В дополнение к записям, посвященным финалу романа Булгакова "Белая гвардия" и проблеме соотношения двух редакций его - предназначавшейся в 1925 году для журнала "Россия" и опубликованной в 1929 году в первом книжном издании романа, - приведу еще несколько наблюдений.

Наш разговор начался с открытия в тексте "журнальной" редакции финала - последовательного реминисцирования Булгаковым собственного очерка на смерть Ленина "Умер...", написанного в 1924 году, принадлежность которого писателю была впервые совсем недавно установлена нами. Это отражение Булгаковым очерка в произведении, заведомо ему принадлежащем, представляется нам убедительным самопризнанием его авторства.

Но в ходе этого разговора постепенно стало выясняться, что эта "журнальная" редакция финала (а она тоже стала достоянием широкого читателя сравнительно недавно) - предшествующая, казалось бы, всем известному "книжному" окончанию его, которое появится в печати несколько лет спустя, - в действительности... была создана после того, как был завершен роман. И скорее всего - является мистификацией Булгакова, намеренно созданной им картиной мнимой последовательности стадий работы над романом, развития его замысла!..

К такому истолкованию нас приводило обнаружение намерения писателя дать в финале образ событий, находящихся "на горизонте" романа, тех, что могли бы стать содержанием его продолжения - которое, однако, никогда не было бы и не могло быть написано, оставляя в неприкосновенности внутреннюю, художественную замкнутость, завершенность этого произведения. "Журнальная" редакция явилась факультативным окончанием романа, таким, каким бы оно было, если бы он был лишь первой частью трилогии романов о революции и гражданской войне - легенда о намерении написать такую трилогию была создана и пущена в оборот самим Булгаковым.

Теперь же я хочу указать на соотносящиеся между собою места в тексте обеих редакций финала, которые свидетельствуют о том же: что журнальная, факультативная редакция окончания романа следует по времени за канонической, книжной - а не опережает ее.

Уже сами исследователи, которые придерживаются противоположной точки зрения, указывают, как мы знаем, на публикацию 1924 года в одесском журнале "Шквал" текста Булгакова, в котором присутствуют очертания финала романа, каким он, этот финал, явится в 1929 году. Между прочим, уже в этой публикации появляется тот завершающий роман мотив снов, который станет основой художественного построения пьесы в "восьми снах" - "Бег". Пьеса эта, стало быть, задумывается Булгаковым еще тогда, до (или в процессе) завершения романа.



*    *    *


В ходе развития этого мотива сна в этой публикации и появляется одна странная фраза, свидетельствующая о том, что всем нам известное окончание романа "Белая гвардия"... Булгаковым было уже к тому времени создано:

"Сонная дрема прошла над городом... Доплыла до станции Дарницы и задержалась над ней..."

И затем, в самом конце:

"Сонный небосвод исчезал, возвращался прежний настоящий..."

Что это за "сонный небосвод" и чем он отличается от "настоящего" - да еще в такой степени, что должен "исчезнуть", чтобы этот второй появился! - из текста отрывка, опбуликованного в журнале "Шквал", понять решительно невозможно. Читателю как бы предоставляется возможность самому вообразить, каким мог бы быть этот "сонный небосвод".

Точно так же никакого представления о нем нельзя получить из текста "журнальной" редакции 1925 года. Там вообще нет соответствующего фрагмента, нет развития финального мотива "сна". Зато все становится предельно ясно тому, кто уже прочитал окончание романа, каким оно явится в книжном издании 1929 года!

Там Булгаковым вводится грезящий наяву, засыпающий от холода и усталости часовой у бронепоезда на железнодорожной станции. В его грезах (подобных грезам кокаинистов - срв. один из предшествующих эпизодов Алексея Турбина с кокаинистом-апокалиптиком Русаковым) настоящий ночной звездный небосвод и заменяется "сонным", то есть преображенным его видениями:

"Изредка, истомившись, человек опускал винтовку прикладом в снег, остановившись, мгновенно и прозрачно засыпал, и черная стена бронепоезда не уходила из этого сна, не уходили и некоторые звуки со станции. Но к ним присоединялись новые. Вырастал во сне небосвод невиданный. Весь красный, сверкающий и весь одетый Марсами в их живом сверкании. Душа человека мгновенно наполнялась счастьем...

