутливой форме: под маской журналиста "Благонамеренного", причисляя свое стихотворение - к высокому классицистическому жанру ПОСЛАНИЯ! Более того: дает ему это название, как мы видели, по образцу - собственного "Второго послания цензору". Иными словами: не просто "повышая" жанровый ранг стихотворения, но - указывая его место в системе собственного поэтического творчества. Обращая исподволь внимание на то, что восьмистишие "Приятелям" - является таким же ПРОГРАММНЫМ ЕГО ПРОИЗВЕДЕНИЕМ, как и это масштабное, затрагивающее важнейшие вопросы общественно-литературной жизни и современной истории стихотворение!
Вот в этом и заключается основная ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКАЯ АПОРИЯ, выявившаяся благодаря головокружительно-смелому анализу пушкинского стихотворения, произведенному Т.Г.Цявловской: каким образом, оставаясь ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭПИГРАММОЙ, сочиненной по сиюминутному поводу, посвященной злобе дня, - стихотворение Пушкина в то же самое время оказывается причастным бессмертию высоких поэтических жанров?
Думается, ответ на этот вопрос - в... ШЕКСПИРИЗМЕ пушкинского стихотворения, бросившемся нам в глаза с самого начала, благодаря "комментарию" самого Пушкина, - и в пассаже из статьи "Благонамеренного", и в последующей эпиграмме "Ex ungue leonem". Ведь трагедии и исторические хроники Шекспира, в конце концов, тоже были... своего рода драматической "журналистикой" своего времени; посвящались - текучке политической жизни; основывались на конкретных фактах политической истории. Однако же - они, под пером гениального драматурга, приобретали характер всемирно-исторических обобщений.
Вот так же, думается, и события сиюминутной политической истории России 1824-1825 гг. приобрели - шекспировский размах в стихотворении Пушкина "Приятелям". И падение министерства Голицына - было лишь начальным моментом этого художественного кумулятивного, нарастающего, как снежный ком, процесса; интеграции, интегрирования событий отечественной и мировой истории. Не знаю, сумеем ли мы показать творческий механизм, благодаря которому это стало возможным; но все-таки - мы хотим еще задержаться на истории этого пушкинского стихотворения, чтобы, вслед за вдохновившей нас на эту работу исследовательницей, поточнее определить его место в биографии Пушкина данного отрезка исторического времени.* * *
В поддержку предположения исследовательницы о том, что в первоначальной редакции пушкинского стихотворения речь идет о падении министерства Голицына - можно привести свидетельство... самого Пушкина. Мы уже обращали на это внимание: в письме Вяземскому, прежде чем сообщить текст стихотворения "Приятелям", он... ГОВОРИТ ОБ ЭТОМ ИМЕННО СОБЫТИИ, только, так сказать, с другой, противоположной стороны: не об отстранении с поста министра просвещения Голицына, а о назначении, вслед ему, вместо него, - Шишкова! Таким образом, Пушкин - намекает, дает понять, возможно - своему непосредственному адресату, а скорее всего - НАМ, своим отдаленным читателям, о связи этого события в общественно-политической жизни России - с содержанием, с замыслом своего стихотворения.
Вяземскому, видимо, этот намек остался непонятен, а может, он счел его истинным адресатом - ДРУГУЮ ПОЛИТИЧЕСКУЮ ФИГУРУ. Потому что он, как мы помним, мотивировал впоследствии произведенное им изменение заглавия - опасением того, что стихотворение Пушкина может "попасть не впопад": то есть опасался реакции на него со стороны не уничтоженного, потерявшего какое-либо политическое значение Голицына, а фигуры, во власти которой было причинить автору этой стихотворной угрозы реальный вред.
Соображением, которое, в качестве довода в пользу гипотезы Цявловской, можно сгруппировать с этим и предыдущими как относящееся ко внешним обстоятельствам, поводам сочинения этого стихотворения, - является его ПРЕДНАЗНАЧЕННОСТЬ к публикации именно в "Московском Телеграфе". Пушкин, как мы знаем, посылает текст его Вяземскому для публикации "где-нибудь" - нисколько не сомневаясь при этом, что опубликовано оно будет... именно в издании Полевого.
И, если верно принятое нами предположение исследовательницы о злободневной политической подоплеке этого стихотворения, то оказывается, что пушкинский выбор - мотивирован самим ХАРАКТЕРОМ ИЗДАНИЯ, в которое эта публикация адресуется. Журнал, ориентированный на новейшие западноевропейские веяния, в том числе - политические традиции европейского свободомыслия, получает стихотворение, адресованное... врагам такого свободомыслия, представленного в данном случае самим автором стихотворения, Пушкиным.
