|
|
||
Мы разобрали первый, самый ранний набросок начала стихотворения "Приятелям", к изучению которого нас привело четверостишие-эпиграмма, напечатанная в журнале "Благонамеренный" в начале 1826 года среди тех его материалов, которые втайне были посвящены разгрому декабристов.
Приведем теперь второй вариант чернового наброска, в котором мы увидим, с одной стороны, все то же самое ошеломляющее заявление Пушкина о том, что именно он - является виновником отставки Голицына, все то же абсурдное противоречие между утверждением о постигшем врага наказании и о том, что ему от этого наказания - удалось уйти, а самое главное - дальнейшее развитие пушкинской стратегии по видимому, кажущемуся устранению этого противоречия, смягчения, завуалирования его обескураживающего читателя действия в словесном построении стихотворения:
Враги мои, теперь уж я ни слова
Доволен я, мой старый гнев погас -
Хоть от меня ушел один из вас -
Но не того, так выберу другого
Что каковы следы моих когтей,
Смешон ли вам под небом [?] ястреб жа[дный]
Немедленный, нежданый бесп[ощадный]
И много ль вас еще моих гусей.
Здесь становится совершенно очевидным, что "старый гнев погас" (естественно предположить: на старого врага Пушкина министра Голицына) - именно потому, что удалось его "у-дов-ле-тво-рить" совершением мести (добившись его отставки). И точно так же бросается в глаза, что, сразу вслед за строками с таким ясным для читателя смыслом, - следует строка, подразумевающая - что эта месть... НЕ совершилась, что врагу удалось - от нее "уйти"!
И далее - противоречие между двумя этими взаимоисключающими утверждениями находит свое иллюзорное (с логической точки зрения, с точки зрения строгого смысла) разрешение в сообщении о том, что на этом "ушедшем" от мести враге - все-таки остались "следы моих когтей": то есть, он как бы и не пострадал (не претерпел окончательной гибели в этих "когтях"), и в то же время - пострадал (остался с нанесенными ему ранами, "ушел" - их зализывать) от... когтистого ястреба (любопытно сравнить это словоупотребление с современной нам терминологией международной политики: "ястреб" - сторонник жесткого политического курса!) Пушкина.
Собственно говоря, - уже в этом втором черновом наброске содержится исчерпывающее ХУДОЖЕСТВЕННОЕ объяснение (то есть объяснение - не сводящееся к законам простой логики, обыденного языка и здравого смысла) всех встретившихся нам в этом тексте поразительных противоречий и нелепостей. Но мы пока что не имеем возможности на это объяснение указать, потому что понятным оно может стать - лишь после того, как мы проанализируем с этой точки зрения окончательный вариант стихотворения. Это художественное решение - едва-едва найденное, нащупанное в черновике 1824 года Пушкиным, - лишь там, в окончательном тексте стихотворения получит полное и окончательное воплощение.
Пока что, ограничиваясь материалом только этого текста, - мы можем еще указать на присутствие в нем зародышевой формы еще одной художественной черты, которая в полном своем развитии встретилась нам при анализе материалов, сопровождавших публикацию окончательного варианта стихотворения в 1825 году. Если Пушкин в 1825 году в эпиграмме "Ex ungue leonem" прямо называет себя - автора заметки о своем стихотворении в журнале "Благонамеренный" - "шутом", "журнальным" и "площадным", и даже... "клоуном"; если в позднейшем письме этого года он прямо называет себя - автора трагедии "Борис Годунов"... "юродивым в колпаке", - то, обратившись к тексту черновой редакции стихотворения "Приятелям", мы понимаем, что эта концепция уничижительного самоосмысления - происходит... именно отсюда; вернее - из ситуации, связанной с написанием этого стихотворения, обусловившей его.
Пушкин здесь - так прямо и вопрошает своих собеседников: "СМЕШОН ЛИ вам под небом [?] ястреб жа[дный] Немедленный, нежданый бесп[ощадный]". Иными словами, можно ли назвать его, хищного ястреба... ШУТОМ?! Это не вопрос - это переспрашивание: переспрашивание в ответ на "реплику", социальный жест, деяния всех этих Голицыных и Воронцовых, в глазах которых "стихотворец Пушкин", конечно же, был... смешон; которые третировали его, относились к нему, строили свою линию поведения по отношению к нему - как... к "шуту": как к человеку, которого можно безнаказанно третировать, над которым можно безнаказанно насмехаться, которым можно безнаказанно манипулировать. Который, одним словом, представлялся им - ИГ-РУШ-КОЙ в их руках!
В то же время, эта черта, которой "враги" хотели бы наделить, заклеймить Пушкина, - является... их собственной чертой, присущей им по природе. Т.Г.Цявловская в своей статье обращает внимание на то, что у Пушкина в "Послании к кн. Горчакову" общественное поведение Голицына определяется как - "кривлянье придворного мистика". И далее, она сопоставляет эту характеристику - с прозванием "придворного ШУТА", которое Голицын - уже прямо получает у одного из мемуаристов.
Таким образом, в подтверждение идентификации, произведенной этой исследовательницей, можно еще добавить, что предмет спора с этой компанией "приятелей", который наметился еще в черновой редакции стихотворения, а затем - вполне определился в выступлениях 1825 года, связанных с его печатной редакцией, - прямо ориентирован на тот сатирический ореол, которым была окружена фигура одного из них, Голицына еще ранее, который был преднаходим Пушкиным при сочинении своего стихотворения и на который он ориентировался как на его "диалогический фон".* * *
И вот теперь, когда прозвенел первый звоночек, когда один из этих самоуверенных "кукловодов" - отправился, так сказать, "зализывать раны", нанесенные ему этой "игрушкой", и возникают иронические, саркастические, если угодно - издевательские вопросы, произнесенные в черновой редакции: "Довольны ли вы мной?", "Смешон ли вам... я?..." (то есть: "я-стреб"!). То ли еще будет! - словно бы говорит Пушкин в этом своем черновом наброске; все - только начинается!