Человек уже совершенно нечеловеческим усилием отрывал винтовку, вскидывал на руку, шатнувшись, отдирал ноги и шел опять... Исчезал сонный небосвод, опять одевало весь морозный мир синим шелком неба..."

Таким образом, публикация в журнале 1924 года представляется модификацией уже готового текста окончания романа в канонической его редакции. Текст этот как бы сокращен, из него выпущены целые большие куски, а оставшиеся связаны между собой заново. Но тем не менее, остается фраза, которая повисает в воздухе, остается ни с чем не связанной в этом "сокращенном" варианте и понятна лишь на фоне полного текста "книжной" редакции финала.



*    *    *


Еще в 1922 году, в рассказе "В ночь на 3-е число" появится эпизод с убиваемым петлюровцем евреем, который в сокращенном своем виде войдет в книжную редакцию финала романа "Белая гвардия". Разбирая этот рассказ, мы обратили внимание на присутствие в нем крестных мотивов, уподобляющих это убийство еврея - Распятию. Сохраняются эти мотивы и в "книжной" редакции финала романа.

В частности, мелькает в этом описании из рассказа название одного из орудий казни Христа - "трости", на которой Ему к губам подносили смоченную уксусом губку:

"В ночь со второго на третье февраля у входа на Цепной Мост через Днепр человека в разорванном и черном пальто с лицом синим и красным в потеках крови волокли по снегу два хлопца, а пан куренной бежал с ним рядом и бил его шомполом по голове...

Но окровавленный не отвечал яростному пану куренному. Тогда пан куренной забежал спереди, и хлопцы отскочили, чтобы самим увернуться от взлетевшей, блестящей трости. Пан куренной не рассчитал удара и молниеносно опустил шомпол на голову..."

Повторю, что весь этот текст уже существовал в 1922 году, когда Булгаков еще только-только приступал к написанию "Белой гвардии". Затем, создавая финал, он воспроизведет связку мотивов из приведенного описания в эпизоде, описывающем поведение Алексея Турбина при получении Еленой письма об измене мужа (этот эпизод непосредственно примыкает к сокращенному эпизоду, соответствующему процитированному эпизоду раннего рассказа):

"У него на лице заиграли различные краски. Так - общий тон шафранный, у скул розовато, а глаза из голубых превратились в черные".

А перед этим:

"В голове у Елены механически прыгал и стучал Николкин марш сквозь стены и дверь, наглухо завешенную Людовиком XIV. Людовик смеялся, откинув руку с тростью, увитой лентами".

Обратим внимание и на то, что этот жест вышитого изображения французского короля - "откинутая рука", - как в зеркале, повторяет жест умирающего человека в следующем эпизоде:

"Повернув руку и мотнув головой, с колен рухнул на бок и, широко отмахнув другой рукой, откинул ее..."

Жест уподобляет положение тела убитого - положению тела человека, распятого на кресте... И тут же - аксессуар с изображения короля, "трость", передается Алексею Турбину:

"В дверь стукнула рукоять палки, и Турбин, вошел, постукивая".

*    *    *


Можно догадаться, вследствие чего возникло это странное и, кажется, никем до сих пор не замечаемое сопоставление: ведь в рассказе 1922 года свидетелем убийства еврея, участником событий на мосту через Днепр при бегстве петлюровцев от наступающих красных становится предшественник Алексея Турбина - доктор Бакалейников. Он также, в изображении Булгакова, переживает свое Распятие, претерпевает крестные муки.

В романе весь этот эпизод сокращается до нескольких абзацев, и Алексей Турбин в нем уже не участвует (бегству доктора Бакалейникова от петлюровцев соответствуют другие, гораздо ранее появляющиеся эпизоды романа). Но воспоминанием об этой былой непосредственной сюжетной связи - и оказывается у Булгакова связь композиционная: отражение в описании персонажа центрального - персонажа эпизодического.