Можно после этого наблюдения, и в подтверждение его, заметить, что такая ориентация на специфику издания и состав его сотрудников - вообще характерна для выбора Пушкиным своих произведений для напечатания в нем. Именно ТАКИМ образом осуществляет он свою солидаризацию с идеологией этого журнала; своими произведениями, печатаемыми в нем, - он не участвует непосредственно в перипетиях его журнальной борьбы, но - предстает, представляет себя фигурой, сочувствующей этой идеологии, а также - находящейся во взаимопонимании с отдельными сотрудниками журнала.
Такой именно характер имел выбор Пушкиным - первого из стихотворений, напечатанных в "Московском Телеграфе", "Телеги жизни". Он был ориентирован - на ближайшего Пушкину из сотрудников этого журнала: стихотворение это, его аллегорическая концепция (на что до сих пор, кажется, почему-то не обращали внимания) - находится в русле ДОРОЖНОЙ, основанной на мотивах дороги и странствий по ней теме в поэзии Вяземского и образуемой этой темой аллегорики. О том, что этот тематический раздел поэзии Вяземского постоянно находился в сфере творческого внимания Пушкина, - говорит хотя бы тот факт, что именно из его стихотворения "Станция", как известно, был выбран в 1830 году эпиграф к повести "Станционный смотритель":
Коллежский регистратор,
Почтовой станции диктатор.
Аллегоризм - заметен, бросается в глаза уже в этих, выделенных пушкинских выбором двух стихах! Почтовая станция, под пером Вяземского, предстает... моделью государства; а отношения ее хозяина, того самого "станционного смотрителя", с проезжающими - моделью политической жизни. Если бы мы далее рассматривали поэтику пушкинской повести, то сумели бы, наконец, понять, ПОЧЕМУ, ради каких ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ЦЕЛЕЙ - Пушкин выбирает этот эпиграф из Вяземского.
В художественно-образном построении Пушкина - развертываются аллегорические потенции этого двустишия. Развертываются - так же, как это было в их споре 1825 года о стихотворении "Приятелям", - по-ле-ми-чес-ки; одновременно с их приятием, адаптацией художественному строю пушкинской повести, они в ней - преодолеваются. Станция и станционная жизнь в изображении Пушкина - становится моделью не узко-политической жизни, но - моделью устройства мира вообще. Дорога, странствие по дорогам - оказываются метафорой человеческой жизни, "дней человеческой жизни"; а станционный смотритель Самсон Вырин - приобретает черты... так сказать, "владыки дней моих" (если позволительно будет в данном случае употребить этот позднейший необычный пушкинский перевод вступительного обращения великопостной молитвы преп. Ефрема Сирина): черты - мифологического Сатурна, "бога времени"... пожирающего своих детей.
Наиболее же приближающимся к философской аллегорике "Телеги жизни" является стихотворение Вяземского "Катай-Валяй" - о котором, кажется, в связи с пушкинским стихотворением, - вообще не говорили. Особенно - заключение этих куплетов, которое смотрится... самым настоящим ЭСКИЗОМ к знаменитой песенке Лемуров в финале второй части "Фауста" Гете (кстати: именно со стихотворением Гете "Колесница Кроноса" сравнивает пушкинскую "Телегу жизни" М.Ф.Мурьянов в упоминавшемся нами исследовании):
...Удача! смелость! правьте ладно!
Но долго ль будет править вам?
Заимодавец Время жадно
Спешит с расчетом по пятам.
Повозку схватит - и с поклажей
Потащит в мрачный свой сарай.
Друзья! покамест песня та же:
Катай-валяй!
Адресация "Телеги жизни" Вяземскому и, далее, для публикации в "Московском Телеграфе" - была, таким образом, со стороны Пушкина, знаком солидарности с этим изданием и его ведущим, на тот момент времени, сотрудником.
Точно так же обстоит дело и с другим произведением, предназначавшимся Пушкиным к публикации в "Московском Телеграфе": стихотворением "К морю" - начинающимся, как известно, обращением к "свободной стихии", а далее продолжающимся - воспоминанием о фигуре поэта-бунтаря Байрона. Мы видели, что, с точки зрения Цявловской, промежуточная редакция этого стихотворения - писалась ОДНОВРЕМЕННО с черновой редакцией стихотворения "Приятелям"; буквально: теми же самыми чернилами!