Здесь это - лишь преломление, обыгрывание, переосмысление уничижительной оценки себя, полученной, прозвучавшей - со стороны; со стороны "врагов". В дальнейшем, в рассмотренных нами материалах, связанных с историей стихотворения "Приятелям", - эта сторонняя оценка адаптируется, имманентизируется творческому сознанию самого Пушкина; становится - будучи полностью переосмысленной! - его само-оценкой; само-представлением; образом, в котором он - пусть тайно, пусть кулуарно поначалу - предстает перед публикой; о котором он - намекает публике; которым - он ее, публику, интригует. Это - "шут", "юродивый", насмешки над которым - дорого обходятся... "шутникам".
Это поэт - сугубо поэтическое, литературное, словесное дело которого - сочинение нежных лирических стихотворений или безвредных, по-видимому, пусть и очень колких, обидных эпиграмм - чревато... какими-то, управляемыми до сих пор неизведанной нами логикой, катаклизмами в природном и социально-политическом мире, масштабы которых - мы также до сих пор себе и в малейшей степени не представляем. Стихотворение Пушкина в черновой и печатной редакции - и стало ЗАЯВЛЕНИЕМ о такой, миропреобразующей и мироуправляющей функции поэзии, притом, в чем и состоит исключительность этого стихотворения, - заявлением, основанным... на ближайших свершившихся, или даже может быть - имеющих свершиться, исторических фактах; проиллюстрированным, засвидетельствованным ими.
Быть может, аналогичную функцию утверждения неизведанного, непредсказуемого потенциала литературного дела - имела и знаменитая фигура летописца Пимена в трагедии Пушкина "Борис Годунов", такими тесными нитями, как мы теперь знаем, связанной с изучаемым нами стихотворением. Быть может, в этой фигуре, изображенной Пушкиным, - можно различить... АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ черты, и именно - связанные с подспудными пластами стихотворения "Приятелям"? По сути дела, ту же самую мысль, заключенную в этом стихотворении, рассмотренном в полном его масштабе, - содержат и известные слова чернеца Григория, сказанные по поводу отца Пимена и его литературной работы, которой пушкинский персонаж является очевидным свидетелем:
Борис, Борис! все пред тобой трепещет,
Никто тебе не смеет и напомнить
О жребии несчастного младенца, -
А между тем отшельник в темной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет...
Далее следует афористическая концовка, основанная на синтаксическом параллелизме и на... сравнении, напоминающем о сравнении, которому целиком посвящено восьмистишие Пушкина, а главное - также содержащая в себе угрозу, как и целиком посвященное произнесению угрозы "врагам" это стихотворение:
...И НЕ УЙДЕШЬ ты от суда мирского,
Как НЕ УЙДЕШЬ от Божьего суда.
Текст монолога, адресованного тогдашнему политическому лидеру России, - буквально... повторяет слова стихотворения Пушкина, адресованного, как мы теперь убеждены, вслед за Т.Г.Цявловской, политическим деятелям, современным Пушкину:
...И выберу когда-нибудь любого:
НЕ ИЗБЕЖИТ пронзительных когтей...
А тем более - и приведенного нами чернового его варианта, где фигурирует - тот же самый глагол, что и в тексте трагедии: "Хоть от меня УШЕЛ один из вас..."
И теперь мы окончательно убеждены также и в том, что пушкинская трагедия - действительно создавалась в самом тесном контакте с творческим замыслом стихотворения "Приятели", ориентировалась на него - как... на свой образец, черновой набросок, эскиз, зерно художественной концепции; точно так же как само это стихотворение - рождалось и делало свои первые шаги на публичной литературной сцене - в поле тяготения создаваемой одновременно с этим великой трагедии Пушкина.* * *
Если мы попробуем сформулировать теперь, в чем состоит основное различие рассмотренной нами сейчас черновой и уже знакомой нам окончательной редакций стихотворения "Приятелям" (или лучше его назвать - "Правителям"?!), - то нужно будет отметить, что оно - прежде всего, состоит в их ВРЕМЕННОЙ ориентированности.
Первая из них - обращена в ПРОШЛОЕ; к извлечению "урока" - из прошлого; и лишь через посредство этой своей обращенности - ориентирована по отношению к будущему; обращена к построению будущего, с призывом к построению будущего - с учетом этого "урока". Отсюда - и возникают трудности с реалистичным, документальным изображением исторического события, служащего содержанием этого "урока", - преподнесением его таким способом, чтобы изображение это удовлетворяло требованиям... "реализма", здравого смысла; не казалось слишком уж фантастическим и алогичным - каким оно все-таки, несмотря на все эти усилия, и предстает в обоих вариантах черновой редакции.
И оказалось, что решение этой художественной проблемы - заключалось... в полной перестройке стихотворения, переворачивании его исходной концепции. Окончательная редакция стихотворения "Приятелям" обращена, в том что касается времени, - в прямо противоположную сторону: в БУДУЩЕЕ. Пушкин здесь - полностью отказывается от изображения того "урока", который первоначально должен был подтвердить серьезность его угроз (вернее, как мы сейчас увидим, - построил это изображение, отпечатление его принципиально другими средствами).
Эта перестройка в диаметрально противоположную сторону становится особенно заметна при сравнении новой постановки СОХРАНЯЮЩИХСЯ мотивов: в окончательной редакции сохраняется тот же мотив "ни слова" - отсутствия ропота по адресу врагов; но теперь уже не потому, что ропот этот стал излишним, что месть - осуществлена, но - "покамест", в ожидании - совершения этой мести. Точно так же сохраняется и мотив "угасшего гнева" - и вновь, не потому, что это взаправду так, что поэт "доволен" совершившейся местью, а потому что это - только... "кажется", что это угасание ("И, кажется, мой быстрый гнев угас"); исчезновение гнева - иллюзорно.
Точно так же напоминание о совершившейся расправе - сменяется так поразившей воображение исследовательницы картиной ястреба, кружащегося над своими жертвами: картиной, понимаемой и в буквальном своем, относящемся к изображенным в этой картине фигурам, и в переносном, относящемся уже к стоящим за этой картиной фигурам "Пушкина и его современников", смысле. И тем самым - эта же картина "расправы", "мести" - передвигается из прошлого в будущее, из реальной модальности - в ирреальную, из актуально описываемого в стихотворении - в воображаемое его героями, а вслед за ними - и читателем.
