Трояновский Игорь Дмитриевич : другие произведения.

Лалла Рук Глава I Пророк Из Хорасана

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.25*6  Ваша оценка:
  
   ТОМАС МУР.
  
   ЛАЛЛА РУК.
   (восточное повествование)
  
   Сэру Сэмьюэлю Роджерсу, эсквайру
   в знак благодарной и нежной дружбы
   посвящается эта книга.
   ТОМАС МУР.
  
   ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
  
  Господа, товарищи, друзья!
  
  Представляя эту работу Вам, я чувствую, как у меня дрожат поджилки.Вопервых,
  потому, что этот роман в стихах с момента первого опубликования (1817 год), рус-
  скоязычному читателю в полном объёме так и не был представлен. Фрагментарно -
  в преводах В. ЖУКОВСКОГО ("Пери и Ангел"), В. ПОТАПОВОЙ ("Свет гарема"), от-
  дельными песнями и балладами И. БУНИНА и др. Кроме того существуют прозаи-
  ческие переводы отдельных вставных глав Н. БЕСТУЖЕВА и анонимные переводы.
  Во-вторых, потому, что произведение уж очень масштабное, но исполненный само-
  уверенности, десять лет назад я взялся за него, а осознав и ужаснувшись, отступить
  уже не смог. Последняя глава до сих пор в работе, но дольше держать перевод в сто-
  ле не могу. В-третьих, потому, что работая с текстом, позволил себе столько вольнос-
  тей, что не знаю как назвать своё детище - перевод, повествование по мотивам или
  ещё как-то? Но так или иначе, если я не сошлюсь на Томаса Мура, меня тотчас обви-
  нят в плагиате, а если заявлю о том, что это точный перевод - слукавлю. Поскольку
  электронной версией оригинала я не располагаю, а получить даже бумажное издание
  для тех кто захочет сравнить представленное мною с тем, что написал Мур будет про-
  блематично (знаю это по собственному опыту) я сразу поясню суть моих "маленьких"
  вольностей:
  1. В оригинале сюжетная часть романа написана прозой, которую я воспроизвел по-
  русски подобием белого стиха;
  2. Вставные стихотворные главы написаны нестрофическими стихами, плавающим метром -
  с пятистопного ямба на четырехстопный и обратно. Я каждую главу писал
  одним метром и строфами, дабы было легче уместиться в объёме оригинала.
  3.Что касается текста, то отступления от сюжета, конечно, имеются, но незначитель-
  ные, в общем сюжет - Муровский.
  Итак, прошу Вас к моему столу...
  
  
  Бухарский царь, великий Абдулла,
  Прямой потомок самого Чингиса,
  Венцом своим под старость утомлён,
  Ушёл от власти, трон оставив сыну,
  А сам, заботясь больше о душе,
  В путь тронулся к могиле Магомета.
  Путь был нелёгок, долог и лежал
  Через владенья всех владык Востока,
  Но не одним лишь золотом богат
  Восток. Богат он и гостеприимством.
  В пределах Индии усталый караван
  Был встречен императором радушно,
  В Кашмир и Дели двери распахнув,
  Аурунгзебе встретил Абдуллу,
  Как своего почтеннейшего брата.
  Лишь отдохнув и вновь набравшись сил,
  Бухарский царь продолжил хадж священный,
  В дар получив от Индии владыки
  Корабль, который ветер обгоняя,
  Рванулся к Аравийским берегам.
  Но не дары, не почести, не дружба
  Владык соединили навека,
  А брак детей, который заключили
  Два полубога, царственных отца.
  Отважный воин, юный царь Бухарский,
  Стал суженым принцессы Лаллы Рук,*
  Чью красоту небесную воспели
  Поэты Индии и Персии певцы,
  Лишь имя её в песнях изменяя,
  Она была и Лейлой и Ширин,
  Девайлд,** да в имени ли сущность?
  Принцесса Индии царицей Бухары
  Дворец Аурунгзебе покидала,
  В обратный путь, дорогой Абдуллы!
  
  *- имя принцессы в переводе означает Щёчка Тюльпана
  **- героини широко распространённых на многих языках
   Востока любовных историй.
  
   * * *
  
  Отъезд принцессы был великолепен
  И приурочен к пышным торжествам,
  Базары гобеленами пестрели
  И отражала яркий карнавал
  В своих прозрачных, синих водах Джамна,*
  А лодки, над которыми играл
  Шкодливый бриз в затейливых хоругвях,
  Шли вниз, как бесконечный караван.
  Ватаги босоногих ребятишек
  ОсЫпали столицу морем роз,
  Она как вешний сад благоухала.
  Отец, благословляя свою дочь,
  Повесил ей на шейку тот наперсник,**
  Что в дар из Йемена ему был привезён,
  И передал подарок для факира,
  Хранителя священного огня,
  Что освещал печальную могилу
  Её сестры, ушедшей в мир иной.
  Качнулась мягко роскошь паланкинов,***
  И, спрятав в небо повлажневший взгляд,
  Застыл Аурунгзебе на балконе,
  И старческой рукой взмахнул - прощай!
  
  *- река, на берегах которой расположена индийская столица.
  **-особый, украшенный драгоценными камнями религиозный
   атрибут, носимый на персях.
  ***-богато украшенные носилки, на которых передвигалась знать
   во время праздничных шествий или дальних переходов.
  
