Панфилов Алексей Юрьевич. К изучению творческой истории стихотворения Пушкина "Осень (Отрывок)". I I

Дело в том, что стихотворение 1833 года - было не первым из пушкинских стихотворений, посвященных осени; портретированию осени как времени года. В нем сходятся две тематические линии поэтического творчества Пушкина. Одну - мы уже рассмотрели; в перспективе этой линии стихотворение это - примыкает к группе стихотворений "о бессоннице". Но точно так же существует и другая группа, другая линия, в перспективе которой стихотворение "Осень" также получает свое место.

И в данном случае первостепенную важность для нас имеет стихотворение 1829 года "Зима. Что делать нам в деревне?..." Правда, поначалу обратиться к нему меня заставили сугубо теоретические соображения. Я рассуждал так: стихотворение "Осень" написано в 1833 году, и, если оно использует в качестве эскизов, черновых набросков, рабочих заготовок материал стихотворения "Ночь" - то это означает, что это последнее, написанное в 1831 году и, следовательно, ничего не способное знать о еще не существующем стихотворении "Осень", кроме как в порядке такого АВТОРСКОГО предвосхищения своего собственного задуманного произведения, - написано Пушкиным.

Но я помнил, очень хорошо помнил, что нечто подобное "Осени" 1833 года - у Пушкина было написано ранее. И тогда вставал роковой для нашей темы вопрос: что, если все эти "превосхищения", которые мы находим в стихотворении "Ночь", - УЖЕ СУЩЕСТВОВАЛИ в этом более раннем "осеннем" стихотворении Пушкина? Тогда - вновь на сцену с торжествующим выражением лица выходит теория "эпигонства", и мы вынуждены будем признать, что "Н.И.Шибаев" - просто... "копировал" ранее написанное пушкинское стихотворение!

Однако, уже рассматривая стихотворение 1832 года на фоне пушкинских стихотворений о "бессоннице", мы убедились, что ни о каком "копировании", даже в отношении - прежде написанных пушкинских стихотворений, речи идти не может; в каждом случае мы имеем дело с ПЕРЕРАБОТКОЙ того или иного элемента общего, основного художественно-поэтического фонда Пушкина в целях его дальнейшего использования во вновь создаваемом произведении.

И тем не менее, я с некоторым трепетом стал вспоминать это "осеннее" стихотворение Пушкина, и в процессе этого воспоминания - поймал себя на мысли, что начинается-то это стихотворение со слова... "Зима..."! С облегчением вздохнув, я отложил в сторону это стихотворение, оказавшееся - "зимним", даже не перечитывая его, и только слегка недоумевал, почему же так упорно в моем представлении связывались с ним... "осенние" мотивы?!

К счастью, ход дальнейших исследований - вновь заставил обратиться меня к нему и, наконец, перечитать его, освежить в памяти. И, только начав перечитывать, я вновь испытал то же недоумение: ведь начинается-то это стихотворение 1829 года - со сцены той же самой ОСЕННЕЙ охоты, что и стихотворение "Осень" (и, добавим, поэма "Граф Нулин"):

...Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,
И рысью по полю при первом свете дня;
Арапники в руках, собаки вслед за нами;
Глядим на бледный снег прилежными глазами;
Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,
Двух зайцев протравив, являемся домой.

В 1833 году:

...сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.

И, для сравнения, "Граф Нулин":

...В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно: грязь, ненастье,
Осенний ветер, мелкий снег
Да вой волков. Но то-то счастье
Охотнику! Не зная нег,
В отъезжем поле он гарцует,
Везде находит свой ночлег,
Бранится, мокнет и пирует
Опустошительный набег.

Причем "пороша", сохранность снегового покрова - в стихотворении 1833 года так же проблематична, как в этой осенней охотничьей сцене из поэмы:

...Я встречаю
Слугу, несущего мне чашку чаю,
Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?
Пороша есть иль нет? и можно ли постель
Покинуть для седла?...

И наконец, обратившись к тексту и комментарию к этому стихотворению, я нахожу полное подтверждение всем своим недоумениям - в вопиющем, бросающемся в глаза и ошеломляющем читателя с первых же строк факте: это стихотворение, которое мы привыкли находить в оглавлениях и алфавитных списках по первой его строке, начинающейся словом "ЗИМА", - при первой публикации его в альманахе "Северные Цветы на 1830 год", было озаглавлено Пушкиным... "2 НОЯБРЯ"! В дальнейшем, правда, эта дата была заключена в скобки, чтобы не воспринималась как заглавие и чтобы этот календарный конфуз не так сильно и не сразу бросался в глаза (действительно: я лично - до самой последней минуты и не подозревал о его существовании!).

Причем, вопреки этому заглавию и в полном соответствии с первым словом (сказал "А"... говори "Б"?), Пушкин продолжает наделять содержание этого стихотворения - приметами именно зимнего времени года. Так, стихотворение заканчивается картиной:

...И дева в сумерки выходит на крыльцо:
Открыты шея, грудь и вьюга ей в лицо!
Но бури севера не вредны русской розе.
Как жарко поцелуй пылает на морозе!
Как дева русская свежа в пыли снегов!

Картина эта, как и сцена охоты, - находит себе соответствие в стихотворении 1833 года "Осень", но только там ведь, как это известно любому читателю, - она принадлежит именно ЗИМНЕМУ времени и выступает как одно из достоинств зимы, не перевешивающее, однако, отрицательного отношения автора к этому времени года в целом:

...Люблю ее снега; в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа...

В черновике зависимость от стихотворения 1829 года - была еще очевиднее:

...Как легкая мятель при солнце весела -
Как дева русская под соболем мила...

И еще более ранний вариант, представляющий собой - вообще легкую перефразировку последней строки более раннего стихотворения:

...Как дева русская под соболем свежа...

Это погружение воспеваемых в стихотворении 1829 года "дней поздней осени" (именно таким днем и является ведь - 2 ноября!) - в зиму, объясняется, как увидим, общим заданием этого стихотворения: ДАТЬ ОТРИЦАТЕЛЬНУЮ КАРТИНУ ЭТОГО ВРЕМЕНИ ГОДА. А поскольку опорочить свою "любовницу" Пушкин - не мог, то ему оставалось только одно: превратить ее... в нелюбимую "зиму"!

И вот здесь-то, в тексте этого странного "осенне-зимнего" стихотворения 1829 года - мы и обнаруживаем... математически точное соответствие той персонификации ночи, которую мы встретили - в стихотворении 1832 года; буквальное - воспроизведение ее вскрытой нами структуры. Но только... относящееся - и не к ночи, и не ко времени года, и не к какому бы то ни было другому отрезку времени, а к неодушевленному, абстрактному предмету - совершенно иного порядка. Из этого порядка, из этого ряда - персонификация эта была извлечена автором стихотворения "Ночь" и - поставлена В ТОТ ЖЕ САМЫЙ РЯД, в котором ее затем употребит автор стихотворения "Осень", в ряд отрезков измерения времени.

Общей чертой "осенних" (по своей теме, своему предмету) стихотворений Пушкина, сразу же бросающейся в глаза, является то, что все они - так или иначе затрагивают тему литературного творчества. Начав писать стихотворение об осени - Пушкин имеет в виду сообщить читателю о том, как он сочиняет стихи; видимо, между этими предметами есть какое-то родство; они объясняют друг друга: и та, и другие - находятся... на границе: на грани мiров (реального и воображаемого; земного и небесного...); на грани времен года, сезонов...

Точно так же и в стихотворении 1829 года - затрагивается этот предмет, только, в соответствии с общей негативной, критической тенденцией этого стихотворения - затрагивается в негативном плане; сообщение получается о том, как стихи - НЕ пишутся; не хотят сочиняться. Вот в этих строках мы и наталкиваемся на интересующее нас явление:

...Я книгу закрываю;
Беру перо, сижу; насильно вырываю
У музы дремлющей несвязные слова.
Ко звуку звук нейдет... Теряю все права
Над рифмой, над моей прислужницею странной:
Стих вяло тянется, холодный и туманной.
Усталый, с лирою я прекращаю спор...

Таким образом, персонификации здесь подвергается не ночь, не осень, но... рифма! Но я хочу обратить внимание, во-первых, на то, что это происходит в стихотворении на ту же тему, на которую будет затем написано стихотворение, где автор назовет себя - "любовником" осени; а во-вторых, здесь поэт называет рифму "ПРИСЛУЖНИЦЕЙ" - точно так же, как поэт в стихотворении 1832 года назовет ночь - "РАБОЙ". Мы обратили внимание на то, что это означает то же самое, что и - "наложницей", и именно поэтому - затем в стихотворении Пушкина и возникает косвенное именование "любовницей" - не времени суток, но времени года, осени.

Этот второй слой именования, который составляет его структуру в стихотворении "Ночь" и который проявляется затем - в стихотворении 1833 года, присутствует также и в "осеннем" стихотворении, написанном раньше их обоих, в 1829 году. И это - окончательно убеждает в том, что именно персонификация рифмы в нем - и явилась источником, перешла затем в персонификацию отрезка времени в стихотворениях "Ночь" и "Осень". Но только дело в том, что никакой "Шибаев", даже прочти он альманах "Северные Цветы" от корки до корки, - узнать об этом не мог. Потому что знать об этом мог... только сам автор стихотворения, напечатанного в этом альманахе.

Заглянув в транскрипцию пушкинского черновика, мы обнаруживаем... что ни о какой "прислужнице" и ни о какой "рабе" там первоначально речи не шло, а наоборот - "рифма" - там рисовалась чуть ли не госпожой, повелительницей поэта:

теряю права
Над беглой Рифмою, причудницею странной

Вот пример - ЧУДОВИЩНЫХ стихов Пушкина: тавтология на тавтологии; ВСЕ слова строки - выражают ОДНУ И ТУ ЖЕ ИДЕЮ, заключенную к тому же - в предыдущем стихе: "теряю права". Поэтому Рифма - "беглая", то есть - убегающая, ускользающая из рук, из пальцев (как будет сказано в стихотворении 1833 года) поэта. Кроме того, она - "причудница", то есть - своенравная, то есть - опять-таки способная в любой момент исчезнуть, "убежать". Срв. в романе "Евгений Онегин":

Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он...

Здесь то же слово - также связано с мотивом "бегства", но только парадоксальным, перевернутым образом: "причудницы" - это не те, которые убегают, а те... от которых убегают! Но в черновой строке стихотворения 1829 года - никакой парадоксальности нет, а наоборот - каждое слово в строке... словно бы не смеет противоречить другому! И та же причудница здесь к тому же - именуется "странной", то есть... причудливой.

Да кто же это писал? Капитан Лебядкин, что ли? Или, быть может - о ужасная мысль! - к пушкинскому черновику приложил свои... пальцы злостный эпигон "Н.И.Шибаев"?!!

Впрочем, все равно: уже в этой "чудовищной" строке заключена мысль ее - полной метаморфозы. "Беглый" - так говорится о... КРЕПОСТНОМ, или (до тех пор, пока императрица Екатерина стыдливо не отменила в России это слово) РАБЕ: том самом, к которому приравнивается, самим именем которого называется - ночь в стихотворении 1832 года! Кстати: а может быть, название поэмы Баратынского "Наложница" вызвало такое возмущение рецензентов не из-за своего обнаженно ЭРОТИЧЕСКОГО характера, а потому что оно... подразумевало это запрещенное высшей властью слово: РАБА?! И в то же время - к нему, именно с ПОЛИТИЧЕСКОЙ точки зрения, - нельзя было придраться!

И в этом словоупотреблении стихотворения 1832 года, в его ПОЛИТИЧЕСКОМ ОРЕОЛЕ, кстати говоря, - также зреет ТЕКСТ будущего стихотворения 1833 года - пусть и не вошедший в его окончательную редакцию. Ночь здесь называется "рабой" по отношению к герою (впрочем: "мирной", то есть - добровольной, не замышляющей бунта); точно так же как сам герой был назван перед этим - "невольником", по отношению к дневному времени суток: словом со сходным значением, однако имеющим специфический оттенок состояния рабства - у иноплеменников, захватчиков, а не в своей родной стране, как у крепостных крестьян.

А в черновиках Пушкина, при перечислении тех мест, куда мог бы "плыть" корабль его поэтического воображения, говорится, между прочим:

У[ра!] - куда же плыть - к песчаным [?] ли брегам
Где дремлют вечности символы, пирамиды
[Иль] иль к девственным лесам
Младой Америки - Флориды [?]

Но ведь Флорида, Северо-Американские соединенные штаты - это и есть... страна рабства; рабовладения, и именно - рабов привезенных, специально захваченных с этой целью на африканском континенте (по соседству... с "песчаными брегами" Египта). То есть - именно "невольников". И ни сам этот исторический феномен, ни его обозначение - уже не смягчены в этой стране никакими начальственными ужимками (оригинальная идея императрицы Екатерины упразднить рабство на лексическом уровне дойдет до сознания американцев лишь во второй половине ХХ века).

И вот, наконец, это положение дел, это чреватое творческим потенциалом неравновесие - исправляет та самая идея, которая затем будет применена ко времени суток в стихотворении "Ночь" и ко времени года в стихотворении "Осень". Во втором варианте строки Пушкин именует Рифму - тем же самым словом, которое будет подразумеваться для осени (в результате именования поэтом себя самого ее "любовником") в стихотворении 1833 года:

Над Рифмой над моей ЛЮБОВНИЦЕЮ странной

И затем в окончательном тексте появляется - слово, синонимичное тому, которое в стихотворении 1832 года скрывает подразумеваемое именование той же "любовницей", "наложницей" - не "рифмы", а "ночи": слову "раба". Оно оказывается - созвучным самому первому ("причудница"), как будто - уже в нем содержалось, подразумевалось, только еще - "не вылупилось": "при-служ-ни-це-ю". Но точно так же - в этом слове содержится, подразумевается и НЕПОСРЕДСТВЕННО предшествующий вариант, вот этот: "любовница". И точно так же содержащееся в слове "раба" - слово "наложница"... созвучно окончательному слову из стихотворения 1829 года!

Но оценить весь смысл, который заключает в себе эта генетическая зависимость стихотворений "Ночь" и "Осень" от "зимнего" стихотворения 1829 года, - я смог лишь после того, как к рассмотрению было привлечено еще одно стихотворение Пушкина этой тематической группы, посвященное художественно-аналитическому, осмысливающему портретированию этого времени года.

Заглянув в комментарии к стихотворению "2 ноября" 1829 года, я, конечно, не мог остановиться и не заглянуть в комментарий к самому стихотворению "Осень". И... прочитал там сообщение, от которого у меня, что называется, глаза на лоб полезли:

"Под обозначениями "Осень I окт[авы]", "Осень в деревне 1830" вошло в список стихотворений, предназначаемых для изданий, составленный не позднее сентября 1831 г."

И это - при том, что стихотворение печатается в разделе 1833 года, а в следующем же абзаце комментария - мы читаем:

"Датируется... 1833 г.; написано в октябре - начале ноября этого года".

Это что же такое? - возникает у читателя всех этих интересных сообщений вопрос? Каким образом стихотворение, "написанное в октябре-ноябре 1833 года", может войти в список стихотворений, ПРЕДНАЗНАЧЕННЫХ ДЛЯ ПЕЧАТИ, составленный более чем двумя годами ранее?!!

