"Я оторву от жизни уголок..."
"у маршалов иные времена..."
"Я бежала, как тот мальчик, за конем..."
"Это дикий каприз Парфенона..."
"Пусть, пусть раздается этот стук вилки о тарелку..."
"Мы сделаем так: представим — это зима..."

Я оторву от жизни уголок
и спрячу на груди, как Филомена
на вырез платья зеркалом дорог,
сползающим сначала до колена,
свою судьбу, кривую, что омела,
счастливую, как вымытый порог.

Чтобы никто додуматься не смог.
Дотронуться, дознаться, наглядеться,
как бьётся остриём наискосок
разорванного толика наследства,
ребро воскл.знака, неба поперёк.

Не изменив от перемены мест
суд суммы, от которой в результате
останется пустующий подъезд,
ни разу не надёванное платье.
И где мои разрозненные братья,
как торбу, Тору, вынесут. Гефест

скуёт для Афродиты пояс вер,
в котором ей любить и быть некстати.
Тоскует по Гераклу силомер —
как, Господи прости, по Сыну Матерь.
По сыну — Дочь. Чу! Ангел пролетел.
Любому "верь" неверье знаменатель.

Декабрь 2006

у маршалов иные времена,
лицом к лицу лица не увидать,
сейчас они идут не в бой, а на,
что правильней, ядрена, твою рать.

у них погон, что некогда сапог,
что касок, остающихся в пыли,
крови — всегда чужой, всегда в залог,
а надо же, ведь большее могли.

у маршалов иные имена,
поет обрубок в кресле у окна,
им всем идти бы, где бы ни бы... на,
и нет большого дела, где война.

А в нас, у нас, у них война везде,
пардон за рифму, завтрашний сержант.
И часовой, приставленный к звезде,
и рядовой, обрядовый, — лежат.

Они давно лежат, живы, мертвы —
неважно, лишь бы не было, увы,
зевают злые каменные львы,
и не сносить сержанту головы.

Декабрь 2006

Я бежала, как тот мальчик, за конем,
он из дому да на фронт, да на нем
ни попоны, слава богу, ни шиша.
Ни дороги впереди малыша.
Хоронила муравьиха свою дочь,
голос тихо, голос-лихо, голос-ночь,
Во всю мочь шептать, молчать во всю мочь.
Кликаю, перебродившая душа.
Если он бы написал, где бежит,
где не сторож, брат его, меч и щит,
полководец бьет двойной, как солдат,
или водят напоить, не поддат
ни денщик, ни командир, и ни мир,
за которым мальчик, дом — сер и сыр.
Береги коня, люби, командир,
доверяю я тебе, слышишь, гад?
Скоро будет семь не бед, семь не войн,
а зашедших за порог с головой
тел из груды, из руды, из слюды,
и слюны не хватит смять все следы.
Нет, не спать, любимый, нам вместе, нет.
Скоро будет семь не войн, семь не бед.
Плачет мальчик, скачет конь, насмерть, вспять.
И тряпичный клоун даст руку — взять!

*

Я укрою тебя, одеялом из звезд
защищу, дорожа и дрожа.
Спи, мой мальчик, иди в слово вечное, в рост,
укрывайся, душа.
Родила я тебя, да из крови и слез
ты, родимый, зашел на огонь
очага моего, ты мой маленький мост
в эту жизнь, колосящуюся всерьез,
в Эту Выданную Ладонь.
Мои мысли просты, мои руки грубы
от затихшего хлеба в печи.
Спи, родной, я укрою, люби и руби
пустоту да с плеча. Ты кричи,
ты кричи, ты младенец в яслях,
что придумала наспех в ночи.
Ты мой ад, ты мой рай, мой сынок, Божий страх,
я целую, целую лучи.
У лучины сидит наш отец, он берет
и рубанок в молитву, живи,
только выживи, слышишь, растаял весь лед,
что мне лекарь кладет на живот
на крови.
Скоро будет любовь, скоро будет любовь,
спи, я песню пою. Сочиню
и отдам. Скоро будет любовь.
Прибавление веток к огню.

11.01.07

Это дикий каприз Парфенона —
видеть в дереве ствол, челове-
тки растят и растут, око сонно,
незатейливо — тень по Неве.

Вот проплыли Кирилл и Мефодий,
из мелодий чужих языков
тки, отросток, лозу, у просодий
отнимай свое право на лов.

Здесь лица различить не подумай —
только пой, надевая талит.
И означишь неназванной суммой
звуков прежнюю плеть. Говорит,

говорит еще каждое слово.
Каждым белым пятном. Поутру
Око в оба глядит на любого,
начищая в пейзаже дыру.

Словно паузы в джазе. Как джезва,
нота виснет над грамотой. Дочь
подрастает. И линией жезла
режет луч оба света и прочь

гонит всякого, ставшего рядом.
Незаметен, нечеток, не тот.
И душа пробирается садом,
по колену в пустыню ведет.

24.05.07

Пусть, пусть раздается этот стук вилки о тарелку,
взбалтывается эта яичница,
и ничего не мешает очередной ссоре,
готовится завтрак, завтрак,
и советы мешают, как гальки босоногому взрослому ходу.

"Об ништ мойрэ, киндэлэ".¹
За нами придут в другое время.

Здесь пахнет мочой, жареной курицей, тряпками, мелко
постиранными, стричь мальца
ведут из чужого дома чужие, а тут вскоре
все изменится, не спеши, не спеши, сказав, трок-
севазин замазав, в глазки таблеток глядя так, как не глядели сроду.

Когда так много людей,
все равно сделают плохо. Все равно не с теми.

Видишь, я совсем не умею говорить. Сковородка
устала от содержания гари.
А мы от горя любых ожиданий. Давай ругаться,
как будто бы все хорошо, и это продлится,
и советы падают, как листья, лапушки.

Не бойся, киндэлэ.
Ты давно уже не дитя. Потому страх сильнее.

Окна, как океан, рассеивают внимание центра. И лодка
привязана к берегу навсегда. Как ее ни ругали.
Все настолько связано, что узнаётся случайно. Над со-
бой совершая усилие, собираешь камни, забываешь лица,
по ночам ложишься на гвозди мыслей. Слышишь: мама спит, и дыханье бабушки.

Об ништ мойрэ. Посмотри на близких,
неразумное доброе сея.
1.06.07

Мы сделаем так: представим — это зима.
И мухи уже не мухи, а просто снег.
И нет Петрова поста, но закрома
небесные — в Рождестве. Ладони калек

полны неопознанной мелочью и сухи,
как ставни, закрытые наглухо в декабре.
И сыплются пеплом в камин разговора стихи,
и стихли несносные птицы, нисходит на ре

токката, четыре шага до известно чего.
И так хорошо, словно лето в разгаре, и Сын
замыслен у каждой, и каждый готов. Каково
узнать: в том краю отродясь не бывало осин.

Мы сделаем так, обязательно сделаем так.
А нынче давай попрощаемся, жизни на три
как минимум. Писк комара — залетай, вурдалак,
рисуйся на стенах и лишнюю кровь отбери.

17.06.07