   * * *
  
  Не часто можно встретить на Востоке
  Столь пышный и богатый караван -
  Вальяжный шаг горячих иноходцев;
  Князья монгольские, индийские раджи,
  Сияли знаками монаршего отличья
  Поверх своих доспехов и одежд;
  Лихая конница индийского владыки -
  Легка и белоснежна, как перо
  Кашмирской цапли - пышное убранство
  Тюрбанов воинов - на луке же седла
  Звучали серебристым перезвоном
  Парадных колокольцев голоса.
  Подстать им и гвардейцы Кедер-хана,*
  Затейливые жезлы в их руках
  Горячим золотом переливались
  На фоне их серебряных кирас.
  Убранство паланкинов украшали,
  Сверкая золотом, массивные шары.
  Роскошные качались покрывала
  На мощных спинах боевых слонов,
  Их вензелями вышитый узор
  Был символом неколебимой власти,
  Гарантом и карающим мечом
  Которой был всесильный император.
  Могучие животные несли
  На крупах в виде башен древних храмов
  Походные кибитки, и из них
  Кокетливые фрейлины принцессы
  Взирали на роскошный караван.
  Безмолвные нарядные рабыни,
  Покачивая древки опахал,
  Сопровождали паланкин принцессы.
  Жемчужина Бухарского царя,
  Прелестных дев татарских кавалькада,
  На маленьких арабских скакунах
  Вокруг принцессы важно гарцевала.
  Всё было так изящно, царски-стильно,
  Что и учёный скептик Фадладдин,
  Зануда и всегдашний привереда,
  Гарема царского Великий Камергер,
  Ни словом, и ни взглядом, и ни жестом
  Неудовольствия не выражал.
  Хранитель нравов при Дворе Индийском,
  Себя мнил важной птицей камергер,
  И паланкин его был в караване
  По месту и по роскоши вторым.
  Он, Фадладдин, мудрец седоголовый,
  В искусствах и науках сведущ был,
  Законодатель кухни, этикета,
  Литературы... Он авторитет
  Снискал у всех, от прачки до поэта,
  Умом был гибок и владыкам льстил.
  Так, если принц желал, вдруг, видеть звёзды
  В очередной полуденный каприз,
  Ужом скользючим, тотчас, извернувшись,
  Способен был в два счёта доказать,
  Что солнечный и ясный день погожий -
  Суть ночь, а Солнце - лишь одна из звёзд.
  Он, зная набожность Аурунгзебе,
  И щедрость императора к Богам,
  Был так религиозно бескорыстен,
  Как ювелир, похитивший брильянт
  Всевидящего ока Ягерната!***
  
  *- Туркменский хан. В вояжах за границу всегда сопровождавшийся
   семью сотнями всадников в серебряных доспехах и с золотыми
   булавами.
  **-Скульптурное изображение этого восточного идола имело два брил-
   лиантовых глаза. Никто из ювелиров не допускается в пагоду, с
   тех пор как один из них попытался похитить глаз идола и был
   подвергнут ночному заточению в храме наедине с ограбленным
   божеством.
  
  
   * * *
  
  В пути всё было ново Лалле Рук,
  Покинула дворец она впервые,
  И дикая природа для нее
  Была загадочным, прекрасным миром.
  Ручьи, журча жемчужною водой,
  Дарили песни, горные долины
  Стадами быстроногих антилоп
  Пестрели, её скуку разгоняя,
  А тень святого дерева баньян
  Спасала от жары в палящий полдень.
  Казалось, сказка стала явью вдруг,
  Которую из книг, как-будто, знала:
  "Места меланхоличные вокруг,
  Непуганных павлинов изобилье,
  Да горлицы, клюющие из рук..."
  Но скоро сих красот однообразье
  Принцессу стало очень угнетать.
  Она скучала, долгие беседы
  С придворными её не оживляли,
  А юных баядерок голоса,
  Что прославляли нудно и протяжно
  Любовь, которой нежно воспылал
  Отважный Зал к красавице Родавре,
  И страсть Вамака к Эзре, и борьбу
  Рустама с Демоном...* все эти песни
  Ей навевали только грустный сон.
  К тому же, дев манящие лодыжки,
  Златыми колокольцами звеня,
  На Фадладдина ужас наводили.
  Как добрый мусульманин, он не мог
  Не выразить их видом отвращенья.
  Принцесса продолжала увядать...
  И лишь теперь, вдруг, вспомнили, что где-то
  Затерянный среди вельмож и слуг,
  Быть должен юного царя посланник,
  Певец Кашмира, молодой поэт,
  Тот, кто умел в возвышенных манерах
  Истории Востока рассказать.
  Высокое искусство сего барда
  Сам Мастер императорский ценил
  И даровал неслыханное право
  Допущенным в шатёр к принцессе быть,
  Дабы помочь ей справиться с тоскою
  И маетой неблизкого пути.
  Так, менестреля быстро разыскали,
  Тебайским опием взбодрили и, тотчас,
  Предстал он перед ясными очами
  Блистательной принцессы Лаллы Рук.
  Она однажды видела поэта,
  Но набегу, мельком, издалека,
  И впечатления при первой встрече
  Он на нее совсем не произвёл.
  Теперь же, разглядев его поближе,
  Она иным увидела его.
  Он молод был и дивно грациозен,
  Индийских женщин идол и кумир,
  Прекрасный Кришна, рядом с Ферамором
  В красе ему бы, верно, уступил.
  Он в юное её воображенье
  Вошел таким: с мелодией в глазах,
  С любовью вознося богослуженье,
  Богине, восседавшей перед ним.
  Одет был Ферамор с большим изыском:
  Не пышно, но со вкусом, и глаза
  Придворных фрейлин, тотчас, оценили
  Ангорой отороченный тюрбан,
  Диковинный покрой его рубахи,
  И жемчуг на одежде, тут и там,
  С продуманной небрежностью вкрапленный,
  Невиданную вышивку сандалий...
  В вопросах государственных они,
  Конечно Фадладдину уступали,
  Но цену украшений и манер,
  И драгоценностей, бесспорно, знали.
  По струнам лютню лёгкою рукой
  Погладил Ферамор и, как во сне,
  Арабских дев любимая подруга,
  В сады Альхамбры** всех перенеся,
  Ответила ему напевным звуком,
  Как встарь, когда рыдала при Луне.
  Сию историю,- поэт промолвил,-
  Я слышал в путешествии одном,
  В году от хиджры сто шестьдесят третьем,
  Из Хорасана явленный пророк,
  С лицом, укрытым белым покрывалом,
  Поставил с ног на голову Восток...
  
