Изучая традицию русской исторической романистики, посвященной эпохе "бироновщины", мы обнаружили, что глагол "обмишулить", встречающийся в некоторых ее произведениях, является сигналом к развертыванию предвосхищающих литературных реминисценций.

В романе А.П.Павлова "Божья воля" (1902) это были реминисценции будущего романа И.Ильфа и Е.Петрова "12 стульев". Эта закономерность подтвердилась и в случае появления этого слова в повести П.В.Полежаева "Лопухинское дело". Здесь появление этого слова отражало - правда, не непосредственно, а через роман А.Шардина "Род князей Зацепиных..." - развертывание в том же романе Павлова другой серии предвосхищающих реминисценций, из романа Булгакова "Мастер и Маргарита".

Вновь этот глагол встретился нам в повести В.В.Крестовского "Деды" (1875), посвященной уже совсем другой эпохе - царствованию Павла I. Но нас это не смущало: распространение художественной закономерности за пределы избранного нами корпуса материалов, как мы давно заметили, отражало историческую связь времен. Так обстояло дело и в данном случае.

Нас волновало другое: означает ли появление глагола "обмишулить" в повести Крестовского, что эта художественная закономерность продолжает действовать? Иными словами, по-прежнему ли появление этого характерного слова предвещает наличие в тексте - реминисценций из романа "12 стульев"?

И оказалось, что это - действительно так. Выяснилось, что появление самого этого слова - находится в связке с другим, не менее характерным, создающим вместе с ним вторую, дополнительную к предполагаемой из романа "12 стульев", литературную реминисценцию: из повести Пушкина "Пиковая дама". Причем столкновение двух этих произведений - неожиданно выявило глубинное генетическое родство, существующее между ними.

Точно так же обстояло дело и тогда, когда мы, наконец, догадались, каким же образом эта обещанная глаголом реминисценция из "12 стульев" в дальнейшем тексте повести создается. Это был эпизод... перехода Суворова через Альпы, словно бы - спародированный переходом Остапа Бендера и Кисы Воробьянинова через Кавказ в последних главах романа!

В этих суворовских эпизодах повести Крестовского появляется фамилия русского офицера "Тревогин" - которая фигурирует также в повести А.Гайдара "Судьба барабанщика". И столкновение этого произведения с сатирическим романом, произошедшее в повести 1875 года благодаря этому имени, - также открывает в романе "12 стульев" неожиданные генетические перспективы.

*      *      *

Мы говорим о том, что художественная закономерность, установленная нами для одной группы романов, - создает словно бы отблески в произведениях исторической беллетристики, посвященных другим, так или иначе связанным с "бироновской", эпохам. Но такого же, как в романе Павлова, развертывания предвосхищающих реминисценций из "12-ти стульев" ожидать в повести Крестовского было нельзя.

Однако, как только мы начали пристальнее вглядываться в текст "суворовских" ее эпизодов, - мы сразу же поняли... что именно это-то в ней и происходит!

Точно так же, как, уже позднее, поняли и другое: происходит это - совершенно по-иному, на совершенено иных принципах подхода к реминисцируемому материалу. И именно в этом - выражается "заграничность" положения этой повести по отношению к основной группе изученных нами материалов.

Если подходить к ней с точки зрения этих последних, исходя из действующего в них представления о том, какой должна быть "предвосхищающая реминисценция", - то именно ее-то, предвосхищающей реминисценции, обнаружить в тексте этого произведения... нельзя; она становится - ненаблюдаемой!

С помощью глагола "обмишулить" - к повести из эпохи Павла I как бы перекинут мостик от романов, посвященных "бироновской" эпохе; сделан намек, что и в этом произведении - можно обнаружить такое, предвосхищающее отношение к будущей, еще не существующей литературе. Но принципы, благодаря которым такие предвосхищающие реминисценции в ЭТОМ материале можно обнаруживать и изучать, - должны быть выработаны совершенно иные.

И вновь как и в случае с теми историческими романами, которые были нами к этому времени изучены, - идти к выработке этих принципов нужно было наощупь.

Лучшим доказательством тому может служить то, что (полностью подчиненный представлению о том, каковы должны быть "предвосхищающие реминисценции", выработанному у меня "бироновскими" романами), читая суворовские эпизоды повести "Деды", даже уже зная о том, что они должны быть поставлены в параллель кавказским эпизодам романа "12 стульев", - я этого развертывания предвосхищающих реминисценций в них - что называется, в упор не видел.

*      *      *

И первый прорыв к сличению текстов произошел у меня в эпизоде, когда солдаты Суворова читают... наскальную надпись. Да и то, этот эпизод остановил мое внимание вовсе не потому, что я заподозрил присутствие в нем предвосхищающей реминисценции, - а потому, что я был привлечен странностью самой этой приводимой в руском переводе надписи:

"...В это время на одной из попутных скал увидели они надпись.

- Савелов! ты дока на грамоту: разбери-ка, что оно тут обозначает? - обратился один солдат к товарищу.

- А ляд его знает! Не по-законному писано, не по-русски! - отозвался вопрошаемый.

- Эта надпись гласит, что "здесь прошел пустынник", - пояснил им Черепов, случившийся рядом.

- Пустынник!.. Ишь ты, диковина какая, пустынник! Что ж тут такого?! - тотчас же весело стали переговариваться солдаты. - Нас-то, поглядишь, эвона сколько пустынников идет, и ничего себе, шагаем!.. А у них сейчас этто надпись!.. Чудесно!.. Ей-Богу!..

И такие-то суждения произносили люди, отродясь не видавшие гор, привыкшие с колыбели к простору родимых равнин, к раздолью степей необозримых!..."

И только уже потом, когда я начал размышлять, что бы эта надпись: "здесь прошел пустынник" - могла означать? - я внезапно понял, что читаю... роман Ильфа и Петрова "12 стульев"!

"...Пейзаж становился все мрачнее, а надписи на скалах многочисленнее. Там, где скалы так сдавили течение Терека, что пролет моста равен всего десяти саженям, концессионеры увидели столько надписей на скалистых стенах ущелья, что Остап, забыв о величественности Дарьяльского ущелья, закричал, стараясь перебороть грохот и стоны Терека:

- Великие люди! Обратите внимание, предводитель. Видите? Чуть повыше облака и несколько ниже орла! Надпись: "Коля и Мика, июль 1914 г.". Незабываемое зрелище! Обратите внимание на художественность исполнения! Каждая буква величиною в метр и нарисована масляной краской! Где вы сейчас, Коля и Мика? Киса, - продолжал Остап, - давайте и мы увековечимся. Забьем Мике баки. У меня, кстати, и мел есть! Ей-богу, полезу сейчас и напишу: "Киса и Ося здесь были".