И лишь ПРИМЕЧАНИЕ, застенчиво присоединенное к этому, последнему абзацу (а вовсе не к тому, где горится о списке 1831 года!) - позволяет, наконец, нам понять, какова же на самом деле цена этому уверенному, не оставляющему никаких сомнений в том, что это так и есть, утверждению о том, что в списке 1831 года под указанными заглавиями - говорится именно о стихотворении "Осень (Отрывок)" ("Октябрь уж наступил..."):

"Текст 1830 г. неизвестен; черновой автограф, относящийся, несомненно, к 1833 г., не носит никаких следов перебелки с какой-либо предшествующей ему рукописи".

Мне даже стало обидно: комментарий к академическому изданию 1949 года - слово в слово повторял то... что я так усиленно твержу на всем протяжении этого исследования в отношении "шибаевского" стихотворения: стихотворение Пушкина "Осень (Отрывок)" (комментатор добавляет, что в списке стихотворений, составленном в 1836 году, оно так же, как и в списке 1831 года, получило название "Осень в деревне") - начало создаваться, сочиняться задолго (по крайней мере, за полтора года, а теперь мы видим - что и более) до того времени, к которому относятся дошедшие до нас черновики этого произведения!

И вот теперь оказывается, что существует - документальное, собственноручное пушкинское подтверждение сделанного мной вывода! Особенно меня, конечно, поразили слова о "ПЕРЕБЕЛКЕ С КАКОЙ-ЛИБО ПРЕДШЕСТВУЮЩЕЙ РУКОПИСИ". Мне так и захотелось закричать - туда, им - текстологам середины ХХ века: вот он - неизвестный им прототекст пушкинского стихотворения 1833 года; и существует он - не в виде "предшествующей рукописи", а в виде - предшествующей... публикации: стихотворения, которое, несмотря на видимость своей законченности, является черновым наброском, эскизом стихотворения "Осень".

И как только все эти радужные перспективы мне явственно представились - тут-то мой пыл значительно и охладел. Ведь если, как считают комментаторы, заглавия в пушкинском списке 1831 года относятся - к какому-то раннему, не дошедшему до нас, варианту стихотворения 1833 года, - то они, в любом случае... НЕ МОГУТ ОТНОСИТЬСЯ к тому эскизу, черновику этого стихотворения, который мы находим в стихотворении 1832 года! По той простой причине, что в заглавиях 1831 года стоит слово "Осень...", а стихотворение "Н.И.Шибаева", как мы значем, называется... "Ночь"; более того: об осени там - вообще ни слова, хотя бы косвенно, хотя бы отдаленно, не говорится; как-то слишком уж демонстративно, вызывающе - умалчивается.

И как только это трезвое соотношение вещей установилось в моей голове, я понял - что заглавия, обнаруженные пушкиноведами в списке стихотворений 1831 года, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО свидетельствуют в пользу обнаруженной мной генетической зависимости "Осени" от стихотворения 1832 года - только по-другому, далеко не таким прямолинейным образом, как это представилось мне в горячке первого ознакомления с этой исключительной по своему интересу и значимости информациией.

А почему, собственно? - вот первый вопрос, который возник у меня, когда ко мне вернулась способность трезво-критически обдумывать вещи. Вопрос этот был адресован автору процитированного мной комментария 1949 года Н.В.Измайлову: а почему, собственно, заглавия в пушкинском списке стихотворений - должны соотноситься С ТЕМ ИМЕННО стихотворением, которое будет написано - в 1833 году? Ведь, казалось бы, наоборот - автор комментария приводит аргументы как раз... отрицающие такую возможность:

а) никакого "текста 1830 года" нам неизвестно и

б) никаких следов его существования в рукописи 1833 года нельзя обнаружить.

И тогда спрашивается: а к чему же относится заглавие "Осень" в списке 1831 года?! Первая мысль, которая у меня возникла, - это о стихотворении с (разоблаченной уже нами в своем коварстве) первой строкой: "Зима. Что делать нам в деревне?..." Но справка, наведенная в тех же самых комментариях к Большому академическому изданию, отвергает эту возможность: стихотворение это - фигурирует в теом же самом списке 1831 года под другим заглавием: "2 ноябр[я]" и "2 ноябр[я] 1829". Однако...

Это - не единственное стихотворение, написанное Пушкиным об "ОСЕНИ В ДЕРЕВНЕ" до 1831 года. И лишь позднее, познакомившись с другими публикациями того же Н.В.Измайлова, посвященными этому стихотворению, я узнал, что он... тоже заметил все эти противоречия, выше перечисленные мною, и пришел к тем же выводам, что и я, а главное, у него возникла точно такая же догадка: К КАКОМУ ИМЕННО СТИХОТВОРЕНИЮ могут относиться эти заголовки пушкинских планов 1831 года! Узнать это было очень поучительно, потому что продемонстрировало ОБЪЕКТИВНЫЙ характер рассуждений, которые привели к одному и тому же выводу.

Но догадка эта возникла у меня - все-таки на основании совершенно иных соображений, чем у Измайлова, а потому и интерпретация тех же самых текстологических данных, которые обсуждает исследователь, - у меня несколько иная.

Заглавие "потерявшегося" стихотворения Пушкина дает однозначное указание: это - осень 1830 года. И ведь... действительно: осенью 1830 года - Пушкиным было написано еще одно стихотворение об "осени в деревне", а главное - никакого другого названия ему в списках стихотворений, составленных Пушкиным, не соответствует, и вообще - оно было впервые опубликовано посмертно, в 1841 году, в собрании сочинений Пушкина - как и стихотворение 1833 года.

Это стихотворение, так же как и стихотворение 1829 года, известное нам сегодня по первой строчке: "Румяный критик мой, насмешник толстопузый..." Так же как и стихотворение 1829 года, оно написано шестистопным ямбом с парной рифмовкой. И, так же как стихотворение 1829 года, оно озаглавлено в рукописи - датой, с прибавлением указания места его написания: "1 окт. 1830 Болд." Эта пометка, поставленная над текстом стихотворения, возможно, обозначает начало работы над ним, вторая - стоит под текстом и, стало быть, обозначает дату ее окончания: "10 окт."

Теперь обратим внимание на расшифровку сокращения заглавия из списка стихотворений, предлагаемую в комментарии к стихотворению 1829 года, отвергнутую самим его составителем: "Осень I окт[авы]". И вновь возникает вопрос: а почему, собственно? Такая расшифровка была бы удовлетворительна, если бы мы заранее убедились, что речь здесь идет о стихотворении, которое будет написано октавами в 1833 году. Но это-то как раз - нам и требуется установить! А между тем, стихотворение 1830 года - надписано и подписано ТЕМ ЖЕ САМЫМ СОКРАЩЕНИЕМ: "1 окт." и "10 окт." Что же, это означает, что Пушкин сперва планировал уложиться... в одну октаву, а потом решил сочинить стихотворение - в десять октав?!!

Конечно же, нет: это сокращение - ОМОНИМИЧНО и для названия строфической формы, и для названия... календарного месяца (октябрь - восьмой месяц года, октава - строфа из восьми стихов)! И, таким образом, мы можем прочесть это заглавие из списка 1831 года как: "Осень I окт[ябрь]". Тем более, что во втором варианте заглавия из списка - мы находим и указание года: "...1830", и точно такое же указание мы видим в надписании стихотворения, помеченного 1 - 10 окт[ября] 1830 [года]. Тем более, что в надписании этого последнего стихотворения и в первом из заголовков 1831 года - мы находим... одну и ту же цифру: ОДИН. Соблазнительно, конечно же, было бы считать, что в последнем случае - это означает то же, что и в первом: "Осень 1 октября".

Именно так... и поступил Н.В.Измайлов в своих позднейших публикациях. Однако не следует поддаваться соблазну простого решения. Сам же Измайлов указывает на то, что написание числа римской цифрой - не соответствует написанию КАЛЕНДАРНОЙ ДАТЫ (в том числе - и в рукописи стихотворения "Румяный критик..."). И сам же он затем... предлагает читать эту цифру с последующим сокращением как ДАТУ: "ПЕРВОЕ ОКТЯБРЯ"! Это кричащее противоречие в его истоковании означает, что у него - просто-напросто НЕ СУЩЕСТВУЕТ УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНОГО ОБЪЯСНЕНИЯ ЭТОЙ ПУШКИНСКОЙ ЗАПИСИ, несмотря на то, что соотнесение этого заголовка пушкинского плана 1831 года со стихотворением, которое было написано осенью 1830 года в Болдине - совершенно верное.

Но для нас теперь, когда мы подошли к той же самой загадке пушкинской записи совершенно с другой стороны, - не составит никакого труда ПОЛНОСТЬЮ интерпретировать эту запись. I... II... Помилуйте, но мы - где-то уже эти цифры встречали! И в самом деле: именно так, именно такими, римскими цифрами... пронумерованы - строфы, октавы стихотворения 1833 года "Осень"! Эта нумерация - демонстрирует нам ОБЩЕПРИНЯТЫЙ способ употребления этих цифр: они используются для нумерации ЧАСТЕЙ какого-либо включающего их единства. Стало быть, "Осень I" - это вовсе никакие не октавы будущего, написанного в 1833 году, стихотворения "Осень (Отрывок)", - но всего лишь навсего ПЕРВОЕ стихотворение из некоего цикла, или, чтобы уж не быть столь категоричным, СОВОКУПНОСТИ СТИХОТВОРЕНИЙ на тему "осени", "осени в деревне".

Ирония судьбы: именно комментатору стихотворения 1833 года, Измайлову, - принадлежит исследование о циклах стихотворений в поэзии Пушкина! Но, обращаясь к тексту его публикации, мы с удивлением читаем в нем, что стихотворение 1830 года, "Румяный критик мой...", он называет... ЕДИНСТВЕННЫМ, НАРЯДУ СО СТИХОТВОРЕНИЕМ 1833 ГОДА, посвященным Пушкиным - специально этому времени года! Иными словами, исследователь попал в ту же самую ловушку, из которой только что мы благополучно выбрались: стихотворение 1829 года, первая строка которого начинается со слова... "ЗИМА..."? он даже и не помыслил - причислить к совокупности пушкинских стихотворений на тему осени.

А почему это стихотворение, написанное в 1830 году - то есть ГОДОМ ПОЗЖЕ, чем другое стихотворение на эту же тему, "Зима. Что делать...", поставлено первым - исчерпывающее разъяснение этому дает... расшифровка последнего слова в заглавии плана: потому что оно - написано в ОКТЯБРЕ; об октябре. А стихотворение 1829 года, как указывает точно такое его же заглавие, - в НОЯБРЕ. Стало быть, согласно последовательности календарных месяцев, это - "Осень II". И если мы обратимся уже не к интерпретируемым нами заглавиям из списков 1831 года, а к рукописи стихотворения "Румяный критик мой..." - то мы убедимся, что оно находится в полном соответствии с такой, расшифрованной нами, датировкой из соотносимых нами же с ним заглавий 1831 года - и в полном соответствии с последовательностью стихотворений в этом предположенном нами "цикле": обе даты, которыми оно помечено Пушкиным, - относятся именно к октябрю месяцу.

Таким образом, оба эти стихотворения, "Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю..." и "Румяный критик мой, насмешник толстопузый...", написанные в 1829-1830 годах, представляют собой опыт поэтического осмысления Пушкиным осени, аналогичный тому, который придет им на смену - в стихотворении 1833 года. Характерно, что и сам Измайлов обращает внимание на особенность октавы, которым написано стихотворение "Осень": в отличие от поэмы "Домик в Коломне", написанной теми же октавами - но ПЯТИСТОПНЫМ ямбом, в стихотворении 1833 года Пушкин избрал для той же самой строфической формы удлиненный размер - ШЕСТИСТОПНЫЙ ямб. Иными словами, размер, которым, с парной рифмовкой, написаны ОБА более ранних стихотворения об осени: и 1830, и 1829 года.

Также Измайлов обращает внимание на то, что тема "нашей томной музы", звучащая в стихотворении 1830 года, - откликается в одновременно с ним писавшейся поэме "Домик в Коломне" - в стихах о русских ямщиках и поэтах, "поющих уныло". Тем самым, уже в этот момент времени, в 1830 году, - предвещая превращение двух "осенних" стихотворений Пушкина - в октавы "Осени" 1833 года.

Эта стихотворная "дилогия" Пушкина - в известном смысле, и вправду может быть названа "прототекстом" стихотворения "Осень (Отрывок)", существование которого можно предположить, судя по заглавиям в списке 1831 года. В том, что касается стихотворения 1829 года, мы в этом уже убедились. Но и стихотворение 1830 года - обладает таким характером, который позволяет говорить о том, что оно подчинено единству того же самого замысла, что и эти два, уже известные нам стихотворения.

Об этом свидетельствует - уже первая строчка стихотворения 1830 года. Поэт обращается к ЖУРНАЛЬНОМУ КРИТИКУ. Правда, интимного характера в этом обращении к литературной теме, как в стихотворениях "Зима..." и "Осень", - поначалу мы не найдем. Пушкин здесь рассуждает, спорит с ее "критиком" - о "нашей томной музе" вообще, выступает от лица всей поэтической братии. Однако: аргументы, которыми он оправдывает эту общую "томность", - как раз и носят сугубо личный, относящийся - уже прямо к его собственному творчеству, и творчеству - именно такому, каким оно ПРОГРАММНО становится в момент написания этого стихотворения, - характер.

В начале того же 1830 года, когда написано это "осеннее" болдинское стихотворение, в "Литературной Газете" Пушкин опубликует строфы из предполагавшейся тогда восьмой главы романа "Евгений Онегин", которые войдут затем в "Путешествие Онегина". Это - знаменитое рассуждение о "фламандской школы пыльном соре" в поэзии, которое имело у Пушкина программный характер и знаменовало, манифестировало для читательской аудитории поворот, осуществлявшийся тогда в его творчестве.

Развитием и продолжением "фламандской" описательной темы этих строф, которая и в том и в другом случае была повернута к русскому быту, быту русской деревни, - и служило стихотворение "Румяный критик мой..." Таким образом, за описанием осеннего сезона, каким он представал в наполнении крестьянской жизнью, наблюдаемой собственными глазами поэта, - в этом стихотворении стояли точно такие же интимные признания Пушкина о своем собственном творчестве, как и в "осенних" стихотвоениях 1829 и 1833 года.

Более того, как и в стихотворении "Зима. Что делать?...", мы встречаемся в стихотворении 1830 года - уже с феноменом формирования текста будущего стихотворения "Осень", с наметками, заготовками, которые будут развиты в его строфах - правда тех самых, которые были исключены из текста стихотворения.

Стихотворение заканчивается напоминанием собеседнику, которого грустные картины, указанные ему автором стихотворения, заставляют торопиться из деревни "Болд." (в которой он каким-то образом очутился?) - обратно в Москву:

- Постой - а карантин!
Ведь в нашей стороне индийская зараза.
Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа
Бывало сиживал покорный твой слуга;
Что, брат? уж не трунишь, тоска берет - ага!

Странная для Пушкина ссылка на свой опыт (трехдневного всего-навсего) пребывания в карантине при возвращении из Арзрума в 1829 году. Ведь он сам в это время, во время написания этого стихотворения, был заключен в холерном карантине в Болдине, и не на дни - а на месяцы. Можно было бы, правда, сказать, что эта слабо мотивированная отсылка к 1829 году имеет художественно-композиционный характер: она связывает стихотворение 1830 года с "осенним" стихотворением 1829-го, написанным - как раз по возвращении из Армении, с Кавказа.