В данном случае становится особенно наглядным, что выбор стихотворения "Приятелям" к публикации в журнале - производился по аналогичным мотивам, а следовательно - подтверждается присутствие, доминирование аналогичных вольнолюбивых политических мотивов в нем самом. В письме Вяземскому Пушкин ставит В ПАРАЛЛЕЛЬ эти стихотворения; сообщая текст стихотворения "Приятелям", одновременно спрашивает: которое из двух предыдущих - "Телегу жизни" или "К морю" - выбрал издатель журнала Полевой для публикации? Иными словами - показывает, что стихотворение "Приятелям" - равнозначно второму из них по своему общественно-политическому звучанию, так же как, добавим, первому из них - по звучанию философско-мировоззренческому.* * *
И наконец, еще один разительный, наглядный факт соседства, характеризующий рассматриваемое нами стихотворение, на этот раз - относящийся не к публикаторской стратегии Пушкина, а к хронологии написания его произведений. Эту наглядность я ощутил на себе: сразу же, как только я подумал о возможности отношения этого стихотворения к Воронцову и связанным с этой фигурой событиям в жизни Пушкина, - я обратил внимание на то, что в том же самом собрании пушкинских стихотворений в "Викитеке", где я нашел решающий для своего исследования комментарий, - стихотворение "Приятелям" располагается... сразу вслед за стихотворением Пушкина "[На Воронцова]" ("Сказали раз царю, что наконец..."), на его заглавие-ссылку, в оформлении интернет-страницы с текстом этого стихотворения, - указывает стрелочка, ведущая в обратном направлении. Иными словами, это стихотворение - написано в непосредственной хронологической близости к нему; сразу после него, вместе с ним!
И действительно, обратившись к пушкинским рукописям, мы неожиданно узнаем, что стихотворение "[На Воронцова]" было не просто написано ОДНОВРЕМЕННО со стихотворением "Приятелям", но находится с ним... НА ОДНОМ, 85-м, ЛИСТЕ рабочей тетради Пушкина! Записав в январе 1825 года перебеленный, окончательно доработанный текст стихотворения "Приятелям" - того самого сентябрьского черновика прошлого, 1824 года, - Пушкин, сразу вслед за тем, на той же самой странице, - записывает и перебеленный, окончательный текст также давно уже им задуманного, еще в мае 1824 года, стихотворения, посвященного Воронцову!
Здесь мы уже находим - физически, композиционно выраженным тот факт, что в творческом сознании Пушкина стихотворение "Приятелям" было связано - в первую, очередь с фигурой Воронцова; что от одного стихотворения - мысль поэта естественно, следуя его художественной логике, переходит к другому; что именно он, Воронцов - и являлся одним из его из его адресатов, первым по значению и наиболее очевидным биографически.
Именно эту информацию: что сатирическое стихотворение на Воронцова - является АВТОРСКИМ, ПУШКИНСКИМ КОММЕНТАРИЕМ к стихотворению "Приятелям", - и старался передать своим читателям тот безымянный составитель примечания к этому стихотворению в "Викитеке", который вместо ссылки на комментарий Цявловской в десятитомнике 1959 года - дал "ошибочную" ссылку на тот же комментарий в Большом академическом издании Пушкина, где стихотворение "Приятелям" было прокомментировано Д.Д.Благим ("и др."). Ссылка эта ведет - на тот фрагмент текста, находящийся чуть-чуть выше комментария к "Приятелям", - НА КОТОРЫЙ ПОПАДАЕТ КОММЕНТАРИЙ К СТИХОТВОРЕНИЮ "НА ВОРОНЦОВА", непосредственно предшествующий этому последнему!
Вот так, следуя этой загадочной ссылке, я и добрался и до комментария, и до самой статьи Цявловской, а во внутреннем плане моего понимания пушкинского стихотворения - до осознания его обращенности к реалиям современной политической жизни.
А стихотворение это, "эпиграмма" на Воронцова, как его обычно называют, - стоит того, чтобы к нему присмотреться:
Сказали раз царю, что наконец
Мятежный вождь, Риэго, был удавлен.
"Я очень рад, сказал усердный льстец:
От одного мерзавца мир избавлен".
Все смолкнули, все потупили взор,
Всех рассмешил проворный приговор.
Риэго был пред Фердинандом грешен,
Согласен я. Но он за то повешен.
Пристойно ли, скажите, сгоряча
Ругаться нам над жертвой палача?
Сам государь такого доброхотства
Не захотел улыбкой наградить:
Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства.
