Мы обратили внимание на сообщение, появившееся на последней стороне обложки первого номера журнала "Благонамеренный" за 1826 год: "N.B. Следующая книжка раздаваться будет 16 ч[исла] Генваря". Это объявление звучало многозначительно в ситуации, когда журналистике естественно было ожидать новой волны цензурных преследований.

Читателю как бы обещалось: НЕСМОТРЯ НА сложившиеся условия, выход следующего номера журнала - будет СВОЕВРЕМЕННЫМ. И, разумеется... это "обещание" не было выполнено! Разумеется, как и диктовалось логикой современных событий, выход второго январского номера был довольно сильно задержан. И это, повторю, в порядке вещей. А вот что кажется удивительным и невероятным, так это то, что дата предполагаемого выхода этого номера, указанная на последней странице обложки номера от 7 января, - являлась информативной... в этом именно, реальном, а не воображаемом, художественно-иллюзорном отношении! Дата эта, как оказалось впоследствии, указывала не время выхода очередного номера журнала, а время... задержки этого выхода, причем - с безукоризненной точностью.

Взглянув на обложку второго "январского" номера, мы вновь видим дату относящегося непосредственно к нему цензурного разрешения, и оказывается, что это дата - следующего же дня, после того, который в предыдущем номере был назван датой "раздачи следующей книжки" подписчикам журнала:

"Печатать позволяется. Санктпетербург, Генваря 17 дня 1826 г. Цензор Александр Бируков".

Иными словами, в тот день, 16 января, когда, по расчетам издателей журнала, второй номер должен был попасть в руки подписчикам, - он в действительности еще находился в цензуре. На последней странице обложки - вновь проставлена реальная дата выхода из печати, и она - отличается от обещанной почти на три недели: "5 Февраля".

Как только я разобрался в выразительном значении всего этого комплекса дат - мне сразу же пришел на память случай совершенно аналогичной ИГРЫ, создания иллюзии цензурных препятствий, чинимых публикуемому в периодическом издании по частям произведению, - который будет иметь место... столетие спустя. Именно такую интригу я обнаружил, уже достаточно давно, изучая - контекст первой, журнальной публикации повести М.А.Булгакова "Роковые яйца". Последовательная, из номера в номер публикация фрагментов сокращенной редакции этого произведения в одном номере - прерывалась, и тоже - именно вопреки ОБЕЩАНИЮ ПРОДОЛЖЕНИЯ, сделанному в заключение предыдущего фрагмента.

Естестенно, такой разрыв создавал у читателя впечатление возмущения, вызванного повестью в партийной верхушке. Изучив материалы этих и других номеров журнала, сопровождавшие публикацию булгаковской повести, - мы пришли к выводу, что серьезный, творческий смысл этого приема заключался в том, что подобный разрыв - носил КОММЕНТИРУЮЩИЙ характер. По сути дела, печатание повести Булгакова в этом, "пустом" номере... не прерывалось; очередной фрагмент ее - компенсировался здесь появлением таких публикаций, которые - раскрывали подспудный, символический план булгаковского повествования, его глубоко затаенный авторский замысел...

И вот теперь... я вижу тот же самый издательский "почерк", но теперь уже - в журнале не 1920-х, но 1820-х годов! Подивившись этой ("типологической", как принято называть подобные загадочные случаи, создавая иллюзию их научной осмысленности) параллели, я так бы и оставил ее в стороне, не посчитал бы нужным упомянуть о ней читателю в этом своем изложении предмета, если бы... волей-неволей, влекомый логикой этого же самого предмета, не занялся пристальным вглядыванием в сказку "Дура Пахомовна".

И что же, спрашивается, я вижу в тексте этой "сказки" - после того, как у меня промелькнуло воспоминание об этой БУЛГАКОВСКОЙ стратегии подачи литературно-художественной вещи в периодическом издании? Вы не поверите, но это - действительно так. На протяжении этого стихотворения неоднократно, вновь и вновь твердится... слово: "Мастер"... "мастер"... "мастер"... Тут уж не то что историк литературы, какой ни какой, а все-таки - живой человек из плоти и крови, - камни возопиют!

Бросилось мне в глаза это слово - в кульминационной сцене разоблачения. Будочник Фаддеич, призванный перепуганным лавочником Егором, тот самый, "с секирою, в броне сермяжной":

...Мгновенно учинил свое распоряженье,
Чтоб МАСТЕР С ФАБРИКИ куда не ускользнул...