Однако это объяснение представляется нам недостаточным. Мы слышим здесь - ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ НАЗВАНИЯ, начинающиеся складываться... в некий ПЕРЕЧЕНЬ: "ворота угрюмого Кавказа"... "зараза", холера, пришедшая из Индии... Да ведь это же - начинает прорисовываться перечень пунктов назначения поэтического вдохновения из стихотворения 1833 года! Перечень географических названий, получающих в стихотворении Пушкина такой же описательный характер, образец которого дан нам в процитированных строках: "Швейцарии ландшафт пирамидальный" и т. д.

Индии, правда, в вариантах этого перечня нет, но есть - Кавказ, и чрезвычайно интересно обратить внимание на то, каким эпитетом он характеризуется!

...[какие] берега
Теперь мы посетим - Кавказ ли КОЛОССАЛЬНЫЙ [?]...

Мы видим, правда, что слово это в данном случае читается предположительно, но само по себе оно в рукописи стихотворения - безусловно есть: в других вариантах строфы этот же самый эпитет, уже безо всяких сомнений, относится к Египту. Сначала, когда я попытался соотнести эту характеристику Кавказа с той, которая дается в стихотворении 1830 года, у меня ничего не получилось: в одном случае Кавказ - "угрюмый", в другом - "колоссальный".

И только потом я сообразил: в более раннем стихотворении Кавказ характеризуется... еще одним эпитетом, который поначалу не воспринимается в этом качестве, поскольку выражен не прилагательным, а существительным: предгорья Кавказа, подступы к нему называются Пушкиным - "ВО-РО-ТА-МИ" (срв. традиционный для античности эпитет: "стовратные Фивы"). А теперь обратимся к ассоциациям, устойчиво связанным в нашем культурном сознании со словом... "колосс". Конечно же, первое, что приходит на ум: "КОЛОСС РОДОССКИЙ"! Одно из "семи чудес света", такой же МАЯК, как и другой, входящий в то же число, Александрийский - который Пушкин, как известно, будет воспевать в своем знаменитом стихотворении 1836 года.

Мотивы будущего "Памятника" звучат и в другом эпитете, характеризующем в рукописи 1833 года - горы. Если на Кавказ был перенесен эпитет, первоначально относившийся к Египту ("Египет колоссальный"), то ведь и горный ландшафт Швейцарии - тоже назван "пирамидальным", уподоблен египетским пирамидам. Именно египетские пирамиды - выступают мерилом свершений поэта в прообразе пушкинского стихотворения 1836 года, начальные слова которого взяты к нему эпиграфом: "Памятнике" Горация.

Теперь представим себе внешний вид Родосского маяка: гигантский человек, держащий в руке факел (подобно знаменитой статуе Свободы, которая будет сооружена в Нью-Йорке полвека спустя после создания пушкинских стихотворений) - и широко расставивший ноги, утвержденные на двух островах, между которыми - как в ВОРОТА, проплывают в гавань Родоса корабли. Таким образом, слова стихотворения 1830 года о "воротах Кавказа" - уже содержат в себе образ, который будет заключен в эпитете, характеризующем Кавказ в стихотворении 1833 года.

Наделяя в стихотворении "Осень" Кавказ этим эпитетом, употребляя этот эпитет в черновиках этого стихотворения, - Пушкин, тем самым, развивал зародыш художественной идеи, появившейся у него еще в стихотворении, обращенном к "Румяному критику..." Так что, стихотворение "Осень" - действительно НАЧИНАЕТ СОЧИНЯТЬСЯ В СТИХОТВОРЕНИИ 1830 ГОДА. Но не одно только изученное нами слово из его текста - об этом свидетельствует.

А прозаизм "покорный твой слуга"? Зачем, спрашивается, его было вводить в текст стихотворения? Какую ПОЭТИЧЕСКУЮ функцию он здесь выполняет, ПОМИМО своей прозаической функции служить завершением (эпистолярного!) диалога с собеседником?

Это самоименование - наглядно показывает преемственность "осеннего" стихотворения 1830 года от стихотворения "Зима. Что делать нам в деревне?..." Служит напоминанием о персонификации "прислужница" в нем ("слуга" = "прислужник"), и одновременно - ПРЯМЫМ предвестием аналогичной персонификации "раба" из стихотворения 1832 года. Мы показали, что слово это функционирует там с оттенком, ореолом значения "невольник", "невольница": то есть лицо, взятое в плен, в рабство. И образ этот, прежде чем он будет применен к "ночи" в стихотворении 1832 года, выраженный еще общераспространенной формулой вежливости "покорный твой СЛУГА", - Пушкин опробует ведь... на самом себе: потомке бывшего НЕВОЛЬНИКА - "арапа Петра Великого", Абрама Петровича Ганнибала!

Срв. в стихотворении 1829 года - прямое употребление этой лексики в описании сцены охоты:

АРАПНИКИ в руках; собаки вслед за нами...

Стало быть, и в этом, ПЕРВОМ из "осенних" стихотворений, - УЖЕ присутствует этот образ; это поэтическое значение; эта - КОНСТАНТА, которая будет далее проходить и в стихотворении 1830-го, и в стихотворении 1832-го ("шибаевском"), и в стихотворении 1833 года.

А в плане ЛЕКСИЧЕСКОГО выражения этого значения, выражения, придающего ему АВТОБИОГРАФИЗМ по отношению... к Пушкину, вспомним также - уже упоминавшихся нами "АРАПСКИХ царей" (которые, к тому же, оказываются в действительности... все тем же "царским арапом"!) в рукописи стихотворения "Осень (Отрывок)". С "арапников" ("в руках") развитие этого многовариантного мотива началось - "арапскими" ("царями", то есть... руко-водителями!) оно и закончилось.

И вот теперь, когда к одному "осеннему" стихотворению этого периода, рубежа 1820-х - 1830-х годов, присоединилось второе, - для меня явственной стала художественная закономерность, последовательно проводимая в них Пушкиным, и противопоставляющая их обоих - "осеннему" стихотворению 1833 года. "Дни поздней осени бранят обыкновенно", - скажет Пушкин в этом будущем своем стихотворении. КТО бранит? - Да он сам же, Пушкин, и "бранит": в поэме "Граф Нулин" - и в двух этих стихотворениях, "Румяный критик..." и "Зима..."!

В "октябрьском" стихотворении 1830 года ("Румяный критик мой...") те же самые осенние дни, что и в стихотворении "Осень (Отрывок)", выступают в столь же неприглядном виде, как и в "ноябрьском" стихотворении 1829 года ("Зима. Что делать нам...") и во вступительных фрагментах поэмы "Граф Нулин":

...Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогой,
За ними чернозем, равнины скат отлогой,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где темные леса,
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в угоду взора,
Два только деревца. И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, намокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только. На дворе живой собаки нет...

И в этом пейзажном описании, как и в финальных строках стихотворения, которые мы рассмотрели, мы также находим заготовки для будущего стихотворения "Осень", семена, которые прорастут - в нем:

...Уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей...

Меня всегда изумлял, при чтении стихотворения 1833 года, этот климатологический казус: каким образом в первых числах наступившего октября (пусть это для нас, для нашего календаря - и середина месяца) на деревьях остаются... "последние листы"?! Мне всегда по этому поводу думалось: не ошибся ли Пушкин... ровно на месяц? Не следовало ли бы ему начать свое стихотворение словами: "НОЯБРЬ уж наступил..."? Оно было бы куда как правдоподобнее; хотя, надо признать, что в поэтическом отношении звучание первой строки стихотворения - стало бы гораздо хуже.

Срв. хрестоматийно знаменитую первую строку стихотворения на лицейскую годовщину "19 октября" 1825 года:

Роняет лес багряный свой убор...

Ни о каких "нагих ветвях" тут и помина нет, а ведь это стихотворение, во-первых, относится к сроку - двумя неделями позднее, чем "Осень", а во-вторых - написано на севере, по отношению к Болдино, в Михайловском!

И это бы еще ничего, что казус - климатологический. На самом деле, за этой невозмутиммой констатацией, исподволь смещающей календарные сроки, стоит дичайший скандал уже - художественного порядка, внутри - самого этого стихотворения. Услышав в его начале про эти скакраментальные "последние листы" и про только что наступивший октябрь, мы далее читаем:

Дни поздней осени...

Это начало-то октября - "поздняя осень"?! А далее - и того ужасней:

Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса!...

Какие же тут "багрец и золото", если ветви, как нам здесь же сообщил уважаемый автор, НА-ГИ-Е?!!! Да в здравом ли уме находился Пушкин, сочиняя это свое бессмертное стихотворение? К сожалению, приходится переадресовать этот тревожный вопрос: в здравом ли уме находимся мы, его читатели, воспринимая эту дикую, ни с чем несообразную, и прежде всего - с самой собой, картину - как должное; как РЕАЛИСТИЧЕСКИ ПРАВДОПОДОБНОЕ изображение осени?!

Ответ на этот свой изумленный вопрос я впервые нащупал тогда, когда обнаружил, что в ноябрьском (по теме, по содержанию) стихотворении 1829 года Пушкин описывает - ЗИМУ. Тогда-то я и понял, что это смещение времен и сроков - не имеет ровным счетом никакого отношения к "реалистическому правдоподобию", присущему будто бы поэзии Пушкина, - но служит проявлением ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЗАКОНОМЕРНОСТИ; некоего ПОЭТИЧЕСКОГО ЗАМЫСЛА, который диктует необходимость, вопреки действительному положению вещей, называть "осень" - "зимой", а деревья, одетые в желтые и красные листья, - "нагими".

Если в стихотворении 1829 года Пушкин представляет первые числа ноября - как зимнюю пору, то в стихотворении 1833 года - полностью наоборот, то же самое, ноябрьское состояние природы, "позднюю осень" - он наделяет чертами первых дней октября, расцвета "золотой осени". В обоих этих стихотворениях прослеживаются две совершенно определенные, идущие вразрез с реальной действительностью, ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ тенденции: в первом стихотворении Пушкин - "ухудшает" свое, автора, и, следовательно, читательское впечатление от осени; во втором стихотворении - стремится максимально улучшить, идеализировать его.

Общая же черта, которая объединяет два этих, прямо противоположных по своей тенденции стихотворения: это то, что в том и другом все вращается ВОКРУГ ОДНОГО И ТОГО ЖЕ КАЛЕНДАРНОГО СРОКА: ноября месяца. В одном случае он дает этот ноябрь сквозь призму уже наступившей "матушки-зимы"; в другом - сквозь призму предшествующего, гораздо более "отдаленного" от "угроз седой зимы" месяца.

И вот мы видим, что этот мотив, которым Пушкин наделяет первые наступившие октябрьские дни в стихотворении 1833 года, то есть - "нагие ветви" деревьев, в стихотворении 1830 года - как раз и подан фотографически-реалистично: одно дерево облетело, со второго же - пока что... не упало ни одного листка. Пейзажная деталь - подчеркнуто находится как бы на пол-пути своего превращения в художественную, ВЫМЫШЛЕННУЮ реальность будущего стихотворения (а значит все-таки - уже является... вымышленной, превращенной в иронически-геометрическое стилизованное ИЗОБРАЖЕНИЕ, преломляющее, искажающее действительность в угоду творческому заданию автора).

И еще, что объединяет два болдинских стихотворения об осени - 1830 и 1833 года, это... смерть; СМЕРТЬ ЧЕЛОВЕКА. В "ноябрьском" стихотворении 1829 года мы не найдем прямого изображения смерти; этот мотив фигурирует в нем, разве что, в качестве метафоры, как изображение "смертельной скуки", царящей в осеннем быту деревенских помещиков, да еще... в виде двух затравленных на охоте собаками зайцев, с которыми гость и его хозяин возвращаются под вечер домой.

В двух позднейших же стихотворениях - описывается смерть самая доподлинная. Начинается, правда, соответствующий фрагмент в стихотворении 1830 года - с того, что он ПОДХВАТЫВАЕТ слабо ощущаемое присутствие этой темы в своем предшественнике, стихотворении "Зима..." 1829 года: выражение "живой собаки нет", которое нам встретилось в конце описания безотрадного деревенского пейзажа, - подразумевает представление о... "мертвой собаке" (срв. у Пушкина - именно МЕРТВУЮ, "издохшую" собаку, защищавшую героиню от отравленного яблока в "Сказке о мертвой царевне и семи богатырях"!).

Мотив тем самым, по сравнению с этим более ранним стихотворением, - переносится на противоположное: с затравленной, застреленной дичи - на... одного из ее преследователей, пока что еще не на человека, охотника - но на его спутника, собаку, гончую. Но потом за этим шуточным, ироническим переносом, - следует сцена смерти всерьез:

...Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед,
Без шапки он; несет подмышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попенка,
Чтоб тот отца позвал, да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил...

Всем известно, что в стихотворении "Осень (Отрывок)" - тоже есть сцена смерти, и смерти - именно че-ло-ве-ка; "чахоточной девы". Правда, в стихотворении 1830 года такая сцена представлена - как воочию наблюдаемая глазами автора и его собеседника; а в стихотворении 1833 года она - воображаемая, приводимая в пример, как одна из, возможно, встречавшихся читателю когда-нибудь в его жизни. Однако... мы уже обращали внимание на странный характер этого СОБЕСЕДНИКА в более раннем стихотворении. Что это за "критик" такой (причем: ВРАЖДЕБНЫЙ Пушкину и писателям его круга), который - посещает поэта в его холерном осеннем болдинском уединении?!

Возможно, эта фигура - в свою очередь... ВООБРАЖАЕМАЯ; с которой поэтом - ведется МЫСЛЕННЫЙ диалог, диалог на расстоянии, как и с "дорогим читателем" - в стихотворении "Осень"? И, таким образом, предъявляемая ему сцена деревенской жизни - имеет точно такую же модальность, как и соответствующая сцена в будущем стихотворении; может быть - лишь представлена им в своем воображении, а ни в коем случае не увидена собственными глазами?

И когда мы внимательно рассматриваем две эти сцены из двух "осенних" стихотворений Пушкина - мы воочию убеждаемся в том, что одна из них - служит ПРЯМЫМ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ДРУГОЙ, несмотря на их видимое, кажущееся "несходство"! Несходство - лежит в предмете изображения, содержании двух этих сцен, несопоставимом одно другому: смерть младенца в бедной крестьянской семье - и смерть барышни в дворянском, господском семействе. Однако преемственность двух этих лирических эпизодов - обнаруживается не в содержании, а В СРЕДСТВАХ, СПОСОБАХ ИХ ИЗОБРАЖЕНИЯ.

Как только я стал сравнивать две эти сцены, мне бросилось в глаза присутствие одной метафоры, мифологемы в соответствующем фрагменте из стихотворения 1833 года:

...На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева,
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти ОНА НЕ ВИДИТ ЗЕВА;
Играет. - На лице еще багровый цвет -
Она жива еще сегодня, - завтра нет.

И когда я стал раздумывать над тем, что же меня так привлекло в этом мифологическом образе разверстой пасти земли, и именно в данных обстоятельствах сравнения двух этих стихотворений, - тогда-то я ее впервые и увидел: "живую собаку"! Если северный ветер (которому предстоит... "засорить листьями лужу"!) в одной строке стихотворения, словно в насмешку, называется МИФОЛОГИЧЕСКИМ ИМЕНЕМ "Борея", а в следующей строке - УПОМИНАЮТСЯ СОБАКИ, да еще на фоне намеченной поэтом антитезы "жизни" и "смерти", - то совершенно естественно, что с простыми деревенскими собаками этими, так же как Борей - с нашим простым северным ветром, в первую очередь, ассоциируется... МИФОЛОГИЧЕСКИЙ же пес: Цербер, страж подземного царства. Со своим разверстым "зевом", пастью... даже не одним, а тремя!