О реальной основе этого стихотворения, в отличие от его пары - стихотворения "Приятелям", комментаторы всегда сообщают охотно - так как об этом случае сохранился рассказ мемуариста, хотя и отличающийся в деталях от пушкинского (Т.Г.Цявловская, однако, в своем комментарии отдает предпочтение в точности передачи события - стихотворению, а не мемуарному рассказу):
"Пушкин имеет в виду эпизод на обеде, данном в Тульчине 1 октября 1823 г, после смотра войск Александром I. Александр получил письмо Шатобриана (министра иностранных дел Франции) об аресте Риего и сообщил об этом на обеде. Воронцов прокомментировал: "Какое счастливое известие, ваше величество". Присутствовавший на обеде Басаргин (декабрист) прибавляет: "Эта выходка так была неуместна, что ответом этим он много потерял тогда в общем мнении. И в самом деле, зная, какая участь ожидала бедного Риего, жестоко было радоваться этому известию". Риего был казнен 26 октября (7 ноября) в Мадриде. "Царь" - Александр I; "Риэго" - вождь испанской революции 1820-1823 гг., казненный 26 октября (7 ноября) 1823 г.; "Фердинанд VII" (1784-1833) - испанский король [тот самый, место которого будет стремиться занять герой знаменитой гоголевской повести Поприщин! - А.П.]".
Стихотворение это, должны мы признать, - тоже... далеко выходит за границы эпиграмматического жанра; оно представляется мне - вообще резко отличающимся от неподцензурной поэзии Пушкина конца 1810-х - первой половины 1820-х годов (по крайней мере, так, как мы привыкли себе ее представлять; быть может стихотворение это - наоборот, служит ключом к открытию тайных, истинных смысловых художественных пластов ранней политической поэзии Пушкина). В нем, несмотря на резкое, безоговорочное осуждение придворного льстеца, - звучит ОТКРЫТАЯ НЕГАТИВНАЯ ОЦЕНКА ПРОТИВНИКА САМОДЕРЖАВНОЙ ВЛАСТИ, "мятежного вождя Риэго". И далее уже - проступают, даже не только отдельные черты, но и общая структура, во всей ее полноте, будущих последекабристских обращений Пушкина к императору Николаю, предполагающая те же самые полюса, что намечены, со всей определенностью выражены в стихотворении 1824/1825 года:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю!...
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу...
- и т. д.
"Эпиграмма" на Воронцова - словно бы РЕПЕТИЦИЯ, начаток БУДУЩЕЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ ПУШКИНА (или, скажем осторожнее, политическая поэзия Пушкина, какой она была с самого начала, - но только... сбросившая свой временный, обусловленный сиюминутными историческими условиями камуфляж; представшая в своем истинном виде). И именно поэтому - стихотворение это проливает некий объясняющий свет и на постановку политической темы в соседнем с ним стихотворении "Приятелям": это последнее тоже нужно рассматривать, его тоже можно понять - лишь в свете БУДУЩЕЙ, по отношению к моменту его появления, поэзии Пушкина.
Удивительное стихотворение это представляет собой - словно бы... сцену из некоей, возможной исторической хроники Шекспира! Все как в канонических образцах английского драматурга; все - дра-ма-тур-гич-но: монарх окружен своим двором (срв. начальную сцену в "Короле Лире"); появляется вестник - сообщает о падении, о казни политического противника; лукавый царедворец (срв. дочерей Лира, старающихся доказать на словах свою любовь к отцу, и - молчащую Корделию!) спешит выступить с обессмертившей его, покрывшей вечным позором репликой; где-то в стороне, на заднем плане, стоит, "потупя очи долу" перед этой неприглядной картиной, поэт...
И - в январском, получившем окончательную обработку в январе 1825 года этом стихотворении, написанном в самом начале работы Пушкина над главным своим драматургическим произведением... БУКВАЛЬНО ВОСПРОИЗВОДИТСЯ, ИНСЦЕНИРУЕТСЯ В СТИХОТВОРНОМ РАССКАЗЕ - ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ РЕМАРКА ТРАГЕДИИ "БОРИС ГОДУНОВ". Народ (здесь: присутствующие при этом диалоге льстеца с монархом придворные; тоже ведь - "народ", граждане своей страны!) - без-молв-ству-ет!...
