|
|
||
I.Доклад о Батюшкове был не единственным произведением Плетнева, прочитанным в Публичном собрании ВОЛРС 28 февраля 1821 года. Этот доклад, помимо его содержания, был связан с его недавней "батюшковской" стихотворной публикацией в "Сыне Отечества" (в номере, датированном, напомню, 18 февраля) - еще и внешне-композиционным образом.
Из сообщения об этом докладе в журнале "Соревнователь...", как и в протоколах заседаний Общества, опубликованных Базановым, можно узнать, что в том же собрании от 28 февраля Плетнев выступил с чтением не только прозаического, но и стихотворного произведения.
Однако, КАКОЕ это было стихотворение - не вполне ясно, потому что упоминается о нем (причем как в заметке "Соревнователя...", так и в опубликованном Базановым "Реестре произведениям, читанным в 1821 году") не по названию, а по жанровому обозначению. Но, как бы то ни было, а Плетнев, одновременно с докладом о Батюшкове, прочитал не какое-либо еще свое стихотворение, а именно... "ЭЛЕГИЮ".
Документы, опубликованные Базановым показывают, что стихотворение под тем же названием - "Элегия" было прочитано также на закрытом заседании Общества от 14 февраля.
И вновь: мы не знаем наверняка, то же ли самое стихотворение читалось в обоих случаях, или - два разных. Заседание 14 февраля являлось подготовительным по отношению к последовавшему за ним Публичному собранию от 28 февраля, так что на первом из них утверждались тексты, которые будут читаться во втором, хотя и не все. Это показывает пример того же плетневского "отрывка" о Батюшкове, прочитанного только на втором из этих заседаний, безо всякого предварительного утверждения.
Как бы то ни было, происходило первое из этих двух чтений, как видим... как раз накануне публикации ЭЛЕГИИ "Б.....в из Рима" (напомню, что жанровое обозначение было вынесено в подзаголовок и этого стихотворения), когда номер журнала "Сын Отечества" печатался в типографии! И, если считать, как мы это установили, последующий "внеплановый" плетневский доклад - актом "палинодирования" этого анти-батюшковского выпада, то, как видим, накануне этой журнальной публикации, ничего не предвещало предстоявшего в ближайшем будущем его, этого акта отречения, совершения, даже - существования самого его замысла.
А это, в свою очередь, позволяет догадываться и о характере той безымянной, непоименованной в обоих случаях "элегии", рядом с которой эта прозаическая "палинодия" Плетнева появлялась - или НЕ появлялась. Ее отсутствие в первом случае позволяет предположить, что и прочитанное стихотворение - носило соответствующий, анти-батюшковский характер; иными словами - было той же самой "элегией"... которая спустя четыре дня появилась на страницах журнала "Сын Отечества".
И наоборот: внезапное, экстренное появление этого ПРО-БАТЮШКОВСКОГО доклада, и именно - среди материалов, которые, традиционно, должны были повторять, воспроизводить материалы, апробированные на предыдущем, подготовительном заседании, - позволяет поставить вопрос: а не было ли и само стихотворение, сама "элегия" в этом случае - заменено поэтическим произведением, имеющим ту же самую, что и доклад, то есть - именно про-батюшковскую, палинодирующую прежнюю стихотворную эскападу Плетнева, направленость?...
И вероятность такой замены, которую мы предположили, исходя из уже известного нам, обрисовавшегося в нашем представлении резкого поворота в судьбе Плетнева, совершавшегося в эти именно немногие дни, - тем более высока, что в эту же пору Плетневым было сочинено еще одно стихотворение, имевшее в подзаголовке то же самое жанровое обозначение - "Элегия", напечатанное затем в апрельском номере журнала "Соревнователь..."
Оно называлось "Миних" - по имени испытавшего на себе превратности судьбы военного и государственного деятеля России XVIII века. Существует еще одно обозрение интересующего нас Публичного собрания ВОЛРС, опубликованное в первых числах марта в журнале "Благонамеренный", где сообщается, что "элегия", прочитанная Плетневым в заседании от 28 февраля, - была именно этим стихотворением; однако это сообщение - не решает вопроса о том, была ли произведена та самая гипотетическая замена?
Вне зависимости от сообщения петербургского журнала, нам остается неизвестным, КАКОЕ ЖЕ СТИХОТВОРЕНИЕ БЫЛО ПРОЧИТАНО... 14 ФЕВРАЛЯ?
Именно на это сообщение "Благонамеренного", а не на документы ВОЛРС, ссылаются, между прочим, комментаторы полного собрания стихотворений Плетнева, вышедшего в Твери в 1998 году микроскопическим тиражом в 1000 экземпляров (счастливо избегнув, таким образом, обсуждения вопроса о том, можно ли - идентифицировать произведение, фигурирующее в этом сообщении, с произведением, в обоих случаях упоминаемым в документах ВОЛРС). И они - имели к тому основание.* * *
Дело в том, что книга Базанова, в которой были опубликованы эти документы, имела два издания. Первое из них выщло в Петрозаводске и называлось просто: "Вольное общество любителей российской словесности". Второе - в Ленинграде, и приобрело уже претенциозное метафорическое заглавие, под которым это общество фигурировало в обиходе у современников, в частности - в переписке Пушкина: "Ученая республика".
"Реестр произведениям, читанным в 1821 году", на который мы ссылаемся, - был опубликован в первом из этих изданий. А во втором произведения 1821 года были представлены другим документом - делами цензурного комитета Общества, то есть списками, в которых помечалось, утверждено ли то или иное произведение к печати в "Трудах ВОЛРС" (журнале "Соревнователь...") на заседаниях Общества.
