|
|
||
"Сириус". Собрание сочинений и переводов в прозе. Издано М.А.Бестужевым-Рюминым, Книжка I. СПб., тип. Мед. Деп., 1826.
Каждый знает, как определить по пню возраст срубленного дерева: надо сосчитать годовые кольца на срезе. Но вот, оказывается, по годовым кольцам определяется не только возраст. Кольца разные: одно толще, другое тоньше, одно шире справа, другое - слева. Ботаники, всматриваясь в них, могут сказать: в таком-то году лили беспросветные дожди, в следующем была засуха, а через пять лет дули слишком сильные северные ветры. На горизонтальном срезе дерева литературы роль годовых колец играет старая периодика - она явственно сохраняет следы политического климата прошлых лет.
А, как известно, климат порой менялся резко. 1826 год был особенно трудным для литературы. Внешне, казалось бы, мало что изменилось: издавались книги, выходили газеты, те же названия стояли на обложках журналов. Альманахов, вошедших в моду после триумфа "Полярной звезды", расплодилось великое множество. Но общая атмосфера подавленности и растерянности, с одной стороны, и униженного подобострастия - с другой, чувствуется почти в каждом издании. Наступало время четкого определения позиции, размежевания, дифференциации. "Сын Отечества" поспешно старался забыть своих недавних авторов, а Фаддей Булгарин своих недавних издателей. Еще вчера сотрудничество в "Полярной звезде", за которую издатели были удостоены высочайшего внимания императрицы и награждены ценными подарками, было делом лестным; сегодня об этом следовало забыть самому и постараться заставить забыть других.
"Вестник Европы", и прежде не отличавшийся особенным свободомыслием, уже в январе 1826 г. (цензурное разрешение от 11/I 1826 года) поведал городу и миру, что "порча народов начинается порчею нравов, а порча нравов происходит от злоупотребления словесных наук и философии". [1] Там же сообщалось, что "герои революций одни лишь безумцы и одни бесхарактерные". [2] В феврале кн. Н.Цертелев, рассуждая о вреде грамоты для крестьян в статье "О народном просвещении", подводил итоги своим размышлениям о сем предмете: "Народ должно просвещать с умеренностью и благоразумной осторожностью".., "для народа наставления полезнее учения". [3]
Информация "Российская история в истекшем годе", помещенная в мартовском номере журнала, не содержала, разумеется, ни слова, ни намека на трагические происшествия декабря. И в разделе "Политические известия" (март, N 5) читателям уверенно сообщали: "Происшествий важных нет никаких"... [4] Зато в том же номере журнал вооружал своих подписчиков "некоторыми доводами против материалистов", [5] а в мае опубликовал "Отрывок из сочинения о монархическом правлении", из которого с непреложностью следовало, что "дерзость подданного, замышляющего какую-либо перемену, есть истинное сумасшествие в глазах всех его сограждан и кроме презрения и насмешек ничего от них не заслужит". [6] Нет, не удавалось "Вестнику Европы" сохранить "и в подлости осанку благородства!" Не удавалось это и ставшему чересчур благонамеренным "Сыну Отечества", и исполненному излишней "сыновней почтительности" "Благонамеренному". На этом фоне выделяется отсутствием подобострастных излияний и качеством литературного материала "Московский Телеграф", но о какой-либо открытой или хотя бы приоткрытой "левой" позиции в 1826-1827 годах и здесь говорить не приходится.
Ни одного нового журнала не открылось в 1826 году. Попечение цензуры о старых было неусыпно. Не потому ли так возросло во второй половине 20-х годов значение альманахов? Сборник, выходящий раз в год, - ведь это не то, что журнал; ему легче проскочить мимо недреманного ока цензуры, в нем легче прозвучать живому слову. Не потому ли А.С.Пушкин пишет в начале 1827 года: "Альманахи сделались представителями нашей словесности. По ним со временем станут судить о ее движении и успехах". [7] Правда, очень скоро альманахи, сделавшись доходной статьей литературных коммерсантов вроде Аладьина, начнут раздражать поэта, и презрение к "несносным альманашникам" заставит его мечтать о собственном серьезном журнале. Но в 1826-1827 годах на альманахи возлагается еще большая надежда.
Альманахов много: "Невский альманах", "Календарь муз", "Урания", "Театральный альбом". Растерянность и малозначительность невыгодно отличают их от недавних изданий декабристов.
Среди карманных книжек 1826 года нет "Звездочки", четвертой части "Полярной звезды" под слегка измененным названием. Смелые декабристские слова не дойдут до читателя. Отпечатанная до 64-й страницы к моменту восстания, "Звездочка" арестована, опечатана, свалена в тюки в подвалах типографии, откуда она будет извлечена лишь в 1870 году, и то лишь для уничтожения. [8]
Однако, несмотря на потрясение, вызванное декабрьской катастрофой, несмотря на тяжесть политического и цензурного гнета, несмотря на скорую измену многих вчерашним идеалам, - несмотря на все это, жизнь не кончилась, свободомыслие не исчезло, литература не прекратилась.