В этом случае также проявляется хронологическое следование журнальной редакции 1925 года за той, что появится в книжном издании в 1929 году. В "журнальной" редакции эпизода с убийством еврея нет вообще. Но вся сцена с получением Еленой письма - по отношению к канонической редакции, воспроизводится дословно. Воспроизводится поэтому и портретное описание Алексея Турбина, отражающее описание отсутствующего в этой редакции эпизодического персонажа.

Оно, в своей символической значимости, за отсутствием этого персонажа и связанных с ним событий, становится - бессмысленным, непонятным; и полный художественный свой смысл может проявить - лишь на фоне "книжной" редакции окончания романа; с учетом того, что она - предшествует "журнальной"; эта последняя служит по отношению к ней - сокращением.

Таким образом, окончательное решение финала, предполагаемое и рассказом "В ночь на 3-е число", и отрывком, опубликованным в журнале "Шквал", не просто намечалось Булгаковым уже в 1925 году, когда создавался текст, известный нам по корректурным гранкам журнала "Россия" (как пишет об этом М.О.Чудакова), - но уже и тогда предназначалось для этого именно, единственного романа Булгакова "Белая гвардия", а вовсе не для какой-то обдумываемой будто бы им романной "трилогии".

Текст 1925 года, оставшийся в гранках журнала "Россия", выступает перед нами как вторичный, сокращенный по отношению к тексту книжной редакции, ставшей известной читателю четыре года спустя.



*    *    *


В тексте журнальной редакции финала присутствуют и другие символические мотивы, восходящие к рассказу "В ночь на 3-е число" (хотя его события, повторю, непосредственно в текст этой редакции не были перенесены). А о том, что такое перенесение подразумевалось - и, стало быть, что текст "книжной" редакции, использующей текст рассказа, в это время уже существовал, - наряду с уже приведенными, выразительно свидетельствует еще одна подробность.

Теперь уже в тексте "журнальной" редакции, так же как это было в отрывке, опубликованном в журнале "Шквал", обнаруживается фраза, не находящая себе смысловой связи и оправдания внутри самого этого текста. Относится она к ходу январских событий в доме Турбиных, после открывающего последнюю главу праздника в крещенский сочельник:

"...Увы, нет там, в небесах, покоя, где горит дрожащий Марс. Нужно ловить каждую эту минутку, что падает, как капля, в жарком доме, скатываясь с часов; а то кто поручится, что не разломятся небеса змеевидной шрапнельной ракетой, не заворчит опять даль".

Фраза о сигнальной ракете образует, как мы знаем, кульминацию рассказа "В ночь на 3-е число", имеется она и в "книжной" редакции финала:

"...И в ту минуту, когда лежащий испустил дух, звезда Марс над Слободкой под Городом вдруг разорвалась в замерзшей выси, брызнула огнем и оглушительно ударила.

Вслед звезде черная даль за Днепром, даль, ведущая к Москве, ударила громом тяжко и длинно".

Но все дело в том, что в двух этих последних случаях, то есть в рассказе 1922 года и в окончательном тексте финала романа, фраза эта относится к событиям будущих дней: к занятию Киева красными в ночь со 2-го на 3-е февраля. Это события, которые в тексте "журнальной" редакции вообще не находят себе места. Вновь, стало быть, фраза получает свое полное истолкование в книжной редакции финала. Вновь, стало быть, эта редакция должна быть уже существовать к тому времени, когда писалась "журнальная"; представляет собой - ПОЛНЫЙ вариант художественного текста, сокращением которого - выступает редакция "журнальная".

Более того: временная инверсия относится в данном случае не только к последовательности литературных событий, хронологии булгаковского творчества, но и - вторгается внутрь сюжета самого произведения. Булгаков знакомит нас с размышлениями своих персонажей по поводу происходящих событий, но заставляет он при этом обдумывать, брать как предмет, отправную точку этих размышлений - событие... которое еще не произошло, которое, правда, вот-вот должно произойти, которое с тревогой ожидается всеми.