  *-популярные восточные легенды.
  **-легендарный арабский замок-сад.
  
   * * *
  
  Так, голову склонив перед принцессой,
  Поэт повёл неспешно свой рассказ...
  
  
   ГЛАВА 1
   ПРОРОК ИЗ ХОРАСАНА
  
  
   I
  
  Здесь день извечно брал своё начало,
  Здесь Солнце восходящее встречала
  Жемчужина Востока - Хорасан,*
  Где дети солнца - все цветы и фрукты,
  Как яркие халаты персиян,
  Цвели. У стен дворца халифа будто,
  Журчащий, звонкий, буйный караван,
  Петлял Мургаб, чистейший из ручьёв,
  Как пилигрим, не ведая оков.
  
  *- самая восточная персидская провинция, территориально располо-
   женная в пределах бывшего СССР.
  
   II
  
  Здесь восседал на троне самозванно,
  Сокрывшись в покрывале белотканном,
  Пророк Моканна. Пламенным углём
  Пылал мертвящий взор - исчадье ада,
  Немилосердным, дьявольским огнём,
  Но лик Моканны был сокрыт от взгляда
  Ненастной ночью и погожим днём.
  Лишь голос зычный из-под покрывал,
  Пророча бурю, ветер посевал:
  
   III
  
  "В глазах Мусы* неясный свет плескался,
  Когда он с гор стремительно спускался,
  Всевышний сей поход благословил,
  И вкруг него, с горящими очами,
  Исполненные храбрости и сил,
  Сверкая обнажёнными мечами,
  Шли воины, чей фанатичный пыл
  Был верою слепой в грядущий свет
  И волею Всевышнего согрет.
  
  *-в Исламе Пророк, один из первых Посланцев Господа.
  
   IV
  
  Путь нашей Веры - это не молитвы,
  Его укажет меч на поле битвы.
  Того, кто мог пожертвовать собой,
  Как милость смерть свою благословляя,
  Того Пророк повёл в смертельный бой,
  Под Белым Знаменем объединяя,
  В непримиримой ненависти, той,
  Которую взрастил ( и сам не рад )
  Под Черным Стягом мрачный халифат!
  
   V
  
  Восстав с колен, сорвав петлю удушья,
  Своё искусное, смертельное оружье
  Они несли карающей рукой,
  Лавиной света и освобожденья,
  Единой пробуждающей волной,
  Бурлившей в млечно-белом опереньи,
  Над каждой непокорной головой.
  Пришли, как освежающий нектар,
  Цветущих снежным облаком чинар!"
  
   * * *
  
   VI
  
  Порфир колонн крутых стремился выше
  Гарема галерей к роскошной крыше,
  И меж колонн - осенняя гроза -
  Тяжёлых штор прикрывшись облаками,
  Сверкали, словно молнии, глаза...
  Пускай святоши чешут языками,
  Что им всего милее Небеса,
  Мол, в свете этих глаз сокрыт порок...
  Всё это - ложь! Нам завещал Пророк
  
   VII
  
  Любовь, дарованную Небесами,
  С раскосыми и круглыми глазами,
  С любым оттенком кожи и волос.
  В любви живём - родясь и погибая,
  В ней подвига и подлости вопрос,
  Лишь в ней одной венец блаженства Рая,
  Лишь в ней шипы и прелесть райских роз!
  Испить небесной радости глоток
  В любви земной нам завещал Пророк!
  
   VIII
  
  Прекрасны девы все под небосклоном,
  От тех, кто гейзер Брахмы чтит поклоном,
  До нимф прохлады в Йеменских горах.
  И глаз китайских, узких непокорность,
  И глаз персидских суеверный страх,
  Цветов Кавказа броская нескромность,
  Златые кудри в северных лесах...
  В любой земле, везде, и там и здесь,
  Растут цветы, достойные Небес!
  
   IX
  
  И женский взгляд лишь добавлял движенья
  Толпе мужчин в военном облаченьи,
  Тюрбаны всех племён и всех цветов
  Склонились перед знаменем Моканны,
  Так гнёт дыханье западных ветров
  На клумбах разноцветные тюльпаны.
  А скрытый взгляд, таинственный, как зов,
  Сквозь мрак и свет, донёсшийся до нас,
  Предвосхитил Моканны звёздный час.
  
   X
  
  Нет ничего таинственней и выше,
  Чем слепота, которой Вера дышит.
  Вот юный воин голову склонил
  В бухарской шапке траурного цвета,
  Покорен и свиреп, и полон сил,
  Как пламенная, дикая планета
  Войны. Как он в себе соединил (?!)
  Всё, что желал в нём видеть лже-пророк,
  Он юн, отважен, верен и жесток!
  
   XI
  
  Свободы зов звучал неистребимо
  В душе мятежной юного Азима.
  В бою пленённый, много лет рабом
  Топтал он славной Греции равнины,
  Где всё напоминает нам о том,
  Что дух свободы, девственный, звериный,
  В цепях лишь крепнет, он, как снежный ком,
  Летит с вершин и нет таких оков,
  Чтоб укротить свободы вечный зов.
  
   XII
  
  Он, гордый сын свободного народа,
  Рабом стал там, где родилась Свобода,
  В цветах садов и камне городов
  Он чуял сладкое её дыханье,
  Печать её божественных следов,
  "Свобода!"- он твердил, как заклинанье,
  И не было на свете слаще слов...
  Вот прОбил час, на родине Азим,
  Но думой прежней снова он томим.
  
   XIII
  
  Пройдя неволи миллион терзаний,
  Был полон он надежд и ожиданий,
  Но горизонта близкого обман
  Так очевиден. Лишь в воображеньи
  Уносит воды в небо океан,
  Вот так же вечен путь освобожденья
  Всех угнетённых - городов и стран,
  Ох, как неблизок этот тяжкий путь...
  Но гениально выделяя суть,
  
   XIV
  
  Моканны формула легла на знамя,
  Как свист меча, короткими словами:
  "Свобода миру!" - ах, как хороша,
  Как справедлива эта "формула Моканны",
  И меч Азима, тело и душа,
  Ещё не залечив неволи раны,
  Рвались на бой, возмездием дыша,
  Мечтая мир увидеть без оков,
  Отныне, присно и во век веков.
  