Вот в этом втором списке упоминание о какой-либо "Элегии", читанной Плетневым на заседании от 28 февраля, - отсутствует. И это можно объяснить, коль скоро стихотворение, прочитанное тогда, было утверждено к печати еще на предыдущем заседании: вторично упоминать о его чтении в протоколах цензурного комитета в этом случае не имело смысла.
Это не-упоминание "Элегии" как будто бы свидетельствет о том, что и 14 февраля читалось... то же самое стихотворение, то есть элегия "Миних". И это как будто бы еще дополнительно подтверждается тем, что 14-й том "Трудов ВОЛРС", в первом из входящих в который номеров и была опубликована эта элегия, получил цензурное разрешение (то есть - разрешение от правительственной, государственной цензуры, а не от "правительства"... "ученой республики"!) на выход еще 7 марта, и в таком случае времени для его помещения в этот номер - оставалось бы больше.
Однако дело заключается в том, что "цензором поэзии" в ВОЛРС, то есть лицом, которое, на основании голосований Общества, принимало решение о публикации стихотворений, и был... сам Плетнев! Он же - являлся и... редактором журнала "Соревнователь..." И вовсе не все произведения, утвержденные на заседаниях Общества, - попадали на страницы этого журнала.
Можно предположить и обратное: Плетнев имел возможность - в экстренном порядке ЗАМЕНИТЬ при публикации, при окончательном утверждении состава журнального номера, одну свою "Элегию", утвержденную на заседании Общества, - на другую (тем более - две недели спустя тоже прочитанную в Публичном заседании, а стало быть - тоже, фактически, прошедшую апробацию).
Вопрос, таким образом, остается открытым: какая из двух этих элегий звучала из уст Плетнева в заседании от 14 февраля, когда еще и помина не было о прозаическом "отрывке" о Батюшкове и, скорее всего, его, как и "Краткого обозрения русских писателей" вообще, просто не существовало: "Миних" - или все-таки "Б.....в из Рима"?
И, как бы то ни было, в марте, когда сообщение о февральском Публичном собрании печаталось в "Соревнователе...", обозначение этого произведения - не по заглавию, а по жанру, - создавало интригу, заставлявшую прочитавшего упоминание доклада о Батюшкове вспоминать не об элегии "Миних", к тому времени еще не опубликованной, а о недавно напечатанной элегии "Б.....в из Рима".
С выходом же книги Греча эта интрига получала свое разрешение, и ядовитый характер февральского пасквиля уничтожался звучанием апологетической заметки о сочинениях Батюшкова, с текстом которой, благодаря любезному содействию издателя книги, читатель получал возможность ознакомиться.* * *
Скажу прямо, что я первоначально - был склонен ожидать... подвоха в сообщении журнала "Благонамеренный" о том, что элегия, прочитанная Плетневым в собрании от 28 февраля, была именно - элегией "Миних". Мне сразу подумалось, что журналисты из этого издания - нарочно назвали именно эту из двух возможных элегий Плетнева, чтобы уничтожить возникшую и так хорошо сочетающуюся с остальными известными обстоятельствами догадку, что элегией этой было стихотворение Плетнева, адресованное Батюшкову!...
Прежде всего - ввиду совершенно специфического характера этого издания. Об особенностях его я уже сделал ряд отрывочных замечаний и в работе об опубликованном там анекдоте шотландского путешественника Д.Кука, послужившем литературным источником повести Пушкина "Гробовщик", и в замечаниях и дополнениях к этой статье, посвященных политическим эпиграммам Пушкина.
Беда в том, что этот журнал до сих пор остается почти полностью БЕЛЫМ ПЯТНОМ в истории нашей литературы, так что мы вынуждены в каждом отдельном случае начинать дело заново, выясняя и смысл, и степень достоверности, и авторство привлекших наше внимание публикаций...
Но в случае с элегией Плетнева "Миних" сугубая внимательность и осторожность диктуется и еще одним, совершенно оригинальным обстоятельством. Ведь эта элегия Плетнева представляет собой не что иное... как образец, модель, или даже "прописи" для знаменитых стихотворений его соратника, а впоследствии - и соперника, по Вольному обществу любителей российской словесности К.Ф.Рылеева - стихотворений, составивших его книгу "Думы", а также и примыкающих к этому циклу его исторических поэм.
Такое предвосхищение новаторского литературного явления - вполне в духе журнала "Благонамеренный", который, помимо всего прочего, был изданием, находящимся... В АВАНГАРДЕ общеевропейского литературного процесса. Он - словно бы специализировался на подобных литературных предсказаниях!
Так, историкам литературы до сих пор остается неизвестным, что за пару лет до интересующих нас событий в этом журнале появился своеобразный дайджест, или анонс первого сборника элегий Альфонса де Ламартина - книги, сделавшей эпоху во французском и европейском романтизме. Появился - ЗА НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ до выхода этой книги в свет, так, словно бы французский романтик (как и Рылеев по отношению... к Плетневу) выполнял "литературный заказ", созданный для него в лабораториях петербургских литераторов...
Впрочем, данный случай имеет естественное объяснение: книге Ламартина и в самом деле предшествовал "пилотный выпуск" - несколько стихотворений из него было выпущено автором отдельной брошюрой, за несколько месяцев до выхода из печати основного издания - и как раз накануне публикации в "Благонамеренном".