Вот поэтому во фразах о сигнальной ракете в обеих редакциях финала и появляется слово из заключительных строф романа Пушкина "Евгений Онегин": "ДАЛЬ". С самого начала мы говорили о том, что в этом тексте Булгакова преломляется пушкинский образ "магического кристалла" (через который автор "Евгения Онегина" - "неясно различает даль свободного романа") - и еще раз будем об этом впоследствии говорить. Но это касалось взаимоотношений Булгакова с перспективой собственного творчества. Теперь же пушкинская реминисценция касается самих героев романа.

В книжной редакции этому слову и вправду соответствует "даль" - событийно-хронологический "горизонт" романа, те события, которые, якобы, должны были быть описаны в последующих частях. А в "журнальной" редакции этот "горизонт" - иной, это - предстоящее взятие Города большевиками, и он тоже - обманчив.

Он становится иллюзорным - парадоксальным образом: именно в этом своем качестве ускользающей воображаемой линии в пространстве. Он в данном случае - не уходит в повествовательную бесконечность, а... присутствует актуально; но присутствует - в другом варианте окончания романа. Как "даль", намалеванная на заднике сцены; образует действительно поставленную финальную точку романа "Белая гвардия".



*    *    *


"Змеевидность" сигнальной ракеты получает полное свое истолкование в рассказе 1922 года. Мы подробно анализировали эту символику: она знаменует пришествие как бы инфернального мстителя, берущего на себя тягостную для героя задачу кары обидчикам. Коллизия - та же, что будет положена в основу романа "Мастер и Маргарита". Драматичность положения героя в раннем рассказе - в том, что, готовый отомстить обидчикам, он сам теряет человеческий облик, превращается в "змею", или, по крайней мере, разъяренную бабу (наподобие "взбесившейся ведьмы" Геллы в "закатном" романе).

В журнальной редакции финала прозвучавшая фраза о "змеевидной ракете" - эхом отдается сразу же за тем в портретном описании Алексея Турбина в театрально неправдоподобной ("Отелло"!) сцене с Юлией Рейсс, где он тоже... почти что превращается в "змею", и даже "бабу", сцепившуюся в схватке с такой же бабой, как и она! -

"...Турбин хватал ее за горло, душил, шипел:

- Скажи, чья это карточка стояла на столе, когда я раненый был у тебя?.. Черные баки...

Лицо Юлии Марковны наливалось кровью, она начинала хрипеть. Жалко - пальцы разжимаются".

Собственно, для разыгрывания этой метафоры и были, по-видимому, написаны цитируемая нами сцена и другая, где Турбин, тоже в припадке ревности, угрожает Юлии Рейсс револьвером, - сцены, так поразившие исследователей. В этой последней, как и в очерке "Умер...", присутствует другая театральная реминисценция - из трагедии Пушкина "Моцарт и Сальери":

" - Скажи, Юлия, в каких ты отношениях с Михаилом Семеновичем? - повторил Турбин твердо, как человек, решившийся наконец вырвать измучивший его гнилой зуб".

Булгаков вспоминает сравнение Сальери, решившегося отравить Моцарта: "Как будто нож целебный мне отсек / Страдавший член". В очерке 1924 года "Умер..." пушкинская реминисценция намекает на слухи об отравлении Ленина завистливыми товарищами по партии - в сцене из романа герой вторит пушкинскому персонажу, уподобившемуся - сначала в мыслях ("Кто скажет, чтоб Сальери гордый был / Когда-нибудь завистником презренным, / Змеей, людьми растоптанною, вживе / Песок и пыль грызущею бессильно?.."), а потом и на деле - ядовитой змее.

Как мы видим, вопреки мнению М.О.Чудаковой, в облике героя Булгакова в этих сценах проступают отнюдь не те черты его характера, которые известны лишь автору и которые будто бы должны были проявиться в дальнейших частях мнимой "трилогии", - но черты, являющиеся как раз рудиментами изображения героя - предшественника Турбина еще в рассказе 1922 года!



*    *    *


Ревнивый герой - душит возлюбленную, инсценирует ее... повешение; мы уже обратили внимание на то, что в рассказе 1922 года аналогичные мотивы обыгрывают каламбур, содержащийся в имени политического деятеля: Петлю-ра.