Вот этот вот мифологический образ отверстой пасти подземного, адского чудовища, готового вновь и вновь пожирать мертвецов, образ, витающий над двумя строками стихотворения "Румяный критик...", - думается, и породил образ "зева могильной пропасти" в сцене смерти из стихотворения "Осень".

Мотив, фигура "собаки", таким образом, - проецируется на сцену смерти ЧЕЛОВЕКА: сначала - в стихотворении 1833 года, а затем, в обратном, отраженном движении, - и в стихотворении 1830 года. Сочетание двух этих мотивов - приводит к возникновению еще одного всплывающего в памяти фразеологизма, подобного "смертельной скуке", осеняющей картины, изображенные в стихотворении 1829 года: "СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ". И, читая описание следующей сцены смерти ребенка в болдинском стихотворении Пушкина, - мы понимаем, откуда это выражение берет свое начало; почему оно здесь оказывается глубоко уместным - в художественном и нравственном отношениях!

"Собачья смерть", "умереть, как собака", "похоронить как собаку" - этими выражениями, к которым читатель приходит искусно проложенным автором от стихотворения к стихотворению реминисцентным путем, - на подсознательном уровне, на уровне ощущений и интуиции, - так и веет от этой сцены в пушкинском стихотворении.

И именно это безжалостное, жестокое воспроизведение - и является решающим в поединке поэта и его насмешливого "критика". Не унылый деревенский пейзаж: на это можно было бы ответить, что и "светлые нивы", и "темные леса", и вожделенная речка - в действительности же существуют, и их всегда можно жизнерадостно воспеть (что и было затем сделано самим Пушкиным в стихотворении "Осень"). Не смерть младенца сама по себе - ее всегда можно утопить в меланхолической грусти и уповании на то, что "там" - ему будет лучше, чем "здесь". Пока дело идет об этих ПРЕДМЕТАХ, - официальная, официозная идеология, царящая в пушкинскую эпоху (у каждой эпохи - она своя, но механизмы ее функционирования, веротяно, всегда одинаковы), - действует безотказно.

И ВЗЛОМ этой идеологии - происходит у Пушкина совершенно в ином, на ином: не в предмете изображения, а в оценивающем, отражающем его, реагирующем на него СОЗНАНИИ персонажа. Он говорит о жестоком равнодушии, окаменелом бесчувствии человека, для которого смерть младенца... только помеха; мелкая и досадная. И это - сразу же действует на собеседника, в порядке шоковой терапии:

...Что ж ты нахумрился? - Нельзя ли блажь оставить!
И песенкою нас веселой позабавить? -
Куда же ты? - в Москву, чтоб графских именин
Мне здесь не прогулять.

Действует - потому что рядом с этими "опасными соседями" - становится по-настоящему страшно. Хочется укрыться где-нибудь в столицах, поближе к источнику власти, полиции и войскам. В этом пушкинском описании сцены - звучат уже знаменитые стихи из романов Достоевского:

Вот идут мужики
И несут топоры.
Что-то страшное будет.

Или наоборот: маячит образ кроваго тирана, деспота, Сталина, который пожирал этих младенцев на ужин охапками, потому что они и были - именно тем, чем они изображены в сознании персонажа в этом пушкинском стихотворении: мелкими досадными помехами на его пути.

Честно признаюсь читателю: ранее, до тех пор пока проблематика "осенних" стихотворений Пушкина не начала разворачиваться передо мной во всей своей грандиозной полноте - благодаря найденному к ним подлинному КЛЮЧУ - стихотворению "Ночь", - моей затаенной мечтой, "сверх-задачей", которую я себе мысленно ставил, представляя, что буду когда-нибудь заниматься изучением, интерпретацией этих стихотворений, прежде всего, конечно, - стихотворения "Осень", - было... очень и очень маленькое и скромное желание: дать оправдание, апологию знаменитому советскому анекдоту, сочиненному каким-то шутником по поводу этого пушкинского стихотворения:

- А ведь Пушкин-то был большевиком! - Почему? - Как же-с, ведь он предрек в своем стихотворении революцию 1917 года: "ОКТЯБРЬ уж наступил..."!

И мне - простодушно, по-детски хотелось: убедиться, действительно ли в этих строках (на заднем их плане, подспудно, конечно) - ИДЕТ РЕЧЬ ОБ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ 1917 ГОДА? Теперь-то, когда я доподлинно знаю - каковы истинные масштабы далеко идущих предвосхищающих намеков, аллюзий и реминисценций в поэзии Пушкина, - эта шутка уже... потеряла свою остроту, и никакого азарта искать ей оправдание, доказывать, что Пушкин - действительно МОГ ИМЕТЬ В ВИДУ в этих строках - ЭТОТ именно смысл, - у меня больше нет.

И тем не менее: именно так, хотим мы этого или не хотим, - получается! Политическая подоплека "осенних" стихотворений в принципе - нами уже выявлена. И в общем-то, от нее - уже один шаг и до КОНКРЕТНО-ИСТОРИЧЕСКОЙ постановки вопроса о тех катаклизмах, которыми, в итоге, закончится вся эта бурная, и что самое обидное - в пушкинское время глубоко подавленная, подавляемая, зацементироованная в своем подземном русле, общественно-политическая борьба, продолжающаяся на всем протяжении "петербургского периода русской истории".

Хотим мы этого или не хотим, но мы выяснили, что ОКТЯБРЬ-то в пушкинском стихотворении - вовсе не "октябрь", а... НОЯБРЬ, и это - для всей этой тематической группы его стихотворений художественно принципиально. Но ведь это - еще один шажок к установлению сходства, уподоблению... той же самой ОКТЯБРЬСКОЙ революции, анекдотически же праздновавшейся на протяжении почти всего времени существования советского государства... в НОЯБРЕ месяце!

Нравится ли нам это, или не нравится, но в процитированном тексте описания сцены смерти - уже из стихотворения 1830 года - ведь действительно содержится... каламбур, словно бы - пришедший к Пушкину из виршей какого-нибудь Демьяна Бедного:

- Вот "Правда", мужичок!...

И мы хотели бы отвернуться от этого НАПРАШИВАЮЩЕГОСЯ в данном контексте, взятом на всей глубине его смысла, случая игры слов, но... Нам, вне зависимости от наших желаний и личных ВКУСОВЫХ предпочтений, НЕ ПОЗВОЛЯЕТ этого сделать - следующая за ним в ближайшей же строке анаграмма, подтверждающая, удостоверяющая, что эта игра слов - ВХОДИЛА В НАМЕРЕНИЯ АВТОРА:

...И кличет издали ЛЕНИвого попеНкА...

Это - не мы сочинили; это - написано рукой Пушкина, черным по белому...

Я все это говорю, однако, к тому, что "румяный критик" в этом стихотворении Пушкина - оказывается в очень неприятном для себя и совершенно не ожидаемом положении. До каких пор можно изображать из себя страуса и зарывать голову в песок? Мы-то теперь - знаем, ДО КАКИХ: с точностью до года, часа и... месяца. Но в те времена, похоже, это было известно - одному Пушкину, да еще, может быть, немногим его ближайшим друзьям и единомышленникам. И этому его фантастическому, кажущемуся нам, рядовым читателям, - фантастическим, знанию - соответствует и... фантастическая ситуация, изображенная им в стихотворении.

Его собеседник - каким-то чудом, подобно "заброшенным гипнозом Воланда" далеко от мест своего актуального обитания героям (будущего же) романа Булгакова, - оказывается, вместо более привычных ему столиц, в какой-то захолустной деревеньке, перед лицом великого сочинителя, которого он так храбро заочно бранил, - и его взору предъявляется - нет, не прозаический пейзаж за окном, а... самое что ни на есть подлинное ВИ-ДЕ-НИ-Е, вполне соответствующее той фантастической ситуации, в которой он оказался. Не зря же, в конце концов, упоминаемые в стихотворении столь же фантастического "Н.И.Шибаева" "волшебных сказок приключенья" - проходят красной нитью через эти "осенние" стихотворения Пушкина и даже, посредством сюжетного мотива одной из его собственных сказок, заглядывают, как мы видели, в стихотворение 1830 года.

И критик этот оказывается - словно бы двойником... будущей умирающей героини из стихотворения 1833 года; оказывается - на ее месте; "приговаривается к смерти" - условно! Первая же строка, первое же слово стихотворения 1830 года вводит относящуюся к нему портретную деталь - цвет лица:

РУМЯНЫЙ критик мой, насмешник толстопузый...

И только теперь, при сопоставлении двух стихотворений, мне становится ясно... почему эта же самая портретная деталь - так тщательно подыскивалась, обрабатывалась в черновике строк стихотворения "Осень", описывающих смерть его воображаемой героини!

Сначала о ней - так прямо и было сказано:

В лице БАГРОВЫЙ ЦВЕТ появится порою

Но тут же это грубое и двусмысленное описание (багровый цвет лица - принадлежность пьяниц) было исправлено:

Багровый нежный [?] цвет

Исправление - намечало именно устранение грубости и двусмысленности, с сохранением, однако... ТОГО ЖЕ САМОГО ЦВЕТООБОЗНАЧЕНИЯ, столь опасного в своих нежелательных смысловых связях! Затем намечены пути устранения этой опасности:

Багровое пятно. Слабее

И:

Иль яркое [?] пятно. Безропотно слабея

И, наконец, нащупано правильное решение:

Слабее [нежного] пчелиного напева
Звук речи; на лице порой багровый цвет -

Этот эскиз, набросок решения сохранится и в первом варианте строки беловой редакции, чтобы потом получить - окончательную обработку, известную нам сегодня по каноническому тексту стихотворения:

...Играет. - На лице еще багровый цвет -
Она жива еще сегодня, - завтра нет.

Вот именно в этом слове - и было все дело, именно в нем заключалось решение: у пьяницы багровый цвет лица - "уже", то есть в результате принятия горячительных напитков; у чахоточной - "еще". Он, парадоксальным образом, является также - следствием (болезни), и в то же время, ПРИЗНАКОМ ЖИЗНИ; борьбы за жизнь; того, что миг смерти "еще" не наступил, хотя он - и рядом, "завтра". И, несмотря на все эти многочисленные варианты, поиски, само это слово, это цветообозначение - сохраняется; многочисленность вариантов - как раз и свидетельствует о том, что Пушкину необходимо было - сохранить его во что бы то ни стало.

А необходимо это было - как раз потому, что слово это - свидетельствует о зависимости, о преемственности стихотворения "Осень" - по отношению к стихотворению 1830 года; о том, что оно - соответствует в новом стихотворении - "РУМЯНОМУ" цвету лица собеседника Пушкина в старом; цвету, являющемуся - наоборот, признаком здоровья и благополучия. И в то же время - это-то соотвествие СЛОВ - и делает его, этот персонаж... "двойником" героини будущего стихотворения; так же как и она - об-ре-чен-ным; этим СЛОВОМ - "приговоренным": к смерти!...

Штуки шутками (а анаграмма имени Ленина, название газеты "Правда", метонимия названия месяца "Октябрь" в качестве обозначения крупнейшего социально-политического катаклизма ХХ века в стихотворениях Пушкина - были, конечно же, со стороны поэта, не более, чем шутками), - но наличие в "осенних" стихотворениях Пушкина - куда более злободневных, животрепещущих и кровоточащих, для него и его современников, политических намеков - несомненно.

Я упомянул читателю о том образе "могильного зева", который бросился мне в глаза сейчас - при сопоставлении сцен смерти в стихотворениях 1830 и 1833 года. Но раньше-то, когда я рассматривал эту именно сцену из стихотворения "Осень" - изолированно, саму по себе, - мне бросилось в глаза, поразило с первого взгляда мой слух, - совсем другое. Вот это вот окончание сцены; лексико-грамматическое его оформление: "... - завтра нет". Меня приковал к этому окончанию фразы у Пушкина - вопрос: почему это - так оборванно; почему изъята выраженность предиката - значимым словом ("...мертва", "...не жива")?

Внезапность смерти; оборванность жизни, - скажете вы? Впечатление от построения фразы - передает впечатление от описываемого в этой фразе события? Однако если об этом задуматься - то окажется... что именно это-то - меня здесь и нисколько не удовлетворяло, не устраивало! В пушкинской строфе речь идет - О ПРЯМО ПРОТИВОПОЛОЖНОМ: не о неожиданности смерти - а наоборот, об ожидаемости ее на всем протяжении времени и каждую минуту! Грамматическая оборванность фразы - НЕ СООТВЕТСТВУЕТ, идет - полностью вразрез с эмоционально-смысловым содержанием строфы!

Вот это-то меня к этой фразе - и приковывало: значит, рассуждал я, у этой оборванности, обрывчатости - должно быть какое-то иное художественное обоснование, заложенное в ней Пушкиным; но это обоснование - совершенно невообразимо, непредставимо - мне, да и, я думаю, любому читателю стихотворения.

ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ решение этой головоломной проблемы пришло, когда я сделал вывод о том, что стихотворение "Осень" - находится в сфере влияния стилистики стихотворения 1826 года "Зимняя дорога", с его аллюзиями на недавнюю казнь и наказание государственных преступников. Причем степень этого "влияния" мы можем оценить, обратившись к черновикам стихотворения. Мы рассматривали связь двух этих стихотворений сквозь призму посредничества между ними - стихотворения "Ночь" и второго "шибаевского" стихотворения "Альционы", перевода предсмертного стихотворения Шенье; обратившись к центральным строфам стихотворения 1833 года, высшему эмоциональному всплеску прославления осени в нем.

Но, обратившись к черновиками стихотворения, мы обнаруживаем, что этот же самый преемственный мотив, связывающий его со стихотворением 1826 года - находился первоначально... в самой первой строфе; с обработки этого мотива - и НАЧАЛАСЬ РАБОТА ПУШКИНА над текстом этого стихотворения; а потому можно сказать - что стихотворение это начинало писаться... как прямое продолжение стихотворения 1826 года "Зимняя дорога":

[Октябр]ь уж наступил - с нагих своих ветвей
Последний лист уже дубравы отряхают
[Тум]ан[ы], хладные предвестники дождей
[По] небу стелятся - и солнце затмевают

Хотя чтение слова "ТУМАНЫ". как видим, предположительно, в рукописи от него находятся две, или в других случаях три, буквы, но оно - вполне убедительное. И это - именно та преграда, которая застилала ночное светило в стихотворении 1826 года: "ОТУМАНЕН лунный лик" - этими именно словами оно и заканчивалось; эти слова - и подхватывались первоначально в первой октаве стихотворения "Осень"!

Потом эта явная преемственность была отчасти завуалирована, отчасти... стала еще более явственной, бросающейся в глаза: прямое упоминание какого-либо светила - луны ли, месяца, как в стихотворении "Зимняя дорога", или солнца, пришедшего им на смену в стихотворении "Осень", - исчезло, и вместо той же самой преграды, пелены - появилась другая, зато в названии своем - содержащее то же самое выразительное, запечатлевающееся в памяти определение, что и в стихотворении 1826 года: "волнистая мгла".

Поэтому, при рассмотрении фразы, которой заканчивается развернутое сравнение осени с жизнью и смертью "чахоточной девы", - я сразу вспомнил об окончании стихотворения 1826 года. Конечно, подумал я, сразу, АВТОМАТИЧЕСКИ можно сказать, что эта ОБРЫВЧАТОСТЬ фразы - явление того же порядка, что и передаваемая в грамматическом оформлении последней строфы "Зимней дороги" - обрывчатость стилистики судебных приговоров преступникам.