Однако нужно при этом обратить внимание на то, что абсурдное противоречие, характеризующее картину мести в черновой редакции - и здесь, в окончательной редакции... сохраняется! Только, благодаря коренной смене ГРАММАТИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЙ - на будущее время и ирреальную модальность, - возмутительное противоречие это, волшебным образом, превращается... в самое что ни на есть обыкновенное и всем привычное: потому что это самое противоречие, которое отказывается принять здравый рассудок, когда речь идет о характеристике совершившегося события, - и является нормой при изображении событий в БУДУЩЕМ ВРЕМЕНИ и в УСЛОВНОМ НАКЛОНЕНИИ!
Человек, который говорит об этом будущем и мечтаемом событии - как о предмете своих вожделений, рисует его - реальным и совершившимся; таким - которое обязательно совершится, не может не быть совершено. Для всех остальных это - в действительности не совершившееся, не осуществленное еще событие - остается под бо-о-ольшим вопросом, как только еще могущее быть, а скорее всего (поскольку его - нет, и ему легче продолжать сохранять этот предикат не-существования, чем приобрести прямо противоположный) - даже и не быть. Точно так же и отставка Голицына изображалась в черновой редакции пушкинского стихотворения - как наказание, постигшее его в удовлетворение за обиды, причиненные поэту, и ОДНОВРЕМЕННО - как... спасение, избавление его от мести, которая его со стороны поэта ждала; как - отсутствие, не-совершение этого наказания.
Нет сомнений в том, что именно так - и выглядело бы дело, если бы реализовалась УГРОЗА, прозвучавшая в окончательной редакции стихотворения "Приятелям". Тогда несчастье, произошедшее с Воронцовым или кем-нибудь из его "приятелей" (непонятно: почему стихотворение истолковывается всеми без исключения как адресованное ПРИЯТЕЛЯМ ПУШКИНА? не иначе как с его же легкой руки, обусловившей это опрометчивое истолкование заметкой в "Благонамеренном"! в действительности же в заглавии стихотворения говорится о "ПРИЯТЕЛЯХ" МЕЖДУ СОБОЙ - тех, которые, все вместе взятые, являются, как это следует уже из самого текста стихотворения... "ВРАГАМИ" ПУШКИНА!), - или со всеми ими вместе, - можно было бы истолковывать или как осуществление этой угрозы, месть, наказание... СО СТОРОНЫ ПУШКИНА; или... наоборот: как "случайность", позволившую им - этой мести, этой расправы его из-бе-жать!
Так, например, можно оценивать - реальное несчастье, катастрофу, случившуюся с генералом, главнокомандующим М.С.Воронцовым уже в сороковые годы; бесславное поражение, которое потерпела возглавляемая им армия во время военных действий на Кавказе со стороны армии Шамиля, - описанное, в частности, в повести Л.Н.Толстого "Хаджи-Мурат". Что это было: обыкновенная военная неудача, или - прямое следствие, расплата за обиды, причиненные им некогда, два десятилетия тому назад, поэту Пушкину? А Крымская катастрофа, которую претерпел новый обидчик Пушкина - император Николай I и которой так бесславно закончилось его царствование, на которое тот же Пушкин в его начале - возлагал такие большие надежды?
Не был ли этот очередной крах русского царизма, приблизивший его окончательное крушение, - расплатой за вину перед Пушкиным, за неподчинение Пушкину, за неповиновение воле, власти поэта?* * *
Таковы внешние факты, сопровождающие историю написания стихотворения, позволяющие проникнуть в его замысел. Мы должны были дополнить их перечисление кратким разбором стихотворения "[На Воронцова]" (самим Пушкиным - и хронологически, и композиционно - поставленного в связь со стихотворением "Приятелям"), а также черновой редакции самого этого стихотворения, поскольку своим содержанием одно - комментирует художественный замысел другого и позволяет лучше понять тот характер, который носили рассмотренные нами последующие, содержащие аллюзии на трагедию "Борис Годунов", пушкинские "комментарии" к нему.
Но сразу же после того, как я обратил внимание на хронологическую связь момента написания этого стихотворения с высылкой Пушкина из Одессы и на связь его с фигурой инициатора этой высылки, графа Воронцова, подтвержденную, в частности, одним из адресованных этой фигуре ВПРЯМУЮ, ОТКРЫТО пушкинских стихотворений, а также другими, рассмотренными нами, штрихами, - на этом-то этапе его изучения мне и бросилось в глаза то "внутреннее" его свойство - свойство самого его текста, самой его поэтики, - на которое втихомолку, обиняком указывает пушкинская заметка в "Северной Пчеле", посвященная опротестованию его заглавия, полученного в первой публикации: роль ИНИЦИАЛОВ, первых букв составляющих это стихотворение слов - в раскрытии его замысла.
И даже не слов вообще - а именно... ПЕРВЫХ СЛОВ КАЖДОЙ ЕГО СТРОКИ. Иначе говоря: благодаря этой пушкинской журнальной подсказке, я обнаружил то, что до сих пор - каким-то роковым образом ускользало от внимания всех без исключения исследователей и читателей Пушкина, даже - профессиональных стиховедов. Обнаружил, что стихотворение "Приятелям" - представляет собой не что иное, как... АК-РО-СТИХ!
Еще раз приведу его текст, теперь уже обращая внимание своего читателя на последовательность первых букв всех его строк:
Враги мои, покамест я ни слова...
И, кажется, мой быстрый гнев угас;
Но из виду не упускаю вас
И выберу когда-нибудь любого:
Не избежит пронзительных когтей,
Как налечу нежданный, беспощадный.
Так в облаках кружится ястреб жадный
И сторожит индеек и гусей.
Одного взгляда на эти строки, при условии существования тех предожиданий, о которых мы сейчас сказали, - теперь достаточно для того, чтобы увидеть - очевидное, лежащее на поверхности и сразу же бросающееся в глаза: первые буквы первых четырех строк этого восьмистишия образуют... глагол в повелительном наклонении: "ВИНИ"! И все-таки - удивительным, невероятным кажется то, что наличие этого ЗНАЧИМОГО СЛОВА, образующегося из заглавных букв первых четырех строк пушкинского стихотворения, - до сих пор оставалось незамеченным: если учесть, сколько взглядов, и какого неимоверного количества людей, бросалось на них с момента их написания!