Тот же самый "змеиный" лексический портретный мотив повторяется в изображении Турбина и в связи с самим Петлюрой, слухами о его военных поражениях от большевиков - в ситуации как бы противостояния героя ему, в какой реально оказывается в рассказе "В ночь на 3-е число" доктор Бакалейников:

"Турбин... перекосил злобно лицо и сказал с шипением:

- Так и надо. Так ему, сукину сыну, мрази и надо..."

Символический характер образа, змееобразность героя в изображении Булгакова подчеркнута тем, что в его реплике, собственно... шипящих звуков нет, "шипеть" ему вроде бы не с чего! В рассказе 1922 года, как мы помним, герой тоже сладострастно представляет себе, как приходят большевики и расправляются с бесчинствующими петлюровцами.

Столь же эффектный пример булгаковского приема отождествления антагонистов мы не раз приводили читателю из финала повести "Роковые яйца": новые "змееборцы" - красноармейцы, едущие на борьбу с гигантскими анакондами, сравниваются Булгаковым... с извивающейся по улицам Москвы змеей. В финале "Белой гвардии", каким он предстает в окончательной редакции, вспоминаются и две сатирические повести Булгакова, и преломляется сам этот парадоксальный образ.

Полу-комическая сцена посещения Алексея Турбина бывшим участником ордена "Магнитного триолета" Русаковым - явная параллель посещения профессора Преображенского пациентом в трусах с черными кошками в повести "Собачье сердце". Но в то же время начало этой сцены заставляет вспоминать вторую повесть Булгакова, эпизод с появлением в институте профессора Персикова "рокового" Александра Семеновича Рокка. Сходен в обоих случаях сам облик героя, запоздалый, по словам самого Булгакова, для 1928 года, в котором происходит действие повести "Роковые яйца", и вполне типичный для начала 1919-го, когда заканчивается роман "Белая гвардия":

"С кресла поднялся худенький и желтоватый молодой человек в сереньком френче. Глаза его были мутны и сосредоточены. Турбин в белом халате посторонился и пропустил его в кабинет".

А предваряет эту сцену - обыгрывание фамилии персонажа произведения другого автора, которое имеет сходство с булгаковской повестью. О выздоравливающем Турбине говорится:

"Голова казалась легкой, опустевшей, как бы чужой на плечах коробкой..."

Здесь звучит фамилия профессора Коробкина - героя романа А.Белого "Московский чудак", основную коллизию которого - судьба опасного научного открытия - давно принято сопоставлять с коллизией булгаковской повести. Первый слог фамилии "КОРобкин" - представляет собой... анаграмму фамилии булгаковского персонажа.

А то, что персонаж булгаковского романа, сходный с А.С.Рокком, оказывается поэтом-авангардистом, - вольно или невольно напоминает... о совпадении фамилии героя повести с псевдонимом лидера поэтов-"ничевоков" Рюрика Рока, о котором мы упоминали в записях, посвященных загадке "А.Н.Чичерина".



*    *    *


"Белый халат", в который облачен Алексей Турбин в сцене со своим пациентом, - в "книжной" редакции остается единственным напоминанием о грозящей как доктору Бакалейникову из рассказа "В ночь на 3-е число", так и Турбину в редакции журнала "Россия" змеиной метаморфозе.

Ведь в рассказе 1922 года петлюровцы в своих шинелях, увиденные глазами персонажа - врача, представляются одетыми в "черные больничные халаты". Противоположность цветов одежды героев-антагонистов в рассказе и финале романа - сочетается со сходством ее абриса, силуэта.

Столь откровенного "шипения", поводов к нему, сцен, в которых оно присутствует, - в книжной редакции нет. Зато такая воображаемая метаморфоза, которая происходила с героем романа в гранках журнала "Россия", в окончательной редакции романа проигрывается автором с другими персонажами - такими же красноармейцами, что и в финале повести "Роковые яйца". Их бронепоезд, стоящий на станции, рисуется подобием некоего одушевленного чудовища - дракона, змеи:

"Паровоз чернел многогранной глыбой, из брюха его вываливался огненный плат, разлегаясь на рельсах, и со стороны казалось, что утроба паровоза набита раскаленными углями. Он сипел тихонько и злобно, сочилось что-то в боковых стенках, тупое рыло его молчало и щурилось в приднепровские леса. С последней площадки в высь, черную и синюю, целилось широченное дуло в глухом наморднике верст на двенадцать и прямо в полночный крест".