И этот заведомый вывод - нашел, между прочим, себе подтверждение - именно сейчас, когда я стал сравнивать фрагмент сцены смерти в стихотворении "Осень" с соответствующим фрагментом стихотворения 1830 года - и выписал ОТДЕЛЬНО его текст. И что же получилось? Первая строка выписанного мной фрагмента прозвучала: "НА СМЕРТЬ ОСУЖДЕНА..."!!! Кто? Софья Перовская?! В САМОЙ ЛЕКСИКЕ строфы стихотворения "Осень" - звучит та же судебно-юридическая тема, грамматическое оформление которой в обычном деловом языке - отразилось в последней строфе стихотворения "Зимняя дорога"! А значит - и обрывчатость последней фразы этого фрагмента - МОЖНО рассматривать как такую же грамматическую стилизацию.

Вот именно, что: "можно". Но для меня - и при таких данных подобное истолкование словесного оформления строфы - оставалось бы недостаточным. И теперь, в результате проделанного сопоставления фрагментов "о смерти" из двух стихотворений, я понимаю, в чем тут дело: проблема эта - не имеет решения, если оставаться в границах одного стихотворения 1833 года. Звучание строки там - остается загадочно-необъяснимым, как, впрочем, загадчно-необъяснима... и - сама смерть; феномен смерти. Окончательное понимание ее (то есть: пушкинской строки, конечно!) построения приходит лишь в том случае, если рассматривать эту строку, эту строфу, эту сцену в целом - так, как мы ее сейчас и рассматриваем, то есть - как РАЗВИТИЕ ПРОБЛЕМАТИКИ СТИХОТВОРЕНИЯ 1830 ГОДА.

Как развитие, "инкарнацию" сцены, которая - начинена проблематикой политических казней; предощущениями таких казней в будущем, аллюзиями на эту проблематику в событиях, в политических казнях - прошлых лет.

Мотив цвета, который, как мы установили, связывает сцену смерти из стихотворения "Осень" - со стихотворением 1830 года в целом, с его адресатом, с собеседником автора, - названный первым же словом этого стихотворения ("Румяный критик мой..."), пускает, однако, свои метастазы и в последующий его текст - подбираясь вплотную к той самой, соответствующей фрагменту стихотворения 1833 года, сцене смерти.

Здесь, почти на границе этого фрагмента, - также присутствует... цветообозначение, только обозначение - не "багрового" цвета, а... "желтого". А теперь вспомним: "В багрец и золото одетые леса..."; "багровый" и "желтый" - рядом, они - контекстуальные СИНОНИМЫ, вместе обозначающие цвет, цвета осеннего леса, и значит - взаимозаменимы; значит - упоминание "желтого" в тексте стихотворения "Румяный..." - это тоже упоминание... "багрового". "Желтый" - также имеет ближайшее отношение к смерти, как и "багровый" цвет лица чахоточного больного: "желтый" - цвет тела... покойника (срв. упоминание желтого воскового цвета покойной купчихи Трюхиной в одновременно со стихотворением, в Болдине написанной повести Пушкина "Гробовщик").

Так вот, строка с цветоообзначением "желтый" - так же как и строка с цветообозначением "багровый" в строфе стихотворения "Осень", - подверглась в автографе стихотворения 1830 года наибольшей, по сравнению со всеми остальными его строками, правке. Что свидетельствует, как мы знаем, об особом значении, которое Пушкин придавал такому фрагменту текста. Это - те самые строки о двух деревьях, одно из которых - совсем облетело, а другое - нет (!). Об этом последнем первоначально было сказано:

...И листья на другом ПОБЛЕКНУВ и желтея...

Затем:

И листья на другом ПОНИКНУВ и желтея

И наконец:

...И листья на другом ИЗМОКНУВ и желтея...

- чтобы в окончательном тексте дать вариант:

...И листья на другом РАЗМОКНУВ и желтея...

Работа, как видим, шла НАД ОДНИМ-ЕДИНСТВЕННЫМ словом, определением. Причем слово, найденное в результате этой работы, - также, само по себе подверглось грамматическим вариациям, а именно - дающей изменение оттенков смысла смене приставок. Что, как бы - намечает перспективу, приглашает - к продолжению этого изменения, этого перебора: какие, мол, еще возможны приставки с глаголом "мокнуть"?

И в частности, один из таких вариантов - вошел в оставившую неизгладимое впечатление в сознании современных читателей, знаменитую строку из... стихотворения К.Ф.Рылеева "На смерть Бейрона", которое он успел написать (если, конечно, придерживаться общепринятой точки зрения, что написал его - именно он, а не какой-нибудь... решивший сымитировать крайности его поэтической манеры поэт-пародист) как раз незадолго, за год до восстания 14 декабря 1825 года. В самом деле, посудите, могли ли нижеследующие строки быть написаны всерьез:

...Давно от слез и крови ВЗМОКЛА
Эллада средь святой борьбы;
Какою ж вновь бедой судьбы
Грозят отчизне Фемистокла?

И мне представляется, что именно эта творческая задача - ввести в текст своего стихотворения - не просто слово из словаря, а слово - ИМЕННО ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ РЫЛЕЕВА, - и обусловило такую тщательную работу Пушкина над этой строкой! "Размокнув", как стало в окончательном варианте, - это ведь значит не просто "покрыться влагой", но - "пропитаться влагой", как можно сказать, например, - о куске хлеба, пропитанном водой или вином, или: именно - о земле, пропитанной водой или... кровью. Но вряд ли так можно сказать - о листьях на дереве!

Пушкин был знаком с этим рылеевским стихотворением еще в 1825 году, и тогда же он... ПРЕДПРИНЯЛ ТОЧНО ТАКУЮ ЖЕ ИГРУ с приставками того же самого глагола из той же самой строки этого стихотворения - только если для стихотворения 1830 года приходится лишь догадываться о том, что использование этого слова - имеет какое-то отношение и к Рылееву, и к теме освободительной борьбы против Османской империи, - то в этом случае такая адресованность пародии несомненна.

Она содержится в шуточной, пародийной же целиком "Оде его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову", в которой адресату - прямо предлагалось... занять место покойного лорда Байрона и - отправиться на Балканы воевать за освобождение греков! И именно в этом стихотворении - впервые у Пушкина и появляется игра с рылеевской лексикой из стихотворения "На смерть Бейрона"; ее - пародирование. Он обращается к почтенному стихотворцу, перечислив его прежние литературные заслуги:

...Но новый лавр тебя ждет там,
Где от крови земля ПРОМОКЛА:
Перикла лавр, лавр Фемистокла;
Лети туда, Хвостов наш! сам.

Как видим, Пушкин не столько ПАРОДИРУЕТ Рылеева, сколько... "причесывает" его непослушную лексику, делает ее - удобоваримой. Конечно же, сказать, что "земля промокла от крови" - гораздо лучше, чем сказать, что... "Эллада взмокла", то есть... "вспотела" (пусть и - "кровавым потом")! И это квази-пародирование, или вернее - ЛИТЕРАТУТРНОЕ РЕДАКТИРОВАНИЕ, рылеевской оды в 1825 году - осуществлялось с помощью того же МИНИМАЛЬНОГО средства, ТАКОЙ ЖЕ СМЕНЫ ПРИСТАВОК, какая происходила в этом глаголе при работе над текстом стихотворения 1830 года.

Мы знакомы с игрой, основанной на подобных неточностях смысла, вносимых сменой приставок, - в стихотворении "Ночь": там было сказано о воздухе - "разогретый", вместо ожидаемого в этом случае "нагретый", и это - также увело нас далеко в будущее, в ХХ век, к песням, спектаклям и фильмам Аркадия Райкина. И одновременно с этим - мы обнаружили в этом стихотворении присутствующий в нем неявно, едва-едва материализовавшись в его словесно-смысловой плоскости, образ ПОРАБОЩЕННОГО ЧЕЛОВЕКА, "невольника". А ведь эта тема - и является основной (если не учитывать его подтекста, ориентированного на отечественную политическую ситуацию) в стихотворении Рылеева "На смерть Бейрона".

В нем - как раз и идет речь о "невольниках" - в буквальном значении этого слова; о порабощенных греческом и славянских народах и о борьбе их против турецкого владычества! Этой же исторической коллизией (воспоминанием об окончании русско-турецкой войны 1829 года, о возвращении Пушкина от "ворот угрюмого Кавказа"), как мы знаем, кончается - и стихотворение 1830 года. И мы теперь можем добавить, что эта его концовка - находится в созвучии с присутствующей в его тексте неявной реминисценцией рылеевского стихотворения.

Наличие этой реминисценции, художественная задача окружить ее в реминисцирующем, заимствующем произведении родственным контекстом, почвой - также явилось одной из причин излишнего, казалось бы, для содержания этого стихотворения воспоминания Пушкина о своем участии в Арзрумском походе.

Тот обнаруженный нами факт, что в стихотворение "Румяный критик мой..." с такой властностью вторглась ПОЛИТИЧЕСКАЯ тема; с властностью - доходящей аж до... воспроизведения коллизий политической борьбы в России начала ХХ века! - сразу же напомнило мне, на фоне каких СОВРЕМЕННЫХ ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ и причастности Пушкина к ним создавалось это "осеннее" стихотворение. Именно в это время (29 ноября 1830 года по н. ст.) - поднялось освободительное восстание в другом славянском государстве, Польше, и против... другой империи, не Османской (с которой исподволь сопоставляла российское самодержавие рылеевская стихотворная агитация) - но Российской.

И в 1831 году, после подавления этого восстания и взятия Варшавы русскими войсками под командованием генерал-фельдмаршала графа Паскевича, Пушкиным, совместно с Жуковским, будет издана брошюра, специально посвященная этим событиям, включающая два знаменитых политических стихотворения Пушкина - "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина". Я сразу и подумал - что возобновление старой, "декабристской" темы национально-освободительной борьбы в осеннем стихотворении 1830 года (оно датировано, напомним, 1-10 октября: днями, когда о первых признаках готовящегося выступления могло стать известно в России) - каким-то образом СВЯЗАНО с этими событиями; является первоначальным откликом Пушкина на них - продолженным двумя стихотворениями 1831 года.

Но КАК связано - этого увидеть самому и продемонстрировать другим мне поначалу не представлялось возможным. До тех пор, пока - не выявилась причастность к этим "осенним" стихотворениям Пушкина еще одного его поэтического отклика на те же события, являющегося как бы отдаленным их эпилогом. В 1833 году, в составе третьей части поэмы А.Мицкевича "Дзяды" вышел цикл его политических стихотворений, написанных в парижской эмиграции и представляющих собой гневный отклик на разгром польского восстания русским царизмом.

Тогда же, летом-осенью этого года, этот стихотворный цикл стал известен Пушкину, и он откликнулся на него стихотворным наброском "Он между нами жил...", так же как и стихотворение "Осень", опубликованным Жуковским в посмертном собрании сочинений Пушкина. Вот с этого все и началось: с того, что мы обратили внимание на СООТВЕТСТВИЕ ЛЕКСИКИ "ШИБАЕВСКОГО" СТИХОТВОРЕНИЯ "НОЧЬ" (написанного не позднее осени 1831 года, то есть - непосредственно после разгрома польского восстания и появления пушкинского отклика на него) - и лексики будущего наброска 1833-1834 года, посвященного Мицкевичу: а именно, употребление в том и другом архаичной формы причастия "вдохновен(а)".

Сначала мы отнеслись к этому совпадению - просто как к лексикологическому материалу, свидетельствующему об использовании слова Пушкиным и в пушкинскую эпоху. Но затем, начав вглядываться в текст наброска "Он между нами жил..." и его рукописные варианты, мы с удивлением начали убеждаться в существовании глубокого родства между ним и изучаемыми нами "осенними" стихотворениями вообще, в том числе и примыкающим к ним, являющимся их органической частью стихотворением "Ночь": родства их авторских замыслов.

И в особенности, в первую очередь - стихотворением "Ночь". Именно посвященное Мицкевичу стихотворение 1834 года и другие стихотворения Пушкина на "польскую" тему, к которым оно примыкает, - объясняют ряд неясных, вызывающих недоумение случаев словоупотребления в стихотворении 1831 года.

Так, разбирая персонифицирующее обозначение ночи - "рабой", а далее, на других слоях смыслового подтекста, - "наложницей", "невольницей", - мы вскользь заметили, что именно ПОЛИТИЧЕСКИЙ оттенок смысла, содержащийся в этих обозначениях, - может мотивировать дальнейший эпитет, применяемый к той же персонификации ночи:

...и как рабой,
Я МИРНОЙ ночью избалован.

Определение "мирный", именно в отношении к "рабу", "невольнику", - обнаруживает полную свою осмысленность, безупречную мотивированность его употребления: "мирный" - это значит "раб", не замышляющий бунта, восстания, не поднимающий его против своего "господина". И именно этот стилистический прием, игра именно на этом ПОЛИТИЧЕСКОМ оттенке значения слова "мирный", проявившаяся еще в "шибаевском" стихотворении 1832 года, - и была затем ПОВТОРЕНА, вновь использована Пушкиным - в стихотворении 1834 году, посвященном анти-русским поэтическим выступлениям Мицкевича!

В тексте этого стихотворения - ДВАЖДЫ повторяется это слово, и черновики его показывают, что оно появляется - чуть ли не в самом начале работы над ним и устойчиво проводится через все почти его варианты. Сначала - при повествовании о появлении Мицкевича в кругу петербургских поэтов во второй половине 1820-х годов, когда он жил в России в качестве политического ссыльного:

Он между нами жил
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. МИРНЫЙ, благосклонный,
Он посещал беседы наши.

И затем - это слово повторяется при описании метаморфозы, произошедшей с поэтом в парижской эмиграции, после событий начала 1830-х годов:

Он
Ушел на запад - и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш МИРНЫЙ гость нам стал врагом - и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет.

Этот эпитет у Пушкина - означает не просто "миролюбивый", "дружелюбный", то есть "мирный" - в быту, в частном общении; но именно - НЕ УЧАСТВУЮЩИЙ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ БОРЬБЕ С ПОРАБОТИТЕЛЯМИ СВОЕГО НАРОДА. Это слово приобретает дополнительный смысл на фоне кавказских впечатлений Пушкина 1829 года - то есть непосредственно перед польскими событиями. Оно отсылает к терминологическому выражению "МИРНЫЕ горцы" - то есть: не участвующие в вооруженной борьбе с русскими войсками, в отличие от тех своих земляков, которые ведут против них военные действия.

В том же контексте, где возникает персонификация "ночи" в качестве "рабы", в стихотворении 1831 года герой говорит и о себе - в качестве "невольника дня", употребляя при этом еще одно выразительное слово, которому предстоит отозваться в рукописных вариантах стихотворения, посвященного А.Мицкевичу:

Невольник дня, я им окован,
ИЗМУЧЕН светской суетой.
Я ночью - царь...