По-прежнему выходили "Северные цветы", и авторы были прежние: Пушкин, Вяземский, Дельвиг, Баратынский. В "Северных цветах" требования к публикуемым произведениям предъявлялись очень высокие. Участники альманаха прекрасной тонкой лирикой своей как бы отталкивались от всего официозного - таков был избранный ими род протеста. Не лишены были смысла и гравюры, помещаемые на обложке альманаха. Совершенно справедливо замечание А.А.Сидорова об авантитуле "Северных цветов": "Северные цветы" Дельвига из года в год варьировали по существу грустную мысль: они в теплице, северный климат не дружелюбен им; и не трудно в авантитуле альманаха на 1826 год, в идее цветов в каменных вазах в альманахе на 1829 год прочесть мысль о положении поэзии в империи Николая I". [9]
Иной способ протеста избрал издатель "Сириуса" М.А.Бестужев-Рюмин. Его альманах был попыткой прямо продолжить линию трагически погибшей "Звездочки".
"Сириус" - не лучший русский альманах, и его издатель, Михаил Алексеевич Бестужев-Рюмин, - не самая талантливая личность в русской журналистике, но у "Сириуса" и его издателя есть неоспоримые заслуги перед русской литературой, которыми не могут похвастаться лучшие альманахи и более талантливые издатели.
"Сириус" - альманах далеко не роскошный. Бумага второсортная, шрифт слепой, титульный лист лишен каких-либо претензий на изящество. Ни одной иллюстрации. Даже непременную гравюру, по традиции открывающую сборники такого рода, издатель обещал в предисловии разослать покупателям впоследствии, но своего обещания так и не выполнил.
Для альманаха оформление - вопрос не последней важности. "Полярная звезда" в момент своего выхода в свет пользовалась безусловным успехом, но полиграфических недостатков критика не прощала даже ей: "формат велик, книжка толста... недостает в ней типографской роскоши". [10]
Те же непременно строгие требования к внешнему виду книги предъявляются критикой и к "Мнемозине", и к "Северным цветам", и к любому вообще альманаху, который удостаивался быть ею замеченным. [11] М.А.Бестужев-Рюмин, уже имевший к 1826 году некоторый издательский опыт (в 1824 году им был издан альманах "Майский листок"), безусловно это понимал. Когда всего через два года он займется изданием нового сборника ("Северная звезда на 1829 год"), там и шрифт будет четче, и бумага лучше, и гравюра на обложке, и подобающая виньетка при каждом стихотворении. "Сириус" же несет на себе следы несомненной спешки. То, что хотел сказать этой книжечкой издатель, было настолько важно для него, что он позволил себе пренебречь деталями оформления.
Среди произведений, помещенных в "Сириусе", видим мы одно стихотворение Дениса Давыдова, одно - Евгения Баратынского, пять - Федора Глинки. Есть имена и менее значительные: М.Загорский, А.Илличевский, А.Глебов. Однако более половины всех помещенных в "Сириусе" произведений написано самим издателем. Бестужев-Рюмин пробовал силы и в поэзии, и в прозе, и в публицистике, нигде не оставив, впрочем, яркого следа. Так, может быть, альманах "Сириус" издан графоманом, желавшим во что бы то ни стало видеть свои весьма посредственные произведения в печати? Среди русских альманахов встречаются и такие, сплошь составленные из сочинений самого издателя. Но дело в том, что не лишенный авторского самолюбия издатель "Сириуса" вовсе не был графоманом. Он совершенно отчетливо сознавал незначительность собственного дарования и не преувеличивал своих заслуг перед отечественной словесностью:
Мой друг, уверен я, что нет
Во мне ни сильных чувств, ни жара,
Ни вдохновения, ни дара,
Которые иметь обильно должен тот,
Кто важный сей предмет избрать решился. [12]
Это строки из посвящения к поэме "Умирающий Бейрон", напечатанной в "Сириусе". И, словно стремясь уверить читателей в собственном невысоком мнении о своем таланте, Бестужев-Рюмин в том же "Сириусе" помещает стихотворение "Моя муза":
...она
Была досель весьма скромна,
И, право, вовсе не желала,
Чтоб я знакомил с нею вас;
Она не раз мне предвещала,
Что будет гибелен Парнас.
Друзья, друзья! Не раз давала
Она полезный мне совет
В сих трех словах: "Ты не поэт!" [13]
Нет, графоманам их музы не дают таких советов! И не жажда известности заставляла Бестужева-Рюмина торопиться с опубликованием "Сириуса".
В 1826 году "Сириус" был изданием, достаточно прозрачно заявившим о своей верности идеям и идеалам декабристов. Уже титульный лист альманаха, вышедшего в свет после казни декабристов (цензурное разрешение от 7 июля 1826 г.), заставлял вспомнить о многом. Можно предполагать, что само "звездное" название сборника (Сириус - самая яркая звезда в нашем небе) вызывало не только астрономические ассоциации. [14] Кроме того, и точное латинское значение слова "sirius" - "жгучий", "палящий" - как бы взывало к совести и сочувствию. И фамилия издателя, с которой связаны были и скорбь о казненном однофамильце Михаиле Павловиче Бестужеве-Рюмине, и горькие мысли о судьбе пятерых братьев Бестужевых, "погибших, - по словам одного из них, [15] - в водовороте 14-го декабря", - такая фамилия, скорее всего, звучала небезразлично для русского слуха.
Нам теперь известны многие документы, свидетельствующие о возмущении современников по поводу жестокой расправы с декабристами. Негодование сквозит в переписке Вяземского и Пушкина, относящейся ко времени казни декабристов, негодованием дышат языковские строки ("Рылеев умер, как злодей, О вспомяни о нем, Россия..."), несдерживаемый гнев слышится в строках утраченной редакции пушкинского "Пророка" ("Восстань, восстань, пророк России..."). Строки этих писем и стихов, несомненно, сильнее и значительнее всего того, что мы находим в "Сириусе"; но в 1826 году слова Пушкина, Языкова, Вяземского прозвучали в частной переписке, в узком кругу друзей, за плотно закрытыми дверями, а "Сириус" вышел в свет, в нем сочувствие и верность жертвам 14 декабря были обозначены черным по белому, и читать его мог каждый.