И в то же время, в сонных грезах часового, охраняющего этот бронепоезд, возникает некая вариация змееборца, Георгия Победоносца, неожиданно выступающего его соратником, товарищем по оружию:

"Душа человека мгновенно наполнялась счастьем. Выходил неизвестный, непонятный всадник в кольчуге и братски наплывал на человека..."

Да и к тому же, как это постоянно происходит в произведениях Булгакова, изображенное им "адское" чудище - бронепоезд становится... хранителем спасительного уюта! -

"Человек... думал только об одном, когда же истечет, наконец, морозный час пытки и он уйдет с озверевшей земли вовнутрь, где божественным жаром пышут трубы, греющие эшелон, где в тесной конуре он сможет свалиться на узкую койку, прильнуть к ней и на ней распластаться".

Здесь обыгрываются типичные изображения в иконописи, где ад предстает пастью чудовища, пожирающего людей. В приведенном пассаже: человеку хочется, попав вовнутрь бронепоезда, "распластаться"; срв. ранее приведенное изображение паровоза, где "огненный плат" - "вываливается из его брюха" и "разлегается на рельсах".



*    *    *


Напомню: в "журнальной" редакции финала (воображаемая, предожидаемая) сигнальная ракета большевиков сохраняла, по сравнению с рассказом 1922 года, свой эпитет "змеевидная" - эпитет, явным образом соединяющий самые ранние булгаковские произведения с последним его романом об "инфернальных" мстителях, "исчадиях ада". А в окончательном, "книжном" варианте финала этого эпитета в соответствующей фразе - нет; как нет и "шипения" переполняемого ненавистью героя.

Но те же ассоциации, которыми наделен этот эпитет, передаются в этом варианте в плане историко-литературном, в перспективе собственного творчества Булгакова. Выздоравливающий Алексей Турбин предстает перед нами... в облике будущего безымянного героя последнего булгаковского романа, в его знаменитой шапочке "мастера"! -

"Второго февраля по турбинской квартире прошла черная фигура, с обритой головой, прикрытой черной шелковой шапочкой. Это был сам воскресший Турбин..."

Добавим, что здесь Булгаковым рисуется как бы облик Мастера после катастрофы, после его "извлечения" из клиники профессора Стравинского:

"...Он резко изменился. На лице, у углов рта, по-видимому, навсегда присохли две складки, цвет кожи восковой, глаза запали в тенях и навсегда стали неулыбчивыми и мрачными".

Психологическое состояние персонажа романа, далее изображаемое, - словно бы служит подтверждением, обыгрыванием такого совпадения его с другим человеком, с героем другого, будущего, еще не написанного автором романа:

"Мысли текли под шелковой шапочкой, суровые и ясные, безрадостные. Голова казалась легкой, опустевшей, как бы чужой на плечах коробкой, и мысли эти приходили как будто извне и в том порядке, как им самим было желательно".

Голова героя романа "Белая гвардия" - оказывается... чужой: то ли головой (!!) будущего романа Булгакова "Мастер и Маргарита", то ли головой одновременно возникшего романа А.Белого "Московский чудак"...

Неудивительно, что среди этих приходивших к герою извне мыслей оказывается... и реминисценция из эпопеи М.Горького "Жизнь Клима Самгина". Обыгрывается знаменитая реплика героя (которую часто путают с репликой пушкинского Бориса Годунова!), всю жизнь вспоминавшего о погибшем в детстве по его вине товарище и стремившегося отделаться от этих навязчивых воспоминаний: "А был ли мальчик? Может быть, никакого мальчика и не было?.." -

"Пэтурра... Сегодня ночью, не позже, свершится, не будет больше Пэтурры... А был ли он?.. Или это мне все снилось? Неизвестно, проверить нельзя".

Это - начальная реплика его внутреннего монолога. А заканчивается он... именем "Максим" - именем писателя, автора эпопеи, тоже, видимо, проникшим "извне" в его мысли!