|
|
||
Мы рассмотрели публикации двух первых номеров журнала "Благонамеренный" за 1826 год, в которых можно обнаружить следы ориентированности на будущий альманах М.А.Бестужева-Рюмина "Сириус": на его литературно-политический замысел; состав и стратегию публикаций произведений. Теперь же нужно указать признаки, которые, правда при самом беглом обзоре, - обнаруживают обратную связь: говорят об ориентированности, зависимости самого этого альманаха - от "пилотных" (по отношению к нему) выпусков дряхлеющего, близящегося к концу своего существования журнала А.Е.Измайлова - как бы... реанимированного на короткий срок этим своим, роднящим его с альманахом Бестужева-Рюмина, демаршем в защиту свободы слова и политической вольности.
Мы уже говорили о том, что публикация двух посланий М.А.Бестужева-Рюмина под интригующе-дразнящими, сенсационными названиями "К П...ну" и "Б-му" в первых двух номерах "Благонамеренного" 1826 года - не были первым случаем появления этого поэта в издании Измайлова. Однако появления эти - были настолько спорадическими, до такой степени единичными - что одного взгляда на них достаточно для того, чтобы понять: автор этот - был случайным гостем на страницах журнала; можно сказать - попадал в число его авторов... против собственного желания издателя; "по протекции".
А считая теперь установленным историческим фактом существование близких дружеских и творческих связей Бестужева-Рюмина с постоянным автором измайловского журнала первых лет его издания, поэтом, сохранявшим для его издателя (так же как и второй адресат посланий 1826 года, Пушкин) авторитет и после своего исчезновения с его страниц остававшимся там по-прежнему желанным гостем - Баратынским, можно без труда догадаться, ЧЬЯ это была "протекция"; по чьей прямой рекомендации, или даже настоянию, его стихотворения попадали на страницы, какого-никакого, а все же - одного из ведущих русских журналов.
Собственно, до начала 1826 года (как это позволяет установить "Сводный каталог сериальных изданий России", оканчивающийся как раз 1825 годом) - такая публикация всего-то была единственной! Это произошло в 1824 году, после того, как Бестужев-Рюмин выпустил в свет свой первый альманах "Майский листок". Да и то: в последнем сдвоенном N 21/22, на котором Измайлов прекратил издание журнала в этом году, недодав подписчикам еще двух номеров из 24-х обещанных. Иными словами - в момент острого кризиса; нехватки материалов для публикаций. На "безрыбье", таким образом, и Бестужев-Рюмин оказался для издателя поэтом, годным для публикации, несмотря на его резко отрицательное отношение к нему, к его идейно-политической позиции, которое мы реконструировали применительно к тому моменту, когда Измайлову вновь пришлось публиковать опусы за подписями, указывающими на ту же литературную фигуру.
Вот эти три произведения, опубликованные подряд, с полным указанием фамилии их автора: "Бестужев-Рюмин", в номере "Благонамеренного", на котором прервалось его издание в 1824 году, - и были, в той или иной мере, воспроизведены в 1826 году в собственном альманахе их автора "Сириус". Первая из этих публикаций называлась "О подвиге нынешних греков (Из поэмы: Гречанка)" ("Эллады участь совершилась!.."). Такого текста, правда, в альманахе 1826 года нет, но есть - другой отрывок из той же поэмы: "Плач супруга (Из поэмы: Гречанка)" ("...Нет ее!... Одни страданья..."). Зато другое произведение воспроизведено полностью: это "Безнадежность. Элегия" ("Не пробуждай во мне мечтаний..."), просто-таки с ученической дотошностью ориентированная на поэзию Баратынского.
И, наконец, еще одно произведение, о котором надо сказать особо: "К товарищу. (Из романа в стихах: Владислав Волгин)" ("С мечтами резвыми свободы..."). В публикации альманаха "Сириус" этот отрывок входит в состав "Двух писем. Из романа в стихах: Владислав Волгин", с обозначением: "1. С.Петербург. Апреля дня 182 . ", и первая его строка, в составе четверостишия, выглядит следующим образом:
С мечтами резвыми
И с обновленною душой,
Увидел вновь я Невски воды,
И край приветствовал родной...
Текст четверостишия соответствует тексту "Благонамеренного", за исключением... первой строчки, - о полном составе которой читателю альманаха 1826 года (не державшему в руках журнальной публикации) оставалось догадываться по укороченности метра и по рифменному созвучию в третьей строке. Ну, а нам - остается догадываться, почему слово "свобода" исчезло из текста стихотворения... в условиях 1826 года! И что самое интересное, вряд ли это могло произойти - по настоянию цензуры: такая придирка выглядела бы слишком смехотворной.
Скорее, это изъятие было произведено - самим автором; "не-цензурным" было - САМО ОТСУТСТВИЕ этого слова, демонстрирующее, какие взрывоопасные оно, вполне безобидное в данном контексте, могло развивать значения в зависимости от исторической ситуации. А также - намекающее читателю, какое значение могло бы приобрести само это четверостишие в целом, будь это слово употреблено в нем в этом, "опасном" значении. Речь бы в нем тогда шла не об обретении "свободы" от житейских обязанностей, но - о приезде в столицу... революционера-конспиратора, готовящего политический переворот (срв. значение, которое приобретает заглавие этого отрывка в журнальной публикации - в проекции на другую историческую эпоху, политическую ситуацию... начала ХХ века: "К товарищу")!
Мы говорили о том, что при перепечатке послания "К П...ну" в собственном альманахе Бестужев-Рюмин избавлялся от прямых указаний на связь его с фигурой Измайлова: просто-напросто - вычеркнул из него строку, которая содержала в себе реминисценцию из сказки Измайлова "Приказные синонимы" и требовала к себе специального примечания, указывающего на это произведение. Однако косвенное указание на зависимость публикаций альманаха, самого стиля этих публикаций от облика измайловского журнала - все-таки сохранилось.