Бросаются же в глаза эти слова потому, что они - употреблены здесь в ироническом смысле; а пока этого не осознаешь - воспринимаемые в прямом значении, они режут слух - своим несоответствием сюжету. Ведь ни на какой "фабрике" герой сказки не работал (и не имел, не мог иметь квалификации "мастера"), а был самым настоящим тунеядцем и жуликом. Только потом, обратившись за разъяснением к предшествующему тексту, понимаешь, что именование это - является продолжением не сюжетной линии, не предметного ряда произведения, - а того авторского иносказания, с которого повествование этого сюжета началось:

        ...Пахомовны старушки сын...
Решился сделаться... БУМАЖНЫМ ФАБРИКАНТОМ...

Ну, а где "фабрика", "фабрикант" - там, разумеется, и "мастер", работающий на этой фабрике. И слово это далее - появляется в тексте, как естественное продолжение этого иносказания, ставшее (ироническим) именованием персонажа:

...Вот МАСТЕР наш прилежно работает,
   Бумажки все приготовляет,
        А матушка меняет...

Что касается же касается камней... Маргариты, правда, в тексте этой "сказки", скажем со всей откровенностью, нет. Но есть... Что? Припомните-ка знаменитые, бессмертные мотивы булгаковского романа, в название которого входит - именование... персонажа произведения А.Е.Измайлова. Ну, разумеется ФАЛЬШИВЫЕ ЧЕРВОНЦЫ; "волшебные червонцы", которыми во мгновение ока заполонила Москву компания Воланда. Вся басня, весь сюжет ее посвящен этому: тому, что герой печатает фальшивые бумажные деньги, и тому, что из этого вышло, чем это закончилось. Правда, не червонцы печатает, а синенькие, пятирублевые; семь штук их снесла его матушка лавочнику, 35 рубликов; на седьмой - по своей дурости, и "засыпалась"...

*    *    *

Можно сказать: изъятое из контекста своей журнальной публикации, - стихотворение это теряет всю свою "булгаковскую" ауру; исчезает она вне силового поля этой "цензурной" интриги - "как сон, как утренний туман"! Я не соглашусь с этим утверждением: контекст журнальной публикации сказки Измайлова - лишь... помогает ВЫЯВИТЬ содержащиеся в ней стилистические потенции. Читая ее, я все время ощущал, что читаю - что-то стилистически, в интонациях, в оборотах речи - очень хорошо мне знакомое.

И, по мере того, как выявлялось родство этого произведения, с одной стороны, с будущими произведениями М.А.Булгакова, а с другой - с журнальным же контекстом их собственной публикации, я осознал: что стилистика, в которой написана эта удивительная сказка Измайлова, - это... СТИЛИСТИКА СТИХОТВОРНОГО ФЕЛЬЕТОНА русской сатирической периодики 1920-х годов (исследованной мной в свое время, правда фрагментарно, - вот уж что называется, под микроскопом!). Вот, например, начало стихотворного фельетона М.Андреевской "Тайный ход", опубликованного в июне 1924 года в сатирическом журнале "Заноза" (замечательного, между прочим, тем, что он основан на мотивах сказки "Золотой ключик, или Приключения Буратино" А.Н.Толстого):

Один нэпман имел свой собственный завод
   И потому... нуждался в тресте...
И вот, работая с личсекретаршей вместе,
К предтреста он... открыл подземный ход...
Вполне законченный... Не нужны и раскопки...
Купается нэпман и в топливе и в хлопке...

Весь строй этого синтаксического периода - служит словно бы образцом, прописью для... вступительных аккордов повествования в сказке 1824 (!) года "Дура Пахомовна":

        ...Пахомовны старушки сын,
Не помню города какого мещанин,
Который некогда был где-то маркитантом,
Решился сделаться... бумажным фабрикантом,
         Весь нужный материал достал
         И по ночам работать стал.
         На пробу сделал он синюшку...

Сходно все: вплоть до останавливающих внимание читателя, словно уличный зазывала, дергающий прохожего за рукав, многозначительных многоточий (особенно злоупотребляет ими М.Андреевская, но и у Измайлова - мы видим тот же самый, по сути своей, жест); вплоть до неуклюже-натужных, заковыристых, чтобы стимулировать умственную работу писателя и читателя, и вместе с тем - плакатных, чтобы легче бросаться в глаза, метафор: "Решился сделаться... бумажным фабрикантом" - "К предтреста он... открыл подземный ход..." И вместе с тем - наличие и в том, и в другом произведении под этой нарочитой плакатностью - "второго дна", на котором подлинная интеллектуальная и эстетическая работа - и совершается...

В самом деле: сказка Измайлова, по прочтении ее и трезвом обдумывании, приводит... в оторопь! В ней осуждается: глупость старой женщины. Но ведь это - второстепенный элемент ее интриги! А то, что вся она в целом - посвящена... УГОЛОВНОМУ ПРЕСТУПНИКУ, ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИКУ; да еще, по отзывам соседей - "пьянице и вору"; а прошлом еще - и "маркитанту", то есть человеку, наживавшемуся на войне, на бедствиях простого солдата? С этим-то как быть? А - никак! Сказка Измайлова преподносит все эти уродства - как НОРМУ современного русского быта, не нуждающуюся вообще ни в каком комментарии и оценке!