Так что "эпиграмма" на Воронцова - не зря, и не только по своему предмету, тематически, - сопровождает возникновение окончательного текста стихотворения "Приятелям". Она - словно бы обнажает собой один из этапов ПРЕВРАЩЕНИЯ эпиграмматического стихотворения "на случай" - в шекспировского масштаба всемирно-историческое обобщение. Служит указателем того, какая художественная работа совершается - в расположенном бок-о-бок с ней на листе пушкинской рукописи стихотворении "Приятелям".* * *
И цитаты, цитатность по отношению к пушкинской трагедии - в тексте эпиграммы на Воронцова не ограничиваются одной этой знаменитой ремаркой. В авторской сентенции по поводу отношения вождя восставших к законному монарху - можно легко услышать... сентенцию самого Пушкина по поводу своей трагедии, высказанную в цитированном нами письме:
"...Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого..."
Срв.: "Риэго был пред Фердинандом грешен, Согласен я. Но он за то повешен". - Пушкин строит обе эти фразы - по одной схеме. Противопоставляется, сопоставляется: должное, по отношению к государственной власти ("благонамеренное"!), поведение подданного - и не-должное; поведение со стороны подданного - являющееся... ПРОЯВЛЕНИЕМ ЕГО, "ПОДДАННОГО", СОБСТВЕННОЙ ВЛАСТИ ПО ОТНОШЕНИЮ К НЕЙ; о-гра-ни-че-ни-ем этой "государственной" власти, само-властия, само-державия. Вопрос заключается: В ЧЕМ она может быть ограниченной - "подданным"; каковы ДОПУСТИМЫЕ пределы такого "ограничения"?
В пушкинской фразе из письма это построение, эта схема - проявляется в виде СКРЫТОГО парадокса. Моя трагедия, говорит он, "в хорошем духе писана". И в то же время: я... "не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого"! Какой же, позволительно спросить, это "ХОРОШИЙ ДУХ" (то есть "хороший" - по отношению к господствующей власти), если при этом имеются в наличии "уши" (то есть - "грехи" против этой власти, говоря словами стихотворения на Воронцова), да еще такие - которые (от этой власти, разумеется) надо "прятать"?! И парадокс этот разрешается тем, что само противодействие законно установленной власти, с точки зрения Пушкина, - входит... в понятие "хорошего духа"! Является НЕОБХОДИМЫМ - в том числе, и... для самой этой власти; для условий - существования этой власти!
И теперь нам будет очень легко разглядеть эту же идеологическую схему - и в строках из пушкинского стихотворения 1825 года. Я считаю, говорит Пушкин, что Риэго - виноват перед Филиппом; но я убежден, что более чем достаточным наказанием для него является то, что он - повешен; глумление над казненным, как бы оно ни тешило победителей, как бы оно ни удовлетворяло их чувству ложно понятой справедливости, - недопустимо.
И здесь, в построении этого стихотворного пассажа, в самой лексике его, в самой его теме, его сюжете - становится узнаваемым другой знаменитый, эпистолярный же пассаж Пушкина, из письма Вяземскому 14 августа 1826 года, возникший у него - по поводу казни пятерых декабристов в следующем, 1826 году, который, оказывается, построен по той же самой идейной схеме и который - будет определять общественно-политическую активность Пушкина во все последующие годы. Он построен на таком же противопоставлении; ограничении, вмешательстве в окончательное и не подлежащее обжалованию постановление царского суда:
"Повешенные - повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна".
"Ужасна": значит - неправомерна, неправомочна (срв. о беззаконном политическом деянии - убийстве императора Павла I в стихотворении "Вольность": "О стыд, о ужас наших дней!..."); должна быть - отменена; должна стать - предметом борьбы за помилование осужденных.
Теперь, стоило нам рассмотреть в стихотворении "Приятелям" его ориентированность, в том числе, и на фигуру Воронцова, - нам становится ясным... ключевой элемент его образного строя, произведший, как мы видели, такое впечатление на исследовательницу политического подтекста этого произведения: "Поэтическая прелесть стихотворения, в особенности его заключительной картины - ЯСТРЕБ, ПАРЯЩИЙ НАД ГУСЯМИ, - завораживает читателя". В чем смысл этой метафоры, избранной для изображения себя, своего поведения Пушкиным, - спросили мы сразу же, как только задумались над загадками этого стихотворения?
И теперь - мы очень легко можем ответить на этот вопрос. Выбор этой метафоры - составная часть ключа к подтексту этого стихотворения! Этот образ - образ хищной птицы, развивает - в том числе, как мы заметили, и по контрасту! - ВНУТРЕННЮЮ ФОРМУ ФАМИЛИИ ПУШКИНСКОГО ГОНИТЕЛЯ ГРАФА ВОРОНЦОВА, образованной... от названия птицы, питающейся падалью. И сейчас нам приходит на ум: не здесь ли, не в этой ли конфронтации 1824 года поэта с государственным сановником - носителем этой "говорящей" фамилии заключаются причины выбора, введения в текст романа 1836 года "Капитанская дочка" - "калмыцкой сказки" об орле и вороне, рассказываемый бунтовщиком, государственным преступником Пугачевым? Быть может, в выборе этой сказки - отразились личные впечатления Пушкина от столкновения с государственной властью в лице графа Воронцова, обладателя фамилии, образованной от названия одного из персонажей этой сказки?