Но поражает скорость, с которой еще даже не совсем появившаяся на свет французская новинка получила освещение в нашей прессе, а также литературное и историческое чутье наших журналистов, предугадавших, что эта книга станет этапной в европейском литературном процессе...* * *
Кстати, чтобы уж закончить с этим внезапным отступлением, скажу, что ИМЕННО К ЭТОМУ КАЗУСУ относится то знаменитое объявление издателя журнала - А.Е.Измайлова о том, что выпуск номеров запаздывает из-за того, что он, издатель, "на праздниках гулял": объявление, которое было поднято на смех в одном из примечаний к роману Пушкина "Евгений Онегин", где повествователь сетовал, что этот журнал издавался будто бы "крайне нерегулярно".
Так вот: во-первых, это - единственный случай проявления "нерегулярности", на который мог пожаловаться читатель журнала в те годы его издания, когда появилось и это мистифицирующее объявление от издателя, и объявление о чтении будто бы Плетневым элегии "Миних". Во-вторых, дело тогда происходило... на Пасху, когда "гуляла" - вся Россия. И даже, например, официальная газета военного ведомства "Русский Инвалид" помещала... точно такие же объявления, официально же сообщая в них о временной приостановке выхода своих номеров!
Ничего специфического для литературной физиономии журнала "Благонаимеренный" это объявление Измайлова, таким образом, не имело.
И вы думаете, что кто-нибудь из историков русской литературы, говоря о журнале "Благонамеренный", сделал это сопоставление, обратил внимание на особенность времени появления этого объявления?! Нет же: все ученые мужи (и дамы), как один, с заученной усмешкой на лице и вместе с тем - на полном серьезе повторяли в своих научных трудах, в качестве окончательной "научной" оценки измайловского издания, - ШУТОЧНОЕ суждение, сделанное в РОМАНЕ и являющееся одним из ХУДОЖЕСТВЕННЫХ средств создания образа его автора!
Наконец, в третьих, был задержан с выходом в свет не какой-либо иной номер "Благонамеренного", а... ИМЕННО ТОТ, КОТОРЫЙ ВКЛЮЧАЛ БЛОК ПРЕДВОСХИЩАЮЩИХ "ЛАМАРТИНОВСКИХ" ПУБЛИКАЦИЙ!
Так что со всей вероятностью можно предположить, что истинной причиной задержки было... ожидание издателями журнала получения французской литературной новинки, которую они хотели незамедлительно отразить на страницах своего издания. А уморительное объявление издателя о своем "гулянье" было не чем иным, как знаком, специально маркирующим соответствующий номер журнала - указывающим на местонахождение этого литературного "сокровища": этой тайной, негласной в своем замысле публикации, впервые вводящей в оборот отечественной словесности фигуру поэта, которому в ближайшее десятилетие предстоит стать кумиром русских интеллектуалов.
Ну, и наконец, пушкинское обыгрывание этого объявления в примечаниях к своему роману - было... в свою очередь, знаком, призванным указать на знак, указывающий на местонахождение глубоко зарытого "литературного клада". "Благонамеренный" был забыт, пушкинское примечание осталось жить в веках.
Между прочим говоря: так кто же, в таком случае, был инициатором этой сенсационной по сути, но оставшейся до сих пор совершенно не замеченной публикации "Благонамеренного"? Кто мог оценить перспективность стихотворений французского поэта, еще практически до их появления? Неужто... Измайлов?!...
Вот я и подумал: а не было ли сообщение того же "Благонамеренного" о состоявшемся будто бы еще 28 февраля 1821 года чтении Плетневым элегии "Миних" такого же рода предвосхищением - даже не самой этой через некоторое время, в апреле появившейся элегии Плетнева - а литературного феномена иного масштаба, который она, в свою очередь анонсировала: этапной книги отечественного поэта-романтика? И тут уж - и впрямь до ее появления на свет, даже... до возникновения ее замысла!* * *
И тем не менее, дальнейшее рассмотрение материала привело меня... к противоположному выводу: о том, что упоминание о чтении стихотворения "Миних" в заседании от 28 февраля - хорошо укладывается в создавшуюся уже у нас картину событий, их связи и внутреннего смысла.
Теперь можно с уверенностью утверждать, что чтение ЭТОЙ элегии (если оно действительно состоялось), и уж во всяком случае, ее публикация в апрельском номере журнала, - были таким же актом "палинодирования" только что, незадолго до этого совершенной анти-батюшковской эскапады Плетнева - КАК И ОДНОВРЕМЕННОЕ С НИМ ЧТЕНИЕ ПОСВЯЩЕННОГО БАТЮШКОВУ АПОЛОГЕТИЧЕСКОГО ДОКЛАДА.
И в таком случае естественно предположить, то, что мы и предположили с самого начала: что читалось это стихотворение - ВМЕСТО, взамен... ДРУГОЙ элегии, прозвучавшей в предварительном чтении от 14 февраля и долженствовашей, по первоначальному замыслу, прозвучать вновь в Публичном собрании Общества любителей российской словесности; так сказать, заколотить последний гвоздь в гроб Батюшкова-поэта. От-ме-ня-ло, дезавуировало публикацию этой элегии и на страницах журнала, и, возможно, на том, первом из февральских собраний.
Место элегии "Миних" в ряду этих событий, которое мы представили себе пока что гипотетически, - проливает свет и на обстоятельства ее происхождения.
Если она писалась для того, чтобы быть прочитанной взамен элегии "Б.....в из Рима", прозвучавшей в собрании от 14 февраля, - значит, она была написана наспех, в этот промежуток в две недели между этой датой и датой собрания, в котором она должна была быть прочитана, а может быть - и в десять дней, отделяющих это второе собрание от даты выхода журнала.