И в этом, на наш взгляд, - главное направление той стратегии пародирования, которая, как мы заметили это применительно к отдельным лексическим мотивам, устремлена к сказке Измайлова "Пьяница". В самом деле, если вдуматься в ее сюжет, то волосы поднимутся дыбом не хуже, чем по прочтении сказки "Дура Пахомовна": герой этого второго произведения встречает своего "кума" - то есть... КРЕСТНОГО ОТЦА СВОИХ ДЕТЕЙ; человека, согласно православным обычаям, взявшего на себя обязанность заботиться о них на всем протяжении их взросления. И тот - в результате этой случайной встречи ВПЕРВЫЕ узнает, что отец их - пьет запоем; давно выгнан со службы; а сами они с матерью сидят дома с одним пятаком на все про все!

Автор этого произведения, как будто бы, ничуть не удивляется этому обстоятельству, и наоборот, любуется своим персонажем, решившим откупиться от всего этого одной пятидесятирублевой бумажкой. Надо ли понимать это как симптом того, что так обстояло дело с крестниками и крестными в то время - по всей России? Вот это чудовищное уродство, помимо воли автора, отразившееся в сказке Измайлова 1816 года, - и становится предметом безжалостного пародирования, доводится до плакатной выразительности автором сказки "Дура Пахомовна", в которой матерый уголовник и мародер - становится положительным персонажем, а предметом высмеивания ("козлом отпущения") - делается... старческое слабоумие.

Подтексты опусов советской периодики 1920-х годов, подобных процитированному нами, подробно исследовались в указанных наших работах; теперь можно сказать, что и они, и сказка "Дура Пахомовна", - произведения одного и того же большого литературного стиля. Если специально задаться целями такого исследования, можно было бы привести кучу ТЕКСТОВЫХ ПАРАЛЛЕЛЕЙ между этой сказкой и рядом подобных стихотворных фельетонов, которые мы, в числе других произведений советской сатирической журналистики, изучили в связи с творчеством М.А.Булгакова и его деятельностью в подобных изданиях.

Ну, а почему источником этих заимствований стала журналистика и беллетристика 1920-х годов, эпохи после УДАВШЕГОСЯ социально-политического, государственного переворота - понятно. И дело не только в том, что и само произведение 1826 года, и его журнальный контекст - появляются... тоже после переворота, но - не-удавшегося. В самой этой сказке отражаются, непринужденно обыгрываются исторические коллизии столетней будущности. Напомним: герой сказки сначала, пусть и в шутку, называется ФАБРИКАНТОМ, а потом - МАСТЕРОМ, то есть, пусть и высококвалифицированным, но - рабочим, пролетарием. Соединяет в одном лице роли и наемного рабочего, и капиталиста: буквальная реализации афоризма из ненаписанного еще "Интернационала": "Кто был ничем - тот станет всем!"...

*    *    *

Заметим характерность подачи этой исторической детали: "синюшки", "синенькие" - обиходное название тогдашних пятирублевых ассигнаций. Следовательно: во-1)-х - читателю сказки нужно вспомнить об этом достоинстве обиняком поименованной купюры; представить себе числовой ее эквивалент. И, во-2)-х - нужно перемножить 5 х 7, чтобы узнать итоговую сумму, которую перетаскала лавочнику матушка искусного "мастера". Именно в этом все дело: сумма эта, 35 рублей, в тексте сказки - НЕ НАЗЫВАЕТСЯ; нет ее там - и всё тут! И тем не менее... она в этом произведении - есть; это, аб-со-лют-но точное число, в нем - ПОД-РА-ЗУ-МЕ-ВА-ЕТ-СЯ.

Мы подчеркиваем этот момент художественной структуры сказки "Дура Пахомовна" потому, что он - также является ЗАИМСТВОВАНИЕМ автора этого произведения из... другой сказки А.Е.Измайлова; иными словами - показателем, свидетельством того, что автор этого произведения - относится к этой измайловской сказке, как к написанной... "чужим" автором. Это - именно та сказка, которая, как и "Пьяница", фигурирует на страницах журнала "Благонамеренный" - но не благодаря цитате из нее в самой сказке "Дура Пахомовна", а благодаря отмеченной нами уже цитате и примечанию к ней в послании Бестужева-Рюмина: "Приказные синонимы".