   XV
  
  Так искренне слепая вера прежде
  Не доверяла призрачной надежде,
  Так душу никогда не вдохновлял
  Ничей призыв. Но голос лже-пророка,
  Чуть приглушенный сенью покрывал,
  Вернуть свободу всем рабам Востока
  Его, Азима, он благословлял.
  "Свобода миру!" - лозунг, словно стон
  Всех тех, кто в этом мире угнетен.
  
   XVI
  
  Стоял Азим коленопреклонённый,
  Затерянный в толпе разноплемённой,
  Колена - в землю и в колена - лбы,
  Все, как один, дыша священной пылью,
  Пылинки средь бесчисленной толпы,
  У ног Моканны преданно застыли.
  "Алла!" - пароль надежды, клич борьбы,
  Вздох твари угнетённой, пополам
  С призывом к битве нёсся к небесам.
  
   XVII
  
  Моканна перст поднял над головою
  И в тишине, нависшей над землею
  Он молвил:" Я свидетельствую вам,
  Что тело смертно, но душа - нетленна,
  Сей факел жизни ходит по рукам
  И не померкнет в суете Вселенной.
  Так, в новом теле - да светИтся храм,
  Огнём, который Ангелы зажгли,
  Подняв его из мрачных недр земли.
  
   XVIII
  
  Сквозь тьму веков к сиянию Ислама
  Стремился дух божественный Адама,
  И перед ним склонились Небеса,
  Один лишь Эблис* гордо отказался,
  Но дух святой, как вешняя гроза,
  Как молния, к сердцам пророков мчался,
  Мусы - посланца Господа, глаза
  Зажгли в иных сердцах священный свет,
  Их имена - Иса и Магомет!**
  
  *- в Исламе - падший Ангел, то же, что Дьявол.
  **- Пророки Ислама.
  
   XIX
  
  Великий Дух, во времени петляя,
  То пламенно горя, то исчезая,
  По лабиринту тел, умов, сердец
  Спешил явить себя во всем величьи,
  Как гейзер, обретая, наконец,
  Достойное характера обличье -
  Своих скитаний истинный венец.
  Сквозь тьму он в очистительном огне
  Могущество своё доверил мне!"
  
   XX
  
  Восторженно оружьем сотрясая,
  Толпа, тысячекратно повторяя:
  "Свобода миру!" - яростный призыв,
  Глядела зачарованно на знамя,
  А ветра налетевшего порыв,
  Размахивал роскошными шарфами,
  Которыми, чуть шторы приоткрыв,
  Незрим, лукав и грациозно нем,
  Сердца отвагой наполнял гарем.
  
   XXI
  
  "Да, истине служение святое
  Возможно только в мире и покое,
  Но истина обязана восстать,
  Покончить с человечества тюрьмою
  И тяжкие оковы растоптать!
  Покой и мир себе на поле боя
  Нам предначертано завоевать,
  К ногам Раба низвергнуть, наконец,
  Тирана трон и славу, и венец!
  
   XXII
  
  Лишь истина могущественным вздохом,
  Возмездия немилосердным роком
  Сотрёт с лица земли позорный грех
  Насилья над свободой, чтоб взыграла
  Всемирная весна, очистив всех,
  И ваш пророк отбросит покрывало,
  В глазах его блеснёт счастливый смех,
  И будет благоденствовать Восток,
  И счастлив будет с вами ваш пророк!
  
   XXIII
  
  Я вижу ваше юное горенье,
  Решимость и младое нетерпенье,
  О, юный воин, внЕмли и учись,
  В устах пророка истина - оружье,
  Она - и щит, и меч. Вооружись!
  Отбросив рассуждения досужьи,
  Познать её, однако, торопись,
  Я, как и все, не вечен под Луной
  И, уходя, возьму её с собой..."
  
   XXIV
  
  Так речь текла, торжественно и строго,
  Глубокий голос, словно голос Бога,
  Искал и находил в сердцах ответ.
  И белое доспехов оперенье
  Сияло, как священный амулет.
  Моканны трон - был символ единенья,
  И звал на бой тот чудотворный свет,
  Что молнией сверкал из-под бровей
  С высот гарема пышных галерей.
  
   * * *
  
   XXV
  
  В созвездии прелестных нимф гарема
  Лишь та была задумчива и нЕма,
  Что пряталась за спинами подруг,
  Узрев Азима у подножья трона.
  Она - бледна. И, выдав свой испуг,
  Не удержала рвущегося стона,
  Как-будто праздник превратился вдруг
  Из шествия ликующих колонн
  В процессию печальных похорон...
  
   XXVI
  
  Ах, вспомни, ЗеликА, в девИчьем сердце
  Лишь для него распахнутую дверцу.
  Азима видеть, слышать и дышать
  Тех встреч неповторимым ароматом
  Желала, как молитву отправлять,
  Без устали, с рассвета до заката,
  Была готова Небо заклинать,
  Благословляя тот священный час,
  Когда судьба соединила вас!
  
   XXVII
  
  Он принимал, как высшую награду,
  Сияние божественного взгляда,
  Твой голос, как мелодию в тиши,
  Твой лик, как зеркало очарованья,
  Ты - эхо сердца, песнь его души,
  Он нёс её сквозь годы расставанья...
  И вот, вернулся. Что же ты? Спеши
  Лучей души его испить любя,
  Но нет. Лучи его - не для тебя...
  
   XXVII
  
  Как в страшном сне - грозящее знаменье,
  Несбывшегося счастья дуновенье,
  Нежданный гость из мира мертвых грёз,
  Печальную улыбку подавляя,
  Упрёка слов тебе он не принёс,
  Взял за руку, с собою увлекая,
  На берег юности, в прибрежный плёс,
  В разрушенной любви забытый храм,
  По счастья полустёршимся следам.
  