Из этой спешности создания произведения (которое вообще-то, при ближайшем знакомстве с ним, оказывается... настоящим литературным шедевром) - следует, что оно должно было создаваться ПО КАКОМУ-ТО УЖЕ ГОТОВОМУ ОБРАЗЦУ, и далее, следовательно, - возникает вопрос: каков же именно этот "образец"; можно ли его найти в существующей современной литературной продукции? И, наконец, самый главный вопрос: КЕМ именно был сочинен этот, в пожарном порядке, в ситуации аврала, бедствия, чрезвычайного происшествия, созданный литературный шедевр?
Легко понять, что ответ на первый вопрос - помогает найти ответ на второй. Но, вообще-то говоря, зная уже многие обстоятельства этих событий и, главное, круг их участников, ответить на этот главный вопрос - можно было бы... и заранее! Другое дело, что эта наша уверенная догадка, это наше априорное убеждение - должно быть затем подтверждено рассмотрением эмпирического материала. Быть может, мы впоследствии этим (то есть формулировкой самой этой догадки и рассмотрением ее подтверждений) и займемся.
Но пока что, в подтверждение высказанной нами точки зрения на место элегии "Миних" в череде событий "батюшковской" истории - вне зависимости от окончательного решения вопроса об авторстве этого стихотворения, - а именно, в подтверждение нашего мнения о том, что элегия эта была написана ВЗАМЕН "(анти)батюшковской" элегии Плетнева, - нам необходимо будет указать на то, что художественное содержание этого произведения... носит отчетливо выраженный БАТЮШКОВСКИЙ характер; ориентировано - на творчество Батюшкова: и не в меньшей, а в куда большей мере, чем элегия Плетнева "Б.....в из Рима", и даже его сообщение о Батюшкове на заседании ВОЛРС, поскольку о нем вообще можно судить по позднейшей "Заметке..." 1822 года, опубликованной в книге Греча.
Это - воспроизведение не поверхностных, бросающихся в глаза мотивов батюшковской поэзии, но проникновение в художественные концепции батюшковского творчества, имевшие характер его поэтических убеждений и служившие порождающим фактором для его произведений. То есть - проникновение в глубину его поэтического творчества, на которое способен лишь равный ему по масштабу поэтический гений, а не поэт-дилетант, рядовой читатель или даже исследователь - историк литературы.
Однако к решению этой задачи мы перейдем позднее. Сейчас же нам предстоит по достоинству, в полную меру оценить другое феноменальное свойство этого замечательного стихотворения, о котором мы уже мимоходом упомянули, когда обсуждали степень достоверности сообщения "Благонамеренного".
А именно: ту роль ОБРАЗЦА, ПАРАДИГМЫ, которую элегия "Миних" - сыграла по отношению к будущим "Думам" Рылеева.II.Я назвал элегию "Миних" - "прописями" и "моделью" рылеевских "Дум" без оглядки на то, каковы взгляды на генезис рылеевского цикла в работах предшествующих исследователей. В двух словах можно сказать, что в тот момент я даже представить себе не мог... до какой степени я окажусь прав!
Именно так, как на написанные "по прописям", по раз и навсегда данному образцу, от которого автор страшится отклониться хотя бы на йоту, - смотрел на "Думы" Рылеева Пушкин, писавший ему о его стихотворениях в мае 1825 года:
"...Все они слабы изобретением и изложением. Все на один покрой: составлены из общих мест (Loci topici): описание места действия, речь героя и - нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен".
И слова Пушкина как нельзя более точно отражали реальность, если допустить, что Рылеев принимал "слабое" участие в "изобретении" формы своих стихотворений и ему приходилось "излагать" - ЧУЖУЮ поэтическую концепцию.
Пушкин, как нарочно, приводит уточняющую латинскую формулировку термина, как бы опасаясь, чтобы выражение "ОБЩИЕ места" нельзя было истолковать как указание на принадлежность стихотворного цикла не одному Рылееву - исполнителю чужого художественного замысла, но и его "соавторам", кем бы они ни являлись. Кстати... именно так, и буквально, обстояло дело в отношении прозаических документальных заметок и к "Думам", и к поэме Рылеева "Войнаровский": они действительно были... "общими местами", принадлежавшими перу коллег Рылеева - А.А.Бестужеву, А.О.Корниловичу, П.М.Строеву!...
Наконец, Пушкин делает исключение из своего сурового приговора в отношении двух "дум" - "Иван Сусанин" и "Петр Великий в Острогожске". Кому же, спрашивается, если не Рылееву, не сумевшему справиться с порученным ему литературным заданием, эти стихотворения принадлежали?!... И уж не имел ли часом Пушкин особые причины (и... права) на то, чтобы включить, как он собирался, строки из второго из них в текст своего "Путешествия в Арзрум"?...* * *
Если дело дойдет до того, можно будет показать, насколько детально приведенная выдержка из пушкинского письма 1825 года отражала... содержание литературных забот П.А.Плетнева первой половины 1821 года.
Но пока мы должны ограничиться элегией "Миних" и представить вкратце данные, не оставляющие сомнения в том, что эта апрельская публикация 1821 года служила провозвестником и камертоном знаменитого рылеевского цикла, с которым сегодня преимущественно связывается наше представление о Рылееве как поэте. Хочу только напомнить, почему, говоря о судьбе Батюшкова, мы вдруг отклонились к интригующим загадкам рылеевской поэтической биографии.