"Сириус" вовсе не был собранием образцовых произведений русской литературы, но он несомненно был напоминанием о недавнем прошлом и обещанием верности идеалам разгромленных декабристов в будущем.
Как и в подавляющем числе альманахов той поры, поэзия в "Сириусе" преобладает над прозой. Однако издатель стремился сделать и прозаическую часть разнообразной в жанровом отношении. Он поместил в сборнике наивно-буколическую повестушку "Жак и Мария", безвкусную "историческую повесть древности" "Геро и Леандр", документальный очерк "Разрушение деревень Бузингена, Голдау и Ловерца падением горы Росберга", иронический памфлет "Человек со вкусом". Все эти произведения без ущерба для русской литературы могли бы не существовать вовсе.
Общей декабристской настроенностью отмечено лишь одно прозаическое произведение, написанное самим издателем, помещенное в самом начале альманаха (видимо, ему придавалось особое значение) и названное "Следствия комедии "Горе от ума". Это не пьеса, не повесть, не роман, даже не роман в письмах. Это пять писем, написанных от лица Фамусова, Софьи и Чацкого к разным корреспондентам как бы после развязки грибоедовской комедии. Заметим, что к 1826 году были опубликованы только отрывки из "Горя от ума" в альманахе "Русская Талия" (1825 г.). [16]
Сюжет "Горя от ума" пересказан Бестужевым-Рюминым четко и точно уже в первом из пяти писем, в котором Фамусов горестно и подробно сообщает о своем семейном позоре петербургскому приятелю г-ну Простомыслову. И за строками этого послания прозрачно виден грибоедовский текст. "Небезызвестно тебе должно быть, что я из особенного своего добродушия призрел его, как безродного, перевел на службу из Твери в Москву; выстарался ему чин асессорский, взял в секретари и любил, как родного" [17] - в этих строках о Молчалине отчетливо слышатся другие строки:
Безродного пригрел. И ввел в мое семейство:
Дал чин асессора и взял в секретари;
В Москву переведен через мое содейство;
И, будь не я, коптел бы ты в Твери.
Так же, как за описанием собственных служебных привычек в письме Фамусова: "Что пред тобою таиться, я не охотник и не мастер входить в письменные подробности... иногда прикладываешь руку: Павел Фамусов, а сам и не ведаешь, что подписываешь", [18] стоит четкая и памятная грибоедовская формула:
Обычай мой такой:
Подписано - так с плеч долой.
Даже за адресом Софьи, которым помечено ее письмо в Москву к княжне: "Село Скукино Саратовской губернии", [19] встает осуществившаяся угроза Фамусова: "В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов". Но добросовестно пересказанная Бестужевым-Рюминым, комедия Грибоедова безнадежно утрачивала свой блеск, остроту, лаконичность и емкость. Вероятно, Бестужев-Рюмин это понимал. И, думается, было бы неправильно полагать, что его целью в данном случае было сообщить широкому кругу читателей содержание неопубликованной комедии. Скорее можно предположить, что он обращается к памяти читателей, уже знакомых с комедией; он не информировал, он стремился вызвать определенные ассоциации, и именно потому текст письма Фамусова лишь как бы слегка прикрывал знаменитые грибоедовские стихи. Бестужев-Рюмин выбрал для начала своего альманаха сюжет произведения явно декабристской ориентации, он заставлял вспомнить об авторе, связанном с декабристами многими нитями и уже привлекавшемся по делу декабристов. Меньше всего автора "Следствий комедии "Горе от ума" занимало дальнейшее развитие интриги пьесы. Правда, второе из пяти принадлежит Софье, которая обнаруживает сожаление о разрыве с Чацким, просит подругу сообщить ей о нем и даже намекает, что желала бы, чтоб Чацкий знал о ее раскаянии. Подруга услужливо отвечает (письмо третье), что ее двоюродный брат - приятель Чацкого и что по ее просьбе кузен переслал Чацкому копию письма Софьи.
Характерно, что, по мнению Рюмина, примирение Чацкого с Софьей было решительно невозможно. Таков был его взгляд на расстановку действующих лиц в пьесе. Чайкий не случайно оказался одинок в Москве: в доме Фамусова у него не было и не могло быть союзников. Разрыв с Софьей был не только неизбежен - он был окончателен. Чтоб лишний раз подчеркнуть это, Рюмин в "Заключении" к "Следствиям...", написанном в форме письма приятеля Чацкого, Лестова, сообщает о благополучном замужестве Софьи и характеризует ее пятидесятилетнего мужа стихотворными строками, вызывающими в памяти грибоедовскую характеристику Молчалина:
.....в теченье полувека
Все полз да полз, да бил челом,
И, наконец, таким невинным ремеслом
Дополз до степени известна человека.