   XXVIII
  
  И по сей день о счастье этой пары
  В бухарских рощах шепчутся чинары.
  Любовь их родилась близ берегов
  Красы и гордости роскошного Востока,
  Рубинами бухарских рудников
  Блиставшего, великого потока,
  Могуществом памирских ледников
  Поить он день и ночь не уставал
  Двух исполинов - Каспий и Арал.*
  
  *- считалось, что Аму-Дарья впадает в оба внутренних моря.
  
   XXIX
  
  Брега его усыпаны цветами,
  Которые, склоняясь над волнами,
  Кокетливо в них погружали взгляд
  И, девственным любуясь отраженьем,
  Дарили водам дивный аромат.
  Текли вода и время. Их теченье
  Никто не в силах повернуть назад.
  Нарушив времени привычный ход,
  Пришла война. Жестокость, кровь, поход...
  
   XXX
  
  Вдали от нежных глаз своей любимой
  Томилось сердце юного Азима,
  И вместо них в лесах Фракийских гор,
  В шатре солдатском перед страшным боем,
  Его походный согревал костёр.
  Одна судьба грозила им обоим -
  Неволи унизительный позор,
  Ему - плантаций каторжный ярем,
  А ей - блестящий роскошью гарем.
  
   XXXI
  
  Два года горьких, тяжких ожиданий,
  Пустых надежд и разочарований
  ДевИчье солнце повернули вспять,
  Душа во вдовьем колпаке поникла,
  А злой язык не уставал шептать:
  "Азим погиб, ужасная постигла
  Его судьба. Вам вместе не бывать!"
  Как сей язык навязчив был и точен...
  Подобен капле. Той, что камень точит.
  
   XXXII
  
  Сто тысяч зол - все навалились сразу,
  Затмили сердце, душу, взгляд и разум,
  В печальной лютни прерванный аккорд
  Вцепилось искалеченное эхо,
  Не жизнь, не смерть - жестокий приговор
  Жестокого, бесчувственного века.
  Роскошный, но холодный натюрморт -
  В цветущем теле - мётрвая душа,
  Безжизненна, но... Ах! Как хороша!
  
   XXXIII
  
  Её улыбка царственна, но дИка,
  Бесцветен голос, красота - безлика,
  Печален песен страждущий надрыв,
  Исчезли ноты соловьиных трелей,
  Пропал любовный, чувственный порыв.
  Иные ноты в голосе звенели,
  Мелодию в рыданье превратив.
  Луч памяти хранил безумный взгляд,
  Но ужас в нём - сильнее во сто крат!
  
   XXXIV
  
  За что судьба её так покарала?
  Но это было только лишь начало
  Той миссии, что ей готовил рок -
  Возврат любви утраченных мгновений.
  Моканна - новоявленный пророк,
  Простёр над ней свой злой, порочный Гений,
  Ослабший ум противиться не мог,
  Моканна был в коварстве искушен,
  Сам Сатана в сравненьи с ним - смешон!
  
   XXXV
  
  Он вторгся в душу к ней легко и быстро,
  Так, ветром подстрекаемая искра,
  Сухой, осенний выцветший ковер
  Опавших листьев жадно пожирает,
  Он обратил её потухший взор
  На рай земной, который возвращает
  Её печальной лютне весь мажор
  Былых романсов, песен и баллад.
  Но это был не рай, а сущий ад!
  
   XXXVI
  
  Кто мог спасти её от сей напасти,
  От гнёта этой безраздельной власти?
  В колонии прелестных, юных дев,
  Чьи чистые и девственные души,
  В искусстве искушенья преуспев,
  Он грубо и безжалостно разрушил,
  Прекрасных форм, однако, не задев.
  Но в сердце Зелики остался след,
  Хранивший ясный свет минувших лет.
  
   XXXVII
  
  Как солнца луч, за горизонтом тАя,
  На грани тьмы горит, не угасая,
  Так за чертой её сковавшей тьмы,
  Спасительной надежды амулеты -
  Курились благовонные дымы,
  Дыханием любви её согреты,
  Угнетены, бессильны и немЫ,
  Они лишь помогали ей хранить
  Любви и веры чуть живую нить.
  
   XXXVIII
  
  Лишь с этой вечной, животворной нитью
  Не совладал коварный искуситель,
  Но бред её потерянной души
  Подпаивал Моканна страшным зельем -
  Отравой роскоши и ядом лжи,
  Огнём греха, безумием веселья...
  Любые средства были хороши
  Тому, в ком необузданную страсть
  Воспламенить способна только Власть!
  
   XXXIX
  
  Она - и цель, и средство, и награда,
  Ввергала душу в мрачный пламень ада,
  Все демоны, послушные ему,
  То мраком бездны, то шальным экстазом
  Ей сердце заполняли и во тьму
  Безумства погружали раз за разом
  Всё глубже. И заблудшему уму,
  Сиянья сумасшествия полна,
  Светила лишь безумная Луна!
  
   * * *
  
   XL
  
  Дыханье музыки переплеталось
  С мелодией стихов, и ей казалось,
  Что этот вечер в небе очертил
  Ей Богом уготованную сферу,
  Где в грусти неприкаянно бродил
  Азима дух - её любовь и вера,
  Как аромат полей ночных светил
  Печален. Бледен, чист и одинок,
  Как из букета павший лепесток.
  
   XLI
  
  Благословен он вечною невестой!
  Но из блаженства сказочной фиесты
  Её лукавый демон торопил
  На пир теней, сиявших мраком ада
  Бал мертвецов, восставших из могил,
  Для страшного, жестокого обряда,
  Где каждый жадно жажду утолил
  Огромным и мучительным глотком
  Из чаши, полной абсолютным Злом!
  