В альманахе "Сириус" было напечатано оригинальное произведение дебютировавшего некогда на страницах "Благонамеренного" безвременно скончавшегося молодого поэта М.П.Загорского, которое, и содержанием своим, и заглавием, и жанровым обозначением - наглядно напоминало о творчестве Измайлова, и именно о том его произведении 1816 года, "по модели" которого, в пародийном отталкивании от него, создавалась опубликованная в первом номере журнала 1826 года сказка "Дура Пахомовна". Эта публикация так прямо и называлась: "Пьяница. Сказка". Более того: речь в ней - тоже, как и в измайловском "Пьянице", шла об уловках алкоголиков обойти данный ими зарок не пить: герой сказки Загорского, обещавший жене, что он никогда больше не увидит спиртного, стал пить... с закрытыми глазами.* * *
И наконец, как мы уже заявили об этом читателю, подобным же показателем зависимости альманаха "Сириус" от характера наполнения двух первых номеров журнала "Благонамеренный" за 1826 год - служит текст опубликованного в нем переводного очерка "Разрушение деревень Бузингена, Голдау и Ловерца паденьем горы Росберга. (из Гирцеля)", за подписью русского переводчика "Н.Шигаева". А именно: повторение, воспроизведение в этой публикации СЛОВА, которое - в первых двух номерах "Благонамеренного" обладает... ПРОГРАММНЫМ, КОНЦЕПТУАЛЬНЫМ характером. Вот об этом ключевом для публицистической позиции двух журнальных номеров слове, о способе его подачи в них - нам и осталось сказать.
Нам осталось назвать еще одно произведение в двух первых номерах журнала "Благонамеренный" за 1826 год, остановившее наше внимание своей соотнесенностью с происходящими в это время историческими событиями. Это - повесть "Мяч" некоего "В.Троицкого", о котором сообщается в издательском примечании:
"Сочинение воспитанника С. п. бургской Гимназии, которого многие статьи помещены уже были в Благонамеренном 1825 года, и между прочим: Вечер у Армейского Поручика. Прим. Изд. Благ."
И действительно, обратившись к упомянутому уже "Сводному каталогу сериальных изданий России", мы обнаруживаем целый ряд произведений, напечатанных за этой подписью, или образованными от нее криптонимами, в номерах журнала за предыдущий год.
У нас не было ни времени, ни желания проверять приведенное утверждение издателя, чтобы убедиться в реальности существования этой авторской фигуры, которой приписана повесть. Между прочим, надо отметить, что она - производит впечатление ПЕРЕВОДНОГО произведения (о чем в примечании, как и об источнике предполагаемого перевода, ничего не было сказано): как и... интересующий нас очерк в альманахе "Сириус". Фамилия русского переводчика которого, к тому же, - начинается с буквы, своим начертанием - представляющей собой перевернутую букву "Т" на трех ножках, инициал фамилии "Троицкий", и мало того... повторяющей римскую цифру "III", число, образующее внутреннюю форму фамилии юного дарования из журнала "Благонамеренный"!
С точки зрения основного предмета нашего исследования, документального очерка "Н.П.Шигаева", мы бы вообще не обратили внимания ни на что другое, кроме НАЗВАНИЯ этой повести. Однако... содержание этой повести теперь тоже представляет для нас интерес, ввиду тех аллюзий на современные события, которые она вызывает и которые ставят ее в ряд с другими проанализированными нами произведениями тех же номеров журнала.
Композиция повести представляет собой типичный образец новеллы с обрамлением. Во "внешней" истории главный герой, от лица которого ведется повествование, уроженец одного из мелких германских государств, отправляется в Петербург, где надеется найти покровительство богатого родственника, достигшего высокого положения в русской чиновничьей иерархии. Прибыв в курортный город Баден, он знакомится в кофейном доме с загадочным незнакомцем, который привлекает его внимание своим поведением, а потом, когда они сводят между собою знакомство, - своими философическими сентенциями. Оказывается, это и есть его дядя, приехавший с семьей отдыхать на воды!
Узнав таким образом своего племянника, он начинает рассказывать ему историю своей жизни, которая и становится "внутренней" новеллой. Эта вставная новелла и представляет для нас главный интерес. Дело в ней также происходит в Германии, и герой повествования рассказывает о том, как в юности, лишившись родителей, потерял все свое состояние и положение в обществе и, по неосторожности и неведению, оказался завербованным солдатом в армию соседнего карликового государства.
Вот этот эпизод, когда он оказывается на военной службе, - и представляет особый интерес в связи с событиями, происходящими в Петербурге в момент публикации этого повествования. В качестве новобранца, рассказывает герой, он оказывается ЗАКЛЮЧЕННЫМ В КРЕПОСТЬ, строго охраняемую, чтобы не допустить побега из нее таких же, как он, невольных солдат:
"Я увидел высокие стены крепости, которая была гробом моей свободы, и надежда когда либо наслаждаться ею вовсе оставила меня. Привыкши жить в довольстве и спокойствии, не имел я ни малейшей склонности к военной службе - а еще быть простым солдатом! - "
Как видим, в этой повести, вышедшей в свет в петербургском журнале 6 января 1826 года (правда, в номере, получившем цензурное разрешение прямо накануне восстания, 11 декабря 1825 года), в отличие от альманаха "Сириус", не только не вычеркивается слово "свобода", но и прямо, во всеуслышание говорится о... "КРЕПОСТИ, КОТОРАЯ БЫЛА ГРОБОМ МОЕЙ СВОБОДЫ"! Более того: в этой крепости герой ее не просто тянет солдатскую лямку, а в один прекрасный момент оказывается обвиненным В ПРЕСТУПЛЕНИИ, за которое ему грозит КАЗНЬ, телесное наказание. Аналогия, таким образом, - повторю, в январском номере журнала 1826 года, - доводится до предела! Но и этим еще - дело не ограничивается.
И далее - излагается история... ПОБЕГА ИЗ КРЕПОСТИ: рассказывается о том, как герой находит подход к семье живущих в крепости гражданских лиц, как они снабжают его одеждой, как он перебирается ночью через крепостную стену и ров, как пробирается через лес, слыша за спиной сигнал, говорящий о том, что его побег обнаружен, и начавшуюся за ним погоню; как стремится покинуть пределы этого государства, в котором он считается дезертиром и покинув которое он вновь приобретет права свободного человека...