Если у заурядного, рядового поэта возникновение в тексте, пусть даже коротенького стихотворения, такого случая акростиха - и могло бы показаться результатом случайного стечения обстоятельств, - то для поэта такого поистине вселенского, космического масштаба, как Пушкин, можно сразу, заведомо сказать, что явление это - окажется составной частью сознательного, целенаправленного поэтического приема. Правда, если первая часть стихотворения поощряет нас к его, этого приема, обнаружению и осмыслению его функции - то в дальнейшем, воодушевленные нашей первой находкой, мы оказываемся в некотором недоумении, потому что, кажется, инициалы следующих четырех строк - словно бы не хотят продолжить начатое, не хотят складываться в еще какое-нибудь значимое слово, которое бы - и объяснило нам причины появления в пушкинском тексте первого; первой части акростиха.
Однако автору настоящих заметок уже не раз доводилось наблюдать: такие традиционные, классические стиховые явления, как тот же акростих или, скажем, фигурное стихотворение (или даже... палиндром!), приобретают в поэзии Пушкина - самые непредсказуемые, в полном смысле этого слова НЕ-КЛАССИЧЕСКИЕ формы. Именно по этой причине - по причине стихового новаторства, авангардизма, характерного для стиховой культуры Пушкина, - практически НИ ОДНО ИЗ ЭТИХ ЯВЛЕНИЙ до сих пор не было обнаружено исследователями-пушкинистами.
Точно так же дело обстоит и в данном случае: стихотворение "Приятелям" - представляет собой самый настоящий, полноценный акростих (согласно его определению: первые буквы строк - образуют значимое слово или фразу); но только акростих - модифицированный, неузнаваемо удаленный от свой классической, привычной взору опытного исследователя-стиховеда формы. Именно поэтому - в данном случае и требуется приложить известную меру усилий, совершенно непривычных для традиционного исследования подобных стиховых форм. Но что поделаешь, приходится повторить избитую истину, которая, кажется, улетучивается из сознания историка литературы каждый раз, когда он имеет дело не с общими характеристиками и рассуждениями о своем предмете, а с какими-либо конкретными, определенными случаями его манифестации: Пушкин - не был поэтом-эпигоном, а наоборот - был он... поэтом-новатором. Это общая мысль касается - и таких поэтических форм, как акростих.
Присматриваясь ко второй половине этого восьмистишия далее, мы обнаруживаем, что, несмотря на то, что ПОРЯДОК СЛЕДОВАНИЯ букв в этих четырех строках - не дает, кажется, прочтения никакого значимого слова; но, тем не менее, - именно этот, данный, конкретный НАБОР букв - нам почему-то... знаком; за ним - словно бы и впрямь начинает маячить какое-то узнаваемое нами, полноценное значимое слово; лексема. Иными словами следует сказать: само наше представление о ПОРЯДКЕ СЛЕДОВАНИЯ БУКВ В АКРОСТИХЕ; о том, каким ДОЛЖЕН БЫТЬ этот порядок, какова его "классическая", так сказать "законная", форма, - является, на самом деле... ЛИШЬ ЧАСТНЫМ СЛУЧАЕМ того порядка, тех... "порядков", в которых могут следовать буквы акростиха - ВООБЩЕ; в его не только "классических", но и "не-классических", так сказать "не-евклидовских", или, если угодно - ПУШКИНСКИХ формах.
Тот акростих, который мы, его исследователи, считаем "нормальным", предполагает СЛЕДОВАНИЕ БУКВ В ЛИНЕЙНОМ ПОРЯДКЕ; "по ниточке"; одна за другой по краю стихов. Но... если эти буквы - В ВООБРАЖЕНИИ ХУДОЖНИКА! - располагаются не на линии, а... на двухмерной плоскости? А если - в трехмерном пространстве? Вот именно такой, продиктованный законами поэтической свободы, порядок расположения букв акростиха - мы и имеем во второй половине пушкинского стихотворения!
И в самом деле, во втором его четверостишии мы имеем линейную последовательность букв: Н - К - Т - И. Присмотревшись к ним, "узнав" их, мы уже не можем не сомневаться, что это - набор букв, входящих в состав местоимения "НИКТО". Сначала мне показалось, померещилось, что эти буквы - расположены по кругу; потом мне - пришлось несколько видоизменить свою первоначальную догадку. И ведь действительно, теперь нельзя не заметить и другое: ОБРАЗ КРУГА - ПРИСУТСТВУЕТ В САМОМ ТЕКСТЕ, в самом содержании этого четверостишия: "...Так в облаках КРУЖИТСЯ ястреб жадный..."! КРУГ - это та геометрическая фигура, которую описывает в своем полете изображаемая хищная птица.
Теперь мы можем проследить - ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ букв, в которой они - и образуют чтение узнанного нами за их набором слова "никто": только это будет не идеальный круг, а круг - заворачивающийся в спираль. И ведь действительно: ястреб, следя за своей жертвой, описывает над ней круги все меньшего и меньшего размера, как бы заключая ее, захватывая в это спиральное, вихреобразное движение, - чтобы затем камнем, отвесно, по вертикали броситься вниз и - упав сверху, вонзить в нее свои когти.
Точно такое же движение хищника, изображенного в этом стихотворении, - ПОВТОРЯЕТ И АКРОСТИХ, ОБРАЗУЕМЫЙ СОДЕРЖАЩИМ ЭТО ИЗОБРАЖЕНИЕ ЧЕТВЕРОСТИШИЕМ: от первой его буквы, Н, нужно перейти - к последней: И; затем, очерчивая круг меньшего диаметра, содержащийся внутри первого - ко второй букве, К; и от нее - к третьей, предпоследней: Т. А где же буква О?! - может возмутиться загипнотизированный нашими манипуляциями читатель. Я лично - задал себе... точно такой же вопрос. И - сразу же хлопнул себя ладонью по лбу! Не-классичность, не-традиционность пушкинского акростиха - заключается не только в том, что он видоизменяет привычные нам, общепринятые представления о порядке следования букв в этой стиховой форме; но и представления... О САМОЙ ПРИРОДЕ НАЧЕРТАНИЯ БУКВ, образующих полнозначное слово в составе акростиха!