Дело в том, что там - фигурирует ТА ЖЕ САМАЯ СУММА ДЕНЕГ (правда в чисто числовом, номинативном своем качестве, поскольку речь идет не о бумажных ассигнациях, а о звонкой монете, курс которой был выше). Ровно двадцать пять рубликов, "крестовиков" выложил герой сказки судье... за правое дело! И только месяц спустя, благодаря "милосердному" повытчику, выяснил, что, для того, чтобы дело стронулось с места, нужно добавить, "доложить" к этой сумме - еще десять рублей. Ну, прямо арифметическая задачка для учеников младших классов (впрочем... с сугубо взрослым, почти что конспиративным содержанием)! Спрашивается: сколько всего денег пришлось затратить "челобитчику" на взятку должностному лицу? Ответ: ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ РУБЛЕЙ.

И теперь эта сумма - ровнехонько переносится в сказку "Дура Пахомовна". Причем переносится - вместе с самим приемом скрытого фигурирования в тексте произведения числового значения суммы и, далее, предполагаемого, ожидаемого от читателя САМОСТОЯТЕЛЬНОГО подсчета его, исходя из предоставленных ему автором данных. Спрашивается: во-первых, почему переносится? Во-вторых, почему при этом перемещении монеты превращаются... в бумажки, ассигнации? И в-третьих, почему становятся не изделием государственного монетного двора, а фальшивомонетчика, "бумажного фабриканта"? На первый вопрос - можно ответить двумя другим: мотив переносится - ради этих происходящих с ним превращений.

А превращения эти - предполагаются уже самим словом, фигурирующем в сказке "Приказные синонимы(!)". Герой сказки:

   К секретарю ранехонько идет,
Челом ему, а сам мошонку вынимает
И перед ним на стол КРЕСТОВИКИ кладет.

Это стоит отметить: в первом номере журнала "Благонамеренный" за 1826 год - встретились, причем в разных (но... мы теперь уже не осмелимся утверждать: принадлежащих РАЗНЫМ АВТОРАМ!) публикациях, - два произведения его, этого журнала издателя, связанные... ИГРОЙ СЛОВ. В одном из них, сказке "Пьяница": КРЕСТНЫЙ; в другом, "Приказные синонимы": КРЕСТОВИКИ. Да еще, как мы помним, в первом из них - фигурирует, также заимствованное автором сказки "Дура Пахомовна", выражение... тоже предполагающее каламбур, и тоже связанное, синонимичное, благодаря этому своему каламбурному значению, с этими словами: "РАЗ ПЯТЬ" - "РАСПЯТЬ".

Вряд ли все эти случаи игры слов заметил... сам автор этих сказок, Измайлов: они стали предметом орлиного взора, творческой рефлексии ЧИТАТЕЛЯ этих произведений, реализовавшего свои текстовые открытия - в новой, стилизованной под измайловские, сказке "Дура Пахомовна". Точно так же, Измайлов, надо полагать, не обратил внимание, употребляя сам термин "крестовик", - что он, в свою очередь... также является "синонимом"; вернее - многозначным словом. В тексте его произведения под этим названием - имеется в виду "целковый", то есть - серебряный рубль XVIII века, называвшийся этим словом благодаря четырем крестообразно расположенным на нем инициалам "П" - вензелям четырех императоров, правивших Россией в этом веке.

Но такое название имела и другая монета, ставшая на протяжении 1720-х годов, до начала царствования императрицы Анны Иоанновны, и в особенности после смерти Петра I, объектом грандиозной государственной аферы, перед которой меркнет и беспробудное пьянство героя сказки Измайлова, и темные махинации закулисного, так ни разу и не показавшегося нам на глаза, "подпольного", персонажа сказки "Дура Пахомовна".

Это была медная монета пятикопеечного достоинства с изображением равноконечного креста, чей номинал был значительно выше стоимости самого металла, из которого она была изготовлена: то есть, по сути дела, эквивалент бумажной ассигнации, первоначально выпущенный государством для покрытия дефицита государственного бюджета, а потом - выпускавшийся сменявшими друг друга горе-правителями России просто ради того, чтобы набивать свои карманы (аналогичный эксцесс в западноевропейской экономике стал предметом целого эпизода во второй части трагедии Гете "Фауст"). Историки сообщают, что всего за указанный период таких монет было выпущено на сумму... 4,5 миллионов рублей: по тем временам астрономическая сумма, нанесшая серьезный ущерб российской экономике, последствия которого не удалось ликвидировать при первом установившемся стабильном правлении!