Рисуется, таким образом... ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПЕРЕВОРОТ; "невольник" - берет власть, становится - "царем"; Емельян Пугачев - превращается в императора Петра III. Один из вариантов окончания стихотворения 1834 года в беловом автографе, использованный Жуковским для окончательной обработки текста стихотворения при его посмертной публикации, звучит в рукописи Пушкина так:

Боже! Ниспошли
Твой мир в его озлобленную душу

Однако в черновой рукописи стихотворения эти строки звучали несколько иначе, и вот там, наряду с тем же самым эпитетом "озлобленную", - фигурировал и другой его вариант, повторяющий эпитет из стихотворения 1831 года:

И молим Бога, да прольет он кротость
В его ИЗМУЧЕННУЮ душу

В этом варианте - Пушкин, как можно заметить, дает АПОЛОГЕТИЧЕСКУЮ, ОПРАВДЫВАЮЩУЮ оценку анти-русской деятельности Мицкевича: то предательство по отношению к своим "русским друзьям", которое он совершает, объясняется, благодаря этому, примененному Пушкиным однажды и им же затем отвергнутому эпитету, - объективными обстоятельствами; теми страданиями, которые ему причиняют невыносимые обстоятельства общественно-политической жизни, - а не его злой волей.

Далее, после этого образа "измученного невольника" - в тексте стихотворения 1831 года возникал образ "мирной рабы", и следовательно, ПО КОНТРАСТУ, - намечалась и та же самая коллизия ПОЛИТИЧЕСКОЙ "ВРАЖДЫ", которая одолевает "измученную душу" польского поэта в стихотворении 1834 года. А после исчезновения из текста этого последнего одного слова, напоминающего о лексике стихотворения "Ночь", "измученную", - как бы взамен, в качестве компенсации - появляется другое: тот самый "мир", которого поэт теперь лишен и в возвращении которого он нуждается.

Это - что касается ЛЕКСИЧЕСКИХ СРЕДСТВ выражения той политической коллизии, которая запечатлена в стиотворении "Он между нами жил..." Они, как видим, впервые были опробованы в стихотворении 1831 года "Ночь", и опыт их использования там - был затем перенесен Пушкиным в стихотворение, посвященное Адаму Мицкевичу.

Но есть в стихотворении "Ночь" - предвосхищение, первоначальный вариант и ЦЕЛОЙ ПОЭТИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ, которая затем найдет себе место в общем художественном строе стихотворения 1834 года, правда - лишь в черновой его рукописи. И эта концепция в стихотворении 1832 года - выражена пассажем, включающим то самое слово, архаичную словоформу, которое служит связующим звеном между этим стихотворением и стихотворением 1834 года, которое - впервые и обратило наше внимание на связь между ними.

О ночи здесь говорится:

...То, тишиной вдоховена,
Мне изрекает прорицанья.

Мы сразу же, как только задумались о функциях употребления в стихотворении этой "неправильной" формы и начали вскрывать стилистическую игру, стоящую за этим словоупотреблением и связывающую его с аналогичной игрой в пушкинских стихотворениях "Осень" и "Зимняя дорога", - задались вопросом уже не о стилистических особенностях, но о смысловом содержании этой фразы: что значит быть "вдохнов(л)енным" (пусть даже на такую фантастическую, сверхъестественную вещь, как "прорицанья") - "ТИ-ШИ-НОЙ"?

И только потом, когда мы решили внимательно ознакомиться с указанным нам этой стилистической игрой пушкинским стихотворением, посвященным Мицкевичу, - мы осознали, что свой смысл и оправдание это эзотерическое утверждение из стихотворения "Ночь" - находит ИМЕННО В СЕРИИ ПОЛИТИЧЕСКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ ПУШКИНА, СВЯЗАННЫХ С ПОДАВЛЕНИЕМ ПОЛЬСКОГО ВОССТАНИЯ 1830-1831 гг.

В черновом автографе стихотворения 1834 года, в первой его половине, после того, как говорится о восприятии Мицкевича в кругу его петербургских знакомых, и перед самым сообщением о его "уходе на Запад", - находятся две строки, не включенные затем Пушкиным в беловую рукопись, подытоживающие характеристику адресата стихотворения и подготавливающие противопоставление этой характеристики - новой позиции поэта:

Чуждался он крикливого в речах
И [робкого на деле] вольнодумства

Уже эти - принципиальные, программные ДЛЯ САМОГО ПУШКИНА, его общественно-политической позиции строки - содержат в себе, продразумевают (по контрасту с "крикливостью в речах") тот самый понятийный образ ТИШИНЫ, которая столь непонятным образом называется источником "вдохновенных прорицаний" в "шибаевском" стихотворении 1832 года. И это - заставляет совершенно по-новому отнестись к этому заявлению всячески третируемого в качестве "эпигонского", художественно бессодержательного стихотворения!

Пусть заявление это, прозвучавшее в нем, и по-прежнему остается не совсем понятным, - но теперь, благодаря пушкинскому черновику 1833 года, мы смогли убедиться в ПРИНЦИПИАЛЬНОМ ХАРАКТЕРЕ этого не совсем понятного нам утверждения. А самое главное - в том, что этот его принципиально-программный характер... СОВПАДАЕТ С ПУШКИНСКОЙ ПРОГРАММНОЙ ПОЗИЦИЕЙ, высказанной им в черновике стихотворения, посвященного полемике с А.Мицкевичем; причем настолько программной, настолько существенной для всей его литературно-общественной деятельности - что он счел необходимым УТАИТЬ ее, когда в 1834 году правил этот черновик для беловой редакции стихотворения!

И, как только я обратил внимание на эти строки в пушкинском стихотворении 1834 года и осознал их (комментирующую!) соотнесенность с эзотерическим изречением "шибаевского" стихотворения 1831 года, - тут-то я и вспомнил о знаменитом пушкинском стихотворении, самые первые, исключительно знаменитые, находящиеся у всех на устах. вошедшие в пословицу строки которого - чуть ли не буквально совпадают с этим двустишием, во всяком случае - формулируют вызвавший наше недоумение мотив "тишины" в нем - куда явственнее, чем в стихотворении, посвященном Мицкевичу.

И это - то самое политическое стихотворение Пушкина 1831 года, вызванное событиями польского восстания и поднявшейся на Западе шумихе вокруг них, "Клеветникам России":

О ЧЕМ ШУМИТЕ ВЫ, НАРОДНЫЕ ВИТИИ?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою...

И вот - цена этой "знаменитости", "хрестоматийности", "общеупотребительности": когда ТЕ ЖЕ САМЫЕ СТРОКИ прзвучали в ОДНОВРЕМЕННО С НИМИ, или, быть может, чуть-чуть позже, осенью того же 1831 года, написанном "Н.И.Шибаевым" стихотворении "Ночь", - мы... НЕ УЗНАЛИ ИХ; забыли об их существовании, как будто бы их не цитируют на каждой трибуне, в каждой газете!

Иными словами, источником вдохновения в "шибаевском" стихотворении 1831 года "тишина" называется потому, что ПО МНЕНИЮ ПУШКИНА таким источником - не может быть "крикливое вольнодумство", шумиха в парламенте и средствах массовой информации; по мнению Пушкина, великие дела, "вдохновленные свыше", определяющие будущее народов и человечества, - совершаются в ти-ши-не. И, добавим мы уже от себя, это мнение Пушкина - совпадало с его собственной общественно-политической практикой. Собственно говоря, эти его дела, совершаемые, совершенные в "тишине", - и являются предметом наших исследований.

К этому разбору парадоксального, загадочного соотношения "вдохновения" и "тишины" в стихотворении "Ночь", нашедшего себе разрешение в стихотворении Пушкина, адресованном Мицкевичу, нужно добавить только одно. Эти речи Мицкевича, произносимые им в кругу его петербургских друзей второй половины 1820-х годов, о которых говорит Пушкин в своем стихотворении, имели одну весьма специфическую, но всем хорошо известную особенность: это были - именно вдохновенные поэтические импровизации на заданные темы, исполняемые польским поэтом.

И вот теперь, когда я задумался о существенном отношении этого именно феномена к одному пассажу из стихотворения 1831 года, я вдруг почувствовал... что меня почему-то остро заинтересовало, вспыхнуло для меня каким-то новым светом - его, уже десятки раз произнесенное в этой работе название: "НОЧЬ". И затем, когда я стал искать ответ на вопрос - почему? - тут-то я и вспомнил, казалось бы - очевиднейшее; то, что сразу же должно было бы броситься в глазах. Адам Мицкевич, в этой именно своей ипостаси - поэта-импровизатора, стал прототипом персонажа одного известнейшего пушкинского произведения; прозаической повести с обширными поэтическими вставками, правда - принадлежащими не Мицкевичу, а... самому Пушкину; как бы - вложенными им в уста, подаренными, отданными во владение персонажу, прототипом которого является польский поэт.

А как же называется это известнейшее произведение? Вот тут-то мне и стало все ясно: а называется оно - ПОЧТИ ТАК ЖЕ КАК "ШИБАЕВСКОЕ" СТИХОТВОРЕНИЕ 1831 ГОДА. Не "Ночь", но: "...НОЧИ". "Египетские ночи"! Опять-таки: в своей "египетской" составляющей - наполненные теми самыми "невольниками", "рабами", и даже... "наложницами" и... если можно так выразиться, "наложниками", приципиальный характер которых в стихотворении 1831 года нами был выявлен. В том числе - "рабами", "невольниками" не по своему реальному социальному статусу, но - ставшими, становящимися таковыми по уговору, согласно некоему заключенному условию (срв.: "невольник дня", или аналогичное ему выражение в лермонтовском стихотворении на смерть Пушкина: "невольник чести").

Таким образом, взаимосвязь стихотворения "Ночь" с политическими стихотворениями Пушкина на тему польского восстания, и специально - с посвященным Мицкевичу стихотворением 1834 года, - оказывается, выражена не только в отдельных фразах его текста, но и - В САМОМ ЕГО ЗАГЛАВИИ!

Магистральный мотив изображения Импровизатора в повести "Египетские ночи" - его корыстолюбие, суетность, меркантильность. Причем, что главное, - вступающие в резкий, кричащий контраст с его... воистину вдохновенным творчеством; тем более резкий - что этот контраст не становится... конфликтом; никак не сказывается на его самочувствии, самосознании, самоооценке. Это "нравственное чудовище" - и является предметом гипнотически прикованного к созерцанию этого феномена художественно-творческого внимания Пушкина.

Эти же мотивы, эта коллизия - находит себе отзвук и в написанном одновременно с повестью стихотворении, в котором адресация, адресованность Мицкевичу - выражена явно, не завуалирована покровом художественного вымысла. Однако, в свою очередь - завуалиованным, спрятанным оказался в стихотворении 1834 года сам этот отзвук: он, так же как и рассмотренное нами двустишие о "крикливом вольнодумстве", не покинул пределы чернового автографа стихотворения.

В беловой редакции стихотворения обвинения в адрес Мицкевича формулируются очень кратко:

Но теперь
Наш мирный гость стал нам врагом - и ядом
Свои стихи, в угоду черни буйной
Он напояет.

Эти стихи обладают одной существенной чертой, которая распространяется и на другие места рукописных вариантов стихотворения, которые мы сейчас рассмотрим: очевидной смысловой незавершенностью. Что это за "яд", которыми наполнены прочитанные Пушкиным стихотворения Мицкевича из цикла "Отрывок", и почему наполнять свои стихи этим "ядом" - плохо, позорно для поэта? И правка Жуковского, которую он предпринял для посмертной публикации этого стихотворения, в этом месте - имеет столь же очевидный смысловой характер, имеющий целью - устранить эту незавершенность, дать ответы на вопросы, естественным образом возникающие у читателя:

...Наш мирный гость нам стал врагом, и ныне
В своих стихах, угодник черни буйной,
Поет он ненависть...

Вот теперь все понятно; "петь ненависть" - плохо, гораздо лучше - "пробуждать лирой добрые чувства". Другое дело - соответствует ли такая смысловая однозначность, безупречная мотивированность выносимых адресату стихотворения оценок... замыслу Пушкина?

В черновой же редакции стихотворения эти обвинительные выпады носили более обширный характер, а главное - те пассажи, которые не вошли в беловую редакцию, обладали той же самой, резко подчеркнутой, бросающейся в глаза смысловой недоговоренностью. И среди этих исключенных затем Пушкиным из текста своего стихотворений обвинений - мы и находим... мимоходом брошенное обвинение в меркантильности, которое в повести "Египетские ночи" превратилось в определеющую характеристику Импровизатора:

И что ж?
Наш мирный гость нам стал врагом - и ныне
Проклятия нам шлет и жгучим ядом
Свои стихи в угоду черни буйной
Он отравляет, чистый огнь небес
[Меняя как торгаш]...

"Меняя" - НА ЧТО? Вот вопрос, который сразу же возникает к этому утверждению, точно так же - как и к словам о "яде" в "стихах". Одно очевидно - здесь к адресату стихотворения Пушкиным применяется мотив "торгашества", "корыстолюбия", характеризующий, по его мнению, нынешнюю литературную деятельность Мицкевича. В предыдущих вариантах этот мотив был выражен еще резче:

...Божии дары
Меняя как торгаш...

А также:

...чистый Божий дар
Нося в заклад...

Все эти мотивы, звучащие в тексте стихотворения 1834 года - яд... ростовщичество... - напоминают о "маленьких трагедиях" Пушкина предыдущей "болдинской осени", 1830 года, "Скупом рыцаре", "Моцарте и Сальери"; а пятистопный нерифмованный ямб стихотворения - заставляет воспринимать его... КАК МОНОЛОГ ДРАМАТИЧЕСКОГО ПЕРСОНАЖА из какой-нибудь ненаписанной трагедии Пушкина "шекспировского" масштаба; возможно - на СОВРЕМЕННУЮ тему, персонажами которой - были бы и он сам, и Мицкевич, и другие русские поэты, и Николай I, и обрушивающиеся на русское самодержавие депутаты французского парламента!...

В конце концов - этот мотив "торгашества" вообще исключается из беловой редакции стихотворения. Но он в нем - был; присутствовал, функционировал в творческом сознании Пушкина.

И завершалась эта череда обвинений в черновой редакции мотивом, по сравнению с которым все остальные - блекли; приводящим читателя - в оторопь:

...[Меняя как торгаш] и песни лиры
[В собачий лай безумно] обращая.

Лишь потом, когда я познакомился с текстом одного из стихотворений Мицкевича, на которые отвечал Пушкин, я понял, что этот оскорбительный образ - создан вовсе не Пушкиным, а является... прямым ответом на инвективы, прозвучавшие из уст Мицкевича. В стихотворении "Русским друзьям" он просит русских поэтов, защищающих позицию самодержавия в польском вопросе, не винить его за те обиды, которые причиняет им его политическая поэзии, потому что она - направлена не против них самих, а... подобна кислоте, которая разъедает собачий ошейник; то есть - освобождает их от того рабского состояния, в котором они находятся! -

Теперь я выливаю в мир кубок яда.
Едка и жгуча горечь моей речи,
Горечь, высосанная из крови и слез моей отчизны,
Пускай же она ест и жжет не вас, но ваши оковы.

А кто из вас посетует на меня, для меня его жалоба
Будет как лай собаки, которая так привыкла
К ошейнику и так терпеливо и долго его носила,
Что готова кусать руку, срывающую его.
(подстрочник Н.К.Гудзия.)

Прочитав эти строки, мы понимаем причины, заставившие Пушкина применить к ним старую "арзамасскую" оценку: "безумно", то есть - назвать их "галиматьей". Мицкевич в этой прелестной картинке рисует самого себя... злоумышленником, срывающим ошейник с собаки, хозяина которой он, стало быть, собирается ограбить! Собакам, собственно, ведь и свойственно - носить ошейник; для того они, собаки, и существуют. Всю эту диалектику религиозно-мифологической образности, которая теперь не дается Мицкевичу в его разрушаемых изнутри злобой и ненавистью стихах, Пушкин уже очень хорошо знал и давно уже проходил в своей собственной политической поэзии первой половины 1820-х годов. Так что спорить ему в этих стихотворениях Мицкевича - было, в общем-то, не с чем.