Это У НЕГО - не только буквы, напечатанные на бумаге, входящие в состав ТЕКСТА стихотворения; но и буквы... образуемые теми геометрическими фигурами, подобиями геометрических фигур, которые содержатся - В ОБРАЗНОМ СОСТАВЕ СТИХОТВОРЕНИЯ! Круг, описываемый изображаемым в этом четверостишии ястребом; круг, спираль, в которую завиваются начальные буквы четырех этих строк при образовании из них чтения значимого слова, - ЧТО ЖЕ ЭТО ЕЩЕ... КАК НЕ ИСКОМАЯ, "ПОТЕРЯННАЯ" НАМИ БУКВА "О"!
Итак, теперь, полностью поняв и приняв логику творческого воображения Пушкина - реальную логику, а не ту, которой, как мы считаем, он ДОЛЖЕН, обязан, к нашему удовольствию, к удовлетворению наших интеллектуальных запросов и амбиций, обладать, - мы можем полностью прочитать АКРОСТИХ, содержащийся в стихотворении "Приятелям". Это - полноценная, полнозначная, синтаксически законченная фраза:
ВИНИ НИКТО!
И, как только я прочитал эту фразу, составляющую КЛЮЧ к разгадке творческого замысла пушкинского стихотворения, к прочтению его художественного содержания, - мне и в самом деле... стало все ясно! Стало все ясно - с замыслом этого стихотворного обращения Пушкина к своему гонителю графу Воронцову по поводу изгнания поэта из Одессы; с причинами появления такого обращения, а главное - с его... след-стви-я-ми!* * *
Все дело, конечно же, в грамматической форме, которую приобретает это местоимение в контексте этой получившейся фразы. Оно употреблено здесь, как показывает неизменяемость его грамматической формы, его несклоняемость, - не в собственной функции, а в качестве... ИМЕНИ СОБСТВЕННОГО. И имя это - более чем хорошо известно любителям мировой поэзии, а что касается исследователей творчества Пушкина - то оно просто-таки должно постоянно звучать у них в ушах!
Это - имя, которым (в русском варианте перевода, конечно) называется Одиссей циклопу Полифему, уже после того, как, победив его, расправившись с ним, убежал из его пещеры с оставшимися в живых своими спутниками; это же - имя, которое называет сам Полифем, в ответ на расспросы своих собратьев о том, кто совершил над ним такую чудовищную, жестокую расправу: мудрый Одиссей специально назвал простаку Полифему в качестве своего личного имени такое слово, которое заставит расспрашивающих заподозрить насмешку над собой и, таким образом, сделает невозможной организацию коллективной погони за убежавшими греками.
Аллегорика, кроющаяся за этим акростихом, совершенно прозрачна: путешественник, скиталец Пушкин - изображает себя в роли Одиссея (каламбур: Одиссей - из... Одессы!), подвергшегося смертельной опасности в одном из своих временных пристанищ, владениях "циклопа"-Воронцова. Изображение Воронцова, в его противоборстве с Пушкиным, в качестве... сказочного великана вообще, в данном случае - не гомеровского Полифема, а библейского Голиафа, - хорошо известно по эпиграмме Пушкина на Воронцова "Певец Давид был ростом мал..." Стихотворение "Приятелям", тайный ключ, содержащийся в нем, - таким образом, является продолжением, развитием этой сказочной аллегорики.
И точно так же, как в библейском сюжете и основанной на нем пушкинской эпиграмме, маленький и слабый герой у Гомера - вступает в борьбу с огромным и могущественным, и - выходит из этой борьбы победителем. Именно это развитие коллизии - и намечается уже в ЯВНОМ сюжете пушкинского восьмистишия. С высоты, на которой находится кружащийся в небе ястреб и с которой, стало быть, тайный адресат этого стихотворения изображен увиденным Пушкиным, - равный, по своему политическому могуществу, физическому росту и могуществу Полифема и Голиафа граф Воронцов кажется... маленьким, уменьшенным и таким же слабым, как индейки и гуси по сравнению с хищным ястребом!
Эта художественно-перцептивная метаморфоза - предрешает исход борьбы... в сюжете вымышленного художественного произведения, в котором дело ведь решается не реальным соотношением сил - но логикой творческого мышления автора. Или, быть может, наоборот: выявляет невидимое глазу ИСТИННОЕ СООТНОШЕНИЕ ИХ СИЛ: мелкого чиновника, стихотворца Пушкина и... генерал-губернатора, царедворца Воронцова? Вновь зададим вопрос из серии тех "метафизических" вопросов, которые у нас уже в связи с концепцией пушкинского стихотворения прозвучали: а что, если применение этого гомеровского сюжета - именно по отношению к графу Воронцову является у Пушкина... в полном смысле слова про-ро-чес-ким?
Одиссей, чтобы спастись, с помощью своих спутников, заостренным концом бревна, раскаленным на огне, выкалывает Полифему - единственный глаз; ОСЛЕПЛЯЕТ его. И - спрятавшись в стаде баранов, ускользает из его пещеры. Воронцов - не Кутузов, большую часть своей жизни своей внешностью - он ничем не напоминал циклопа Полифема. Но все же...
Из биографии Воронцова можно узнать: на склоне лет, граф Воронцов, несмотря на постигший его военный конфуз, достигший пика царских милостей и почестей, попросился в отставку - мотивируя свою просьбу тем, что он чувствует признаки ПРИБЛИЖАЮЩЕЙСЯ СЛЕПОТЫ! Что это: совпадение? обыкновенное житейское горе, постигшее престарелого человека? Или эта подробность жизни Воронцова - находится в прямой связи со стихотворением, когда-то давным-давно, десятилетия назад сочиненным обиженным им поэтом Пушкиным, одним из "героев", адресатов которого он, оказывается, являлся?* * *
Если мы с такой готовностью поверили в представившееся нам чтение пушкинского акростиха, то это потому - что имеем, причем в самой ближайшей к появлению пушкинского стихотворения истории русской поэзии, еще один случай аналогичного использования гомеровского сюжета! Это свидетельствует об известной РЕГУЛЯРНОСТИ наблюдаемого нами художественного явления; о том, что оно является - предметом циркуляции, своего рода эстетического "товарообмена" между различными творческими индивидуальностями эпохи, тем более - находящимися между собой в заведомо тесных творческих контактах.