И Остап, не долго думая, сложил на парапет, ограждавший шоссе от кипучей бездны Терека, запасы любительской колбасы и стал подниматься на скалу".

У Крестовского гурьба солдат созерцает единственную надпись. У Ильфа и Петрова - наоборот: один человек, Бендер, - созерцает... множество надписей: столько, сколько их было бы, наверное, если бы каждый солдат Суворова оставил на скале свое имя! А они, русские солдаты, - именно это и обсуждают: заслуживает ли переход через горы того, чтобы увековечивать его надписью!

Сцена повторяется текстуально, вплоть до заимствования использованных в репликах персонажей слов и выражений: " А у них СЕЙЧАС этто НАДПИСЬ!.. Чудесно!.. ЕЙ-БОГУ!.." - "ЕЙ-БОГУ, полезу СЕЙЧАС и НАПИШУ..."

*      *      *

А позднее, когда я убедился в том, что предвосхищающее реминисцирование будущего романа идет в повести Крестовского полным ходом, - я задумался о том, какой странный лексический вариант выбирает автор... для слова "монах"; о том, далее, что в оригинале-то эта фраза - должна была звучать по-французски, - на чем и заостряют внимание персонажи повести, требуя ее перевода; о том, наконец, какое же французское слово было переведено Крестовским - словом "пустынник"?

Пока я об этом усиленно думал, у меня возникло - другое озарение: а ведь само это понятие - пустынник, монах - имеет отношение... к содержанию романа! Совсем уже скоро, потерпев очередную неудачу в Ялте, герои романа - вернутся в Москву, в комнату студента-химика Иванопуло; в общежитие - которое Бендер еще в начале первого их пребывания в нем, назвал: "Общежитие имени МОНАХА Бертольда Шварца"!

Даже в этой подробности, оказывается, повесть Крестовского - отражает текст будущего романа. И - наоборот: текст романа "12 стульев" - отражает лексический выбор переводчика надписи, сделанный в 1875 году.

После некоторых усилий я вспомнил: "пустынник", "отшельник" по-французски - называется тем же словом, от которого происходит знаменитое, всем известное название петербургского музея: Эр-ми-таж!

А в романе скала с надписями - предстает... похожей именно на стену Эрмитажа, увешанную произведениями живописи: "надписи на скалах [становились] многочисленнее... концессионеры увидели столько надписей на скалистых стенах ущелья... Обратите внимание на художественность исполнения! Каждая буква величиною в метр и нарисована масляной краской!..."

Специально обращается внимание на то, что надпись "Коля и Мика" сделана, как и картины великих мастеров (авторов надписей Остап так и называет: "великие люди"), - МАСЛЯНОЙ КРАСКОЙ. И это тем более бросается в глаза, что Остап собирается "забить им баки", имея в своем распоряжении всего лишь - кусок мела (к тому же, непонятно откуда у него взявшийся).

Восходящее к воровскому жаргону выражение, употребленное Бендером, обозначает, как указывает комментатор романа (Щеглов Ю.К. Романы И.Ильфа и Е.Петрова: Спутник читателя. Т. 1. Вена, 1990. С. 333), вовсе не "превзойти кого-либо в чем-либо", "переплюнуть", как этого следовало бы ожидать, исходя из контекста, но - "морочить голову, врать, отвлекать внимание от основного", то есть... в своей, речевой семантической сфере - примерно то же, что в сфере слов со значением действия (и тоже, как в романах Павлова и А.Шардина, в репликах - разбойников) - глагол "ОБ-МИ-ШУ-ЛИТЬ"!

Одновременно истинное значение "неправильно" употребленного выражения - служит... своего рода комментарием к происходящему в этом эпизоде ТАЙНОМУ реминисцированию повести 1875 года.

Надпись сделана, по словам авторов романа, В 1914 ГОДУ: то есть - буквально накануне начала Первой мировой войны. "Где вы сейчас, Коля и Мика?" - вопрошает Бендер, и это - не праздный вопрос. Быть может, им (или: ему и ей?) суждено было стать солдатами (вариант: солдатом и сестрой милосердия) на полях мировой войны, а то и последовавшей за ней гражданской; выжить или погибнуть.

И это вновь обращает нас к военному колориту суворовского эпизода в повести Крестовского. Дорога, по которой пересекают Кавказский хребет герои романа, - называется ВОЕННО-Грузинской. И в этом романном эпизоде - вообще создается образ... "военных действий"; происходит самая взаправдашная схватка противников-конкурентов.

*      *      *

Солдаты Суворова - движутся навстречу армии французов, угрожающих русским войскам, покинутым союзниками-австрийцами в Швейцарии; в самом начале похода им приходится вступить в бой с отрядами противника, защищающими вход в Сен-Готардское ущелье.

А в романе навстречу остановившимся путешественникам - движется отец Федор. И именно в этом эпизоде с надписями - он сталкивается с Кисой Воробьяниновым:

"В это время, в двух верстах от концессионеров, со стороны Тифлиса в Дарьяльское ущелье вошел отец Федор. Он шел мерным СОЛДАТСКИМ шагом, глядя вперед себя твердыми алмазными глазами...

Расстояние между ВРАГАМИ сокращалось. Поворотив за острый выступ, отец Федор налетел на старика в золотом пенсне...

Отец Федор узнал Воробьянинова...

Он схватил Ипполита Матвеевича за тощий кадык и, сжимая пальцы, закричал охрипшим голосом:

- Куда девал сокровища убиенной тобой тещи?

Ипполит Матвеевич, ничего подобного не ждавший, молчал, выкатив глаза так, что они почти соприкасались со стеклами пенсне..."

Затем, как и полагается в сражении, побеждаемой стороне на помощь приходит подкрепление, враг обращается в бегство:

"...Тут отец Федор, уже ТОРЖЕСТВОВАШИЙ ПОБЕДУ, увидел прыгавшего по скале Бендера...

Великий испуг поразил сердце отца Федора. Он машинально продолжал держать предводителя за горло, но колени у него затряслись...

- БЕЙТЕ ЕГО, товарищ Бендер! - кричал с земли отдышавшийся Ипполит Матвеевич.