Чрезвычайно любопытно отметить, что в истории пушкинистики сохранилось свидетельство о том, что связь стихотворения "Приятелям", его образного строя - с историей взаимоотношений Пушкина с графом Воронцовым - по крайней мере, ОЩУЩАЛАСЬ исследователями. И именно - в том, что касается "прелестной", "завораживающей" картины когтистого ястреба, в виде которого... изображает себя стихотворец А.Пушкин. В стихотворении - сначала приводится основание для появления такого сравнения:
...Но из виду не упускаю вас
И выберу когда-нибудь любого...
А в известном "Путеводителе по Пушкину", вышедшем в 1931 году в качестве шестого тома полного собрания сочинений Пушкина, изданного в приложении к журналу "Красная Нива", - в статье о Воронцове так прямо, чуть ли не словами этого стихотворения, во всяком случае - с буквальным повторением относящегося к этим словам образа, - и было сказано:
"П[ушкин] и после отъезда из Одессы СЛЕДИЛ ЗА ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ В[ОРОНЦОВА] и отмечал в письмах и дневнике все предосудительное о В[оронцове]".
Мы видели, что этот же самый ОРНИТОЛОГИЧЕСКИЙ шифр - мотивировал и создание подписи под двумя последними статьями журнала "Благонамеренный" (!) "Дело от безделья, или Краткие замечания на своременные русские журналы": "Сельцо Соколово". Оно, это название - продолжает мотив хищной птицы, и продолжает - тоже по контрасту к внутренней форме фамилии генерал-губернатора Новороссийского края. И наконец, мы видим, что топографическое название, фигурирующее в биографических и творческих обстоятельствах Пушкина 1825 года и, как оказалось, имеющее самое прямое отношение и к истории этого журнального цикла, и к истории стихотворения "Приятелям": "Воронич", - вообще почти дословно повторяет фамилию Воронцова, содержит в себе тот же самый образ, что и она.
Конечно, внимание, проявленное Пушкиным к бывшему пригороду и оборонительному укреплению средневекового Пскова - городищу Воронич обусловлено, в первую очередь, его интересом к отечественной истории, обостренным работой над исторической трагедией, относящейся к той же эпохе, что и прошлое этого места. Но, быть может, этот интерес подстегивался, использование этого топонима в творческих целях направлялось еще и - совпадением с фамилией Воронцова и параллельной созданию трагедии работой над художественным, поэтическим осмыслением этой политической фигуры. Особенно разительно это совпадение именований - в названии реки, на которой стоял псковский пригород-крепость: Воронец. Тут уж фамилия одесского... "приятеля" Пушкина - звучит в полную силу!
И вновь: как и во многих предыдущих случаях, позволивших нам раскрыть и проанализировать художественные особенности стихотворения "Приятелям", - отсылка к тексту сопровождающей его эпиграммы на Воронцова, а следовательно - и к имени ее главного героя, содержится... в том же самом письме Вяземскому от 25 января 1825 года, в котором сообщается текст первого из этих стихотворений. Текст из этой эпиграммы, фраза из нее - почти дословно цитируется в этом письме:
"В ПОДЛОСТЯХ НУЖНО ИМЕТЬ НЕКОТОРОЕ БЛАГОРОДСТВО. Я же подличал благонамеренно",
- признается Пушкин Вяземскому по поводу своего панегирика А.С.Шишкову по случаю его назначения министром народного просвещения (то есть некоторым образом - тогдашним начальником всех русских поэтов и писателей) во "Втором послании цензору". Соответственно этому звучат последние строки - только что написанной! - эпиграммы на Воронцова, текст которой Вяземскому, возможно, был еще не известен (а может - был сообщен через посредство посетившего Пушкина в первой декаде января И.И.Пущина):
...Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства.
Если это последнее наше предположение верно - если Вяземскому к моменту получения письма уже известен был текст пушкинской эпиграммы, - то эпистолярную реминисценцию из нее тем более можно рассматривать как разъясняющий намек на политический план сообщаемого стихотворения; полу-признание о том, кто является одним из его адресатов!