Неудивительно поэтому, что Чацкий Бестужева-Рюмина оставляет без малейшего внимания попытку Софьи к примирению (письмо четвертое). Ради этого, четвертого письма, по-видимому, и затеял Бестужев-Рюмин все свои "Следствия...". Конечно, это письмо Чацкого, подавленного недавним московским неуспехом: "Друг, человек, скажу словами одного нашего стихотворца, в немного времени столь много испытавший, невольно должен подвергнуться некоторому изменению. Воспоминания о прошедшем, неприятность настоящего и безнадежность на будущее - все это увлекает душу в такое расположение, которое для нее несвойственно и тягостно". [20] Но в 1826-1827 годах это читалось и как письмо человека, пережившего более серьезное поражение, чем поражение в любовных делах, как письмо декабриста, случайно уцелевшего от разгрома. Слишком трагично и настойчиво звучит в этом письме одна и та же мысль: "Я много испытал, но думаю, что подвержен еще многим опытам. Прошедшее невольно заставляет опасаться будущего". [21] Грибоедовскому Чацкому, Чацкому начала 20-х годов, все-таки полагалось бы больше оптимизма. Но своих революционных мечтаний не оставляет все же и Чацкий Бестужева-Рюмина в "Следствиях...": "Утомленный печалями, исполненный какого-то особенного предчувствия, с каким-то особенным нетерпением я жду чего-то лучшего
Нетерпеливою душой
Я жду с томленьем упованья,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Не думай, чтобы я сделался и стихотворцем, если в сих прекрасных стихах П. заменен мною роковой, заветный стих собственным незначащим. Это только для рифмы". [22]
Так Бестужев-Рюмин вводит в воссоздаваемую им декабристскую атмосферу альманаха пушкинскую струю. Хотя в цитированном отрывке выпущены 2 строчки, но "роковой, заветный стих" - это, несомненно, строка: "минуты вольности святой". Она выпущена по тяжелой необходимости, но подчеркнута странными, даже нарочито странными словами о какой-то "замене" ссылкой на абсолютно отсутствующую причину: "только для рифмы", хотя в приведенной выше строфе рифма вовсе не требует ни замены, ни пропусков. Поскольку, как уже говорилось, важно было не опубликовать неизвестные или ненапечатанные строки, а вызвать в памяти читателей давно известные и связанные с совершенно определенными политическими настроениями стихи, Бестужев-Рюмин мог выпустить в приводимом им отрывке самую значительную для него строчку, ради которой, собственно, и цитировал отрывок, но он сделал все от него зависящее, чтобы этот пропуск не остался незамеченным или не был сочтен случайной типографской ошибкой. Однако издатель в то же время хотел отвести глаза цензуре и специально для нее сделал следующий ход. К той фразе, где Чацкий поясняет, что "роковой, заветный стих" заменен другим, к слову "заменен" дается подстрочное примечание издателя: "А нам кажется пропущен: "Подруги, сердцу дорогой". [23] Истина восстановлена ровно наполовину: стих действительно не заменен, а пропущен, но предлагаемая замена не таит в себе ничего ни "рокового", ни "заветного", ни хотя бы даже просто осмысленного.
Цитата из стихотворения "К Чаадаеву" представляет собой впервые попавшие в печать строки этого крамольного послания. [24] В "Северной звезде" на 1829 г. Бестужев-Рюмин поместит стихотворение целиком, с той же нелепой заменой строки "В минуту вольности святой". Публикация эта, совершенная без ведома автора (таким же образом в "Северной звезде" напечатаны еще 4 стихотворения Пушкина), вызвала, как известно, серьезное недовольство Пушкина.
Интересно и значительно, что издатель "Сириуса" соединяет вместе грибоедовское и пушкинское в едином понятии "декабристского". Чацкий-декабрист в "Следствиях..." недаром цитирует Пушкина. Для Бестужева-Рюмина история декабристской мысли непременно включала в себя и "Горе от ума", и "К Чаадаеву", и "Деревню", начальный отрывок из которой Бестужев-Рюмин тоже помещает в "Сириусе", кончая строкой: "И не завидовать счастливейших судьбе". Не только в образе Чацкого, но и в самом своем альманахе он ставит рядом грибоедовское и пушкинское.
К моменту выхода в свет "Сириуса" первая часть стихотворения "Деревня" уже была напечатана Пушкиным под названием "Уединение" в сборнике 1826 года. Но первая публикация этого отрывка все же принадлежит Бестужеву-Рюмину. [25] В альманахе "Майский листок" (1824 г.) этот отрывок был напечатан в качестве эпиграфа к его собственной элегии "Возвращение на родину" и подписан инициалом П. Вот как выглядела эта публикация:
Приветствую тебя, пустынный уголок,
Предел спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.
Я твой. Я променял..............
Прекрасные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубрав, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу разышленья!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я здесь, от суетных оков освобожденный,
Учуся в тишине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещенной.
Участьем отвечать застенчивой мольбе
И не завидовать счастливейших судьбе.
Сразу бросаются в глаза неточности списка, бывшего в руках у издателя. Но, помимо них, обращают на себя внимание и отточия, - Бестужев-Рюмин прекрасно понимал, что в стихотворении есть строки, которые не могут быть напечатаны, и подчеркивал это.