- Лови его! Держи!

Остап засвистал и заулюлюкал.

- Тю-у-у! - кричал он, пускаясь вдогонку. - БИТВА ПРИ ПИРАМИДАХ, или Бендер на охоте! Куда же вы бежите, клиент?...

Отец Федор не выдержал муки ПРЕСЛЕДОВАНИЯ и полез на совершенно отвесную скалу. Его толкало вверх сердце, поднимавшееся к самому горлу, и особенный, известный только одним трусам зуд в пятках. Ноги сами отрывались от гранита и несли своего повелителя вверх.

...Он взвился и в несколько скачков очутился сажен на десять выше самой высокой надписи.

...Он очутился на ровной площадке, забраться на которую не удавалось до сих пор ни одному человеку. Отцом Федором овладел тоскливый ужас. Он понял, что слезть вниз ему никак не удастся. Скала спускалась на шоссе перпендикулярно, и об обратном спуске нечего было и думать..."

Персонажем романа - "овладел... УЖАС". А вторая из двух глав, повествующих о переходе через Альпы, о самой тяжелой части этого похода, в повести Крестовского так и называется, с использованием выражения из реляции самого Суворова: "В царстве УЖАСОВ".

*      *      *

В повести описываются бедствия, которым подвергалась русская армия во время перехода, в том числе - из-за острой нехватки продовольствия:

"Что будет... с... армией Суворова без тех запасов продовльствия, которые рассчитывал он найти в Швице!.. Уже в Альторфе армия эта терпела крайнюю нужду, несмотря на захваченные магазины, из коих на долю каждого солдата досталось по три пригоршни муки. Весь провиант, какой люди несли на себе, почти вышел, а вьюки не могли поспевать за колонною: бесконечной лентой растянулись они по всему протяжению дороги от самой Таверны до Альторфа. Части неприятельских войск, которые по отступлении бросились из долины Рейсы в боковые ущелья, могли ежеминутно отрезать вьюки и окончательно предать русскую армию голодной смерти...

Сухарные мешки уже совсем опустели, так что нечем было и подкрепить истощенные силы...

Взяв из Белинцоны запас провианта только на одну неделю, Суворов рассчитывал, что этого количества ему хватит до Швица, а там уже надеялся открыть новые сообщения и в изобилии получить продовольствие от Готце и Корсакова. Теперь все эти расчеты рушились. Из тех же семидневных запасов, которые везлись за его отрядом, много потеряно на пути, погибло в пропастях, потонуло в горных потоках, а сохранившиеся вьюки еще тянулись чрез снеговой хребет. В Муттенской долине у солдат не оставалось уже ни одного сухаря. Счастливыми считали себя те, которым удавалось раздобыться несколькими картофелями. Офицеры и генералы с радостью платили червонцами за каждый кусок хлеба или сыру".

В этих условиях возникает коллизия охоты за провиантом, отбирать который приходится у противника:

"...Голодные люди арьергарда братски делились между собой ничтожными крохами хлеба, который находили в ранцах убитых французов.

Черепов, посланный с поручением к Багратиону, исполнив что было приказано, шагом возвращался по полю сражения и проезжал случайно мимо трех каких-то спешенных казаков, которые намеревались делиться булкой, только что добытой из французского ранца. Черепов был голоден и не без алчности выражения в глазах кинул взгляд на вкусную булку.

- Ваше скародие! - скороговоркой крикнул ему бойкий казачок из этой группы, - чай, покушать желаете?.. Не угодно ли?

И он протянул к нему булку...

- ...Кабы нам патрончиков... мы бы сейчас этто охоту на булки устроили...

- Как же это вы будете охотиться? - спросил он, убирая за обе щеки кусок французского хлеба...

Казак прилег, положил дуло на камень, прицелился и - в тот же миг намеченный капрал завертелся на месте и упал ничком на землю.

- Готово! - воскликнул радостно ловкий стрелок. - Теперь только чур, ребята, сторожи: как на уру на них побегим, так чтоб другие его не подобрали! Ну, а теперича следующий!

И он опять стал заряжать винтовку.

Черепов дал шпоры и поспешил отъехать от продолжения этой охоты, обвинять за которую голодных, ожесточенных людей он в душе не чувствовал возможности.

На пути своего следования ему попалось еще несколько подобных же кучек солдат, которые усердно шарили в ранцах убитых французов, тут же делясь найденным хлебом, и даже добродушно приносили начальникам часть своей добычи".

И именно эта коллизия - обыгрывается в сцене романа Ильфа и Петрова!

*      *      *

У отца Федора, после покупки ненужных стульев у инженера Брунса, нет денег, он - голодает. Решив взобраться на скалу для "увековечения", Остап оставляет находящиеся у него запасы продовольствия на парапете шоссе. И, когда он спускается вниз, отец Федор, отчаявшись завладеть "сокровищами убиенной тещи", вынужден удовольствоваться - именно ими:

"Отец Федор не стал медлить. Повинуясь благодетельному инстинкту, он схватил концессионную колбасу и хлеб и побежал прочь...

- Он унес наши припасы! - завопил Ипполит Матвеевич, подбегая к Остапу.

- Стой! - загремел Остап. - Стой, тебе говорю!...

- Отдай колбасу! - взывал Остап. - Отдай колбасу, дурак! Я все прощу!

Отец Федор... посмотрел вниз. Там бесновался Остап, и на дне ущелья поблескивало золотое пенсне предводителя.

- Я отдам колбасу! - закричал отец Федор. - Снимите меня!...

Он видел все маневры концессионеров. Они бегали под скалой и, судя по жестам, мерзко сквернословили..."

Персонаж, как мы помним, оказывается на вершине скалы, "забраться на которую не удавалось до сих пор ни одному человеку": поневоле становится словно бы тем самым "пустынником", который упоминается в повести Крестовского ("столпничество", заключение себя на вершине башни - один из видов монашеского подвига).

В этой динамике персонажей, вообще, в отличие от солдат Суворова, передвигающихся через горы по комфортабельной дороге, воспроизводятся, таким образом, те условия, в которых совершают свой горный переход персонажи Крестовского.

Отец Федор в этих условиях, после ухода Остапа и Воробьянинова, и остается. Еще при его подходе сообщается о его ненормальном, вследствие перенесенного потрясения, состоянии; на вершине горы - он окончательно сходит с ума. На грани этого состояния - находится... и Суворов в изображении Крестовского.