А кроме того, дешевизна материала, из которого изготовлялась эта монета - сделала ее излюбленной поживой для фальшивомонетчиков. Вот именно это значение слово "крестовики", я думаю, и привело к превращению выраженной в "крестовиках"-целковых суммы из сказки "Приказные синонимы" - в ТУ ЖЕ сумму, выраженную в ассигнациях, да еще к тому же - фальшивых в сказке "Дура Пахомовна". Своего рода катализатором, или элементом, необходимым для получения "критической массы", обеспечивающей развитие творческого процесса, - явилось то, что во второй сказке, соединенной с "Приказными синонимами" в цитатном плане первого номера журнала "Благонамеренный", - "Пьяница", упоминается... монета того же самого номинала, что и злосчастные пятикопеечные "крестовики" столетней давности:

"...Вот Бог вам, Алексей Иванович, свидетель:
   Есть нечего; все дети босиком;
Жену оставил я с одним лишь ПЯТАКОМ..."

Таким образом, за этими бытовыми коллизиями измайловских сказок, благодаря творческой переработке, переосмыслению, каким подверглись они в силовом поле сказки "Дура Пахомовна", - встают исторические коллизии, целые сюжеты русской истории прошлого, XVIII века. А главное - бытовые коллизии вообще, традиция САТИРИЧЕСКОГО осмысления частного быта, принявшая, как можно видеть, в сказках Измайлова самую резкую, площадную форму, - рассматриваются на фоне этих больших, исторических коллизий, соизмеряются с ними; и в результате... заученно высмеиваемые сатириками грешки частных людей - как-то по-иному начинают смотреться на фоне тех разнузданных неистовств, которые творились на арене "большой истории"!

В самом деле, что там какие-то 35 "крестовиков", положенные приказным секретарем себе в карман, - по сравнению с миллионами, нажитыми на других "крестовиках" тем же Александром Даниловичем Меншиковым!

*    *    *

Мы хотим особо подчеркнуть этот пучок, связку художественных элементов, заимствуемых из сказки "Приказные синонимы" и культивируемых в новом произведении автором сказки "Дура Пахомовна", - по той причине, что несколько лет спустя после выхода рассматриваемых нами номеров журнала "Благонамеренный" и альманаха "Сириус", с появлением "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина", выяснится, что "пучок" этот - имеет ПУШКИНСКУЮ природу.

Прежде всего, сама коллизия соизмерения "большой" и "малой" истории. Мы давно уже, как только заметили, что в повести Пушкина "Гробовщик", за бытовыми коллизиями, связанными с ее персонажем - носителем имени последнего русского патриарха Адриана, - таятся исторические коллизии эпохи правления... тезки пушкинского персонажа Петра Петровича Курилкина, - обратили внимание и на то, что мелкие профессиональные ухищрения гробовщика Адриана Прохорова - даже не просто следует рассматривать в соизмерении с государственными ухищрениями царя-батюшки Петра Алексеевича, но первые - производны от вторых; являются - их комическим, снижающим преломлением в московском быте начала XIX века!

Так, главное, что вменяется обычно в вину Адриану Прохорову историками литературы (выдавал, мол сосновые гробы - за дубовые, то есть: более дешевые - за более дорогие), - находит себе отклик в знаменитой эпопее кораблестроения Петра. И - пушкинские конспекты "Истории Петра" пестрят упоминаниями императорских указов, запрещающих употребление ценных, идущих на строительство кораблей пород древесины, таких как дуб, на какие-либо иные цели; вплоть до смешного: "на могилах будок не ставить" (имеется в виду православная традиция чтения Псалтыри по усопшим, для чего и нужны были такие будки).

Тот мотив цвета денежных купюр, который мы находим и в сказке "Пьяница", и в сказке "Приказные синонимы", - актуализируется в повести "Станционный смотритель", в сцене получения Самсоном Выриным, пришедшим в Петербург за своей дочерью Дуней, от князя Минского... тоже своего рода "взятки": свертка бумаг, которые, при рассмотрении оказываются кипой ассигнаций. Какого цвета? - не сказано; но мы в свое время обратили внимание (с любезной подсказки В.С.Непомнящего) на то, что этот аксессуар - принимает участие в создании общей системы цветообозначений данной пушкинской повести; и скорее всего - эти ассигнации тоже были "беленькими", то есть пятидесятирублевыми, как и поданная "майором Петровым" герою сказки Измайлова "Пьяница" купюра (срв. последующий мотив беспробудного пьянства, спивания получившего эти ассигнации, решившегося в сердце своем их взять, подобрать, Вырина).

И наконец мотив... подразумеваемого ПОДСЧЕТА, выяснения той окончательной суммы, которая действительно, объективно содержится в нарисованной повествователем картине. Правда это подсчет не денег, не монет, не ассигнаций, а... НОГ! Впрочем - эти изобразительные детали на самом деле очень тесно связаны друг с другом: срв. первоначальный жест, порыв Вырина: бросить полученные им неправедные деньги - "беленькие" ассигнации на белый снег; так сказать, фигурально выражаясь, - ПОПРАТЬ ИХ НОГАМИ (и - буквально, физически реализуя этот образ, поскольку деньги - оказываются на тротуаре, именно - ПОД НОГАМИ прохожих!).