Не мы, исследователи отдаленного будущего, ВПЕРВЫЕ вскрываем в стихотворении Пушкина это, дотоле не известное многим и многим поколениям читателей и исследователей, художественное явление. Нет: оно было ИЗВЕСТНО, по крайней мере, ближайшим современникам Пушкина, - чтобы потом, с утратой этой устной традиции осведомленности о поэтических "секретах" мастерства, - быть прочно забытым, и вновь обнаружиться - в результате последовательных кропотливых усилий целого ряда исследователей, которые, в большинстве своем, могли даже и не знать - что работают... на будущее "открытие" этого исторического феномена!
Проследив историю этого нового стихотворения, о котором мы говорим, - мы можем предположить, что само введение в его художественный состав этого "гомеровского", идущего от эпизода поэмы Гомера сюжета - было обязано... знакомству его автора со стихотворением "Приятелям", а главное - с его ТАЙНЫМ замыслом, только что реконструированным нами. Иначе говоря, это стихотворение - поэта, очень близкого Пушкину, посвященного в самые интимные подробности его творческой кухни. Так что по этой причине, с другой стороны, - стихотворение это может служить подтверждением истинности нашей реконструкции.
Это стихотворение Баратынского, известное по его первой строке: "Незнаю? милая Незнаю!..." Как можно увидеть уже по первой строке, мы имеем здесь дело с точно таким же превращением имени нарицательного, на этот раз - не местоимения, но глагольной формы, в имя собственное - как у Гомера или... в стихотворении Пушкина. Но все дело в том, что до появления пушкинского "Приятелям" это стихотворение Баратынского существовало в несколько иной редакции, напечатанной в 1820 году в журнале "Невский зритель" (и перепечатанной в 1823 году в журнале "Новости литературы"). Оно имело особое, пространное заглавие: "К девушке, которая на вопрос: как ее зовут? отвечала: не знаю!", а первая его строка - звучала в совершенно другой грамматической форме:
Не знаю! милое не знаю -
О с кем могу сравнить тебя?
Не знаю я предпочитаю
Всем тем, которых знаю я.
Иными словами, никакого превращения словесного выражения в личное имя - в первой редакции стихотворения у Баратынского еще не происходило! Средний род прилагательного "МИЛОЕ" - показывает, что оно относится к пропущенному родовому обозначению этого выражения, оборота: "МИЛОЕ (СЛОВО) "НЕ ЗНАЮ". И поэт в этом стихотворении, таким образом, первоначально обращался не к девушке, не к героине, в шутку названной этим речением, - но... К САМОМУ ПРОИЗНЕСЕННОМУ ЕЮ В ОТВЕТ НА ВОПРОС О ЕЕ ИМЕНИ СЛОВУ!
Баратынский - словно бы и не подозревал модели гомеровского сюжета, которая стояла, могла бы стоять за сюжетом его стихотворения. И произошло это "открытие" - именно после появления стихотворения Пушкина "Приятелям". Вскоре после опубликования этого стихотворения, в сборнике стихотворений Баратынского 1827 года - заглавие четверостишия приобрело... ТОТ ЖЕ БЕСПРЕДЛОЖНЫЙ ВИД, ЧТО И АВТОРСКОЕ ЗАГЛАВИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ "ПРИЯТЕЛЯМ": "Девушке, которая на вопрос и т. д."
Напомним, что эта метаморфоза отражает печатную историю заглавия пушкинского стихотворения: первоначально, в 1825 году, в заметке "Северной Пчелы" это АВТОРСКОЕ ЗАГЛАВИЕ - стало известно публике, как и заглавие стихотворения Баратынского, с предлогом "к", а в беспредложной форме - впервые было опубликовано в собственном сборнике стихотворений Пушкина, вышедшем годом ранее сборника Баратынского, в начале 1826 года.
И вместе с новым заглавием - в сборнике Баратынского появилась та редакция текста, отличающаяся слитным написанием ключевого глагола и звучанием первых двух строк, - в которой то же самое прилагательное первой строки приобрело - форму ЖЕНСКОГО РОДА:
Незнаю? Милая Незнаю!
Краса пленительна твоя и т. д.
И, таким образом, - прилагательное это стало относиться теперь не к слову "слово", но - к слову "девушка", а ее ответ на вопрос - был переосмыслен как ее личное имя: "МИЛАЯ (ДЕВУШКА ПО ИМЕНИ) "НЕЗНАЮ"!
Насколько нам известно, эти грамматические преобразования в тексте стихотворения Баратынского, свидетельствующие о полном переосмыслении его художественного строя, о появлении в нем реминисцентного плана, восходящего к поэме Гомера, - никогда до сих не привлекали внимания исследователей творчества Баратынского! И я подозреваю, не привлекали - именно потому, что ПРИЧИНЫ этих преобразований, предполагаемый второй редакцией стоящий за ними гомеровский план, - были совершенно неуловимы для внимания этих исследователей и комментаторов. Были совершенно непостижимы причины, далее, - самого появления этого гомеровского плана, вторжения его в образный строй этого мадригала (под этим жанровым обозначением стихотворение появилось при первой его публикации), этого "альбомного" стихотворения Баратынского.
И теперь мы можем предположить, что это художественное преобразование - и являлось у поэта ответом, репликой на опыт (тайного) использования этого же гомеровского сюжета; восходящего к этому сюжету, манипулирования с местоимением, превращающимся в имя собственное, - в пушкинском стихотворении 1825 года; на ПРОЧИТАННЫЙ Баратынским в этом стихотворении Пушкина - акростих: "Вини Никто!"* * *
Это могло бы показаться только гипотезой, предположением, если бы... в поэзии Баратынского не существовало и другого, гораздо более близкого, гораздо более прямого, не опосредованного уже никакими отдаленными литературными реминисценциями, такими как миф об Одиссее и Полифеме у Гомера, свидетельства о знакомстве поэта С ТАЙНЫМ ЗАМЫСЛОМ ЭТОГО СТИХОТВОРЕНИЯ ПУШКИНА. А именно: в одном из стихотворений Баратынского - мы встречаем... акростих, организованный по той же самой модели, что и акростих, читающийся в стихотворении Пушкина "Приятелям", а следовательно (поскольку эта модель у Пушкина настолько оригинальна) - являющийся его прямым отражением.