Нас смутило сообщение журнала "Благонамеренный", в котором утверждалось, что "Элегия", прочитанная Плетневым в собрании ВОЛРС наряду с его докладом о Батюшкове, была вовсе не анти-батюшковским его памфлетом, как нам поначалу представлялось естественным это предположить, - а именно элегией "Миних". Коль скоро это произведение погружено в стихию интриг и мистификаций, связанных с формированием поэтического облика Рылеева, с деятельностью неведомого нам, хорошо укрывшегося за кулисами "имиджмейкера", рассуждали мы, - то и сообщение "Благонамеренного" не имеет никакой прямой, реальной силы, и мы не обязаны ему безоговорочно доверять...
В своих послесловных заметках к статье об анекдоте, опубликованном в журнале "Благонамеренном", - заметках, на которые я уже ссылался, говоря об общеевропейском литературном "авангардизме" этого издания, - я стараюсь подчеркнуть и его боевой, острополитический характер. Так что не удивительно, что совершавшееся в те дни "программирование" революционной поэзии "декабриста" Рылеева затронуло и страницы этого журнала!
А зависимость рылеевских "Дум" от элегии Плетнева, стоит только поставить открыто этот вопрос, - действительно сразу становится очевидна. Здесь-то уже нам не могут сказать, как говорится при сравнении с Батюшковым, Жуковским, Баратынским, что Плетнев-де был талантливым поэтом-стилизатором. Стилизировать было... еще нечего!
В этом стихотворении мы имеем дело не со стилизацией, а... с "РЕЦЕПТОМ" приготовления рылеевских "Дум". Главным героем берется видный персонаж русской истории, вошедший так или иначе в конфликт с государственной властью. В случае с элегией Плетнева это - военный и государственный деятель времен Анны Иоанновны, сосланный при Елизавете Петровне в Сибирь и проведший в сибирской ссылке... аж 20 лет, до тех пор, пока над ним не смилостивилась вновь взошедшая на престол матушка-императрица Екатерина II.* * *
И вот теперь нам остается только обратить внимание на совпадение дат и жанровых обозначений "Элегии" Плетнева (что подчеркнуто не только подзаголовком журнальной публикации "Соревнователя...", но и сообщением "Благонамеренного") и тем, что мы сегодня привычно называем "Думами" Рылеева. Стихотворение Плетнева опубликовано в апреле 1821 года, а июнем этого же года датировано первое стихотворение из будущего цикла рылеевских "Дум" - "Курбский".
Более того, жанровое определение "думы" появляется у Рылеева далеко не сразу. При первой своей, журнальной публикации стихотворение "Курбский", так же как и "Миних" Плетнева, носило подзаголовок: "Элегия".
Если дальнейшее сопоставление содержания "Миниха" с "элегией" Рылеева "Курбский", по-видимому, мало что даст, то зато это стихотворение оказывается самым настоящим "либретто", кратким содержанием... поэмы Рылеева "Войнаровский". Там будет буквально воспроизведена коллизия плетневской "элегии": персонаж, находившийся в эпицентре русской истории - оказывается в дикой глуши, в окружении северных племен и снегов, описание этнографического колорита составляет контрапункт его общечеловеческим думам и по-европейски динамичной судьбе.
Но диаметральная противоположность географического региона не сразу позволяет узнать еще одно произведение, построенное точно по такому же принципу: это ведь... сюжет Овидия, живущего в ссылке, среди кочевников, сюжет, который положен в основу элегии Пушкина - послания "К Овидию", создаваемого в это же самое время!...
К тому же для Овидия место, где он томится в ссылке, - такой же "север", каким является место ссылки для героев Плетнева и Рылеева. И эта относительность географических представлений, обратимость понятий "севера" и "юга" - становится предметом обыгрывания в стихотворении Пушкина.* * *
Могу сослаться на отрывки из книги В.Н.Турбина "Русские ночи", в которых говорится о том, как изготовлялись писатели, писательские индивидуальности в советской литературе - призванные заместить по тем или иным причинам ставших неугодными новому атеистическому государству и вычеркнутых из жизни старших своих современников.
Та же проблематика излагается в другой посмертно опубликованной работе Турбина - журнальной статье под названием "В начале было Слово...", и предстает она там в несколько ином, по отношению к книге, аспекте, позволяющем глубже проникнуть в сокровенные мысли ученого.
Но, разбирая материалы, относящиеся к "плетневской" истории 1821 года, мы натолкнулись на сведения, позволяющие думать, что программирование творческого пути писателя, программирование, осмелюсь поставить вопрос шире, литературного процесса вообще - происходило задолго до ХХ века. Не берусь судить, в чем состояло отличие подходов в разные исторические эпохи, хотя то, что было оно принципиальным, - видно, что называется, невооруженным глазом.
Знаменитая книга Рылеева, по-видимому, и явилась результатом такого художественного моделирования, осуществления предложенной ему творческой программы.
Пушкин, в его отношении со своими современниками, предстает перед нами сегодня как генератор художественных идей, настолько неисчерпаемый, настолько плодотворный, что реализаторами их по необходимости становились не только он один, но и окружавшие его литераторы - большего или меньшего масштаба. В сказанном мной нет ничего нового: единичные случаи передачи Пушкиным своих литературных замыслов хрестоматийно известны. Дело остается за малым: умением обобщать известные единичные факты...
Неужели же можно всерьез думать, что, если Пушкин снабдил парой литературных идей своего ближайшего сотрудника и, осмелюсь сказать, ученика Н.В.Гоголя, - то его художественное воображение... было настолько убого, что он не занимался тем же самым ежедневно, раздавая свои идеи, так сказать, направо и налево, десяткам и десяткам своих собратьев по цеху, которых он, кажется, лично знал всех без исключения.