*      *      *

Еще в первом его монологе, в котором появляются слова "обмишулиться" и "полчеловека", приведенном нами в другом месте, становится видно, что речь его представляет собой ряд коротких отрывочных и чуть ли не бессвязных фраз, ВНЕШНЕ напоминающих... речь сумасшедшего.

Затем говорится о таком же факторе сильного напряжения, потрясения, как и тот, который свел с ума персонажа романа. В данном случае - это огромная ответственность, которую Суворов испытывает за возможную гибель своей армии и позор русского оружия. При этом приводится его речь наедине с собой, в которой общее ее свойство проявляется с максимальной силой и которая вызывает чувство неловкости у ее случайного свидетеля:

"...Здесь у Суворова впервые сжалось сердце. Гибель его армии казалась неизбежной; очевидная опасность глядела отовсюду. Восемнадцать тысяч русских солдат должны были пропасть ни за грош, - и эта мысль убивала фельдмаршала. Он только и был занят ею, не думая уже ни о самом себе, ни даже о принципах австрийской политики, которые тут-то и выказали себя во всей наготе. И вот, в таком-то отчаянном положении, дорожа каждым часом, собирает он, в тот же день, 18-го сентября, военный совет, на который приглашает всех генералов и некоторых штаб офицеров, за исключением австрийца Ауфенберга.

Первым явился к заседанию князь Багратион и застал Суворова в полном фельдмаршальском мундире, со всеми орденами. Старик, не замечая вошедшего Багратиона продолжал ходить по комнате быстрыми шагами и отрывисто бормотал сам с собой. "Парады... разводы... большое к себе уважение... обернется - шляпы долой!.. помилуй Господи!.. Да, и это нужно, да вовремя... а нужней-то это: знать, как вести войну; знать местность; уметь расчесть; уметь не дать себя в обман; уметь бить!.. А битому быть - немудрено!.. Погубить столько тысяч!.. и каких!.. и в один день... Помилуй Господи!"

Багратион из приличия тихонько удалился, оставя старика в том же глубоком раздумье".

"Здесь у Суворова впервые сжалось СЕРДЦЕ", - говорится о состоянии полководца; и этот мотив (который будет вновь появляться в дальнейшем описании сцены) - переходит в повествование Ильфа и Петрова: "Великий испуг поразил СЕРДЦЕ отца Федора... Его толкало вверх СЕРДЦЕ, поднимавшееся к самому горлу..."

*      *      *

Таким же, на грани нормального, изображается и его поведение на самом военном совете:

"... - Теперь мы среди гор, - говорил он, - окружены неприятелем, превосходным в силах. Что предпринять нам? Идти назад - постыдно!.. Никогда еще не отступал я!.. Идти вперед к Швицу - невозможно: у Массены свыше шестидесяти тысяч; у нас же нет и двадцати. К тому же мы без провианта, без патронов, без артиллерии. Помощи нам ждать не от кого... Мы на краю гибели!

Произнося эти тяжкие слова, Суворов едва мог сдержать порыв своего негодования, горести и волнения. Он был убит, растерзан, скорбь его отзывалась во всех присутствовавших. У каждого сжималось сердце.

- Теперь, - прибавил Суворов, - одна надежда на всемогущего Бога, другая - на высочайшее самоотвержение войск... Мы русские!.. С нами Бог!..

Словно искра электрическая пробежала при этих словах во всех слушавших. Заметив это действие старик оживился.

- Спасите честь России и государя! Спасите сына нашего императора! - восторженно воскликнул он и с этими словами упал в слезах к ногам великого князя.

Никто не ожидал этой сцены; все были поражены. Константин Павлович, рыдая сам, бросился поднимать старика, обнимал его, целовал... Все окружавшие чувствовали неизъяснимое волнение. Семидесятилетний полководец, испытанный в тысяче опасностей, непреклонный до упрямства, всегда изумлявший своей железной силой воли, - теперь плакал от горя... До сей минуты никто еще никогда не видал Суворова плачущим..."

Но здесь эта речь производит на окружающих - прямо противовположное тому, что можно ожидать, впечатление: "Словно искра электрическая пробежала при этих словах во всех слушавших". Они воодушевляются его словами, как речью пророка:

"...Когда все несколько успокоились, генерал Дерфельден заговорил первый, от лица всех русских начальников. Он ручался фельдмаршалу за неизменную храбрость и полное самоотвержение войска, готового идти безропотно, куда бы ни повел его великий полководец.

Выслушав Дерфельдена, Суворов вдруг поднял поникшую голову, открыл зажмуренные глаза и заговорил с оживлением.

- Надеюсь!.. Рад!.. Помилуй Бог!.. Спасибо!.. Мы русские, - с помощью Божией мы все одолеем! разобьем врага!.. И победа над ним!.. Победа над коварством!.. Будет победа!

Эти слова, произнесенные как бы с пророческой уверенностью, возвратили всем твердую бодрость духа".

*      *      *

Повествователь совершенно сознательно поддерживает это впечатление, сближающее внешний вид гениальности, высочайшего подъема духа, и его, духа, величайшего падения, умопомешательства. В одном эпизоде мы начинаем узнавать проступающие в нем контуры другой литературной основы, помимо будущего романа, на этот раз - из драматургии прошлого:

"...На ночь войска оставлены были в виду неприятельской позиции и приказано им стоять как можно тише, не разводя огней, а ночь меж тем была холодная: проливной дождь перемежался хлопьями снега, и мглистый туман до того сгустился, что в двух шагах едва уже было видно товарища. Солдаты, дрожа от холода и сырости, промокшие насквозь, голодные, почти босые не ложились спать.

Вдруг в темноте обнаружилось какое-то движение на бивуаке.

- Где князь Петр? где Петр? - спрашивал кто-то.

Это был сам Суворов, в своей "родительской епанечке", плохо одетый, обмоклый, прозябший... Багратион, завернутый в бурку, поднялся с мокрой земли и встретил фельдмаршала.

- Князь Петр, я хочу, непременно хочу ночевать в Гларисе... Мне и вот им, - говорил старик, указывая на солдат, - пора отдохнуть... Нам холодно и голодно, Петр... Подумай!.. Непременно хочу ночевать в Гларисе!

- Мы скоро будем там, - отвечал Багратион. - Головой ручаюсь вам, ваша светлость, вы будете ночевать в Гларисе! - уверенным и светлым голосом прибавил он, как бы утешая старика, измученного за этот день и физически, и нравственно.