Иными словами, мотив и его сюжетная разработка - составляют прямую противоположность той сцене, столь же подробную, детализированную разработку которой мы нашли в сказке А.Е.Измайлова "Дура Пахомовна": сцене АРЕСТА преступника. И наоборот: две сюжетно противоположные, противопоставленные сцены двух этих произведений - образуют между собой единство, одинаковым образом являясь преломлением, предельно прозрачным иносказанием событий, происходящих по эту сторону страниц, на которых они напечатаны: такого же заключения в крепость политических преступников - героев 14 декабря; чаемого их освобождения, воображаемого, неосуществимого и неосуществленного бегства из крепости...* * *
Подчеркнем, что оба эти произведения, стихотворение и повесть, находятся в одних и тех же первых двух номерах. Часть повествования прозаического произведения, вплоть до вербовки персонажа в солдаты и заключения его в крепость, напечатана в первом номере журнала, там же где и сказка "Дура Пахомовна": то есть в номере, дата цензурного разрешения которого, "11 декабря 1825 года", создает впечатление, что состав его - формировался еще ДО начала событий.
Резкий поворот сюжета вымышленного произведения - соответствует и резкому повороту в исторической реальности: вторая часть повести, опубликованная в N 2, датированном, напомним, "5 Февраля" и цензурное разрешение на выход которого выдано 17 января, - так прямо и начинается: ОПИСАНИЕМ ПОБЕГА; словно бы это, открытое в публикации с середины повествование - взывает к читателю, напоминая о судьбе заключенных и о невозможности, мечтательности той счастливой развязки их судьбы, которая стала возможной для героя беллетристического произведения:
"Наступила последняя ночь, которая должна была решить мою участь. В трепетном ожидании полуночи, сидел я у окна, предаваясь то страху, то надежде. К моей комнате приставлен был часовой, и когда я смотрел на крепкие ворота наших казарм и на высокие стены крепости, то погружался в ужасное уныние: не было ни малейшей надежды убежать - разве только одно чудо могло спасти меня..."
И в самом деле: как настоящее ЧУДО выглядит описание побега героя повести из казарм, с гауптвахты, на которую он был посажен в ожидании наказания - описание, прямо ориентирующееся на... евангельские чудеса освобождения из темниц мучеников за веру, описываемые в "Деяниях апостольских":
"...На башне ударило половина двенадцатого; я надел шинель - и призывая в помощь милосердое Провидение, прошел без всякого препятствия мимо часового в сени и потом на двор. Ночь была темная: серые облака покрывали небо; мелкий дождь стучал по железным кровлям; отдаленные отголоски часовых смешивались с шумом ветра. - Едва переводя дух, подошел я к воротам, толкнул; но они были заперты. - "Кто идет?" спросил голос с другой стороны. - Отопри скорее, товарищ, отвечал я твердым, но не своим голосом: Мидленштейн при смерти и Комендант послал меня за Пастором. - Часовый отодвинул запоры, и я, с трудом удерживая свою радость и нетерпение, пошел от ворот шагом.
Лишь только повернул я за угол своей темницы - то и пустился как стрела: часовые окликали меня, но я ничего не слышал, ничего не видел; сердце мое сильно билось и ноги подкашивались. - Чрез несколько минут очутился я в доме моей благодетельницы. Она с сыном своим уже ожидала меня, и когда я показался у ворот, взяла меня за руку и повела в сад, который примыкал к стене крепости. - Там я увидел три связанные лестницы. Сбросив с себя шинель, оделся я в платье старухина сына и со слезами благодарил их. Старуха благословила меня, пожелала счастливого пути и сунула в руку несколько серебряных монет. - "Да заплатит вам Бог за то, что спасли меня! Никогда, никогда не забуду вас: быть может придет время, когда буду иметь возможность возблагодарить сколько нибудь за ваше благодеяние".
В это время услышали мы оклик часового. - "Беги!" - закричала старуха. Я вспрыгнул на лестницу дрожащими ногами и взобравшись на вершину стены, спустился вниз по веревке, которая была привязана за ступень верхней лестницы - а что бы тяжесть моего тела не перетянула ее через стену, то на нижних ступенях сели мои спасители. Я благополучно спустился и мысленно послал последнее прощание моим благодетелям".
Исследователь альманаха "Сириус", говоря о произведениях этого издания, также образующих пласт аллюзий на судьбу "декабристов", выделяет среди них стихотворение Ф.Н.Глинки "Бездомовный", сюжет которого - дает прямую параллель этому центральному сюжету из повести журнала "Благонамеренный":
На диком береге Тамани
Гуляет молодец далеко на косах,
Колючий, цепкий терн торчит в полукафтаньи
И свежая роса сребреет в волосах....
С ружьем и кортиком он, одинокий, ходит,
И сам стреляет дичь, и сам костер разводит.
И воду черпает тульем,
Свою московскую оборотивши шляпу.
И встосковался он внезапу,
То вещее заговорило в нем:
Он бросил самолов и тоню
И неоглядкой в камыши!
Ах! В тайном голосе души
Заслышал молодец погоню...
Стихотворение, как отмечает исследователь, представляет собой описание внутреннего состояния персонажа - СКРЫВАЮЩЕГОСЯ ОТ ПОГОНИ; преследуемого законом:
"...Это уже не намек - это прямой рассказ о духовной драме, о постоянном чувстве опасности, о вечном преследовании. Настроение отчаяния, ощущение преследования не случайны у Ф.Глинки, недавнего декабриста; то же настроение пронизывает и хрестоматийно известное стихотворение "Ловители".