А функционирует этот эксцентричный, а на самом деле - глубоко осмысленный, мудрый, и даже - биографически обоснованный (вспомним анекдот о Пушкине, бросавшем в присутствии скупого до безумия отца своего золотые монеты - в воду) прием в финале той же повести "Станционный смотритель". И обратил внимание на него, наверное - впервые, произвел этот, ОЖИДАЕМЫЙ ОТ ЧИТАТЕЛЯ САМИМ АВТОРОМ подсчет - В.Н.Турбин в своей монографии "Пушкин, Гоголь, Лермонтов: Опыт жанрового анализа":

"...Дуня, заблудшая овечка, вернулась домой не так, как блудный сын; а "ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською..." - овечка разрослась в какое-то огромное чудовище, многоногое, многоглавое и многоглазое, а оборванный мальчик оказался единственным свидетелем шествия странной СОРОКОНОЖКИ (каретой управлял, несомненно, еще и кучер)".

Дуня со своими детьми и домочадцами - "сороконожка", то есть - некое ЕДИНОЕ СУЩЕСТВО, составленное из многих личностей и живых существ: число 40, спрятанное в нарисованной Пушкиным картине и угаданное в ней исследователем, таким образом, носит - смыслообразующий характер. Срв. в сказке "Приказные синонимы": помимо 35 рублей, заплаченных "секретарю", герой ее должен заплатить еще 5-ть раскрывшему ему бюрократическую тайну, секрет "повытчику": то есть общим числом - именно 40. Тут уж, в сказке Измайлова, действительно - ЧУ-ДО-ВИ-ЩЕ; "чудовище" - бюрократической машины самодержавия, то самое, из эпиграфа к книге Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву": "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй"!

И завершается этот коллаж строительных мотивов из "измайловских" басен - ожидаемым, тем, к чему привело нас подсчитывание этих разными способами зафиксированных в их повествовании сумм. Пя-та-ком! Правда - не "петровским", не медным, не "крестовиком" - в этой сцене о нем напоминает лишь "черный КРЕСТ с МЕДНЫМ образом" на могиле смотрителя, - но настоящим, добротным, серебряным; не обманывающим ни персонажа, его получившего, ни повествователя, который взамен получил устроившее, удовлетворившее его завершение давней истории, ни, наконец... читателя - получившего в этой повествовательной детали подтверждение своим предположениям о связи этого финала повести со сказками Измайлова:

" - Барыня... мне дала пятак серебром - славная барыня!

И я дал мальчишке пятачок и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных".

Вновь... 7 х 5; целковые и... пятаки?!!... И мы вновь обнаруживаем, что и этот пушкинский прием прошел первоначальное испытание - в сказке "Дура Пахомовна"; стилизованной под сказки Измайлова, заимствующей из них целые мотивные звенья!...

*    *    *

Но вернемся к имманентному рассмотрению материала русской литературы 20-х годов XIX века. Что же такое остановило взор бдительной цензуры на содержании второго номера журнала "Благонамеренный", что заставило ее задержать выход его из печати? Да... ни-че-го: напомним, что всеми этими, сугубо "техническими", на первый взгляд, средствами, создается - художественная иллюзия; "модель", образ цензурных притеснений периодического издания, борьбы журнала за свое существование. Это игра, и продолжается она - также и среди публикаций второго номера. Мы находим здесь одно замечательное стихотворение, которое, конечно, настоятельно требует для себя самостоятельного исследования. Называется оно очень традиционно: "Одиночество" (название элегии Ламартина, пользовавшейся большой популярностью у русских переводчиков), имеет жанровое обозначение "Элегия", а подписано - инициалом, первой буквой названия поэта, пишущего в этом жанре, "элегика": "Э."

Впрочем, криптоним этот является еще более информативным, если взглянуть на него с другой точки зрения. Согласно данным "Словаря псевдонимов" И.Ф.Масанова, этой буквой подписался однажды, в 1794 году, под публикацией в журнале "Приятное и полезное препровождение времени", не кто иной... как будущий, еще при первом, пушкинском выпуске, завхоз Царскосельского Лицея Ефим Петрович Люценко. Также являвшийся автором перевода поэмы Виланда "Перфонтий", под названием "Вастола, или Желания" в 1836 году изданного А.С.Пушкиным с указанием - одной только своей фамилии, как издателя, на обложке.