В 1826 году, помещая еще раз в "Сириусе" свою элегию "Возвращение на родину", Бестужев-Рюмин уже не берет отрывок из "Деревни" эпиграфом к своим стихам, а как бы скрывает, прячет его внутри собственного стихотворения. [26] Заголовок "Возвращение на родину. Элегия". Отчеркнуто. Затем идет пушкинский отрывок. Под ним справа - звездочка. Снова отчеркнуто. И далее следуют три страницы элегических стихов самого Бестужева-Рюмина. Подписано - нъ, т.е. "псевдонимом", законно объединяющим фамилии и Пушкина, и Рюмина. При этой, второй публикации, неточности списка, конечно, сохранились, но отточия исчезли: не следовало дразнить цензуру. Пятая строка кончалась теперь: "...в беспечности своей", а третья строка шла сразу за первой, и ничто не указывало на пропуск второй. Думается, что замена двух последних строк отрывка:
И не завидовать судьбе
Злодея иль глупца в обличии неправом -
одной: "И не завидовать счастливейших судьбе" тоже неслучайна. Бестужев-Рюмин ясно показывал, кого можно назвать "счастливейшими" в николаевской России. Графически отрывок из "Деревни" выделен: в другой стороны, он выделен так слабо, что несведущим человеком вполне мог быть принят за начало большой элегии. Но Бестужев-Рюмин помещал пушкинские стихи для сведущих. Как и в случае с цитатой из стихотворения "К Чаадаеву", та часть "Деревни", которая никак не могла быть напечатана, была важнее, значительнее той, которую помещал в альманахе издатель; но он печатал в "Сириусе" начальные стихи "Деревни", используя их как намек, как напоминание об одном из самых распространенных текстов среди декабристов. Издателю важно было сказать: все по-прежнему - и "барство дикое", и "рабство тощее", и он это сказал единственным возможным при тех условиях способом.
Той же цели воспроизведения декабристского звучания в альманахе служат имена Е.Баратынского, Ф.Глинки, Д.Давыдова. Их читали и почитали декабристы, и Бестужев-Рюмин поместил их стихи в "Сириусе", удовольствовавшись далеко не лучшими стихотворениями этих поэтов, потому что при одном упоминании этих имен вспоминалось многое и думалось о многом. А одно из помещенных в "Сириусе" стихотворений Ф.Глинки было и действительно значительным:
Бездомовный
На диком береге Тамани
Гуляет молодец далеко на косах,
Колючий, цепкий терн торчит в полукафтаньи
И свежая роса сребреет в волосах....
С ружьем и кортиком он, одинокий, ходит,
И сам стреляет дичь, и сам костер разводит.
И воду черпает тульем,
Свою московскую оборотивши шляпу.
И встосковался он внезапу,
То вещее заговорило в нем:
Он бросил самолов и тоню
И неоглядкой в камыши!
Ах! В тайном голосе души
Заслышал молодец погоню... [27]
Это уже не намек - это прямой рассказ о духовной драме, о постоянном чувстве опасности, о вечном преследовании. Настроение отчаяния, ощущение преследования не случайны у Ф.Глинки, недавнего декабриста; то же настроение пронизывает и хрестоматийно известное стихотворение "Ловители".
Было бы преувеличением сказать, что каждая строка, каждое стихотворение в "Сириусе" помещены "со значением", с намеком. Достаточно одного взгляда на унылые басни В.Загорского, на вялую гладкопись А.Илличевского, на галантно-многозначительные философемы А.Глебова, чтобы обнаружить в них отсутствие не только скрытого, но зачастую и прямого смысла.
Но отрывки из Пушкина и вирши Глебова - крайности, которые, вопреки пословице, не сходятся, а расходятся в "Сириусе". Середина же приходится на произведения самого М.А.Бестужева-Рюмина, которые, как уже говорилось, составили больше половины сборника. И тут представляется необходимым сказать несколько слов о Рюмине как поэте. Надо признать: дарование его более чем скромно. Добрые намерения - есть, свобода версификации - есть, способность чутко лучшую струю в современной поэзии - тоже, пожалуй, есть, "лица необщего выраженья" - нет, напротив, выражение поэтической физиономии Рюмина самое общее, стертое. Сколько формул, взятых напрокат! Иногда не стоит никакого труда указать, откуда взятых:
...Ее уж нет! Она, как радость,
Всем утешением была;
Ее пленительная сладость
Одно мгновение цвела... [28]
...Не пробуждай во мне мечтаний,
Не вспламеняй моей крови,
Не воскрешай очарований
Давно забытой мной любви... [29]
и так далее, и тому подобное. Но важно отметить, что Рюмин старается идти за тем, что есть лучшего в современной ему поэзии; то поэтическое начало, которое он пытается усвоить - это порой пушкинское, порой баратынское, порой рылеевское начало. Конечно, когда мы читаем в "Элегии":
Я разуверился в надежде,
Все милое я разлюбил
И восхитительное прежде
Едва ль не вовсе я забыл, [30]
то уже одно это субстантивированное "прежде" явственно указывает на образец - Жуковский. Но в меру своих сил Рюмин стремился следовать наиболее плодотворному началу: элегические мотивы Баратынского, открыто декларативная манера Рылеева, пластическая точность пушкинской лексики были его образцами.
Выше уже говорилось о приверженности Бестужева-Рюмина идеям и литературным вкусам декабристов. Но в его альманахе есть свидетельство и несогласия с декабристской оценкой одного значительного явления литературной жизни 20-х годов. И любопытно отметить, что в этом единственном (судя по материалу альманаха) расхождении он оказался более справедливым и дальновидным критиком, чем, например, А.Бестужев.