А коль скоро это так, и коль скоро иначе быть просто не может, то - каков же ИСТИННЫЙ ОБЪЕМ ПУШКИНСКОГО ТВОРЧЕСТВА в литературной продукции двух-трех десятилетий его жизни (а наверняка - и ряда последующих, поскольку, как нам известно на примере того же Гоголя, исполнение пусть самого перспективного замысла могло откладываться на многие годы)! И можно ли после этого оставить эту продукцию не изученной - в полном своем (поистине - гигантском!) объеме, от корки до корки, буква за буквой, и, желательно, - под электронным микроскопом...
Мы уже осведомлены о той гигантской роли, которую Пушкин сыграл в судьбе Плетнева не только в 1822 году, когда он открыто присоединил его к числу своих сотрудников, взял его, так сказать, под свое крыло, - но и в 1821-м, в разрешении, распутывании его участия, вовлеченности в "батюшковскую" историю, - о чем до сих пор никто еще, кажется, не догадывался. Поэтому первое, что приходит на ум, когда встает вопрос об АВТОРСТВЕ элегии "Миних", - это участие в ее написании именно - Пушкина.* * *
Поэтому стихотворение "Миних" - и должно было бы стать одним из таких произведений, требующим к себе самого пристального внимания. Разумеется, ни о каком подробном исследовании этого стихотворения сейчас не может идти и речи - а заслуживает оно по своим примечательным свойствам обстоятельной монографии. Но, не ставя перед собой задачи раскрытия его художественно-идейного замысла, я не могу все же не указать на те черты этой элегии, которые обнаруживают ее нацеленность на возникновение цикла рылеевских "Дум".
И прежде всего - это черты, указывающие на связь этого стихотворения с Пушкиным. Мы коротко заметили в предыдущих записях, что элегия "Миних" - это как бы вывернутое наизнанку послание Пушкина "К Овидию". Пишется послание в "южной ссылке", а в элегии, опубликованной под именем петербуржца Плетнева, - звучат реминисценции из стихотворения, тоже элегии, Пушкина, написанного на пути в южную ссылку, еще в 1820 году:
Погасло днéвное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной угрюмый океан...
В середине стихотворения 1821 года возникает отзвук первых строк пушкинской элегии:
...Великая душа свершает жизни путь,
Как днéвное по небесам светило:
Спустясь за горизонт в туманах отдохнуть,
Оно земле в любви не изменило!
Неведомым путем текут его лучи
И, темную позолотив планету,
Лампадой светлою появятся в ночи
И тихий блеск рассыплется по свету...
Само по себе, конечно, это может быть и случайное совпадение. А может - и не быть. И в конце... наши ожидания оправдываются: мы обнаруживаем, что вновь отзываются пушкинские строки - рефрен, повторяющийся у Пушкина в начале, в середине и в конце стихотворения:
Шуми, кедровый лес, в пустынной стороне
Над хижиной, подавленной снегами,
Где пламенный герой, в безвестной тишине
Не побежден был гневными судьбами!...
Связь двух этих реминисценций, двух фрагментов элегии "Миних", относящихся к одному и тому же пушкинскому стихотворению, подчеркивается появлением во второй из них эпитета "гневный" - он напоминает о том самом выражении "днéвное светило", где из-за переноса ударения прилагательное отличается всего на одну букву, так что делается как бы напрашивающейся его замена, превращение дневного светила - в "гневное".
Можно обратить внимание также и на сходство построения оформления пушкинского рефрена в последнем четверостишии - и первого из приведенных фрагментов элегии "Миних": "...Оно земле в любви не изменило" - "Но прежних сердца ран, / Глубоких ран любви ничто не излечило..." Случай цитирования автором стихотворения Пушкина 1820 года становится несомненным.
Но элегия "Погасло дневное светило..." была не только сочинена, но и напечатана - в 1820 году. Поэтому ее реминисцирование, пусть и столь изощренное, как это только что перед нами открылось, еще не может претендовать на роль тайной "авторской подписи" (а между тем, такая ТАЙНАЯ, СПРЯТАННАЯ авторская подпись - подпись, свидетельствующая о его истинном авторе, в этом стихотворении - есть!).III.Повторю, что речь идет о пушкинском произведении, кроющемся за стихотворением Плетнева, - а в стихотворении этом, собственно говоря, предначертывается ВСЕ СОДЕРЖАНИЕ поэтической деятельности Рылеева.
Теперь спрашивается: мог ли Плетнев явиться таким человеком, таким литературным деятелем, который был бы в состоянии... предначертать, смоделировать всю литературную карьеру такого незаурядного все же поэта, как Кондратий Рылеев?
Сказать ему, мечтающему о роли политического диктатора и рвущемуся к ней: а вот ты в литературе будешь тем-то и тем-то, сделаешь то-то и то-то. И голос этот для Рылеева - оказывается настолько авторитетным, что он, не раздумывая, в точности выполняет, в меру своих способностей разумеется, все предписания, полученные им от этого удивительного "программиста" литературного процесса!...
Точно такой же указующий путь призыв мы слышали от Пушкина и в отношении самого Плетнева. Когда он в 1821 году вновь и вновь объявлялся автором несуществующего, как может показаться спервоначала, сочинения об истории русской литературы, русской поэзии, - то ведь тем самым, точно так же как это было в отношении "Дум" для Рылеева, ему предначертывался, программировался для него путь литературного критика, путь чуткого и авторитетного исследователя и судьи произведений русской литературы, каким он и станет уже в ближайшее время, в 20-е годы.
В одном из этих литературно-критических выступлений, которые одно за другим будут появляться - ИМЕННО НАЧИНАЯ С 1822 ГОДА, предметом рассмотрения - косвенным образом - станет и поэзия Рылеева.