Остается только удивляться тому, - как только на эту цитату, вводящую в текст пушкинского письма - фигуру Воронцова, до сих пор не обратили внимания исследователи-пушкинисты! И это в то время - как ни в одном комментарии к эпиграмме комментаторы не упускают случая упомянуть, что эти слова пушкинского стихотворного текста - стали пословицей. Возможно, именно это, ее пословичный статус, и ввело в заблуждение, создало иллюзию, что слова эти - существовали... задолго до эпистолярного диалога Пушкина с его московским корреспондентом! И вот теперь оказывается, прежде всего, раньше всего - они стали пословицей... в письме у самого Пушкина.
И только автор статьи об альманахе "Сириус" (к стыду своему должен признаться, что я понял это лишь сейчас, впервые... познакомившись с эпиграммой Пушкина на Воронцова и - о ужас! - впервые узнав об источнике... этой, мне, как и всем, знакомой пословицы) - фактически сопоставил эпиграмму на Воронцова со стихотворением "Приятелям": связав этот пушкинский афоризм с... журналом "Благонамеренный", превратив эту фразу в его саркастическую характеристику. То есть, с изданием - в котором и был напечатан... саркастический отклик на это стихотворение!* * *
Теперь мы с уверенностью можем сказать, что граф Воронцов - был главным адресатом стихотворения "Приятелям"; что он был - первым из тех "врагов", которым оно адресовано; что именно конфликт Пушкина с ним - и послужил поводом, отправной точкой к написанию этого стихотворения; катализатором возникновения его художественного замысла.
Идентификация другого лица, другой политической фигуры, но сошедшей со сцены, упоминаемой в ЧЕРНОВОЙ редакции стихотворения, - с бывшим министром просвещения и духовных дел Голицыным - также представляется нам убедительной. Но мы теперь можем понять место этой фигуры - в расстановке реальных адресатов стихотворения; так озадачившие нас причины появления этой ничего к моменту начала работы стихотворения не значущей фигуры - в острозлободневной политической эпиграмме Пушкина.
Голицын, собственно говоря, и не является АДРЕСАТОМ этой эпиграммы, адресатом в полном смысле этого слова. Он привлекается автором этого стихотворения - в качестве живого, наглядного примера, УРОКА... тем "добрым молодцам", к которым в действительности обращается Пушкин. Его недавняя судьба, жалкое завершение его политической карьеры - и должно послужить таким "уроком". Вот почему нам представляется таким недостаточным реальный комментарий к этому пушкинскому стихотворению, предложенный нам Т.Г.Цявловской, - несмотря на всю - кажущуюся! - определенность его ответов и указаний.
Назвав имя реального исторического лица, упоминаемого в пушкинской эпиграмме, прямо и однозначно указав на фигуру, подразумеваемую характеристиками черновой редакции, - исследовательница, тем не менее... почти ничего в этом стихотворении, в его художественном замысле и структуре, не объяснила! Более того: ею остался даже не поставленным вопрос о том, кому же в действительности, по существу посвящено это стихотворение; даже не сформулирована, четко не осознана мысль, что Голицын в этом стихотворении - играет роль лишь наглядного примера, что не о нем здесь идет речь, не ради него эта политическая эпиграмма - сочинялась; не его фигура делает стихотворение "Приятелям" именно таковым: политической эпиграммой!
Тем не менее, сказали мы, ясно - что фигура, судьба Голицына - СОПОСТАВЛЯЕТСЯ с фигурой и... возможной судьбой РЕАЛЬНЫХ адресатов этого стихотворения, тех, кто по праву, в полном смысле этого слова мог быть назван, на момент ее сочинения, "врагами" Пушкина (таковым уже не являлся побежденный Голицын). А значит - рассмотрев получше постановку этой фигуры в пушкинском стихотворении, - мы можем и УЗНАТЬ В НЕЙ, как в зеркале, как в подобии, - искомых нами его реальных адресатов.
И уже первый же сентябрьский 1824 года черновой набросок, который мы встречаем в тексте пушкинской рукописи, написанной теми же чернилами, что и стихотворение "К морю", - набросок, в котором мы можем встретить упоминание этой фигуры, - поражает нас содержащимся в нем смысловым противоречием. В этом первом наброске читаются, поддаются прочтению только три строки, разделенные строкой зачеркнутого, нечитаемого текста:
Враги мои! Довольны ли вы мной,
Один из вас убрался на покой:
Он избежал пронзительных когтей
Вот по поводу этой характеристики исследовательницей и было сделано убедительное, по моему мнению, предположение, что здесь имеется в виду - состоявшаяся еще в середине мая этого года отставка А.Н.Голицына. Но... первое же двустишие этого наброска, этих строк, являющихся ПЕРВЫМ свидетельством о пушкинском замысле будущего стихотворения "Приятелям" - и значит, можно сказать, являющихся наикратчайшей формулировкой ядра, зерна этого замысла в целом - представляют это предполагаемое за ними событие более чем в странном виде!