Но мы делаем только беглый обзор журнала, с точки зрения содержащихся в нем откликов на современные политические события, и поэтому в стихотворении этом наше внимание привлекает, в первую очередь, - продолжение, обыгрывание того приема обозначения цензурных изъятий при помощи строк точек, который мы встретили в первом номере в послании Бестужева-Рюмина "К П...ну". Здесь, как и в примечании к сказке Измайлова "Дура Пахомовна", ведется полемика, прием этот, содержательное значение этого приема, лежащее на поверхности, - подвергается оспариванию, и тем самым, от противного - в сознание читателя вводится и... оспариваемое значение этого приема; представление, мысль о цензурных изъятиях, которым подвергаются политически подозрительные фрагменты современных публикаций, а то - и они сами целиком.

Мы не можем отказать себе в удовольствии привести начальный фрагмент этой замечательной элегии, в котором и обыгрывается этот прием обозначения цензурных изъятий:

Тускнеет неба свод и мрачный вид природы
Возврат осенних бурь седым челом сулит!
И ветр в нагих полях бушует и свистит!
И тихо катятся на лоно смерти воды -
И слабо в небесах светило дня горит!
-    -    -    -    -    -    -    -    -    -
Душе растерзанной знакомы скорби звуки!
Как будто б целый мир страдает вместе с ней!
Зачем, мой юный друг, средь сумрачных теней,
К селенью вечности я простираю руки?
Беседую один с унынием ночей?...

Просто невозможно поверить, что эти воистину классические стихотворные строки - до сих пор остаются неизвестными истории литературы, русскому читателю (у меня даже по поводу этих строк постепенно возникло "дежа вю": сложилось устойчивое впечатление, что они мне знакомы... чуть ли не с детства; хотя, перерыв весь "Яндекс", я не нашел и следа этих строк). Это просто скандал скандалов! Дело, по-видимому, в укрепившемся среди исследователей истории русской литературы убеждении, что в "Благонамеренном" последних лет издания, и уж тем более - в 1826 году, в год его смерти, НЕ МОЖЕТ появиться поэтических шедевров. А ЗНАЧИТ, все стихотворения, опубликованные в нем (будь они хоть трижды гениальными), - поэтическими шедеврами... не являются.

И, коль скоро уж речь об этом зашла, - нужно обратить внимание, что столь же ГЕНИАЛЬНА, имеет точно же такое отношение к качеству художественного ШЕДЕВРА - и... композиционная связь, в которую вступает это стихотворение, мотивы процитированной нами начальной части его - в публикующем его издании, журнале "Благонамеренный". Мы уже обратили внимание на то, что В ПРЕДЫДУЩЕМ НОМЕРЕ ЖУРНАЛА, в одном из произведений, входящих в него (сказке "Дура Пахомовна), - реминисцируются еще не написанные "шифрованные" строки романа "Евгений Онегин", примыкающие - к одной из строф четвертой главы романа.

Глав эта, согласно собственноручной помете Пушкина, была закончена 6 января 1826 года - то есть... в день накануне той даты, которой обозначен выход первого за тот же год номера журнала "Благонамеренный"!

Это очень важно подчеркнуть: в предыдущем номере. Потому что стихотворение, о котором мы заговорили - находится, соответственным образом, В СЛЕДУЮЩЕМ номере журнала. И начинается оно, как видим, специфическим "пушкинским" мотивом: мотивом - осени; напоминанием о "возврате осенних бурь". А чем начинается... СЛЕДУЮЩАЯ глава романа "Евгений Онегин"? Да теми же самыми календарными мотивами, только относящимися - к противоположному концу того же сезона, не к началу его, а к концу; и к тому же - парадоксальным, "противоестественным" образом - задержавшимися, остановившимися; как бы - переместившимися... в другое время года:

В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе...
Снег выпал только в январе
На третье в ночь...

И вновь: календарная дата, указанная Пушкиным, "третье января", - имеет смысловое значение: это - число, непосредственно предшествующее той дате 4 января (1826 года), которой Пушкиным же было обозначено начало работы над пятой главой, то есть - тому самому дню, когда... и писались эти строки первой строфы этой главы!

Мы подробно исследовали подобные сезонные перемещения, метатезы в собственных "осенних" стихотворениях Пушкина (как и мотивы... "Сказки о мертвой царевне..." в одном из них - мотивы, появляющиеся также, как мы обнаружили, в одной из имеющих прямое отношение к содержанию данных журнальных номеров сказке Измайлова, "Приказные синонимы"). Можно было бы указать на то, что этот мотив, прием игры с сезонными эксцессами - появляется у Пушкина еще здесь, в первой строфе пятой главы романа "Евгений Онегин". А следовательно, предполагается, готовится и на страницах номеров журнала "Благонамеренный" - отражающих композицию, стыковку отмеченных нами мотивов.