- Так будем?.. Ну, спасибо, князь Петр! Спасибо, голубчик!.. Хорошо!.. Помилуй Бог, хорошо! - повторил Суворов, провожаемый Багратионом до какого-то овечьего хлева, предоставленного на сей раз фельдмаршалу, где он и провел остаток этой ночи вместе с великим князем Константином".

Суворов предстает здесь жалким, полубезумным стариком, напоминающим - короля Лира из пьесы Шекспира!

*      *      *

В другой сцене - он кажется... чуть ли не впавшим в детство. И вновь, это - поднимает дух в наблюдающих за ним солдатах, вопреки внешнему впечатлению:

"Но Суворов сумел скрыть... отчаянно тревожное состояние своей души и поддерживал в людях бодрость. Усевшись на барабан, около солдатского костра, велел он подать себе шкатулку, в которой всегда возил с собой все свои ордена и другие знаки монарших милостей, и медленно стал раскладывать перед собой все эти украшения, любовался ими и приговаривал: "Вот это за Очаков!.. Это за Прагу!" - и так далее. Обступившие его солдаты глядели на ордена, глядели и на своего седовласого "отца" и тихо переговаривались между собой:

- А что, братцы, старик-то не унывает?!

- Чего ему ныть-то!.. Не таковский!.. Ишь ты, разложил их, кавалериев-то этих - эвона сколько!.. Смотри!.. "За Прагу", говорит...

- Есть там всякого, и за Прагу, и за прочее!.. Ничего, батюшка Александр Василич, и за Альпы получишь... Еще краше... Никто как Бог!.. Бог не выдаст, свинья не съест..

- Верно, детки!.. Помилуй Бог, верно! - добродушно улыбался в ответ им Суворов".

В той самой сцене с наскальной надписью, с которой мы начали наше сравнение, - солдаты прямо высказывают опасение, не сощел ли их полководец с ума:

"...Русские вступали в область грозы, которая трещала вокруг, а через несколько времени молниеносные удары грома раздавались уже значительно ниже: грозовой пояс был пройден. И на этом-то ужасном переходе все без различия - солдаты, офицеры, генералы - были босы, изнурены и голодны. Промоченные до костей страшным ливнем, они вдруг были застигнуты снегом, вьюгою, метелью, - и мокрая одежда покрылась на них ледяной корой.

Здесь в первый раз между солдатами раздался ропот.

- Ну, братцы, старик наш совсем, видно, из ума вышел! Завел невесть куда! - громко говорили солдаты, нимало не стесняясь присутствием самого Суворова, который ехал рядом.

- Помилуй Бог! Они хвалят меня! - громко и с веселым смехом обратился он к окружающим. - Так точно хвалили меня они же и в Туречине, и в Польше!

При этих словах люди невольно вспоминали, что "отец" всегда умел выводить их с честью и славой из самых безвыходных обстоятельств, и им стало стыдно за свое минутное малодушие. Бодрость была возбуждена снова".

Вот в таком состоянии, только действительно "вышедшим из ума", - мы и застаем... отца Федора на вершине скалы в Дарьялском ущелье.

*      *      *

По мере того, как я углублялся в эти сопоставления, у меня, естественно, не мог не возникнуть вопрос: почему Суворов поставлен в такую контрастную параллель - именно с этим персонажем будущего романа: лицом духовного звания, священнослужителем? И только сейчас, выписывая из книги цитаты, я увидел: повествователь время от времени называет Суворова тем самым словом, которое - образует титул героя романа, "ОТЕЦ"!

Причем слово это ставится в кавычки и употребляется в сценах общения полководца с солдатами: тем самым дается понять, что называется он таким образом - от лица этих солдат, что солдаты этим словом именуют его в своей среде? В самом деле, в одной из их реплик, адресованных Суворову, звучит обращение "БАТЮШКА" - также являющееся и обращением к священнику.

Однако такое впечатление - входит в противоречие с тут же приводимыми репликами этих солдат, в которых мы собственными глазами видим, что называют они его - совсем другим, далеко не столь по-родственному звучащим словом: "СТАРИК"! Повествователь, таким образом, - сам же... опровергает им же созданное впечатление, дает понять, что приводит это закавыченное слово - для того, чтобы выразить свое собственное мнение о том, как относится к Суворову простая солдатская масса. Вопрос в том, какие он имеет к тому основания.

Как бы то ни было, это стилистическое решение - ориентирует его повествование на появление будущего романа, где один из его персонажей на всем его протяжении будет именоваться этим же словом, в значении титула, а в разбираемой нам сцене перехода через Дарьяльское ущелье - и вовсе станет отражением Суворова, как он представлен автором повести, - в каком-то кривом зеркале. Точно так же, как и появившееся в начале этих суворовских эпизодов слово-сигнал "обмишулить" - ориентирует, характеризует их в целом в качестве материала для построения эпизода романа.

Это стилистическое явление, конкуренция двух контрастных именований одного лица, изначально восходит к тексту трагедии Пушкина "Борис Годунов", где Григорий Отрепьев называет летописца Пимена в беседе с ним - "честным ОТЦОМ", а наедине с собой - именно "СТАРИКОМ"!

Это же явление мы наблюдали ранее в обрамлении стихотворного переложения Молитвы Господней, впервые напечатанного в 1842 году в журнале "Москвитянин", а затем включенного в выходивший несколькими изданиями (с 1853 по 1867 гг.) сборник "Вера, Надежда и Любовь...", составленный архиепископом Анатолием (Мартыновским).

В стихотворении этом монах, читающий эту молитву назван - все так же: "стариком". И, так же как у Крестовского, этим словом - названо лицо которому подобало бы другое название, более приличное для употрбления в монашеской среде: "старец".

Непроизнесенное, замененное другим слово здесь - иное, чем в повести 1875 года (хотя обращает на себя внимание то, что оно имеет то же морфемное окончание, что и слово "отец"). Однако сама молитва, переложение которой обрамлено этой сценкой с читающим ее монахом, - начинается ведь... с этого самого слова: "Отче наш, Иже еси на небесех..."!

И на эту стилистическую черту позднее, в 1899 году, будет обращено внимание автором одной из газетных публикаций, которые появятся в ходе дискуссии о приписывавшемся, с легкой руки составителя упомянутого сборника, этому стихотворению авторстве... Пушкина.