Теперь остается добавить, что "это настроение передает", и не просто передает - а воспроизводит ТУ ЖЕ САМУЮ СИТУАЦИЮ в развернутом, по сравнению с лирическим стихотворением, прозаическим повествованием виде, повесть из журнала "Благонамеренной" (отличившемся, по мнению того же исследователя, "излишней сыновней почтительностью" по отношению к властям предержащим):
"...Несколько минут лежал я неподвижно и не мог пошевелить ни одним членом; все тело мое дрожало от чрезвычайного холода - вдруг пушечный выстрел раздался с одной стороны крепости: это знак тревоги, когда убежит арестант. Мороз пробежал по моему телу; я вскочил, но измокшее платье удерживало быстроту ног моих, и без того уже утомленных. Падаю на каждом шагу; вижу на левой стороне лес - бегу туда. - Ветер потрясал вершинами дубов и ужасал меня; даже шелест ветвей производил трепетание в моем сердце.
Темнота не позволяла различить окружающих меня предметов; сучья царапали лицо мое - падаю в глубокое болото, но крепкие ветви освободили меня. - Я поворотил в сторону и чрез несколько времени увидел вдали огонь - прибегаю к огороду, перелезаю с трудом чрез забор и скрываюсь под копною сена.
Выставив голову, сидел я в сене, едва смея переводить дыхание - везде было спокойно: я уже возсылал жарчайшую благодарность милосердому промыслу и поздравлял себя со свободою - чрез несколько времени слышу топот лошадей и грубые крики. Люди остановились в деревне, и я мог ясно различить голоса некоторых моих товарищей из крепости - все мои жилы задрожали. Громко спрашивали они о беглом солдате; шум увеличивался более и более; появилось много фонарей, с которыми они, кажется, обыскивали все закоулки; крик их то приближался, то удалялся, и таким образом чувствовал я попеременно или радостную надежду, или страх смертельный. - Наконец все утихло, ужасное бремя спало с моей груди, и я мог дышать свободнее.
Буря умолкла, стало разсветать. На востоке алела заря и предвещала прекрасное утро; но я не смел показаться и должен был просидеть целый день под кучею сена, измокший, дрожащий от холода и сырости. К вечеру голод принудил меня оставить мое убежище. Тихонько выполз я из огорода, и покровительствуемый темнотою, добрался до леса в надежде сыскать где нибудь пастуший шалаш, обогреться и утолить голод..."
В стихотворении Глинки, как мы можем заметить по приведенным строкам, большое значение имеет мотив "воды": герой обитает "на диком береге Тамани", то есть - Азовского моря, Керченского пролива; черпает воду - своим головным убором, "московской шляпой"; занимается рыболовством с помощью "самолова" и "тони"; наконец - прячется от погони в камышах, в прибрежной воде.
Этот же мотив воды - актуализируется и при описании побега героя повести из журнала "Благонамеренный":
"...Между тем ночь становилась мрачнее и мрачнее; грозные тучи собирались на западе и предвещали бурю; но она не была для меня страшна потому, что я избавился от бури ужаснейшей. Дождь увеличивался и плеск его раздавался в глубоком рву. - Я приближился - и сколько позволяла разсмотреть темнота - увидел отвесные берега его и глубину, страшную для неопытного плавателя.
Но минуты были дороги; я поручил себя милосердному промыслу и бросился в волны. - Переплыв к другой стороне, увидел гладкий берег; но не знал, за что бы схватиться рукою: я брался за землю, руки мои скользили, платье измокло и чрезвычайною тяжестию тянуло меня на дно; гибель моя, казалось, неизбежна! -
Собрав последние силы, изнуренные усталостию и страхом, быстро проплыл я несколько сажень вдоль берега в надежде сыскать низкое место, и к чрезвычайной радости, в недальнем разстоянии приметил высокую траву, схватился за нее и вышел на берег..."
Обратим внимание, что эта сюжетная, мотивная связь стихотворения Глинки с повестью из журнала "Благонамеренный" - выражается в композиции альманаха, в котором это стихотворение напечатано! Стихотворение "Бездомовный" - напечатано непосредственно ПЕРЕД очерком о "Разрушении деревень...", который, как мы вскоре увидим, связывает - и именно с этой журнальной повестью! - прежде всего, наглядное, бросающееся в глаза лексическое воспроизведение в его тексте... заглавного мотива этой повести.
Ну, а непосредственно ВСЛЕД за этим очерком, имеющим столь органическую, творческую связь с повестью из двух первых номеров журнала "Благонамеренный", - в альманахе "Сириус" идет публикация, также напоминающая об этом журнале: тот самый отрывок из поэмы Бестужева-Рюмина "Владислав Волгин", который впервые был опубликован в петербургском журнале в 1824 году и который при публикации в альманахе 1826 года был лишен... слова "свобода".* * *
Да неужели же никто из моих уважаемых коллег не удосужился до сих пор прочитать этой повести под "детским" названием "Мяч"? Неужели же никто до сих пор не догадался соотнести центральных ее эпизодов пребывания героя В КРЕПОСТИ и побега из нее - с моментом ее опубликования, январем-февралем 1826 года?!! Ведь был же, в конце концов, прецедент, был же проанализирован однажды с этой точки зрения - альманах М.А.Бестужева-Рюмина "Сириус"? Как бы невероятно, фантастично это ни звучало - но ответ на поставленный вопрос, видимо: нет!
И, я, кажется, уже приводил единственное имеющееся у меня общее объяснение этому поистине "сверхъестественному" феномену: никто из современных историков литературы - просто-напросто НЕ ОЖИДАЕТ найти в журнале Измайлова ничего подобного; общее мнение, довлеющее над сознанием современных исследователей, - что ничего подобного в журнале Измайлова - БЫТЬ НЕ МОЖЕТ! Вспомним, что даже сам изумительный автор статьи о политической подоплеке альманаха "Сириус" - заведомо решил, что журнал "Благонамеренный" в этом отношении... составляет ему полную противоположность. Чего же ожидать от остальных коллег, которые не торопятся разделить даже эту, официально обнародованную и убедительно доказанную точку зрения!
И мы можем сказать, что - в общем и целом - этот "предвзятый" взгляд на журнал Измайлова является... верным. Все дело заключается в том, что, как ни парадоксально это прозвучит, взгляд этот - является результатом... совершенно превратного представления об ИСТОРИИ этого издания - представления, сформировавшегося еще у самых первых обращавшихся к ее рассмотрению исследователей и оставшегося непоколебленным до сих пор, несмотря на проделанную с тех пор гигантскую работу по внесению дополнений и уточнений к имеющимся о нем сведениям.