Вот именно эту цель мотив "торгашества" и сравнение политической поэзии Мицкевича с "собачьим лаем" в черновой редакции стихотворения Пушкина, видимо, и преследовали: указать адресату стихотворения на то, что он сам - НАХОДИТСЯ В РАБСКОМ СОСТОЯНИИ, в услужении - только у других хозяев. В ту же самую пору эта метафора "собачьей службы", "собачьей верности" - применяется Пушкиным... к самому себе; известно его высказывание об отношении к нему императора Николая и графа Бенкендорфа: "Царь любит, да псарь не любит".

В то же самое время, когда Пушкин читает стихотворения Мицкевича из цикла "Отрывок" и начинает писать свой ответ ему - незавершенное стихотворение "Он между нами жил...", болдинской осенью 1833 года он создает и "Сказку о мертвой царевне и семи богатырях". В центре ее - находится самая настоящая апология... собаки; собачьей службы, собачьей верности: дворовый пес семи богатырей самоотверженно погибает, борясь за свою хозяйку. И между прочим - от того самого ЯДА в отравленном злой царицей яблоке, который Мицкевич в своем стихотворении... воспевает.

И возникает предположение: быть может эта второстепенная, но тщательно проработанная, прослеженная Пушкиным с начала (этот пес изображается при первом же появлении героини сказки в доме семи богатырей) и до конца сюжетная линия - тоже является откликом на жесткие обвинения, прозвучавшие в стихотворениях Мицкевича; продолжением полемики с ним, начатой и исключенной потом из прямо адресованного польскому поэту стихотворения; полемики - которая сделалась при этом негласной, неявной, но зато - была обнародована и стала, в этом своем неузнанном виде, общеизвестной? Сказка ложь, да в ней намек...

А ведь мы обратились к этой сказке, к этой сюжетной линии в ней - потому, что увидели, обнаружили образ... "мертвой собаки" в стихотворении 1830 года "Румяный критик мой, насмешник толстопузый..." А также: продолжение, развитие этого образа, уже в его мифологической ипостаси "зева могильной пропасти", когда Пушкин вернулся к нему... одновременно с чтением стихотворений Мицкевича и работой над ответом на них, в стихотворении "Осень". И только сейчас мы обращаем внимание на странное словесное оформление этой строки, этого образа "могильного зева":

...Могильной пропасти она НЕ СЛЫШИТ зева...

Этот "зев", стало быть, - не просто отверст, не просто готов вновь и вновь поглощать мертвых, но он еще, в представлении Пушкина, - И ИЗДАЕТ ЗВУКИ; иными словами... ЛАЕТ. Является - точно таким же псом, какой описывается Пушкиным в то же самое время в "Сказке о мертвой царевне...", в сцене, где изображается смерть, смертный сон - другой "девы":

...И с царевной на крыльцо
Пес бежит и ей в лицо
Жалко смотрит, громко воет,
Словно сердце песье ноет,
Словно хочет ей сказать:
Брось!...

А она, как и "дева" из стихотворения "Осень" - "могильной пропасти", не слы-шит!

И это возвращение в стихотворении "Осень" к мотиву из "осеннего" стихотворения 1830 года - также, следовательно, вызвано полемикой с Мицкевичем, глубоко задевшим Пушкина сравнением русских поэтов - с цепными псами самодержавия. И мифологизация этого образа, превращение простой крестьянской дворовой собаки из стихотворения "Румяный критик мой..." в адского пса Кербера - не вызвана ли воспоминанием о знаменитой строчке из поэмы Тредиаковского "Телемахида", ставшей эпиграфом к книге Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву" (выдающемуся образцу того самого "крикливого в речах вольнодумства", которое критикуется Пушкиным в стихотворении 1834 года!): "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй"? О строчке - в которой он, Кербер, и описывается.

И остается только удивляться тому, что этого никто до сих пор не заметил: творческой, генетической взаимосвязи между одновременно создававшимися Пушкиным стихотворениями "Осень" и "Он между нами жил..." И не потому, что их связывает этот, наполненный, как выяснилось, огромным полемическим зарядом мотив "собаки". А потому, что они... НАЗЫВАЮТСЯ О-ДИ-НА-КО-ВО - стихотворение Пушкина и цикл стихотворений Мицкевича. Какой подзаголовок получает посвященное осени пушкинское стихотворение 1833 года? "ОТРЫВОК". Почему? Отрывком - ЧЕГО оно является? Этого никто не знает, хотя нужно отдать честь исследователям Пушкина: необходимость ответа на этот вопрос они признавали, и даже кое-какие вялые попытки дать этот ответ - ими предпринимались.

Это название - является столь же невразумительным, как и те недоговоренные Пушкиным инвективы в адрес Мицкевича в стихотворении "ОН между нами жил...", которые мы рассматривали. Эта недоговоренность - является, стало быть, еще одним, стилистическим, признаком связи между двумя этими произведениями; прямо выражет ориентированность заглавия одного из них - на стилистику другого.

И, в таком случае, этот подзаголовок дан Пушкиным - вовсе не из-за того, что стихотворение "Осень" является частью какой-то гипотетической ненаписанной Пушкиным поэмы (подобно тому, как, по нашей догадке, стихотворение "Он между нами жил..." - похоже... на ОТРЫВОК из некоей ненаписанной трагедии Пушкина!). А лишь по той простой причине, что цикл стихотворений Мицкевича, на которые отвечал в это время Пушкин, так и назывался: "ОТРЫВОК". ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЯВЛЯЛСЯ ОТРЫВКОМ из поэмы Мицкевича "Дзяды", в качестве приложения к вновь написанной части которой он и был опубликован!...

И это, конечно, заставляет кардинальным образом изменить взгляд на стихотворение "Осень"; взглянуть на него как на ПРИМЫКАЮЩЕЕ К ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ ПУШКИНА; входящее в совокупность стихотворений, примыкающих к этой поэзии, развивающих ее мотивы. Рассмотрением чего мы сейчас как раз и занимаемся.

Реминисценция из стихотворения на смерть Байрона - находится в строках стихотворения 1830 года, предшествующих сцене похорон крестьянского младенца. Прямым продолжением этой сцены, репликой, звучащей в ответ на ее описание, - служат слова собеседника автора о его намерении "не прогулять графских именин". Прочитав эти слова, мы сразу же задались вопросом - именины какого же именно ГРАФА собирается посетить это персонаж: журналист, литературный критик? И возможный ответ на этот вопрос - предполагается самой этой постановкой.

Самым знаменитым - и ГРАФОМ, и графо-маном в тогдашней русской литературе - был, конечно, Дмитрий Иванович Хвостов; "графо-маном", то есть - любителем, поклонником графа, выступает, в таком случае, и собеседник Пушкина в стихотворении 1830 года. Хвостов, помимо всего прочего, славился своим хлебосольством, за что коллеги по цеху его очень любили, несмотря на всю его литературную слабость и... слабость к литературе. Таким образом, на именины, на пир (буквально: во время чумы!!) - безвестный пушкинский собеседник вполне мог спешить именно к Д.И.Хвостову.

Кстати: уж не Булгарин ли этот таинственный незнакомец, судя по его румянцу и толстопузости? Именно такое предположение выдвинул еще в 1958 году Б.С.Мейлах, но он - совершенно не позаботился о том, чтобы соотнести своей догадки с РЕАЛЬНОЙ СИТУАЦИЕЙ, изображенной в пушкинском стихотворении! Ведь Пушкин изображает своего собеседника, во-первых, находящимся... у него в гостях, в Болдине, а во-вторых, стремящимся почему-то в Москву, в то время как Булгарин, да и Хвостов, - петербуржцы. Впрочем, это-то как раз объяснимо: чтобы отправиться из Болдина домой в Петербург, Булгарину нужно было бы сначала - попасть именно в Москву.

Вот это была бы сцена: Булгарин - в гостях у Пушкина в Болдине! Впрочем, такая сцена - ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СУЩЕСТВУЕТ, и она тоже - СОЗДАНА РУКОЙ САМОГО ПУШКИНА! Всем хорошо известен рисунок в рукописи "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина", на котором Пушкин изобразил... самого себя, пьющего чай - именно В ГОСТЯХ у своего героя, гробовщика Адриана Прохорова. Так вот, исследовательница, Л.А.Краваль, установила: что в основу этого рисунка, его композиции - положена карикатура П.А.Каратыгина, изображающая... Булгарина с Гречем!

И особую пикантность этой ситуации придавало бы то, что Пушкин в таком случае - беседовал бы... с "крестным отцом" своего нынешнего метода изображения действительности, экспонируемого и в самом этом стихотворении, и в строфах из будущего "Путешествия Онегина", опубликованных в 1830 году в "Литературной Газете". Как отмечает исследовательница, Н.И.Михайлова, которой принадлежит посвященная этому предмету статья в "Онегинской энциклопедии", впервые в русскую литературу сравнение писательской манеры с "фламандской школой" ввел вовсе не Пушкин а... именно он, Булгарин (а к поэзии самого Пушкина, должны мы добавить, его применил строгий критик романа "Евгений Онегин" Б.М.Федоров). Первая глава знаменитого романа "Иван Выжигин" так и называлась: "Новейшая картинка во вкусе фламандской школы"!

На него же, Булгарина, в таком случае - был бы ориентирован имеющий личное отношение к пушкинской биографии и подспудно проводимый во всех этих "осенних" стихотворениях Пушкина... мотив "невольника": известно, что к инсинуациям на происхождение Ганнибалов Булгарин, как раз во время появления первых двух из этих стихотворений, прибегнул в ходе своей анти-пушкинской полемики, и как раз болдинской осенью 1830 года, когда Пушкин вел свой поэтический диалог с безымянным "румяным критиком", - он ответил на эти инсинуации в стихотворении "Моя родословная".

Но не будем столь далеко вдаваться в установление прототипов персонажей пушкинского стихотворения. Достаточно будет на этот раз закончить о Хвостове. Как только мысль о такой возможности у меня возникла - сразу же встал, естественно, вопрос: а когда были у Хвостова - и-ме-ни-ны? Честно признаюсь: так до сих пор и не знаю. Но вот что можно утверждать несомненно: в октябре месяце, 26 числа по старому стилю - празднуется память византийского святого, великомученика Димитрия Солунского, особо чтимого у славян и русских. Жившего, правившего, претерпевшего мученическую кончину и похороненного в Фессалониках, на земле солунских славян, тех самых, диалект которых был положен в основу письменного церковнославянского языка святыми Кириллом и Мефодием.

Таким образом - само это упоминание "графа", и более того - "графских именин", дня памяти святого Димитрия - уже находится в созвучии с темой борьбы греков и балканских славян с Турецкой империей. Но к этому нужно добавить, что на эту национально-освободительную борьбу в этой дате - накладывается и другой исторический слой. Ближайшая суббота перед празднованием памяти св. Дмитрия Солунского - называется "Дмитровской родительской": потому что изначально она была установлена еще одним именинником 26 октября, князем Дмитрием Донским в память о воинах, павших в Куликовской битве.

Само это сопоставление имен: Хвостова и... Байрона, которое звучит для нашего слуха несколько дико, было "узаконено" в пушкинской поэзии - еще в 1825 году, когда поэтом была написана та самая шуточная "Ода его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову", "рылеевское" слово из которой варьируется в тексте стихотворения 1830 года и в которой проводится развернутая параллель, сравнительная характеристика двух поэтов, русского графомана и шотландского гения. Теперь, стало быть, эта гротескная параллель, благодаря скрытой аллюзии на рылеевское стихотворение и глухому упоминанию о "графских именинах", - переносится в "осеннее" стихотворение Пушкина 1830 года!

И наконец - еще раз о связи полускрытого политического плана стихотворения "Румяный критик мой..." - со стихотворением "Осень". Политическая подоплека судебного процесса над государственными преступниками, сказали мы, проявляется в стихотворении 1833 года, в том числе, в окончании строфы, в обрывистом ее завершении - звучащем как приговор: "... завтра нет". Но аналогичным образом, и даже еще более острым средством - непредикативным речением, восклицанием, состоящим из одного междометия - заканчивается и стихотворение 1830 года в целом!

Что, брат? уж не трунишь, тоска берет - ага!

А что самое интересное - так это то, что в конце последней из приведенных нами строк "Оды... гр[ажданину?!]... Хвостову", благодаря неожиданно поставленному восклицательному знаку, - повисает короткое слово "сам" - когда Пушкин посылает своего адресата на театр боевых действий на Балканах:

...Лети туда, Хвостов наш! сам.

Эта синтаксическая шутка поэта совершенно очевидным образом подготавливает завершение стихотворных единств (строфы, как и в данном случае, а то - и всего стихотворения в целом) - аналогичным образом "отрубленным" от предшествующего текста коротким, трехбуквенным словом: "ага", "нет" - в будущих "осенних" стихотворениях Пушкина.

Так что мы можем полагать, что завершение строфы в стихотворении 1833 года, которое мы обсуждали, - было данью, отзвуком не только политического подтекста предыдущего "осеннего" стихотворения Пушкина в целом, но и этого вот именно конкретного приема завершения - неожиданным обрывом речи - поэтического целого. И самое главное: этот прием в стихотворении 1830 года, это заканчивающее его текст междометие - вобрало в себя... все эти аллюзии на национально-освободительную борьбу, которые создаются в предшествующем тексте стихотворения реминисценциями из поэтической некрологии Байрона, упоминанием "графских именин" и об участии в последней из русско-турецких войн самого Пушкина.

"Ага": это междометие - омонимично полнозначному заимствованному слову; "ага" - титул военачальника в армии Османской империи; как бы - представителя того врага, врагов - тюркских народов, с которыми сражались и Дмитрий Донской, и Байрон, и сам автор этого стихотворения, Пушкин. Этим титулом - как бы наделяется, клеймится "толстопузый критик" - собеседник Пушкина (предполагаемый нами Булгарин, фамилия которого образована - от названия одного из этих же народов, булгар!).

Благодаря отражению стилистического приема обрывистого завершения, осуществленного в стихотворении 1830 года с помощью этого предполагающего неожиданную, ироническую омонимию слова, - эта тема национально-освободительной борьбы, на разных этапах русской истории, - также входит в художественно-смысловой план стихотворения "Осень".

Неплохо, надо признать, "поработало" стихотворение "Ночь"; немалую службу оно нам сослужило - в осмыслении поэтического наследия... Пушкина; вон как далеко завели нас тянущиеся от этого стихотворения в разные стороны нити художественных замыслов! И это стало возможным именно потому - что стихотворение это является неким средоточием, нервным узлом, перекрестком магистральных направлений развития поэзии Пушкина. Как же далеко мы ушли от первоначально встретившего нас принятого у солидных, уважающих себя пушкинистов утверждения об... "эпигонстве" автора, создавшего это стихотворение. Даже смешно становится...

Теперь нам понятно: Пушкин для того и создавал это стихотворение, чтобы оно служило - УКАЗАТЕЛЕМ нам, будущим его читателям и исследователям, в бесконечных лабиринтах, гигантском, сверх-человеческом массиве его творчества.

И оно должно сослужить нам последнюю (насколько это доступно моему ограниченному взору) службу: с его помощью мы хотим выяснить, в чем же смысл появления на свет этой вырисовавшейся, далеко не в последнюю очередь - опять-таки благодаря ему, как-бы-"дилогии" осенних стихотворений Пушкина 1829-1830 года? Какой смысл имеет их общий характер, эмоциональная тональность, ценностный план, благодаря которому они составляют - антитетическое противопоставление их... явному продолжению, "осеннему" стихотворению 1833 года?