*      *      *

Но кроме того, такая карикатурная параллель должна была быть мотивирована - сугубой набожностью Суворова, которая проявляется уже в цитировавшихся нами его репликах в постоянных апелляциях к Богу.

А во время предыдущего, Итальянского похода Суворова описывается вступление русской армии в Милан, которое пришлось на Пасху. Здесь-то, в этом контексте христианского торжества, по адресу Суворова - и звучит появляющееся в дальнейшем в тексте повествователя, но оформленное как цитата, слово "отец" - приобретающее, таким образом, отчетливые религиозные коннотации:

"Когда... русские полки, пройдя церемониальным маршем, в густых и тесных колоннах построились в каре на городской площади, Суворов, посреди их, сняв шляпу, запел: "Христос воскресе из мертых".

- Смертию смерть поправ, И сущим во гробех живот даровав! - разом, как один человек, подхватило за ним 18000 голосов русского войска. Все это действительно "соделалось стадом одного пастыря" [имеются в виду звучащие в Евангелии слова самого Христа: "...и будет одно стадо и один пастырь"], замечает очевидец. Троекратно повторился гром этой торжественной священной песни, и эффект хора был поразителен. Миланцы дрожали в исступленном восторге, и своими приветственными криками покрыли окончание православного гимна.

- Христос воскресе, ребята! - когда все смолкло, крикнул Суворов солдатам.

- Воистину воскресе, отец! - отгрянуло ему войско. Это был могучий отклик на православное приветствие, какого никогда еще не раздавалось в Милане".

И в этой сцене на полководца и его армию автором повести (впрочем, основывающимся в этом на воспоминаниях современника) - уже откровенно проецируются черты апокалиптического Победителя в последней битве с силами зла (Наполеона, его врага, как известно, современники устойчиво сопоставляли - с Антихристом).

Приводится в этом эпизоде - и каламубр Суворова, сказанный накануне этого события: "Demain j'aurai milli-ans!" ("Завтра я войду в тысячелетие!"), - основанный на созвучии названия города и краткого наименования по-французски "тысячелетнего царства Христова", прореченного в Апокалипсисе св. Иоанна Богослова.

*      *      *

Ориентированность, со своей стороны, "кавказского" эпизода будущего романа на суворовские эпизоды повести Крестовского - уже для нас вполне проявилась. И мы в предыдущей работе уже отметили, что само имя русского полководца... произносится в монологе Остапа Бендера, прозвучавшем по окончании его путешествия по Военно-Грузинской дороге, по достижении Тифлиса.

Теперь к этому нужно добавить, что и фигура Наполеона - присутствует в его словах, произнесенных во время этого путешествия, в том же самом эпизоде с надписями и преследованием отца Федора. Бендер сравнивает происходящее - с "БИТВОЙ ПРИ ПИРАМИДАХ", то есть - с Египетским походом Наполеона. Выбор аллюзии объясняется не только "пирамидальным" ландшафтом Кавказских гор, но и тем, что благодаря этому выбору - отражается "миланское" изречение Суворова, приведенное автором повести.

Наполеону в этом походе - также принадлежит изречение, обращенное к его солдатам и ставшее всемирно знаменитым: "Тысячелетия смотрят на вас с этих пирамид!" Фраза Наполеона, подразумеваемая аллюзией в словах Бендера, - воспроизводит, как видим, даже мотив "ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ", прозвучавший в каламбуре Суворова.

А кроме того, отражается в эпизоде романа - и... само имя автора повести 1875 года, В.В.Крестовского.

Сразу же, как только начало выявляться разительное сходство между соответствующими эпизодами романа и повести, возник этот вопрос: а прозвучит ли у Ильфа и Петрова название... кавказской горы Крестовой, всем нам известной хотя бы по роману Лермонтова "Герой нашего времени"? Поэзия Лермонтова, баллада "Тамара", поэма "Демон", - служит, наряду с прямыми цитатами из поэмы Пушкина "Цыганы" и стихотворения "Обвал", откровенной, бросающейся в глаза литературной составляющей этого фрагмента романного повествования.

И что же оказалось? Вся эта сцена с участием трех персонажей обрамляется - этим топографическим названием, почти совпадающим с фамилией писателя! Оно появляется в ее начале, когда отец Федор приближается к концессионерам:

"При переходе через КРЕСТОВЫЙ перевал (2345 метров над уровнем моря) его укусил орел".

И в конце, когда Остап и Киса удаляются от него:

"Через час легший на живот и спустивший голову вниз отец Федор увидел, что Бендер и Воробьянинов уходят в сторону КРЕСТОВОГО перевала".

*      *      *

В той реплике, где звучит имя Суворова, Бендер сравнивает себя с этим полководцем, отдающим город "на разграбление". Напомним эту реплику:

" - Товарищ Бендер, - твердил Воробьянинов, - как же будет со стулом? Нужно разузнать, что с театром.

- Хо-хо! - возразил Остап, танцуя со стулом в большом мавританском номере гостиницы "Ориант". - Не учите меня жить. Я теперь злой. У меня есть деньги. Но я великодушен. Даю вам двадцать рублей и три дня на разграбление города! Я - как Суворов!.. Грабьте город, Киса! Веселитесь!"

Но где, спрашивается, и когда Суворов... отдавал города на разграбление?! В повести Крестовского, наоборот, подчеркивается отличие русской армии в этом отношении:

"...И однако же, несмотря на столь бедственное положение, русские войска не тронули ничего у жителей деревушки Муттен. Великий князь Константин Павлович приказал на собственные деньги скупить все, что было у них съестного, и раздать солдатам. Эта щедрость великого князя облегчила хоть на один день ужасное положение войска, а жители, приученные республиканцами к насильственным поборам, были крайне удивлены великодушием князя".

Текст романа - ориентируется на текст повести, но представляет его - в прямо противоположном свете. У Крестовского: "жители... были крайне удивлены ВЕЛИКОДУШИЕМ князя". И Остап о себе говорит: "я ВЕЛИКОДУШЕН"; но великодушен он - не потому, что отказывается грабить жителей, а совсем наоборот - потому что отдает город "на разграбление"!

И, тем не менее, взятый Суворовым город был подвергнут разгрому, и напоминается об этом событии - тоже именно в повести Крестовского. Среди боевых наград, рассматриваемых Суворовым для поднятия духа солдат, упоминается полученная "За Прагу".