Было бы ошибкой утверждать, что такой взгляд, такая оценка - соответствует даже... позиции самого издателя журнала, Измайлова. Она бы и соответствовала ей - если бы позиция эта, система взглядов этого литератора представляла собой некое подобие... лейбницевской "монады" - была бы абсолютно изолированной от влияний и контактов с внешним миром. Однако в истории журнала "Благонамеренный", уже даже на настоящий момент ее исследования, исследованности, непреложными можно считать, по крайней мере, два факта.
Во-первых: Измайлов сам по себе, в качестве самостоятельного, полноправного хозяина, - ИЗДАВАТЬ ЖУРНАЛ НЕ МОГ; не был в состоянии; не имел к тому способности. На наш взгляд, изначально и создавался этот журнал в 1818 году - лишь на условиях КОЛЛЕКТИВНОГО РУКОВОДСТВА; коллективного творческого участия в формировании его облика и содержания, так что номинальный "издатель" его, Измайлов - выполнял лишь функции администратора, распорядителя. И вся дальнейшая история этого журнала - находилась в зависимости от меры участия этого "коллективного руководства" в нем.
А во-вторых, - каковы бы ни были его личные взгляды, он находился в положении, когда был вынужден приспосабливать их, поступаться ими - ради позиции, взглядов, мировоззрения тех литераторов, которые могли бы наполнить номера его журнала материалами, способными обеспечить его существование. Это и проявилось, в частности, в публикациях Бестужева-Рюмина в нем: в проглядывающем, с одной стороны, в письмах Измайлова резко отрицательном отношении к представляемой этой фигурой общественной позиции, а с другой стороны - предоставлением именно ему, этой отвергаемой им фигуре - меры участия, пусть и очень ограниченной, в формировании состава журнальных номеров.
Вот в этом, с нашей точки зрения, и состоит главная особенность ИСТОРИИ измайловского журнала: в сосуществовании двух совершенно различных тенденций в нем. С одной стороны - публикаций так называемого "домашнего круга" Измайлова, всех этих его родственников, приятелей и сослуживцев, составлявших его личный литературный кружок; тенденция, ставшая преобладающей с начала 1820-х годов и, согласно общему мнению исследователей, обусловившая его дальнейшую деградацию и гибель.
Но ошибка тех же самых исследователей заключается в том, что они пытаются эту тенденцию, условно говоря - "линию деградации", рассматривать как логически составляющую общей истории этого журнала в целом, а не как тенденцию, которая находилась в борьбе, противостоянии - с другой, и лишь с ней в совокупности - и составляла эту историю в ее подлинности и достоверности. Те же самые исследователи хорошо знают и о том, что вовсе не ради этой линии, линии "домашней словесности", журнал "Благонамеренный" изначально создавался в 1818 году и не ради нее он существовал в ближайшие последующие годы; не эта линия, не эта тенденция в нем в этот период времени преобладала.
А вот какова она была - эта преобладавшая в первые годы издания журнала, годы его расцвета, тенденция; эта линия, ради которой он создавался, - определить это, исследовать и сформулировать - можно только после того, как со всей отчетливостью будет сформулирован исходный для такого исследования, определяющий взгляд: что линия эта - НЕ СОВПАДАЛА С ПОЗИЦИЕЙ НОМИНАЛЬНОГО ИЗДАТЕЛЯ ЖУРНАЛА, ИЗМАЙЛОВА; что она была... посторонней по отношению к этой позиции тенденцией; буквально: входившей на его страницы со стороны, не из ближайшего измайловского литературного круга; что по отношению к этой линии своего собственного журнала - Измайлов выполнял сугубо ТЕХНИЧЕСКИЕ (а вовсе не идейно-литературные) функции администратора-распорядителя.
Именно эта диспозиция - и обуславливала СВОЕОБРАЗИЕ истории этого журнала на всем ее протяжении, резко отличавшее его от остальных изданий эпохи. И разумеется, эта "чуждость", "посторонность" лиц, литературного круга, хозяйничавшего на страницах его издания, - не могла отрицать симпатии, известного единодушия, солидарности Измайлова с ними, - известная мера такого единодушия была необходима для осуществления подобного СОТРУДНИЧЕСТВА, - несмотря на... всю эту "чуждость" и "посторонность" его участников, литературных партнеров.* * *
Я все это говорю к тому, что эта именно особенность истории журнала "Благонамеренный" - и проявилась в двух первых номерах 1826 года, именно она и обусловила их острозлободневное звучание. Не руками Измайлова и его всегдашних сотрудников формировался облик этих номеров - они в этот раз, на очень короткое время - уступили место ДРУГИМ создателям, вдохновителям этого журнала. Как это фактически происходило, осуществлялось - я сказать не могу; быть может, если вести исследование в этом направлении, такая картина "аварийной смены механизма" издания и будет получена.
Однако сам ФАКТ такой экстраординарной акции - становится уже несомненным, благодаря проведенному нами анализу материалов этих журнальных номеров. Только таким способом - и может быть объяснено их сенсационное содержание. Повторим, что само то обстоятельство, что содержание это, и именно - в этой своей сенсационности, обнаружено не было, - убедительно свидетельствует о том, что творцом его - никоим образом не мог быть Измайлов и круг его ближайших соавторов, сквозь призму взглядов, сквозь творческие "установки" которых это содержание воспринимается - и... предстает в непоправимо искаженном виде.
А кроме того, на страницах одного из этих номеров - мы имеем... и ПРЯМОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО; как бы - у-до-сто-ве-ре-ни-е правоты той исторической реконструкции, которую мы предлагаем; того, что на этот краткий срок - произошла "смена караула" в издании журнала; более того - в свидетельстве этом мы имеем прямое указание на то, КЕМ ИМЕННО ЭТА ВРЕМЕННАЯ СМЕНА БЫЛА ПРОИЗВЕДЕНА.