И далее, нужно сказать, что акростих этот - в полной мере воплощает в себе те смертельные, смертоносные потенции, которые содержатся и в гомеровском сюжете, и в стихотворении Пушкина, прочитанном в полном объеме его художественного содержания. Мы обнаружили однажды, что начальные буквы одного из стихотворений Баратынского, входящего в сборник 1842 года "Сумерки", "Ахилл" - образуют такую же полноценную фразу, как и акростих в стихотвороении Пушкина.
Фраза эта - относится к обстоятельствам кончины его автора, последовавшей в непродолжительном времени после выхода этого сборника, в 1844 году: воспетому в одном из последних стихотворений Баратынского, "Пироскаф", плаванию от южных берегов Франции - по направлению к острову Сицилия; к берегам Италии, где поэта и постигла смерть. На юг, "вниз" по географической карте - отсюда и содержание акростиха, призыв, обращенный, как оказалось, к будущему поэта:
У
В
И
Д
Ь
О
С
Т
Р
О
В.
В
Н
И
З.
Прочитанная надпись, как видим, тоже, как и в акростихе пушкинского стихотворения 1825 года, состоит из глагола в повелительном наклонении, а также - слова, имеющего самое непосредственное отношение к географическому своеобразию странствований Одиссея: странствованию - именно по ос-тро-вам.
Но главная причина, по которой мы говорим, что акростих этот - создан ПО МОДЕЛИ пушкинского стихотворения 1825 года, - состоит в том, что, если мы обратимся к тексту стихотворения "Ахилл" - то мы в нем... не найдем той последовательности букв, которую мы сейчас выписали и которая слагается в столь понятные и осмысленные фразы. Буквы, составляющие эти фразы, в последовательности инициалов строк стихотворения Баратынского - пе-ре-ме-ша-ны; так же, как были "перемешаны" буквы второго слова ключевой фразы пушкинского акростиха: В-Д-И-Б-У О-Т-Р-С О-З-В-И-Н-Н.
Перемешаны, а также - как видим, в некоторых, правда очень немногих, случаях - заменены другими. Присмотревшись к этой совокупности - и даже последовательности этих букв, поскольку она - подсказывает, намечает ту последовательность, в которой эта совокупность образует осмысленную фразу, - мы, в конце концов, можем догадаться, что они - подобраны неслучайно, что это - буквы, готовые сложиться в прочитанную нами, в конце концов, фразу. Но все-таки - некоторых букв, как нам может показаться, в этой последовательности не хватает, а некоторые из них - "лишние".
Так, например, не хватает одной буквы "В". Однако мы получим ее - если вместо "лишней" буквы "Б", которой - нет в прочитанном нами акростихе, подставим... имеющую то же самое звуковое содержание ЛАТИНСКУЮ букву "В". А затем "прочитаем" ее - как имеющую то же начертание РУССКУЮ БУКВУ! Таким образом, к нарушению линейной последовательности чтения букв в акростихе - прибавляется и вторая особенность пушкинской интерпретации этой стиховой формы, делающая ее "неклассической": нарушение общепринятых представлений о ПРИРОДЕ букв, образующих акростих; в данном случае: о том, что они могут принадлежать - только алфавиту того языка, на котором написано стихотворение; не могут, как у Баратынского, получаться - в результате транслингвистических преобразований.
Точно так же в нашем чтении АКРОСТИХА может удивить то, что в его составе находится... буква "Ь" - с которой, кажется, по определению, НЕ МОЖЕТ начинаться строка стихотворения! Однако мы имеем среди этих инициалов - еще одну лишнюю букву, "Н" - особо подчеркнутую в данном случае тем, что она - повторяет такую же букву, которой начинается соседняя, предшествующая строка. Ясно уже, что эта невозможная буква-инициал "Ь" - каким-то образом получена нами... путем преобразования этой второй "лишней" буквы.
Каким? - пусть об этом догадается сам читатель. Подскажем только, что этот путь - во-первых, сложнее, чем в предыдущем случае; а во-вторых, для его прохождения - недостаточно ОДНИХ транслингвистических операций; они в данном случае - не могут образовать НЕПРЕРЫВНУЮ цепочку перехода от одной буквы к другой, и на каком-то этапе нужно догадаться, что две производные, полученные путем преобразования исходных двух букв, Ь и Н, имеют между собой - какое-то ИНОЕ СРОДСТВО, иное основание тождества, позволяющее - заменить одну из них другой, перейти от одной другой, чтобы завершить преобразование исходной - в конечную.
Загаданную нами филологическую загадку - совсем уж легко будет решить, если мы подскажем еще: что эта решающая замена, это сродство - обусловлено литературным происхождением акростиха, созданного Баратынским; в нем зашифровано - ИМЯ изобретателя модели, по которому он создан, - Пушкина.
В упомянутом нами стихотворении "Пироскаф" - Баратынский... словно бы откликается на этот обращенный к нему когда-то в акростихе его собственного стихотворения призыв. Две его заключительные строки, в которых говорится о приближении берегов южной оконечности Италии, где ему суждено встретить смерть, - содержат дважды повторенное слово, которое - звучит ответом на это обращение:
...Завтра УВИЖУ я башни Ливурны,
Завтра УВИЖУ Элизий земной!
Или можно сказать наоборот: Баратынский откликается, откликался на эти заключительные строки своего будущего предсмертного стихотворения 1844 года... сочиняя в 1841 году этот акростих!* * *
Мы долгое время недоумевали, почему этот судьбоносный для Баратынского акростих-предсказание - появляется именно в стихотворении под названием "Ахилл"? Теперь ответ на этот мучительно-неразрешимый вопрос - может быть дан с непринужденной легкостью. Ахилл - главный герой одной поэмы Гомера, "Илиада". Баратынский же подражает, берет себе примером столь же не-классический, модифицированный акростих Пушкина - связанный, как мы видели, с главным героем другой гомеровской поэмы, "Одиссея"!