Речь идет об оценке первых глав романа А.С.Пушкина "Евгений Онегин". Когда в резком, полном скорби письме Чацкого (многократно цитированном выше) среди горьких сетований на прошедшее и опасений бед в будущем Бестужев-Рюмин вдруг помещает какие-то не слишком ясные, но ядовитые нападки на романтических поэтов, то, читая их, невольно теряешься. О ком это:
"А романтики... О варвары! Не хочу употребить другого собственного для них выражения. Не могу удержаться от справедливого негодования при одной мысли об этих мучителях человеческого рода. В десяти стихах десять нелепостей, противоречий, несообразностей. Творят новые слова, не зная сами настоящего их значения, изобретают новые правила, не разумея следовать прежним. Хвалят друг друга до бесконечности, сравниваются один перед другим именами таких писателей, которых никогда не читывали, а если читали, то ничего не понимали". [31]
Возможно, эти нападки - отголосок кюхельбекеровской борьбы с засильем романтических штампов, с "туманом в голове сочинителей", с однообразием и узостью тем и образов. Известно ведь, что этой борьбе весьма сочувствовал Грибоедов. Но почему автор "Следствий комедии "Горе от ума" заставил Чацкого, потрясенного разразившейся катастрофой, рассуждать, да еще так запальчиво, о вопросах литературных? Быть может, у Рюмина зрело ощущение невозможности продолжения литературы старыми средствами в новых условиях. Время стало слишком серьезным, чтобы старыми приемами раннего романтизма можно было исследовать в поэзии новую трагическую ситуацию.
Романтизм, конечно, не исчерпал себя, но должен был качественно измениться, чтобы стать безусловно необходимым современникам. Это наглядно показало впоследствии творчество позднего Баратынского и раннего Лермонтова. Разумеется, Рюмин не формулировал причин своего недовольства "варварами-романтиками" сколько-нибудь четко. Но можно предполагать, что его сочувственный отзыв о первых главах "Онегина" вызван именно тем, что новизна пушкинского поэтического открытия России, не понятая даже К.Ф.Рылеевым и А.А.Бестужевым, отвечала его внутреннему стремлению к обновлению литературы.
В разделе "Анекдоты, мысли и замечания" рассказывается о некоем г. NN, который, вмешавшись в литературный спор, стал бранить книгу, даже не зная, о каком именно произведении идет речь. И ему говорят противники: "Да знаете ли вы, о чем спорим, милостивый государь? Мы спорим о стихах Пушкина, именно о "Евгении Онегине". [32] То есть о романе Пушкина говорится как о произведении, думать о котором неодобрительно просто недостойно, нелепо, недопустимо; название произведения и фамилия автора для Рюмина уже гарантия подлинного искусства.
Справедливости ради, надо сказать, что Бестужев-Рюмин впоследствии не сумел по достоинству оценить произведений Пушкина конца 20-х - начала 30-х годов. В своей беспорядочной и довольно беспринципной журналистской деятельности он унизился до развязной и вульгарно-недоброжелательной критики Пушкина. Возможно, здесь сказалось и озлобление, вызванное той резкостью, с которой Пушкин протестовал против сделанных Рюминым без ведома автора публикаций пушкинских стихотворений в альманахе "Северная звезда на 1829 г.". Но тогда, в 1826 году, Рюмин приветствовал новую струю в русской поэзии, и в самом его творчестве, безусловно подражательном, видны следы самых новых веяний.
Творчество подражателей всегда вообще позволяет понять, что оседало в сознании современников из достижений новаторов, что проникало в читательскую психологию, с какими остаточными явлениями сталкивалось там и чему противодействовало. Бестужев-Рюмин - поэт совсем незначительный, но он передовой читатель, он тянется к лучшим поэтическим и политическим образцам, и свой альманах "Сириус" стремится поставить пусть в самом последнем ряду, но в передовой колонне отечественной литературы. Бестужев-Рюмин выбрал для альманаха такие свои произведения, которые несли на себе след главным образом декабристского воздействия и способны были связываться в сознании читателей с аналогичными произведениями предшествующих лет. Он поместил в "Сириусе" отрывки из романа в стихах "Владимир Волгин". [33] Это один из первых примеров усвоения нового для русской поэзии жанра, предложенного Пушкиным. Имя героя, старое, русское, славянское имя, - одно из имен, столь любимых декабристами, а фамилия как бы указывает на связь с героем пушкинского романа. Когда Лермонтов дал своему Печорину "речную" фамилию, он, конечно, не знал, что у него есть предшественник в этом настойчивом подчеркивании фамилией героя его глубокой внутренней связи с "Онегиным", но само это совпадение, сама тенденция, отмеченная еще Белинским в статье о "Герое нашего времени": выбором собственного имени героя указать на связь его с первым романом о "лишнем человеке", - представляется небезынтересным. Герой романа - разочарованный офицер, один из несомненных предшественников Григория Александровича Печорина, оставил службу и, выйдя в отставку, пишет письма своим однополчанам. И в этих письмах (в "Сириусе" помещены 2 письма из романа в стихах "Владимир Волгин") автор обнаруживает интереснейшую тенденцию: батюшковский идеал "вольной праздности" отвергается, внимательное наблюдение над окружающим миром, самоуглубление, стремление постигнуть какие-то пока еще скрытые закономерности формулируются в строках лаконичных и емких, обещающих нечто новое по сравнению с онегинским разочарованием, несомненно предшествующее лермонтовской рефлексии и самоанализу:
Меня не занимает лень,
Ни праздность; но одна природа;
Мне утешительна свобода;
Успехи в ней я каждый день
Душе отрадные встречаю;
На все внимательно гляжу,
Но все яснее понимаю,
И беспристрастнее сужу. [34]
Интерес к мотивам родной истории, столь характерный для декабристов, нашел свое отражение в "Сириусе" в двух отрывках из поэмы Рюмина "Наталья - боярская дочь", название которой повторяло название известной повести Н.М.Карамзина; а дань северному "оссианическому" колориту воздавалась его двойным переводом (прозаическим и стихотворным) баллады Мицкевича "Свитезянка". Да и привлечение самого имени Мицкевича на страницы альманаха - факт, разумеется, немаловажный.