В 1822 году Плетнев выступит с рецензией на единственный прижизненный сборник поэта М.В.Милонова "Сатиры, послания и другие мелкие стихотворения". Одна из этих сатир, точно так же как "Миних" Плетнева - для цикла "Думы", послужила образцом для знаменитой сатиры Рылеева "К временщику". Подражание Милонову позднейшие исследователи усматривают и в его элегических стихотворениях.
Упомянутая рецензия Плетнева отличается от других его рецензий этого года в одном отношении: все остальные посвящены - литературным новинкам, только что вышедшим произведениям, будь то идиллия Гнедича "Рыбаки", "Шильонский узник" Жуковского или "антологические стихотворения" Пушкина и Вяземского. И лишь в случае с Милоновым имеет место обращение к литературному событию, уже отодвинувшемуся в прошлое: его сборник "Сатир..." вышел еще в 1819 году!
И теперь можно предположить, почему это происходит: поскольку обращение Плетнева к творчеству Милонова - ТОЖЕ являлось, пусть косвенным, обращением к сегодняшним, происходящим почти одновременно с критическим на них откликом литературным выступлениям - одна за другой появляющимся на свет думам Рылеева: таким же, как и остальные литературные выступления, которым посвящены рецензии Плетнева 1822 года.
Ну, а почему этот косвенный адресат рецензии на сборник Милонова вообще появляется в поле зрения Плетнева, и таким образом, появляется - сама эта рецензия, понятно: коль скоро годом ранее под его же, сегодняшнего критика, именем увидело свет стихотворение, послужившее образцом этим "думам".* * *
Теперь мы можем сказать, что эта обращенность к собственной литературной биографии - свойство литературно-критических выступлений Плетнева, которое мы УЖЕ ОТМЕЧАЛИ, мимоходом упомянув и другие его рецензии и статьи ближайших лет, 1822-1824 года. Все они были - словно бы... РЕПОРТАЖАМИ, словно бы мемуарными зарисовками недавних событий ЛИТЕРАТУРНОЙ ЖИЗНИ САМОГО АВТОРА ЭТИХ СТАТЕЙ И РЕЦЕНЗИЙ!
Мы обращали внимание на то, какой путь от надписи "К портрету Батюшкова", через письмо Батюшкова Гнедичу 1821 года, привел Плетнева к разбору антологического стихотворения Державина, а далее, по контрасту, - оды Петрова. То же самое можно сказать и о статьях, посвященных идиллии Гнедича "Рыбаки", элегии Батюшкова "Умирающий Тасс", поэме Жуковского "Шильонский узник", альманаху того же Рылеева и Бестужева "Полярная звезда", не говорю уж - о рецензии на поэму Пушкина "Кавказский пленник".
То же самое касается и статьи, посвященной стихотворениям Пушкина "Муза" и Вяземского "Уединенной красавице", названных Плетневым "АНТОЛОГИЧЕСКИМИ": они - также являются воспоминанием об одном из последних литературных выступлений Батюшкова, изданной им вместе с С.С.Уваровым брошюре "О греческой антологии".
Всматриваясь в темы этих литературных статей и рецензий Плетнева первых трех лет его деятельности на поприще литераутрного критика, - мы обнаруживаем, что они ОБЪЕДИНЕНЫ ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ ЧЕРТОЙ: все они, так или иначе - относятся к событию, несомненно, глубоко потрясшему их автора, и уж во всяком случае точно - ставшему переломным моментом в его жизни: роковой роли, сыгранной им в участи Батюшкова в предшествующем появлению каскада этих выступлений 1821 году.
Таким образом, все эти статьи характеризуются ДВОЙСТВЕННОСТЬЮ своей предметной соотнесенности: помимо предмета, объявленного в заглавии каждой из них, они - являются также тайным ЗНАКОМ нравственной жизни их автора; своеобразной ЛИТЕРАТУРНОЙ, АВТОРСКОЙ ИСПОВЕДЬЮ, в которой, занимаясь разбором означенных произведений, Плетнев - в то же время постоянно, неумолчно говорит о том, что волнует его - не в этих произведениях, а в его собственной внутренней жизни.
Он словно бы прикован к этому событию - самим кругом выбора тем этих статей и рассматривает, оценивает художественное содержание этих произведений, с одной стороны, как таковое, само по себе, и в то же время - на основании его сходства или несходства со всеми обстоятельствами этого рокового, поворотного и спасительного в то же время события; его способности быть выражением, средством сообщения своей аудитории об этом событии.
И дело, конечно же, не в том: находит ли критик или не находит в рассматриваемых им произведениях совпадения... с самим собой; дело в другом: в том, что эта ЛИЧНАЯ ЗАИНТЕРЕСОВАННОСТЬ, ПРИСТРАСТНОСТЬ рассмотрения - обуславливает соверешенно особый модус восприятия литературного произведения; делает все его черты словно бы крупнее, а взгляд самого читателя - зорче. Результатом же становится - качественно иное, углубленное проникновение в сущность изучаемой литературной реальности.* * *
Таким образом, мы можем заключить, что "батюшковская" история 1821 года - и явилась... "колыбелью" рождения Плетнева - литературного критика. Мы видели, что еще в статье 1819 года он выступает с проектом учебного пособия по литературе, которое, на ряду с эмпирическими фактами их жизни и творчества - включало бы "характеристику классических писателей", или "характеристику поэтов по внутреннему существу их поэзии" (биограф Плетнева в словаре "Русские писатели: 1800-1917" прямо называет его в этом оношении... предшественником Белинского!). И - на протяжении трех лет... не делает ровным счетом ничего для О-СУ-ЩЕСТ-ВЛЕ-НИ-Я этого проекта!