Речь идет о четверостишии, которое мы встречаем на страницах стихотворного раздела второго номера журнала и которое привлекает внимание бросающимся в глаза ИМЕНЕМ, в нем упомянутым и обозначающим то лицо, которому это стихотворение посвящено:
Ты Пушкина произведенье
Ценить не можешь, знаю я:
Ушам Осла невнятно пенье
И светлый голос соловья.
Чрезвычайно любопытно отметить, что даже это эпиграмматическое выступление журнала "Благонамеренный" в защиту "произведения" (какого именно?! - автор эпиграммы об этом почему-то... умалчивает!) Пушкина - является прообразом, образцом, по которому формируются материалы, составляющие... альманах М.А.Бестужева-Рюмина "Сириус"! О том соответствии, которое эта эпиграмма находит себе на страницах альманаха, мы читаем в статье Н.Н.Альтварг (автор которой, как мы знаем, и слыхом не слыхал об идейно-художественной зависимости этого издания от двух первых номеров измайловского журнала того же года, и тем не менее... почему-то упорно повторяет и повторяет лексику, использованную в этом четверостишии!):
"...В разделе "Анекдоты, мысли и замечания" рассказывается о некоем г. NN, который, вмешавшись в литературный спор, стал бранить книгу, даже не зная, о каком именно ПРОИЗВЕДЕНИИ идет речь. И ему говорят противники: "Да знаете ли вы, о чем спорим, милостивый государь? Мы спорим о стихах Пушкина, именно о "Евгении Онегине". То есть о романе Пушкина говорится как о ПРОИЗВЕДЕНИИ, думать о котором неодобрительно просто недостойно, нелепо, недопустимо; название ПРОИЗВЕДЕНИЯ и фамилия автора для Рюмина уже гарантия подлинного искусства".
Разумеется, благодаря имени Пушкина, фигурирующему в нем, - короткое стихотвореньице "Благонамеренного" не могло не привлечь внимание историков литературы. Но, когда мы знакомимся с тем, что в результате этого знакомства было ими об этом стихотворении сказано, - нам, которые видели его в оригинале, на тех самых страницах, на которых оно было впервые опубликовано, - не остается ничего иного, как прийти в величайшее изумление.
Стихотворение это, естественно, было упомянуто в "Летописи жизни и творчества А.С.Пушкина" (правда, не под 5 февраля 1826 года, которым помечен выход второго номера на обложке журнала, а под 8 февраля, когда, видимо, по данным исследователей, его реальный выход состоялся). И первое же, что мы узнаем из этой "летописной" записи об этом стихотворении, способно удивить даже тех читателей, которые не знакомились с ним по первоисточнику. Авторы "Летописи..." утверждают, что приведенное нами стихотворение в публикации журнала "Благонамеренный" называется - "ЭПИГРАММЫ"!
Не знаю как остальным читателям, но лично мне этого невероятного утверждения - УЖЕ достаточно для того, чтобы - не доверять ни единому слову во всем остальном тексте этой записи. Почему жанровое определение, ставшее в данной публикации названием отдельного произведения, - УПОТРЕБЛЕНО ВО МНОЖЕСТВЕННОМ ЧИСЛЕ?! Об этом уважаемые составители "Летописи жизни и творчества А.С.Пушкина" не сообщают своему читателю - ни звука. Далее этими учеными называется имя литератора, которого они предлагают считать автором этого стихотворения: Б.М.Федоров; а также дается краткая характеристика содержания этого четверостишия, которой, поскольку остальные три его строки не приведены, читатели должны удовольствоваться в качестве исчерпывающей для ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНОЙ ОЦЕНКИ этого произведения.
Как я уже сказал, у меня бы все эти, на первый взгляд вполне почтенные, солидные и добросовестные сообщения составителей, - после того оглушительного конфуза с названием стихотворения, который они допустили, - не вызвали бы ни малейшего доверия. Так бы мне, рядовому читателю, и пришлось бы всю оставшуюся жизнь недоумевать: что же это за "эпиграммы" такие, которыми журнал "Благонамеренный" разразился в феврале 1826 года в защиту "произведения" (вновь спрошу: какого именно?!) Пушкина? Но, к счастью, номер журнала "Блгаонамеренный" в своих руках я держал и могу ответственно заявить, что в указанной записи "Летописи жизни и творчества А.С.Пушкина" - читателю предлагается НЕДОСТОВЕРНАЯ информация.* * *
Начнем с загадочного названия: "Эпиграммы". Дело заключается в том, что публикация "Благонамернного" - вовсе не ограничивается тем четверостишием, которое я привел и первую строку которого указывают ПОД ЭТИМ ЗАГЛАВИЕМ составители летописи. В действительности она состоит ИЗ ЧЕТЫРЕХ ЭПИГРАММ, пронумерованных цифрами по порядку; обсуждаемая нами и ЕДИНСТВЕННАЯ ИЗ НИХ ПОСВЯЩЕННАЯ ПУШКИНУ - является первой.
В оглавлении журнального номера для этой подборки "Эпиграмм" автора не указывается вообще. Впрочем, эта манера невынесения имен авторов публикуемых произведений в оглавления номеров - является для "Благонамеренного" обычной; так что отсутствие имени автора в данном случае - ни о чем не говорит.
В тексте самой же публикации ПОД ПОСЛЕДНЕЙ, ЧЕТВЕРТОЙ ИЗ НИХ - действительно стоит то самое имя, которое упоминается авторами летописи: "Б.Федоров". Но, как мы только что сказали, эта эпиграмма, как и две предшествующие ей, НЕ ИМЕЕТ НИКАКОГО ОТНОШЕНИЯ К ПУШКИНУ.
В принципе, действительно можно было бы ПРЕДПОЛОЖИТЬ, что, если в конце подборки эпиграмм стоит какое-то имя, - то ЕСТЬ ВЕРОЯТНОСТЬ того, что и все они, а не только последняя, принадлежат этому автору. Однако мы бы в этом случае - требовали БУКВАЛЬНОСТИ понимания в процессе осуществления процедуры установления авторства, а тем более - если речь идет о таком ответственнейшем вопросе, как установление авторства стихотворения, посвященного Пушкину.