Прозрачным напоминанием о декабристах, особенно о Рылееве, звучал отрывок из поэмы Бестужева-Рюмина "Умирающий Бейрон". И не только потому, что эта поэма подробно развертывает строфу из рылеевского стихотворения "На смерть Бейрона":
О нем сказал Европе грек:
Друзья свободы и Эллады
Везде в слезах в укор судьбы.
Одни тираны и рабы
Его внезапной смерти рады.
и не только потому, что поэма вновь поднимала излюбленную декабристами тему греческого восстания за свободу, но и потому, что помещенный в "Сириусе" отрывок "Последние чувства Бейрона" представляет собой предсмертный монолог поэта, а тема погибающего поэта, обращающегося с последним свободолюбивым заветом к миру, могла быть воспринята современниками и, как показал впоследствии опыт читательского восприятия стихотворения Пушкина "Андрей Шенье", действительно воспринималась как близкая аналогия с судьбой самого Рылеева.
Умирающий Байрон в поэме Рюмина обращается к грекам с речь об одной только свободе:
С достойной радостью решились
Вы иго рабства низложить.
И в славный подвиг устремились
Свободу греков воскресить!
О греки! греки! Ополчились
Вы на врагов своих одни;
Для вас настали славы дни;
Вы чувствами воспламенились,
Великих праотцев своих!
Благоговейте к славе их!
Они уз рабства не влачили,
Но всей вселенной чтимы были!
Они в свободе гордой жили!
Они должны воскреснуть в вас! [35]
Небольшой отрывок весь наполнен сентенциями, звучащими в 1826 году весьма недвусмысленно:
...Своих тиранов посрамить
Вам наступило нынче время...
...Не трепещите погибать
И умирайте не рабами...
...Свершайте подвиг ваш - он свят!
И благодарные потомки
Почтя деянья ваши громки,
О вашей славе возвестят!.. [36]
В последней из приведенных строк не только герой поэмы обещает посмертную славу восставшим грекам, но и автор, современник ссылаемых и казнимых декабристов, обещает им благодарность будущего и бессмертие в будущем.
1826-1827 годы - годы перелома в общественном настроении, так поразительно резко отъединяющем первую четверть прошлого столетия от второй. Наступали годы мучительной переоценки ценностей.
Уже через неделю после восстания Н.М.Языков, тогда поэт несомненно декабристской ориентации, пытался заглянуть в будущее в стихотворении "Извинение", и оно его ужаснуло: "Предвижу царство пустоты и прозаические годы".
В "Сириусе" утрата надежд и надвигающееся "царство пустоты", поступь "железного века" уже ощущаются, но и настроение прежних лет еще не утеряно полностью. В "Следствиях комедии "Горе от ума", о которых говорилось выше, Чацкий, которого "прошедшее невольно заставляет опасаться будущего", оставив надежды, еще не оставил надежду надеяться и поэтому цитирует: "Я жду с томленьем упованья..." В "Сириусе", где рядом помещены открыто декабристский монолог из "Умирающего Бейрона" и безысходно-скорбное стихотворение Ф.Глинки "Бездомовный", мотивы трагического прошедшего и беспросветного будущего соседствуют с остатками погибших надежд, с желанием сохранить хоть что-нибудь из недавних чаяний.
"Дней прежних нет - они прошли", [37] - неоднократно повторяет Рюмин; он трезво сознает:
В душе восторгов пылких нет,
Угасших с юностью живою... [38]
Бестужев-Рюмин помещает в "Сириусе" и свое послание "К Хрущову", которое, напоминая пушкинское "К Чаадаеву", все же больше говорит о различии в характере самих надежд, об отличии 1826 года от 1818-го, ибо светлому и мужественному стихотворению Пушкина Рюмин противопоставляет трагическую попытку спасти не надежду, в тень надежды:
Зачем, безвременно уныв,
Нам мрачной мысли предаваться?
Еще судьбы не разлюбив,
Мы можем жизнью наслаждаться!
Зачем о смерти нам мечтать,
И думой скорбной и унылой
Невольно душу возмущать?
Ужель мы отжили, друг милый,
Очаровательные дни?
Ужели с новым наслажденьем
Не возвратятся к нам они? [39]
Какой-то грустной иронией отзываются эти строки. Словно поэт слегка пародирует свои собственные (но и не только собственные) недавние элегические жалобы на скоротечность времени и уныние по поводу прошедших "очаровательных дней" и исчезнувших "наслаждений". Сейчас уже нельзя играть в уныние и скорбь, ибо скорбь и уныние пришли в жизнь всерьез, и поводы для них самые серьезные.
Колорит первой части стихотворения невыразимо мрачен: "безвременно" - "уныв" - "мрачной" - "смерти" - "скорбной" - "унылой" - "отжили". Но ведь поэт как будто еще надеется на что-то в будущем. Каким же мыслится ему "новое наслаждение"?
Смиренным укрепясь терпеньем,
Не будем более роптать
На увядающую младость,
На изменившую нам радость.
(Опять ирония!)
Еще мы можем уповать,
Что в будущности неизвестной
Сокрыт наш жребий роковой.