И здесь я должен, наконец, рассказать читателю о том главном, пожалуй, удивительном открытии, которое поджидало меня, когда я заглянул в расшифровку черновиков стихотворения "Осень", опубликованную в Большом академическом издании сочинений Пушкина. Напомню утверждение комментатора этого стихотворения: по его мнению, в этой рукописи - нельзя найти никаких следов переработки предшествующего текста этого стихотворения, существование которого его заставили предполагать заглавия из списка пушкинских стихотворений 1831 года.

На самом деле - это не совсем так, и даже... совсем не так. Черновая рукопись стихотворения "Осень" - носит совершенно явные, даже любому непрофессиональному читателю прямо-таки бросающиеся в глаза СЛЕДЫ ПЕРЕРАБОТКИ ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО СТИХОТВОРНОГО ТЕКСТА. И это - не что иное, КАК СЛЕДЫ ПЕРЕРАБОТКИ ТОЙ САМОЙ СТИХОВОЙ ФОРМЫ, В КОТОРОЙ БЫЛО НАПИСАНО СТИХОТВОРЕНИЕ 1832 ГОДА "НОЧЬ".

Иными словами: открыв эту опубликованную расшифровку пушкинской рукописи, вы обнаружите, что в одном из ее вариантов довольно значительный вступительный фрагмент стихотворения Пушкин пробовал написать не октавой, не шестистопным ямбом, собранным в восьмистишия с определенным порядком чередования рифм, - а ТЕМ ЖЕ САМЫМ ЧЕТЫРЕХСТОПНЫМ ЯМБОМ, которым написано стихотворение "Н.И.Шибаева", опубликованное в альманахе "Альциона" на 1832 год (позднее Н.В.Измайлов стал считать, что с этого фрагмента - и началась работа Пушкина над этим стихотворением).

Оно конечно: мало ли стихотворений написано четырехстопным ямбом! И не сосчитать! Но - пойди найди другое такое, которое было бы НАСТОЛЬКО УКОРЕНЕНО В ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ СТИХОТВОРЕНИЯ "ОСЕНЬ", как это обнаружилось, в результате всего проведенного нами предшествующего исследования, для одного-единственного из всех них - стихотворения "Ночь"!

Сомневаться теперь не приходится: ЧЕТЫРЕХСТОПНЫЙ ЯМБ ПОЯВИЛСЯ В ПУШКИНСКОЙ РУКОПИСИ 1833 ГОДА ИМЕННО ПОТОМУ, ЧТО ИМ - РАНЕЕ БЫЛО НАПИСАНО ЭТО СТИХОТВОРЕНИЕ. И остается - всего-навсего решить вопрос: нас не удивляет то, что рукопись стихотворения "Осень", его окончательный текст - вобрали в себя все то из стихотворения 1832 года, что является - заготовками для него; все то, что служит в этом стихотворении - передаточным пунктом от предыдущих опытов "осенних" стихотворений Пушкина, так же как и стихотворений его о "бессоннице"; пунктом - в котором весь этот поступающий материал подвергался первоначальной ПЕРЕРАБОТКЕ.

Но спрашивается: ПОЧЕМУ РУКОПИСЬ СТИХОТВОРЕНИЯ 1833 ГОДА ЗАИМСТВУЕТ ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ "НОЧЬ" - ТО, ЧТО НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ ПО ОТНОШЕНИЮ К НЕМУ ТАКИМ "ЧЕРНОВИКОМ", ЗАГОТОВКОЙ? А именно - эту стиховую форму четырехстопного ямба? Или иначе: ЧТО ОБЩЕГО МОЖЕТ БЫТЬ У НАПИСАННОГО ОКТАВАМИ СТИХОТВОРЕНИЯ "ОСЕНЬ" И ЭТОГО ЯМБИЧЕСКОГО РАЗМЕРА? Кто является - их общим "родственником"? Как его, этого родственника, в конце концов, - зовут? Кто же он?

И - мы читаем первые же строки этого четырехстопного варианта стихотворения 1833 года:

Уж осень холодом дохнула
На обнаженные поля...

И - невозможно, немыслимо в них, этих "потаенных", то есть - никоим образом не входящих в канонический текст стихотворения, не известных, наверное, никому из широкого читательского круга, строках пушкинского стихотворения - не узнать... вот уж именно, что РОД-НО-ГО; до боли знакомого, доведенного до немыслимого классического совершенства:

Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом...

И чему же тут, собственно, удивляться: ведь "Октябрь"-то - "уж наступил". Я имею в виду, конечно, - не по отношению к "ноябрю", а по отношению к... "Петрограду": названному так, переименованному таким образом, из пушкинского "Петербурга", в предшествующие "Октябрю" годы войны с германцем; она же - "империалистическая"; она же - "Первая мировая"...

И вновь: конечно же, вне всяких сомнений - я узнал, читая пушкинский черновик, в нем эти первые строки повествовательной части поэмы 1834 года "Медный всадник" - лишь потому, что воспринимал их, соответствующие им первые строки четырехстопного черновика, - на фоне стихотворения "Ночь". Лишь - благодаря тому, что, будучи со-поставлены друг другу, соединившись вместе, воспринимаемые как некое генетически единое целое, - эти тексты образовывали некую критическую массу, благодаря которой - узнавание будущей пушкинской поэмы становилось уже просто неизбежным.

Таким образом, первые строки этого фрагмента черновика стихотворения 1833 года - бросают обратный комментирующий, разъясняющий свет на стихотворение из альманаха "Альциона". Обнаруживают в нем все то, что является наброском, эскизом - уже не для стихотворения "Осень", а... для (страшно вымолвить!) поэмы 1834 года!

Что? Что именно?! Какие именно строки, какие именно места бессмертной поэмы Пушкина - ПРИСУТСТВУЮТ каким бы то ни было образом, предвосхищаются в этом... "шибаевском" (нельзя уже, право, без умиления произносить это имя!) стихотворении?!! Узнавание, при-знавание их, лично для меня, началось с того, что толчок, данный узнаванием первых строк "Медного всадника" - в этих строках стихотворения "Осень", - позволил мне... дать ответ на давно мучивший меня вопрос в отношении стихотворения "Ночь".

Задавшись целью рассмотреть параллели в стихотворении 1832 года - стихотворению "Осень", я тем более пристальное внимание обратил на ту из них, где возникает замеченное нами предвосхищение - и сферы интересов "прямого поэта" в послании Гнедичу, и картины "творческих снов" из самого стихотворения 1833 года. Эта картина творческого процесса, сказал я себе, сопровождается у Пушкина знаменитым сравнением с подробно, детально описанной сценой отплытия корабля. Отсюда - дальнейшее перечисление географических пунктов, которые могли бы послужить предметом этого пробудившегося творческого вдохновения. Отсюда - плавание на этом "корабле" к ним; отсюда - разделяющее их "море", которое следует пересечь.

А есть ли, спросил я себя, коль скоро мы утверждаем о том, что ЭСКИЗ всего этого большого, занимавшего первоначально в рукописи четыре октавы фрагмента, находится в стихотворении "Ночь", - есть ли ему какое-либо соответствие в параллельном фрагменте этого стихотворения, хотя бы - в самой зачаточной, зародышевой форме? И вот тогда-то я и впервые и обратил внимание на эти строки, которые впоследствии оказались - поистине судьбоносными, решающими для истолкования творческой истории стихотворения "Осень" во всей ее полноте.

Взглянув пристально на текст этого фрагмента, я обнаружил, что искомый "зародыш" будущего развернутого, разветвленного метафорического построения, которое появится в стихотворении "Осень", - там действительно - есть! КОРАБЛЯ в них, в этих строках, - нет, но есть - ВЛАГА; есть некий водоем, в который затем будет спущен со стапелей метафорический корабль творческого воображения Пушкина. Различие заключается в том, что элементы будущего лирического сюжета пушкинского стихотворения 1833 года - в 1832 году даются... в обратной последовательности. В "Осени": поэт сначала - погружается в творческие сны, а потом уже - процесс их развития и осуществления в реальном мире сравнивается с отплывающим кораблем.

В стихотворении же "Ночь" - все наоборот. Сначала - плеск воды, а потом - погружение в сон и начало сновидений, наполненных литературными мотивами.

И вот тогда-то, с самого начала, как только я всерьез обратил внимание на эти строки, осознал ту роль, которую эта скупая, в общем-то, сюжетно-изобразительная деталь - играет в творческой истории будущего пушкинского стихотворения, - тогда-то меня и удивил, поставил в тупик и... на-сто-ро-жил (честное слово, не вру: я с самого начала - здесь что-то предчувствовал!) - ПОВОД для введения в стихотворение 1832 года этого "литературного сновидения", стимул, так сказать, благодаря которому герой его - отличающийся, как известно, стойкой склонностью к бессоннице - вводится в состояние сна (или... гипноза?!):

...То, обратя мое вниманье
На однозвучный шум волны,
Утишит грусти сетованье
И подарит златые сны....

Ну, точно: классические золотые часики гипнотизера, которые, раскачиваясь маятником, вводят в гипнотическое состояние пациента! Но оставим шутки: меня никак не оставляла в покое, заставляла вновь и вновь возвращаться к себе, просто-таки бесила - эта взаимозависимость: сон - и... волна! Почему сон к герою стихотворения - приходит именно таким путем?!

Оно, конечно, соображаю я сейчас: стихотворение Мандельштама "Бессонница. Гомер. Тугие паруса...", присутствие которого на страницах альманаха "Альциона" - мы установили именно благодаря - монтажному стыку еще одного стихотворения о бессоннице, "Ночь" и стихотворения "На перевод Илиады". Там - точно такая же картина, такое же сопряжение - ожидающий сна человек и... море:

...И море черное, витийствуя, шумит,
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Но у Мандельштама-то как раз - все наоборот: шум моря - НЕ играет роль того "стимула", которую он играл в стихотворении 1832 года; он не усыпляет - а, наоборот, не дает заснуть, заставляет себя "слушать" (вместо Гомера!); не погружает в "литературные мечтания", а наоборот - извлекает из них; отрывает от чтения Гомера, прерывает его. Таким образом, то же самое сочетание мотивов в мандельштамовском стихотворении - ничего не объясняет, потому что причинно-следственная связь, которая-то и взывает отчаянно к своему истолкованию в стихотворении "Ночь" - в стихотворении Мандельштама "Бессонница..." отсутствует.

И вот, это продолжительное недоумение - и разрешилось для меня в тот момент, когда в двух строках пушкинского черновика 1833 года - впервые прозвучали начальные строки будущей поэмы. Я все время оговариваюсь: начальные строки - основного повествования, как будто можно забыть - что ему предшествует... знаменитое, знаменитейшее, знаменитое из знаменитых ВСТУПЛЕНИЕ в поэму. Но, как это невероятно ни прозвучит, я о нем - за-был! И - совершенно не вспоминал, глядя на эти странные, необъяснимые строки из стихотворения "Ночь":

То, обратя мое вниманье
На однозвучный шум волны...

И только потом, когда узнал в начале одного из черновых вариантов "Осени" начальные строки первой части поэмы - СЛЕДУЮЩЕЙ ЗА вступлением к ней, я, наконец, вспомнил... и о самом вступлении к поэме, и о тех первых строках этого вступления - которые раздаются, отзываются в этих стихах, запрятанных в самую глубь стихотворения 1832 года:

На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн...

А главное - повторяется сама ситуация: "однозвучный шум волны" - погружает героя вступления в поэму... в такие же ТВОРЧЕСКИЕ СНЫ, в которые будет погружен герой стихотворения 1833 года:

...Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу...

Отсюда, именно потому, что метафорическая образность последних строф стихотворения "Осень" развилась из зародыша, который мы находим в стихотворении 1832 года, - петровская тема, звучащая в его подтексте - или, вернее, над-тексте, перспективе литературного будущего, - и дает развернутое сравнение с отплывающим кораблем. Этот корабль - из тех же творческих снов героя поэмы 1834 года:

...Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе...

Раз "флаги", корабли разных стран - приплыли в гости, то должны же они, в конце концов, каким бы затяжным ни оказался обещанный пир... отплыть обратно; дать гостеприимным хозяевам возможность - стать очевидцами той самой картины отплытия корабля, кораблей, которая - во всех подробностях, как бы в порядке приложения к собственной поэме (а на подобные "приложения" из других авторов - Пушкин и впрямь несколько раз ссылается в примечаниях к "Медному всаднику"!), - была описана поэтом в финале стихотворения 1833 года.

Эта модель: "перевернуто наоборот" - оказывается очень действенной при изучении соотношений стихотворения 1832 года с последней поэмой Пушкина. Порядок следованя сюжетных элементов - сон и литературное творчество... вода и корабль... - сказали мы, в стихотворении "Ночь" - обратный, по отношению к соответствующему фрагменту стихотворения "Осень". Значит, "шибаевское" стихотворение 1832 года - в чем-то, в отдельных своих составляющих, - расположено не от начала к концу, а наоборот - от конца к началу! Его нужно, что касается этих определенных, избранных элементов, - перевернуть и, так сказать, "читать вверх ногами".

И что же, спрашивается, оказалось, когда я попробовал - таким образом "прочитать" текст стихотворения 1832 года? А получилось - то же самое, что и в самом начале нашей работы над ним - по отношению к стихотворению "Осень"! Я начал узнавать в тексте этого невероятного стихотворения - СХЕМУ ПОСТРОЕНИЯ, ПЛАН ВСТУПЛЕНИЯ К ПОЭМЕ ПУШКИНА "МЕДНЫЙ ВСАДНИК"!

Сначала - Петр на берегу моря. А что потом? А потом, когда "прошло сто лет" и после того, как Пушкин вкратце сообщил, что в результате этих "ста лет" на этом месте случилось, потом - было:

ЛЮБЛЮ тебя, Петра творенье...

И еще раз:

ЛЮБЛЮ твой строгий, стройный вид...

И еще. И еще. И еще:

Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз...
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей...
Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,
Когда полнощная царица
Дарует сына в царский дом...

А что мы читаем в стихотворении "Шибаева"? -

Люблю я бледных звезд мерцанье,
И месяц, в дыме облаков;
Люблю я мрак густых лесов,
И ветра шум, и волн стенанье;
Люблю я голос соловья,
И, вдоль излучистого брега,
Огни и песни рыбаря.
Люблю я ночь! ночною негой
Упоена душа моя!...

Невероятно, не правда ли? И заметьте: мы читаем это стихотворение - "вверх ногами". Эти строки - следуют для нас сейчас ПОСЛЕ того, как человек, убаюканный волнами, погрузился... в сны литературного происхождения; после того, как Петру на "берегу пустынных волн" привиделся сон о пушкинском Петербурге! А помните тему "невольника", "раба" в этом стихотворении? -

Я ночью царь!

Ну, разумеется, "царь", а кто же еще? Не "император" же! Строки "шибаевского" стихотворения... дрогнули и начали разворачиваться к нам лицом; именно так - как мы ИХ и читаем - в поэме Пушкина 1834 года!

Оставить комментарий © Copyright Панфилов Алексей Юрьевич (litteraturowed@yandex.ru) Размещен: 28/05/2019, изменен: 05/06/2019. 134k. Статистика. Статья: Пушкинский дом Скачать FB2		Ваша оценка:

Панфилов Алексей Юрьевич : другие произведения.

К изучению творческой истории стихотворения Пушкина "Осень (Отрывок)". I I