Быть может, отсутствие подписей в остальных случаях означает, что эти другие эпиграммы - принадлежат ДРУГИМ АВТОРАМ. Быть может, это отсутствие означает, что все НЕПОДПИСАННЫЕ ЭПИГРАММЫ подборки - принадлежат тому автору, имя которого указано в конце. Оба эти допущения представляются нам равноценными, и ни одно из них, следовательно, не может РЕШИТЬ вопрос об авторской принадлежности неподписанных эпиграмм. Данный случай оставляет простор для поиска ДРУГИХ СВИДЕТЕЛЬСТВ принадлежности или непринадлежности неподписанных эпиграмм - именно Б.М.Федорову.
Повторяю, что так именно В ПРИНЦИПЕ - я и ставил бы вопрос об установлении авторства обсуждаемой эпиграммы. Однако все дело заключается в том - и составители летописи вновь не сообщают своему читателю об этом ни звука, - что В ДАННОМ СЛУЧАЕ дело обстоит... вовсе не так!
Как справедливо указывают эти авторы, подборка эпиграмм во втором номере "Благонамеренного" располагается на страницах 91-92. Но эти же самые авторы - РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО не сообщают о том, на какой именно из этих двух страниц - располагается та самая эпиграмма, в которой упоминается имя Пушкина. Как мы знаем, в их записи вся эта публикация под загадочным названием "Эпиграммы" - выглядит как одно, единственное произведение, посвященное Пушкину и располагающееся на этих двух страницах; о том, что под этим заглавием находятся и другие эпиграммы, никак к Пушкину не относящиеся, - не говорится ни слова.
Так вот: это резкое, бросающееся в глаза деление подборки эпиграмм по их содержанию (одна "пушкинская" и три "непушкинских") - ВЫРАЖЕНО В ПУБЛИКАЦИИ ЖУРНАЛА "БЛАГОНАМЕРЕННЫЙ" МАТЕРИАЛЬНО. Три "безразличных" нам эпиграммы, вместе с подписью "Б.Федоров", - располагаются на 92-й странице. В то время как первая из подборки, вместе с содержащимся в ее тексте именем "Пушкина", - резко отделена от этих последующих трех и располагается целиком - на 91-й странице. В самом ее конце.
Теперь остается сказать только одно, решающее весь этот казусный, анекдотический, смехотворный, высосанный из пальца "вопрос", которого - вообще не должно было бы существовать в истории литературы, пушкиноведении. Эта интересующая нас эпиграмма, эпиграмма, посвященная "произведению" Пушкина, - ТАКЖЕ ИМЕЕТ АВТОРСКУЮ ПОДПИСЬ, не совпадающую с подписью автора остальных трех эпиграмм, стоящей в конце всей этой подборки. И почему, спрашивается, я должен потеть, барабанить по клавишам, - спустя ДЕСЯТИЛЕТИЯ после составления этой "летописи" (и годы после ДВУХ ее новейших переизданий!) ДОКАЗЫВАЯ эту простую, очевидную ИСТИНУ?!...
Очевидно, в этой "истине"... есть нечто такое, что потребовало энергии, энергетики всех этих лет, десятилетий, - для того чтобы ее СКРЫТЬ!
Так вот, единственная эпиграмма подборки "Благонамеренного", относящаяся к Пушкину, - подписана самым обычным астронимом, криптографической подписью, состоящей из трех "звездочек", астериксов. Надо признаться: что, поскольку, как мы уже сказали, текст этого четверостишия - напечатан в самом низу, под обрез страницы, - то и подпись под ним выглядит так, как будто бы - для текста этого произведения не хватало места; как будто бы наборщик - сжимал строки, не мог позволить себе сделать необходимый пробел, отделяющий подпись от текста произведения, благодаря которому подпись была бы - хорошо заметной, сразу же бросалась бы в глаза.
Таким образом: этот криптоним имел своей целью - ОТДЕЛИТЬ АВТОРА ПЕРВОЙ ЭПИГРАММЫ от автора остальных, Б.Федорова; показать, что это первое четверостишие - ПРИНАДЛЕЖИТ КАКОМУ-ТО ДРУГОМУ ЛИТЕРАТОРУ, ПОЭТУ, чем он. И в то же время - как бы... "замаскировать" это отдельное, самостоятельное авторство. Но тем же самым - дать понять, что оно, это авторство, отведенное в некую типографскую полутень, - представляет собой интригующую литературную загадку; ТАЙНУ - которая едва-едва, даже в этой своей таинственности, выступает на свет, и которую - предстоит еще разгадывать и разгадывать последующим поколениям русских читателей (и исследователей), - если они таковыми (не "русскими", конечно, а - "читателями" и "исследователями") соблаговолят себя, в некоем фантастическо-гипотетическом "прекрасном далеко", почувствовать.
Единственное, что мы можем узнать о содержании этой эпиграммы из летописной записи, это то, что в ней -
"Произведения Пушкина охарактеризованы как "светлый голос соловья".
Такая характеристика, как мы знаем, ознакомившись с полным текстом этого стихотворения, - действительно содержится в нем. Но беда заключается в том, что это - далеко не самая специфическая ХАРАКТЕРИСТИКА ПУШКИНА из содержащихся в ней! Гораздо более говорит О ПУШКИНЕ, гораздо большее отношение имеет к нему - другая строка этого стихотворения, другой образ, другое сравнение, содержащееся в нем, - о котором авторы "Летописи..." не сочли нужным вообще упомянуть своему читателю. А между тем это сравнение, эта строка - представляет собой в этом стихотворении не что иное... как ОТСЫЛКУ К ДРУГОМУ, НЕЗАДОЛГО ДО ТОГО НАПИСАННОМУ, А ГЛАВНОЕ - ОБСУЖДАВШЕМУСЯ В ТОМ ЖЕ САМОМ ЖУРНАЛЕ "БЛАГОНАМЕРЕННЫЙ" СТИХОТВОРЕНИЮ ПУШКИНА!