Мы сравнили его положение с положением Греча - который точно так же, в 1819 году ОБЪЯВИВ о намерении завершить свою монументальную "Учебную книгу..." - "Краткой историей российской словесности", то есть изложением и обобщением тех самых эмпирических фактов, о необходимости восполнения которых говорил Плетнев, - на протяжении тех же трех лет все никак не мог ее, эту "историю русской литературы", как потом она была названа, написать.
И, по нашей догадке, только вмешательство его молодого коллеги, находящегося на новом уровне научных знаний, помогло этот проект осуществить. Иными словами, Плетнев СОБСТВЕННЫМИ СИЛАМИ выполнил ту, более легкую часть своего собственного проекта, которую Гречу, выполнившему еще более легкую, еще более примитивную часть работы - составление компилятивной хрестоматии, - не по силу было осуществить.
Следовательно, точно так же должно было обстоять дело и в этом случае: необходимо было, как и в случае вмешательства Плетнева в создание "Опыта краткой истории русской литературы", - вмешательство какого-то более компетентного лица, для того чтобы его проект создания "внутренних характеристик" был осуществлен, не остался навсегда на стадии проекта, не превратился бы в пустую утопию.
Ведь и сам Плетнев, выступая с заявлением о НЕОБХОДИМОСТИ создания такого раздела учебной книги по литературе, - тем самым констатировал... его ОТСУТСТВИЕ; а коль скоро так - то и НЕ-ВОЗ-МОЖ-НОСТЬ создания такого раздела: ведь если его до сих пор в литературной практике не возникало, то что же дает основания надеяться на то, что это положение дел... перестанет иметь место; сменится чем-то другим, и тем более - сменится именно желаемым, проектируемым автором этого заявления?!
Плетнев, иными словами, - констатировал отсутствие в современной интеллектуальной жизни ФАКТОРА, который бы обуславливал выполнение такой работы, появление такого рода литературно-критического дискурса. И трехлетнее молчание его свидетельствовало о том, что этот фактор ему самому был неизвестен и на протяжении всего этого времени он - так и не появился!
И мы, в общем-то говоря, хорошо знаем того, кто подходит на роль этого предположенного нами необходимого "компетентного лица", кто МОГ запустить эту "машину", вдохнуть жизнь в прекраснодушный проект Плетнева.
Ведь то, что мы встречаем в виде мистификаций в заметках 1821 года - мистификаций, представляющих Плетнева в качестве автора "обозрения", или "характеритики" ВСЕХ русских писателей и поэтов, - это не что иное... как инсценированное, разыгранное на страницах печати суждение из личной переписки Пушкина, которое будет произнесено в следующем, 1822 году: что "Плетневу приличнее проза, нежели стихи". Пушкин - как бы пресекает обреченную на неудачу карьеру Плетнева-стихотворца и открывает ему истинную дорогу критика, журналиста и педагога...
Это же самое по сути он говорил Плетневу и при появлении самого раннего его критического выступления - предисловия к изданию романа его друга И.Георгиевского: лучше бы этого романа не было, а было одно предисловие. Точно так же можно сказать: лучше бы поэзии Плетнева не было, а были одни его критические статьи!
Можно предположить поэтому, что именно Пушкин - и открыл Плетневу тот фактор, который послужил катализатором его литературно-критической деятельности; после введения в действие которого - его литературно-критические выступления посыпались одно за другим... Именно он, думаем мы теперь, и подсказал Плетневу эту идею: писать литературные рецензии - как ИСПОВЕДЬ СВОЕЙ ВНУТРЕННЕЙ ЖИЗНИ. И этот момент - был моментом рождения Плетнева как литературного критика.* * *
Мы находим рассказ об этой ранней беседе Плетнева с Пушкиным в записях Бартенева "Пушкин в Южной России", впервые опубликованных в 1861 году. Бартенев рассказывает о встречах Пушкина с Плетневым на "субботних литературных вечерах у Жуковского":
"Любовь к словесности соединяла молодых людей. Поздними вечерами они возвращались вместе от Жуковского и в одушевленных беседах не замечали дальних расстояний столицы. Плетнев напечатал тогда роман одного своего покойного товарища студента Ивана Георгиевского: Евгений или письмо к другу (Спб., 1818, 2 части), и к этому довольно слабому произведению написал предисловие, в котором рассказана жизнь рано умершего сочинителя. "Зачем вы напечатали роман? - заметил ему Пушкин, - вам бы выдать одно предисловие: это вещь прелестная".
Правда, автор биографической статьи о Плетневе в словаре "Русские писатели: 1800 - 1917" утверждает (не указывая, однако, к тому никаких оснований), что Плетнев был "официально представлен В.А.Жуковскому" лишь в 1820 году. Возникает вопрос: что значит "быть официально представленным"? Означает ли это, что Плетнев мог быть просто знаком с Жуковским - и ДО этого "официального представления"? Или нет? И можно ли было посещать вечера Жуковского - не будучи ему "официально представленным"?
Как бы то ни было, это сообщение биографа бросает тень сомнения на достоверность рассказа Бартенева, и в то же время невнятность и сомнительность самого этого сообщения - не дает возможности решить это сомнение в ту или другую сторону.
Кроме того, как всегда, Бартенев и в этом случае не указывает источник своего сообщения. Но легко догадаться, поскольку речь идет о беседе НАЕДИНЕ, что в данном случае информатором его не мог быть никто иной, кроме самого Плетнева (скончавшегося в 1865 году и имевшего возможность предоставлять Бартеневу сведения для его сочинения).
|