   XLII
  
  И Зло, тотчАс, взялОсь за злую жатву,
  Из душ невинных вырывая клятву,
  На дьявольском, невнятном языке.
  И никогда, покуда не остынет
  Зов пламени в небесном маяке,
  Оно с души проклятия не снимет,
  Зажав её в костлявом кулаке.
  Она сдалась. Лишь выдохнула:"Да-а-а..."
  А эхо подхватило:"Никогда-а-а..."
  
   XLIII
  
  Как-будто крылья взмыли за спиною,
  Оплаченные страшною ценою,
  Воспламенились тело, сердце, страсть,
  И, признавая Жрицу новой Веры,
  Пал ниц гарем, безмолвно подчинясь.
  В глазах её - не от небесной сферы,
  От Дьявола клеймом звезда зажглась,
  Дав знак Моканне - он непобедим,
  Весь мир склонит колена перед ним!
  
   XLIV
  
  Как мАнит взгляд обманчивая нега
  Танцующего, нежного побега,
  С которого, испуганно вспорхнув,
  Слетает прочь встревоженная птица,
  Так и манок её роскошных губ
  Бездушною улыбкою светИтся,
  Румянца плеск так ярок, дик и груб,
  Как метеоров пламенный полёт,
  Терзающих весенний небосвод.
  
   XLV
  
  О! Дьявольской звезды очарованье!
  Кто тот мудрец, которому страданья
  Её призывный блеск не принесёт?
  О! Падший Ангел, молнии подобный,
  Чей дивный, необузданный полёт,
  Лишь к диким разрушениям способный,
  Страшит, но в то же время, и влечёт,
  В безумном упоении спеши
  Сплясать в руинах собственной души!
  
   XLVI
  
  Так изменили дьявольские чары
  Ту, чью любовь бухарские чинары
  Не так давно приливами теней
  И шелестом листвы благословляли,
  Но глас с Небес, вдруг, прогремел над ней,
  В короткой вспышке памяти всплывали
  Черты любимого. И не было страшней
  И радостней судьбы, чем встреча с ним.
  О! Боги... Жив! Он здесь, её Азим!
  
   XLVII
  
  Она, как статуя, окаменела,
  Не двигаясь и не дыша, глядела
  Сквозь горьких слёз дрожащий занавЕс -
  В толпе, сияя чистотой Эдема,
  В руке сжимая сабельный эфес,
  У ног Моканны преклонил колена,
  Неведомым путём сойдя с Небес,
  Могуч, прекрасен, цел и невредим,
  Её любимый, преданный Азим!
  
   XLVIII
  
  И это горестное созерцанье
  Будило разум, словно заклинанье.
  Осколки разума слились в поток,
  Но он во тьме безумия терялся,
  Он бился о невидимый порог,
  И вдребезги бессильно рассыпАлся,
  Цепей проклятья разорвать не мог.
  Так с крепостной стены в глубокий ров
  Летят тела штурмующих бойцов.
  
   XLIX.
  
  И бой, уже начАвшись, продолжался,
  Свет разума то мерк, то возвращался,
  Достаточно, чтоб слабо освещать
  Тот лабиринт, в котором заблудилась,
  Но где же выход? Нет, не отыскать...
  Как-будто над волной звезда светилась,
  Но не могла в тумане указать
  Спасенья гавань, где от страшных снов
  Избавит бой божественных часов.
  
   L
  
  Да, зла не одолеть в одно мгновенье.
  Так было глубоко её паденье,
  И так сильна проклятия печать...
  А рабское ярмо её душило.
  Всплеск разума не в силах разорвать
  Таких оков. И эта злая сила
  Влекла во тьму безумия опять.
  Цена свободы каждого раба -
  Смертельная и долгая борьба.
  
   LI
  
  Одно лишь доставляло облегченье -
  Горячих слёз шальное наводненье,
  Которое ей этот день принёс.
  Растаяв, сердце согревало душу,
  И предвещало буйство близких гроз,
  Росой Небес безжизненную сушу
  Способных напоить. То талых слёз
  Ручьи, звеня, вперёд за шагом шаг,
  Текли, тесня сковавший душу мрак.
  
   * * *
  
   LII
  
  На склоне дня, в тиши уединенья
  Моканна совершал своё моленье,
  Вечерний непреложный ритуал,
  Который неизменно разделяла
  Одна из нимф. Её он призывал
  В прохладный сад на берегу канала,
  И, теша спесь, надменно проверял
  На ней всю силу сатанинских чар,
  Свой чёрный, страшный, смертоносный дар.
  
   LIII
  
  Он власть греха на их смиренных лицах
  Читал. И лишь в глазах любимой Жрицы
  Он искру непокорности узрел.
  Но не было тревоги и сомненья,
  Он знал - златая цепь - её удел,
  А робкого протеста проявленье
  Он изощрённо подавлять умел,
  Любуясь, как бессильное Добро
  Покорно сносит адское тавро!
  
   LIV
  
  Его триумф - злодейская потеха.
  Хотя смертельной, страшной клятвы эхо
  В ночи греха ещё не улеглось,
  Надежду дева, всё-таки, хранила
  На судный день, когда б ей довелось
  Пройти сквозь адова огня горнило,
  Что бы к небесным сферам вознеслось
  Дыхание очищенной души,
  Как дым сандала, вьющийся в тиши.
  
   LV
  
  Азима нежность вновь её коснётся,
  И свет любви не небесах проснётся,
  И вновь она - безгрешна и чиста,
  Покорна будет только нежной страсти...
  Безумна и несбыточна мечта!
  А сколько в ней блаженства, сколько сласти!
  Но страх, покорность, кротость, немота...
  Их ей надменный, страшный взгляд внушал,
  Пронзая саван белых покрывал.
  
   LVI
  
  Был этот взгляд подобием тарана,
  Как айсберг в бурных водах океана,
  Одним толчком из мира сладких снов,
  Из тёплой лени ласковой постели
  Бросающий уснувших моряков
  В холодный мрак ночной морской купели,
  Во власть смертельных ледяных оков,
  Чтоб образ, в грёзах посетивший их,
  В волнАх, как крик о помощи, затих.
  