Прага в данном случае - это не столица Чехословакии, хотя описание ордена, особенно в той орфографии, в какой оно звучит во втором случае его упоминания, в реплике повторяющих его за Суворовым солдат, - выглядит... как одно из названий медалей ("За оборону Москвы", "За взятие Берлина" и т.д.), которые существовали в ходе... Великой Отечественной войны. Прага здесь - это предместье Варшавы, которое с особым ожесточением, повлекшим за собой жертвы среди мирного населения, было взято войсками Суворова во время польского восстания 1794 года.

Эти эксцессы были вызваны тем, что солдаты мстили за убийство своих соотечественников, с которого это восстание в Варшаве началось. Событие это отрицательно сказалось на европейской репутации Суворова, хотя он делал со своей стороны все возможное, чтобы предотвратить эти жестокости во время штурма Праги и не допустить их при последующем взятии Варшавы. Отзвуком этой отрицательной репутации - и служит, по всей очевидности, образ Суворова, дающего "три дня на разграбление города", в реплике О.Бендера.

*      *      *

Эти реплики Бендера, обращенные после окончания путешествия к Кисе, отмечены реминисценциями особенностей речи прежде, еще в первый приезд в Москву, встреченных персонажей. Остап - словно бы знает, что им не удастся закончить поиски здесь, в Тифлисе, и - "пророчит" предстоящее им возвращение в Москву, где они и завершат совместный свой путь!

В реплике, предшествующей вновь приведенной нами и произнесенной по поводу преображения Ипполита Матвеевича, переодетого в "белый пикейный костюм и морскую фуражку с золотым клеймом неизвестного яхт-клуба", - передается "аханье" всему восхищающегося Авессалома Владимировича Изнуренкова:

" - Ах! - говорил Бендер, - высокий класс! Если б я был женщиной, то делал бы такому мужественному красавцу, как вы, восемь процентов скидки с обычной цены. Ах! Ах! В таком виде мы можем вращаться! Вы умеете вращаться, Киса?"

"Вращаться" - имеется в виду: "в свете". Благодаря сокращению этого переносного оборота до одного глагола - его, этого глагола, буквальное значение - актуализируется. И обыгрывание внутренней формы этого слова в знаменитом сатирическом романе - будет подхвачено в телефильме Э.Рязанова "Ирония судьбы, или С легким паром!"

В первой его сцене невеста главного героя сообщает, что ее приглашают встречать Новый год в ресторане "Седьмое небо", некогда существовашем на Останкинской телебашне. А потом добавляет: "Он вращается". - "Кто?" - не уловив связи, переспрашивает ее герой. "Ресторан вращается!" - "А, ну если ты хочешь вращаться, так вращайся!" Здесь - наоборот: буквальное значение слова - приближается к значению выражения "вращаться в свете".

Заимствование - вполне обычное, хотя и не без оригинальности: герой романа - наряжается; герои фильма в момент этого разговора - наряжают... ёлку ("Макушечку мне подай!"). Но вот, когда мы увидим, как это заимствование создателей фильма из романа - отразится... в повести Крестовского, это будет уже - феномен необычайный!

В той реплике Бендера из этого же его разговора с Кисой, которую мы ранее привели, - это внутреннее реминисцирование продолжается. И здесь Остап почему-то начинает пользоваться выражениями... из словаря Эллочки-"людоедки": "Хо-хо!... Не учите меня жить..." И это - та самая реплика, в которой отражение повести Крестовского завершается прямым упоминанием имени его великого персонажа.

Спрашивается: почему это происходит? Ответ на этот вопрос - нужно искать в происходящем процессе взаимного реминисцирования романа "12 стульев" и повести "Деды". Авторы романа - ЗНАЮТ о том, каким образом эта заложенная в повести Крестовского традиция реминисцирования их собственного произведения - будет продолжена.

А продолжена эта традиция, традиция употребления в русской исторической романистике слова "обмишулить", служащего сигналом к появлению предвосхищающих реминисценций этого романа, - будет, как мы знаем, в романе Павлова "Божья воля". И в частности, вслед за употреблением в речи его персонажей этого глагола, в цепочке реминисценций отражается... сакраментальная фраза, с которой обращается Остап, придя с визитом к Эллочке Щукиной: "Вас, конечно, удивил ранний визит неизвестного мужчины?"

Вспоминается этот феномен, конечно же, не столько потому, что романисты-сатирики имеют в виду сам роман Павлова (хотя его название - явно обыгрывается в словно бы возвещающих, как мы только что увидели, "Божью волю" об их с Кисой ближайшем будущем словах Бендера!) - сколько потому, что тот же самый прием лексического сигнала - используется в суворовском эпизоде столь тщательно транспонированной в их произведение повести Крестовского.

*      *      *

Отзвуки ее звучат в "кавказском" эпизоде и тогда, когда концессионеры удаляются и отец Федор остается на вершине неприступной скалы один. Вернее, не один, а в окружении исконных обитателей этих вершин:

"Шли облака. Над отцом Федором кружились орлы. Самый сильный из них украл остаток любительской колбасы и взмахом крыла сбросил в пенящийся Терек фунта полтора хлеба.

Отец Федор погрозил орлу пальцем и, лучезарно улыбаясь, прошептал:

Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда.

Орел покосился на отца Федора, закричал "ку-ку-ре-ку" и улетел".

Обратим внимание на то, что в этом звукоподражательном слове, которое, как кажется безумцу, передает крик орла, - совмещается, кроме того, с криком петуха - крик кукушки. Слово, которое произносится при игре в прятки, словно бы намекает (как и выражение "забить баки" в его подлинном значении) на то - что здесь что-то... спрятано. И в самом деле: в словоупотреблении этом - повествователи продолжают прочерчивание параллели, создание кривозеркального отражения в этом персонаже - Суворова из повести Крестовского.

"Орлами" - принято называть бравых солдат. С "орлом" сравнивается Суворов в написанном на его смерть знаменитом стихотворении Державина "Снигирь":

...Нет теперь мужа в свете столь славна:
Полно петь песню военну, Снигирь!
Бранна музыка днесь не забавна:
Слышен отвсюду томный вой лир;
Львинова сердца, КРЫЛЬЕВ ОРЛИНЫХ,
Нет уже с нами! - что воевать? -

Запятая, поставленная после выделенного нами выражения, - показывает, что оно у Державина, вместе с соседним, - служит СОКРАЩЕНИЕМ другого, более пространного выражения, содержащего второстепенное предложение, которое принято выделять запятыми: "Того, кто был обладателем львиного сердца и орлиных крыльев, нет уже с нами".