Но самое главное, конечно, именно это: то, что на страницах журнала начала 1826 года - проходит "обкатку" текст еще не напечатанных, никому еще не известных, ТОЛЬКО ЧТО НАПИСАННЫХ (или, если учесть, что первый номер журнала поступил в цензуру еще в начале декабря 1825 года, - еще даже ненаписанных, недописанных) глав, строф пушкинского романа; стык двух этих глав, четвертой и пятой, - как бы ПРОСВЕЧИВАЕТ в стыке первого и второго номеров петербургского журнала...

*    *    *

И вот теперь обратим внимание на то, что к одной из приведенных строк стихотворения "Одиночество" - строке, состоящей из прочерков, - тоже, как и к посланию Бестужева-Рюмина ("К П...ну"!) сделано примечание, причем - тематизирующее, вскрывающее именно этот, знаменуемый в измайловском журнале именно этой авторской фигурой, прием:

"Знаки сии поставлены самим Сочинителем".

Примечание должно уверить читателя в том, что цензура к этим прочеркам - не имеет никакого отношения; что на их месте в исходном тексте - не было ничего подозрительно-соблазнительного. И тем самым - заставить читателя задуматься о том, что такое - МОГЛО БЫТЬ; ознакомить его с мыслью о том, что такое - ДЕЙСТВИТЕЛЬНО происходит в других случаях, творится сплошь и рядом; что произведения, которые он читает, - доходят до него в урезанном, искаженном, неузнаваемом виде.

И вновь мы должны согласиться с автором старой статьи об альманахе "Сириус": подобное выражение традиционного "элегического уныния", как в стихах, только что приведенных нами, звучало совершенно иначе, совершенно по-новому - в современной исторической ситуации; наполнялось - конкретно-историческим смыслом и, тем самым, обращало внимание читателя не на внутренние переживания вымышленного, условного "лирического героя", - а на то, что творилось за окном, вернее - за толстыми стенами казематов и допросных камер.

Поэтому мы хотим привести еще один фрагмент из заключительной части того же стихотворения, выражающий мучительное переживание его героем окружающей реальности (тем более острое на фоне грез, от которых он к нему переходит), - которое применительно к данному моменту времени воспринимается как переживание им - произошедшей и происходящей исторической катастрофы:

...Как сладостно заснуть душой средь упованья!
Мечтать, что близок час желанного свиданья,
Что все прекрасное сулит нам новый мир,
Что счастье - не мечта; надежда не кумир.
Что скоро... но опять мой малый сон редеет!
Опять угрюмый день: уж луч зари бледнеет -
Зачем проснуться мне судил угрюмый рок,
Средь испытания, средь горестных волнений?...

Политический подтекст, вложенный в эти строки о каком-то "испытании", которому подвергается герой (срв. значение слова "пытать": "допрашивать"); о каких-то "горестных волнениях", переживаемых им (за кого? по какому поводу?), - утверждается легкой аллюзией на те самые стихи из "декабристского" послания Пушкина "К Чаадаеву", которые затем, в искаженном "внутренней цензурой" виде, будет прямо цитировать персонаж одной из публикаций альманаха "Сириус": "Мы ждем с томленьем упованья... Минуты верного свиданья..." Или: "Любви, надежды, тихой славы... Как сон, как утренний туман..."

Наконец, отметим еще одно стихотворение второго номера, создающее тот же самый ассоциативный контекст, приносящий на страницы журнала дыхание современных событий. Оно, во-первых, напоминает об излюбленном, прославившем сочинителя жанре, в котором творил до самого недавнего времени политзаключенный К.Ф.Рылеев: это "Дума" неведомого нам доселе поэта Александра Шидловского под названием "Георгий" (одновременно, в измайловском альманахе "Календарь Муз на 1826 год", была напечатана другая его баллада - "Александр Тверской", в том же альманахе на следующий год, то есть непосредственно перед созданием пушкинской "Полтавы", - баллада "Карл Двенадцатый", а в 1831 году вышла отдельным изданием его поэма "Гребенский казак", экземпляр которой сохранился в личной библиотеке Пушкина). И если мы ознакомимся с текстом этой баллады на историческую тему - то окажется, что ее сюжет - прямо проецируется на актуальную ситуацию.

Стихотворение, в основной своей части, представляет собой внутренний предсмертный монолог русского удельного князя, безрассудно вступившего в битву с монголо-татарскими захватчиками, разгромленного - а главное, этим своим безрассудством навлекшего еще большую беду на свое Отечество. С помощью этого исторического иносказания, издателями журнала, публикаторами всех кратко охарактеризованных нами входящих в него произведений, авторами реконструированных нами на страницах этого издания специфических журналистских приемов - собственно говоря, и выносится ОЦЕНКА, подводится итог и произошедшему 14 декабря 1825 года в столичном городе Санкт-Петербурге возмущению, и всей предшествующей эпохе тайных обществ и заговоров, которая завершилась, исчерпала себя этим эксцессом.