   LVII
  
  Вокруг шатра, над тихою водою,
  Сгущался мрак. Поникнув головою,
  Шла Зелика, задумчива, грустна,
  Послушная призыву лже-пророка,
  Подавлена, печальна и бледна,
  На пламенное детище порока
  Так не похожа, словно не она
  Ещё вчера была так горяча,
  ДикА, быстрА, как лезвие меча.
  
   LVIII
  
  Моканна, словно в трансе, как в тумане
  Полулежал на шёлковом диване,
  Сияние мерцающих лампад
  Холодным отблеском напоминало,
  Святую Мекку, сень её аркад,
  Но дьявольски сверкало покрывало,
  Оно, как-будто, излучало взгляд,
  Сокрытый в нем, но неприкрыто-злой,
  Как уголь, чуть припудренный золой.
  
   LIX
  
  Кому молился в этот час Моканна?
  В руках его - ни чёток, ни Корана...
  Пред ним искрились радужным огнём,
  ТаЯ соблазн для алчущего глаза,
  Кувшины с искусительным вином,*
  Из лучших виноградников Шираза.
  И он, глоток смакуя за глотком,
  Как-будто грезил - с каплею вина
  Грядёт ему земземская весна!
  
  *- употребление вина - тяжкий грех для мусульманина.
  
   LX
  
  Он был в мечтах. О чём? Какие мысли
  Сейчас его жестокий разум грызли?
  Он так помпезный предвкушал успех,
  Что девы не заметил появленья.
  Его звериный, сатанинский смех,
  Как взрыв, потряс покой уединенья.
  Надменный Эблис, чуя смертный грех,
  Так мрачно и злорадно хохотал,
  Когда в гиенну души низвергал!
  
   LXI
  
  
  И он исторг зловещую тираду:
  "Презренный Человек! Игрушка ада!
  Такой удел готов для всей Земли,
  Дерзающей родниться с Небесами,
  Здесь даже образ Бога не смогли
  Создать. Нет Бога даже в Божьем храме!*
  Пред кем индус валяется в пыли?
  Презренный фетиш! Глиняный примат!**
  О! Люцифер.*** Ужель ты виноват,
  
  *- Ислам не приемлет графического или скульптурного
   изображения Бога.
  **-В индуизме широко распространено обожествление
   вещей (фетишизм): рек (Ганг), растений (лотос)
   животных (корова, слон, змея, обезьяна).
  ***- то же что Дьявол.
  
   LXII
  
  Что преклонить колена отказался
  И без огня Небесного остался?
  Но скоро уж отмщение грядёт,
  Как кара назиданья и примера,
  И кровью опьянённая взойдёт
  Звезда, венчая эру Люцифера!
  Моих свирепых соколов полёт
  Расчистит путь, где мне быть палачом,
  А Человеку - Жертвой и Мечом.
  
   LXIII
  
  О, ты, хитрец, во тьме ни зги не зрящий,
  Свой путь мирской наощупь проходящий,
  Как осторожный, суеверный вор,
  В ночИ ведомый светом мертвечины*
  Ты будешь знатен, мудр, богат и горд,
  Но полагать есть веские причины,
  Достоинств сих сомнительный набор
  Я обману. Не блеском звёздных сфер,
  А жезлом, что вручил мне Люцифер!
  
  *-Во времена средневековья в криминальных
   кругах существовало поверье, что успех
   "чёрного дела" будет обеспечен, если
   ночной вор работает при свете свечи,
   изготовленной из сала мертвеца.
  
   LXIV
  
  Жезл - безделушка, кость и позолота,
  Но в нем и власть, и ключевая нота
  Всех песен лживых и абсурдных слов,
  Рождающих во мне позывы смеха,
  И их исполнят тысячи рабов,
  Воистину, великая потеха!
  Их ум ничтожен, сер и бестолков.
  Чтоб миром безраздельно овладеть,
  Я им позволил о свободе петь!
  
   LXV
  
  О, как легко обманутым остаться
  Тому, кто сам желает заблуждаться,
  И, слепо, сам возводит на престол
  Решительного, смелого злодея.
  Чем лживей и абсурдней ореол
  Красивой, но убийственной идеи,
  Которую в ранг Истины возвёл
  Лукавый, изворотливый мудрец,
  Тем глубже Вера! Пламенней Венец!
  
   LXVI
  
  Кто истинного Бога изваяет?
  Не тот, кто верует, а тот, кто знает!
  Ваять идеи в образах Богов,
  Нет камня лучшего, чем мрамор знанья,
  А он во власти избранных - Жрецов,
  В руках которых - тайны мирозданья,
  И между них немало мудрецов,
  Из тайн сплетающих святой обман,
  К примеру - Библия, Талмуд, Коран...
  
   LXVII
  
  И тьмы глупцов падут, благоговея
  Пред сказочной, несбыточной идеей.
  Ведь в Небесах, должно быть, мастера
  Имеются, кто пыль в глаза пускает?
  Глупа идея Рая и стара,
  И это все прекрасно понимают!
  Небесная безгрешность - лишь игра,
  Младым и старым движет только страсть,
  Исток её - тщеславие и власть!
  
   LXVIII
  
  Желаний ослепляющее пламя,
  Оно и Небо каждого, и Знамя,
  Душа не внемлет прозе жития,
  Но Рай земной угоден лишь для тела -
  Двойной стандарт людского бытия,
  Его не грех использовать умело,
  И Человеку быть позволил я
  Самим собой - ничтожен, жаден, горд...
  Не Ангел - Богу, Дьяволу - не Чёрт!"
  
   LXIX
  
  Вся речь его, исполненная яда,
  Была для Зелики посланьем ада.
  "О, где моя заблудшая душа?" -
  Воскликнула она так обречённо,
  Так в ужасе застыла, чуть дыша,
  Что в возгласе её он, удивлённо,
  Услышал страх того, кто век греша,
  Прочёл разгадку тайны мрачных врат,
  Ведущих в ад, где нет пути назад...
  