И вот эта отсылка, эта реминисценция, эта цитата из стихотворения Пушкина - была полностью проигнорирована составителями "Летописи...", и как следствие - оказалась полностью отсутствующей в кругозоре историков литературы, исследователей творчества Пушкина.* * *
Этот образ, это сравнение (подлинный художественный центр этого стихотворения: ясно, что ЭПИГРАММАТИЧНОСТЬ его состоит не в том, что поэзия Пушкина сравнивается со "светлым голосом соловья", а в том, что неспособные распознать и оценить эту поэзию - именуются автором эпиграммы "ослами") - составляет вторую часть содержащегося здесь противопоставления.
Один его полюс - "соловей", с пеньем которого сравнивается поэзия Пушкина; сравнение, представляющееся нам традиционным, однако, я не в состоянии сказать, насколько оно являлось таковым - в начале 1826 года; сравнивал ли кто-нибудь Пушкина с соловьем - ранее? Во всяком случае, традиционные черты это сравнение стало приобретать уже, несомненно, в начале 1830-х годов, когда на развернутом сравнении с тем же соловьем было основано посвященное Пушкину стихотворение... графа Д.И.Хвостова.
Оно было написано в 1832 году, когда весной-летом этого года Пушкин с женой снимал квартиру в Петербурге на Фурштатской улице, вблизи Таврического сада. Стихотворение это так и называлось - "Соловей в Таврическом саду", и мы не можем отказать себе в удовольствии целиком привести это замечательное произведение, являющееся подлинным шедевром русской лирики (даже если забыть о том, какому адресату оно посвящено):
Зовут друзья в саду Тавриды
Под вечер слушать соловья;
Родной напев, родные виды -
До вас большой охотник я.
Услышать трели Филомелы
Бреду - и стал почти без ног;
Раскаты, переливы смелы
Рождают сладостный восторг.
Пусть голос соловья прекрасный,
Пленяя, тешит, нежит слух,
Но струны лиры громогласной
Прочнее восхищают дух.
Любитель муз, с зарею майской,
Спеши к источникам ключей:
Ступай подслушать на Фурштатской,
Поет где Пушкин-соловей!
КТО это написал?! Граф Хвостов? И вы вправду в это верите?... Но, как мы сказали, нас больше интересует - второй полюс образного противопоставления в стихотворении 1826 года:
...Ушам Осла невнятно пенье...
Вот этот образ, это сравнение, в условиях начала 1826 года, - и является СПЕЦИФИЧЕСКИ ПУШКИНСКИМ; и это подтвердит любой пушкинист, любой историк литературы - теперь, когда он получил возможность познакомиться с полным текстом этой эпиграммы, а не с ее "выборочным" пересказом, которым до сих пор угощали его авторы "Летописи жизни и творчества А.С.Пушкина".
Это - хрестоматийно известная эпиграмма Пушкина "Ex ungue leonem" - обращенная к тому же самому журналу "Благонамеренный", журналистам "Благонамеренного"; эпиграмма, в которой упоминаются... те же самые "уши" и подразумевается - тот же самый обладатель этих ушей, басенный "Осел":
Недавно я стихами как-то свистнул
И выдал их без подписи моей;
Журнальный шут о них статейку тиснул,
Без подписи ж пустив ее, злодей.
Но что ж? Ни мне, ни площадному шуту
Не удалось прикрыть своих проказ:
Он по когтям узнал меня в минуту,
Я по ушам узнал его как раз.
Острота, завершающая это стихотворение Пушкина и перешедшая затем в январскую эпиграмму 1826 года, - основана на фамилии ПРЕДПОЛАГАЕМОГО автора "статейки", упоминаемой Пушкиным: постоянного сотрудника журнала "Благонамеренный" Николая Федоровича ОСТОЛОПОВА. Во-первых, внутренняя форма этой фамилии, "остолоп", - соответствует тому басенному качеству, "глупости", которое обычно приписывается ослу. Во-вторых же, само это слово, "Осöл", которое в эпиграмме 1825 года подразумевается метонимически и которое будет открыто употреблено в тексте стихотворения 1826 года, - практически полностью (за исключением мягкости согласного "с") - присутствует в фамилии этого предполагаемого "журнального шута".
А происходили события, связанные с этими "стихами", которыми "свистнул" Пушкин, со "статейкой", послужившей им ответом и с ответной эпиграммой на эту статейку Пушкина, - менее чем за год до появления впервые представляемого нами читателям и исследователям четверостишия: в первой половине 1825 года. История этой пушкинской эпиграммы хорошо изучена исследователями; особенно тщательно и впечаталяюще она разобрана в статье О.А.Проскурина, посвященной последним литературным судорогам измайловского издания ("Конец благих намерений").
Однако теперь мы можем видеть, что история эта, оказывается, изучалась - БЕЗ УЧЕТА ПОЛНОГО СОСТАВА ОТНОСЯЩИХСЯ К НЕЙ ТЕКСТОВ! Оказывается, история эта, произошедшая в 1825 году, - имела свое продолжение, "эпилог" (да еще и эпилог, как мы знаем, связанный с откликом "измайловского" журнала на современные политические события!) - в начале следующего года, в четверостишии, напечатанном в составе подборки эпиграмм в февральском номере журнала - и до сих пор, практически, в полном масштабе своего художественного и историко-литературного значения, НЕ ИЗВЕСТНОМ ИСТОРИКАМ ЛИТЕРАТУРЫ.
А это значит, что история пушкинской эпиграммы 1825 года, какой бы подробной и тщательно изученной она ни казалась, не может считаться полной, законченной. Рассмотрение ее, этой истории, в контексте этого эпилога 1826 года - неизбежно должно привести к каким-то коррективам, вносимым в эту историю, к ее переоценке, ее пересмотру, - и мы заранее, до тех пор пока этот пересмотр не будет произведен, не можем даже сказать, насколько он, в свете этих новых, полученных нами данных, может оказаться РАДИКАЛЬНЫМ; не придется ли нам ПОЛНОСТЬЮ ПЕРЕСМОТРЕТЬ наш взгляд на два этих пушкинских стихотворения первой половины 1825 года и связанную с ними полемику!
|