И дело тут не только во взаимном противоречии оценочных значений слов, входящих в первую строку: Пушкин называет адресатов своего стихотворения "врагами" и, вместе с тем упоминает что-то, сделанное им, чем эти "враги" могут быть... "довольны"! Такое сочетание прямо противоположных друг другу оценок легко может быть понято и легко объясняется спецификой употребления слов в речи вообще, а не только в данном пушкинском тексте. Очевидно, что второе из этих речений, "довольны ли вы мной", - употребляется в значении, прямо противоположном буквальному, и звучит, следовательно иронически, неся в себе интонации глумления, насмешки над собеседниками.
Здесь мы видим первоначальную и вполне еще оправдываемую правилами всеобщего словоупотребления, формулировку того парадокса окончательного текста пушкинского стихотворения, который будет эксплицирован в мае будущего года журналистом "Благонамеренного": резкое, на этот раз - не находящее себе никаких оправданий, столкновение в обращении к одному и тому же адресату слов с положительным и отрицательным оценочным значением: "Приятелям" и "Враги мои!" Все это, однако, пока что, в наброске 1824 года, легко понять, тем более, если мы имеем дело с политической эпиграммой, если опознаем в этом словоупотреблении - работу того самого "Ювеналова бича", который воспевается в другом образце политической поэзии Пушкина этого времени (стихотворении "О, муза пламенной сатиры!...").
Но вот, читая следующую строку этого же самого наброска, в той ее интерпретации, которая предложена Цявловской, - мы уже не можем не прийти в изумление. Оказывается, что тем самым деянием Пушкина, которым могут быть "довольны" (то есть: возмущены, оскорблены, поражены, повержены, наконец) противники Пушкина, - является... отставка со своего поста одного из когорты этих "врагов" Пушкина, могущественного временщика А.Н.Голицына!
Мы помним о том, что во время борьбы за "свержение" Голицына Пушкиным была написана эпиграмма, специально ему посвященная ("Вот Хвостовой покровитель..."); подробный анализ ее исторического фона находится в той же статье Т.Г.Цявловской. Можно сказать, что Пушкин этой эпиграммой - тоже поучаствовал в этой борьбе, причем в "союзе" с другими своими врагами: Аракчеевым, Магницким, митрополитом Серафимом и архимандритом Фотием (на этом парадоксе специально останавливается исследовательница). Вот, в частности, почему "враги" - им могут быть "довольны", уже в прямом, а не переносном смысле слова.
Теперь же, в первых черновых набросках стихотворения "Приятеля" - дело выглядит так, что эта эпиграмма... и сыграла решающую роль в удалении Голицына; что этим стихотворением, своим поэтическим словом - Пушкин "убил", вывел из строя одного из своих врагов: вот так же, как на дуэли убивают, выводят из строя своего противника!
Однако - уже построение этого, первоначального, да к тому же и не вполне читаемого нами чернового пушкинского наброска, дает понять, каким способом Пушкин собирается разрешать читательский шок, назревающий скандал по поводу этого невероятного, поражающего утверждения, содержащегося в первых строках. Последняя, третья из строк, которые мы можем разобрать в этом наброске, - несет в себе новое противоречие, новый невероятный, необъяснимый поворот смысла - который перекрывает собой, заставляет забыть о прежнем скандальном или просто абсурдном заявлении.
Оказывается, что это наказание, постигшее одного из "врагов", которое Пушкин самым невероятным, фантастическим образом инкриминирует... самому себе, объявляет своей ЛИЧНОЙ МЕСТЬЮ одному из своих политических противников, на тот момент времени - чуть ли не самому из них могущественному, - является в то же самое время... из-бав-ле-ни-ем от этого же самого наказания, которое его, как утверждал только что сам Пушкин, постигло:
Он избежал пронзительных когтей
- так прямо, черным по белому, пусть и "бледными чернилами" рукописи стихотворения "К морю", пишет Пушкин в черновой, самой первоначальной редакции своего стихотворения "Приятелям". И как же прикажете все это нагромождение противоречий и нелепостей понимать?
|