Можно было бы задать и другой вопрос: а почему эта пушкинская реминисценция - вообще появляется в последнем поэтическом сборнике Баратынского? Иными словами, почему, пророчески откликаясь на завершение своего жизненного пути, - поэт решает использовать для загадочного воплощения этого отклика поэтический прием, однажды сконструированный Пушкиным в его стихотворении 1825 года и на который Баратынский уже однажды, почти сразу после его обнародования, откликнулся?
Как раз на этот вопрос - нам было бы ответить (то есть - найти ответ для себя, уяснить себе это художественное явление) легче; но все равно - окончательное решение он получает лишь сейчас, после полного выяснения исторических условий возникновения и первых шагов функционирования стихотворения Пушкина "Приятелям".
Дело заключается в том, что что первоначально стихотворение "Ахилл" - занимало совершенно другое место в составе сборника Баратынского; оно было передвинуто на то место, которое занимает сейчас, - по цензурным условиям, взамен стихотворения, вырезанного, исключенного из цензурной рукописи книги. А первоначально стихотворение это - следовало сразу после стихотворения "Всегда и в пурпуре, и в злате..." Мы уже имели случай рассказать о тайной адресации, адресованности этого стихотворения... Пушкину; о связях его, мотивированных этой адресацией, и с заглавием сборника, и со стихотворением в его составе, посвященным Пушкину в открытую, "Новинское".
Можно было бы указать на факт этого соседства - как на причину обращения к художественному опыту пушкинского стихотворения 1825 года. Но этого - мало. Тайное посвящение Пушкину - также имеет в своем составе... элементы акростиха, и, как мы можем обратить внимание, акростиха - ориентированного на тот специфический вид, какой имеет акростих в стихотворении "Ахилл":
Всегда и в пурпуре и в злате,
В красе негаснущих страстей,
Ты не вздыхаешь об утрате
Какой-то младости твоей.
И юных граций ты прелестней!
И твой закат пышней, чем день!
Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень!
Спрашивается: чем может быть МЕРТВЕЦ (стихотворение впервые опубликовано и, вероятно, написано в 1840 году) - "СЛАДОСТРАСТНЕЙ" ("телесней", "прелестней")... живых?! Ну, разумеется - "ДУШОЙ В ЗАВЕТНОЙ ЛИРЕ"; Эросом творческого вдохновения, не исчезнувшим из его произведений и после смерти автора! И это - разумеется, не единственный признак, по которому мы отождествляем адресата этого некрологического стихотворения - с Пушкиным; это признак - по которому мы безусловно считаем это стихотворение - обращенным к УМЕРШЕМУ человеку (чего, к нашему величайшему изумлению, до сих пор почему-то не приходило в голову ни одному его читателю и исследователю!).
Так же как и в стихотворении "Ахилл", мы можем обнаружить в инициалах строк этого стихотворения букву, повторяющуюся два раза подряд. Избавимся от этой "лишней" буквы, как мы поступали, расшифровывая акростих в первом случае, - и мы получим... аббревиатуру "К.И.Т.", являющуюся инициалами "девицы" - рассказчицы повестей Пушкина "Барышня-крестьянка" и "Мятель" в цикле "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина".
И теперь нам очень легко сделать дедуктивный вывод, который - мог бы послужить программой отдельного дальнейшего исследования. Реминисценция пушкинского акростиха появляется в стихотворении Баратынского "Ахилл" потому, что ему ИЗВЕСТНО, что эти повести Пушкина, или по крайней мере одна из них, - каким-то образом... связана со стихотворением "Приятели", в котором присутствует образец этого акростиха, - и со всей исторической ситуацией, окружающей появление этого пушкинского стихотворения, в целом.
И наоборот: реминисценция одной из этих болдинских повестей Пушкина 1830 года - появляется во втором из этих стихотворений Баратынского потому, что ему, в этих посвященных памяти Пушкина поэтических выступлениях в составе сборника "Сумерки", - почему-то понадобилось сделать намек на эту историческую ситуацию 1825 года, в рамках которой появилось послужившее образцом для стихового оформления этих выступлений поэта стихотворение "Приятелям".
Здесь, между прочим, уместно будет указать на аналогичное выявившейся в ходе нашего анализа смысловой конфигурации названия пушкинского стихотворения ("приятели" - совокупность людей, объединенных МЕЖДУ СОБОЙ по принципу вражды - к автору стихотворения) - заглавие другого стихотворения Баратынского из того же сборника 1842 года: "Коттерии". Слово в заглавии означает по-французски "кружок заговорщиков" - и стоит в той же, что и у Пушкина, грамматической форме дательного падежа (кому?), указывающей на адресата. В окончательной композиции сборника - именно на место, следующее сразу за этим стихотворением, - и будет перемещено происходящее от... пушкинской эпиграммы "Приятелям" стихотворение-акростих "Ахилл"!
Остается повторить: долгое время эти элементы акростиха, их появление в стихотворении "Всегда...", - составляли для нас загадку, хотя их источник (пушкинская "девица К.И.Т.") - был для нас ясен сразу. И только возникшее теперь, в самый последний момент, ясное понимание того, какое стихотворение Пушкина стоит и за этим акростихом, и за акростихом "Ахилла", - решает для нас эту загадку. Фрагментарный акростих, о котором мы говорим... также имеет (должен иметь!) прямое отношение и к стихотворению "Приятелям", и к исторической ситуации, в которой оно возникло.
Но только мы не зря оговорились, что ответ этот - найден нами пока что... ДЛЯ СЕБЯ; мы - не готовы еще поделиться им с читателями; тем более немыслимо сделать это в работе, посвященной совсем другому предмету.
Оно и к лучшему: мы можем закончить разговор об этом удивительном стихоТВОРЕНИИ Пушкина и возвратиться, наконец, к характеристике первых номеров журнала "Благонамеренный" 1826 года и их связи - с литературными взаимоотношениями будущего автора сборника "Сумерки", Баратынского, с М.А.Бестужевым-Рюминым.
|