Другая строфа этого стихотворения - цитируется в концовке повести "Деды":

Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари?
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари?

Употребленная же в заключительной строфе стихотворения словоформа, омонимичная имени шекспировского короля Лира: "томный вой ЛИР", - приоткрывает источник, откуда автору повести могла прийти эта угаданная нами в одной из ее сцен идея - стилизовать своего героя под этого персонажа трагедии в сцене его безумия.

Обращает на себя внимание то, что у Державина, как и у Ильфа и Петрова, в этом стихотворении - тоже... две птицы: "орел" и "Снигирь". И это удвоение птичьего образа - имеет прямое отношение к самому "орлу"-Суворову. Ведь сам он себя любил представлять... именно в образе пе-ту-ха; подражать - крику петуха.

*      *      *

Соответствующая сценка - и представлена в повести Крестовского, причем звукоподражательное слово, в интересующей нас его части, дается в ее тексте - именно в той орфографической форме, которая затем будет повторена у Ильфа и Петрова:

"...На заре розоватый луч восходящего солнца заиграл переливами радужных цветов на окрестных ледяных вершинах и золотисто обагрил густые тучи, клубившиеся далеко внизу, под ногами [срв. в реплике О.Бендера о надписях на скалах: "Чуть повыше облака и несколько ниже орла"].

"Ку-ку-ри-ку-у-у!" - раздался вдруг громкий петуший крик в одном из концов русского стана.

- Ну-у!.. загорланил старый петух! - быстро загомонили промеж себя солдаты. - Вставай, ребятки, вставай, шевелися!.. В поход пора!

"Квох-ох, кво-кво-кво-квох!" - в ответ на петуший крик весело послышалось с разных сторон куриное кудахтанье - и солдаты живо, со смехом, подымались со своего ледяного ложа, отбивая на месте трепака с холоду и отряхая с себя налет морозной пыли.

- Ну, ну! вставайте, вставайте, курицыны дети!.. Живо! Ишь, батька-то как петухом орет!.. благим матом! Стало быть, время!

И люди, оправясь да поразмяв члены, набожно и спешно крестились на восток, откуда большим диском подымалось багровое солнце, и еще поспешнее становились в ружье и выстраивались..."

Мы не удивились, когда в реплике романного персонажа прозвучал каламбур, который был затем повторен - в фильме Э.Рязанова "Ирония судьбы, или С легким паром!" Но что нам остается сказать, когда эта перекличка между собой создателей произведений первой и второй половины ХХ века - находит себе отзвук... в только что приведенном фрагменте повести Крестовского?!

Во взаимных подбадриваниях просыпающихся солдат: "Вставай, ребятки, вставай, ШЕВЕЛИСЯ!.." звучит ведь... глагол, образующий внутреннюю форму фамилии героини того же фильма - Нади ШЕВЕЛЕВОЙ, исполненной польской актрисой Барбарой Брыльской и озвученной чудным голосом нашей Валентины Талызиной.

И появление этого случая предвосхищающего реминисцирования в художественном контексте повести - закономерно, ожидаемо. Ведь тот самый, прослеженный нами случай превращения по отношению к Суворову почтительного "отец" в фамильярное "старик" - также находит себе параллель... в следующем фильме Эльдара Рязанова: "Служебный роман".

"СТАРУХА" - так секретарша, в исполнении Лии Ахеджаковой, называет свою начальницу, директора статистического учреждения, которую играет Алиса Фрейндлих. И это именование подчеркивается тем, что вышедший из ее кабинета герой Андрея Мягкова, ошеломленный состоявшимся между ними напряженным и долгим личным разговором, - протестующе произносит в ответ: "Она - не "старуха"!"

Об этом казусе словоупотребления в предыдущих эпизодах повести - как раз и вспоминается в приведенной нами сцене с петушиными криками. Суворов вновь именуется здесь - но не тем и не другим словом, а как бы - компромиссным между ними; фамильярным, как и "старик", с одной стороны, и синонимичным слову "отец", с другой: "БАТЬКА".

*      *      *

И еще одна балансирующая на грани "нормального" выходка Суворова во время Альпийского похода, также оказавшая воодушевляющее действие на солдат, - относящаяся к тому же самому случаю, когда солдаты рассматривали надпись на скале и сомневались в умственном здоровье своего полководца:

"...Вдруг, в эту самую минуту, ни с того ни с сего, Суворов во всю мочь затягивает песню:

Что девушке сделалось?
Ай, что красной случилось?

И далече передается вдруг разлившийся вокруг него гомерический хохот, и до крайности истомленные войска с новой бодростью карабкаются на новую кручу!"

И эта подробность повествования Крестовского - также отзывается в сцене сумасшествия отца Федора:

",..Через десять дней из Владикавказа прибыла пожарная команда с надлежащим обозом и принадлежностями и сняла отца Федора.

Когда его снимали, он хлопал руками [то есть подражал бьющему крыльями петуху!] и пел лишенным приятности голосом:

И будешь ты царицей ми-и-и-и-рра,
Подр-р-руга ве-е-чная моя!

И суровый Кавказ многократно повторил слова М.Ю.Лермонтова и музыку А.Рубинштейна.

- Не корысти ради, - сказал отец Федор брандмейстеру, - а токмо...

Хохочущего священника на пожарной машине увезли в психиатрическую лечебницу".

На "жестокий" романсный вопрос Суворова: "Что девушке сделалось?" - в романе Ильфа и Петрова дается кошмарный, "демонический" ответ!

Роман Ильфа и Петрова, как мы это уже подробно наблюдали в отношении заглавного героя повести Гоголя, - становится... АДОМ (="бесславием"), в который попадает генералиссимус Суворов. Быть может - именно за то, что не сумел некогда воспрепятствовать погрому Праги, предместья Варшавы.

Становится таковым - в отличие от тех всамделишных, взаправдашних глубин Ада, в которых пребывает "кремлевский горец" - генералиссимус И.В.Сталин, несостоявшийся "царь мира", - из которых его не могут избавить никакие молитвы православной Церкви и православных христиан, а только - воля самого Бога-Отца.

В этом контрастном сопоставлении двух русских "генералиссимусов" - и заключается, наверное, окончательный смысл проекции повести Крестовского - на "кавказский" эпизод великого романа Ильфа и Петрова.