Мой друг! Утешимся мечтой
Душе столь милой и прелестной. [40]
"Уповать на роковой жребий" - можно ли представить себе более отчаянную, более безрадостную мечту! Если вспомнить, как Чайкий в "Следствиях..." повторяет "роковой, заветный стих" Пушкина о "минуте вольности святой", то станет ясно, что автор послания "К Хрущову" ищет не победы, не славы (на них он не надеется), он жаждет повторить и разделить судьбу декабристов. И такая безрадостная мечта названа "милой и прелестной"! Трагическая ирония последних строк подчеркивает, что для автора, для людей, от имени которых он выступает в своем альманахе, мысль о бесполезном и безнадежно пустом будущем страшнее гибели.
Но "царство пустоты и прозаические годы" надвигаются неотвратимо, и в другом послании, "К Б-му, при посвящении поэмы "Умирающий Бейрон" Рюмин делает первый маленький шаг по тропинке, ведущей к "Думе" Лермонтова:
Мы оба многое в сей жизни испытали;
Нам призрак изменил протекших быстро лет!
Печальным жребием мы оценили свет
И без роптания страдали. [41]
В одной из своих статей Ю.Тынянов высказал интересную и глубокую мысль: "В воздухе 20-х годов носятся те явления, которые как бы сгущаются в поэтические индивидуальности в 30-е годы". [42] Это справедливо и объяснимо: во второй половине двадцатых годов изменения в политической жизни страны вызвали сдвиги в общественном сознании. Эти сдвиги сказались в литературе последних лет второго десятилетия, но особенно четкго проявились в тридцатые годы, когда время, прошедшее после трагического двадцать пятого года, позволило полностью осмыслить характер происшедшей катастрофы и глубину ее последствий. Думается, что тыняновские слова можно в полной мере отнести к "Сириусу", если рассматривать его не как сборник отдельных произведений, а как издание с несомненным идейным единством, каким он, безусловно, является.
Верность декабризму, сожаление о прошлом, предвидение безрадостного будущего, пронизывающие "Сириус" от первой страницы до последней, делают этот альманах интересным явлением литературной жизни двадцатых годов прошлого столетия.
[1] "Вестник Европы", 1826, N 2, стр. 148-149.
[2] Там же.
[3] "Вестник Европы", 1826, N 4, стр. 342.
[4] "Вестник Европы", 1826, N 5, стр. 314.
[5] Там же, стр. 241-260.
[6] Там же, N 10, стр. 83.
[7] А.С.Пушкин. Полн. собр. соч. в 10 томах, т. VII. М.-Л., Изд. АН СССР, 1951, стр. 49.
[8] О судьбе "Звездочки": "Русская старина", 1883, кн. 7; Н.Смирнов-Сокольский. Русские литературные альманахи и сборники XVIII-XIX веков. Предварительный список. М., Всесоюзная книжная палата, 1956.
[9] А.А.Сидоров. История оформления русской книги. М., Гизлегпром, 1946, стр. 242.
[10] Цит. по статье Н.П.Кашина "Альманахи двадцатых - сороковых годов" в сб.: "Книга в России", т. II. М., 1926.
[11] См. книгу А.А.Сидорова "История оформления русской книги". М., Гизлегпром, 1946, стр. 241.
[12] "Сириус", стр. 132.
[13] Там же, стр. 115-116.
[14] Недаром и следующий свой альманах в 1829 году Бестужев-Рюмин назвал "Северная звезда" - явно в память о "Полярной звезде" декабристов.
[15] М.Бестужев. Мои тюрьмы. В кн.: "Воспоминания Бестужевых". М.-Л., изд-во АН СССР, 1951, стр. 51.
[16] Сама идея произведения такого рода была подсказана Бестужеву-Рюмину Д.И.Фонвизиным - письмами, написанными им от имени героя "Недоросля" для задуманного им журнала "Стародум, или Друг честных людей". Интересно отметить, что в своем альманахе "Северная звезда на 1829 год" Бестужев-Рюмин перепечатал эти письма целиком (стр. 33-46, 147-153, 225-227) с подзаголовком "Следствия комедии "Недоросль". В том же альманахе на стр. 241-257 была помещена "Придворная грамматика" Фонвизина.
[17] "Сириус", стр.2.
[18] Там же, стр. 3-4.
[19] Там же, стр. 17.
[20] Там же, стр. 28.
[21] Там же, стр. 35.
[22] Там же, стр. 31.
[23] Там же.
[24] См.: М.Цявловский и Н.Синявский. Пушкин в печати. 1814-1837, изд. 2-е. М., Соцэкгиз, 1938, стр. 5-6.
[25] Там же, стр. 29 и 39.
[26] "Сириус", стр. 154.
[27] Там же, стр. 134.
[28] Там же, стр. 69.
[29] Там же, стр. 74.
[30] Там же.
[31] Там же, стр. 32.
[32] Там же, стр. 191.
[33] Там же, стр. 147-148.
[34] Там же, стр. 148.
[35] Там же, стр. 99.
[36] Там же, 100-101.
[37] Там же, стр. 117.
[38] Там же.
[39] Там же, стр. 50.
[40] Там же.
[41] Там же, стр. 132.
[42] Ю.Тынянов. Архаисты и новаторы. Л., "Прибой", 1929, стр. 334.
Печатается по изданию: Проблемы жанра в истории русской литературы (Уч. зап. ЛГПИ, т. 320). Л., 1969. С. 68-86.
|