   LXX
  
  Сей крик души, невыносимо жуткий,
  Моканну растревожил не на шутку,
  Он вздрогнул, но приветствовал её
  Привычной лестью:"Ты уж здесь? О, Жрица!
  Свет Веры! Вдохновение моё!
  Кто чистотою и красой сравнится
  С тобой? Так пусть кружИтся вороньё,
  От прелестей твоих входя в экстаз,
  Им не добыть любви твоей алмаз!
  
  
   LXXI
  
  Кем стал бы я, будь место Жрицы пусто?
  Чьей проповеди высшее искусство
  Мой Белый стяг к победам бы вело?
  Но что за траур? Почему бледна ты?
  Куда из глаз сияние ушло?
  Вчера глаза горели, как агаты,
  Сегодня, вдруг, поникшее чело...
  Сиянью Солнца не развеять грусть,
  Но я за это с радостью возьмусь.
  
   LXXII
  
  Придам глазам твоим игру брильянта,
  В них снова вспыхнет магия таланта,
  Как в этом кубке - в нем не сок земли,
  В нем плещется сиянье из истока
  Высоких сфер, где Ангелы зажгли
  Рубины звёзд в топазовых потоках -
  Маяк надежды в призрачной дали,
  Им, словно песней душу муэдзин,
  Мой Гений заполняет сей кувшин.
  
   LXXIII
  
  Испей и обожжешься в капле каждой
  Такой нетерпеливой жизни жаждой,
  Которая вернёт огонь и свет
  Твоим глазам. Ты смущена, я знаю,
  Сейчас в твоей груди покоя нет,
  Повинен в этом, как я полагаю,
  Тот юноша. Помилуй, сколько лет
  Прошло? Себя напрасно не тревожь.
  Он не Азим, хотя с Азимом схож.
  
   LXXIV
  
  Для битв рождённый, против иноверцев,
  Душой он груб, но нет вернее сердца,
  Его мечом бесстрашным управлять
  Помогут мне любовь и добродетель -
  Булат в огне калится, чтобы стать
  Острей и и звонче всех мечей на свете,
  И я намерен тОтчас испытать,
  Способен ли свирепый янычар
  Уйти от искушенья женских чар!?
  
   LXXV
  
  Искусство обольщать - сродни с игрою,
  Где, магией сравнимы лишь с Луною,
  Сияют блеском сладкой кабалы
  Фиалки глаз, прикрытых белым снегом
  Миндальных век прекрасной МирзалЫ,
  А ножки Лейлы, пляшущим разбегом
  Приковывают взгляд. А как милы
  Ланиты АроИ, как чувствен рот?!
  И лютня Зебы лишь к любви зовёт!
  
   LXXVI
  
  О, мой гарем, фонтан очарованья,
  В нём скрытый зов, запрет, но обещанье,
  Рождая транс, кипение в крови,
  В душе тотчАс же дверцу отворяет
  Для Небесами посланной любви,
  Из нимф моих одна лишь сочетает
  Таланты всех. Попробуй, назови
  Чьи чары - стать, рассудок и краса
  Сильней? К кому щедрее Небеса?
  
   LXXVII
  
  В чьём взгляде жар лучей очарованья
  Как магия в стекле для выжиганья?
  Чьи губы так прелестны, что без слов,
  Лишь совершенством линий соблазняют?
  Чья песня мАнит, как сирены зов -
  Дар божества, что Веру отбирает,
  Отдав взамен лишь несколько часов
  Слепого созерцанья красоты.
  Она одна. И эта нимфа - ты!"
  
   LXXVIII
  
  Она растерянная, бледная стояла,
  Прикованная взглядом к покрывалу.
  Пронзали ткань ужасные слова,
  Как южный ветер заросли керзраха,*
  Чья злая, прочумлённая листва -
  Источник вечный ужаса и страха.
  Они, как мельничные жернова,
  ДевИчьей добродетели росток
  Со скрежетом стирали в порошок.
  
  *- кустарник по восточным поверьям являвшийся источником
   чумы.
  
   LXXIX
  
  Она внимала молча и, казалось,
  Его тирада вовсе не касалась
  Её души. Но только он изрёк
  Последнюю, убийственную фразу,
  Рыданье вырвалось:"Великий Бог!
  За что мне эти муки? Лучше б сразу
  С душою тело Дьяволу в залог
  Я отдала и обратила в прах
  Надежду на спасенье в Небесах!
  
   LXXX
  
  Живя в распутстве, рядом с Сатаною,
  В позор и срам погрязнув с головою,
  С ним грязь и преступленья разделю.
  Паду сама, но упасу другого,
  Тебя же заклинаю и молю:
  Клянись мне всем, что есть в тебе святого,
  То - не Азим, которого люблю...
  И я не буду понапрасну ждать,
  Я даже Чёрта стану обожать!"
  
   LXXXI
  
  "Слова твои - как гнева метастазы,
  Но берегись неосторожной фразы,
  Не гоже мне подобное терпеть,
  Пусть даже от моей любимой Жрицы,
  Тебе в соблазнах лучше преуспеть
  И магией любви вооружиться.
  Он будет наш. Он попадётся в сеть.
  Как сотни воздыхателей других,
  Найдущих гибель в пекле чар твоих!
  
   LXXXII
  
  Не хмурься, свет любви, а не печали
  Твои глаза, должно быть, излучали,
  Когда тепло души (иль то был сон?)
  Счастливому любовнику дарила.
  Благословен Азим. Но выбрал он
  Сто тысяч раз - холодную могилу.
  Его уж нет. Забудь и не томись.
  Твой долг любить, а не страдать - смирись!"
  
   LXXXIII
  
  "Смириться? Да. Я это заслужила.
  Огнём Небесным я не дорожила,
  Так пусть меня постигнет месть Небес
  А не того, кто мне и мною предан.
  Он твёрд. Он верен. Ты же - мракобес,
  (Чьё страшное, убийственное кредо -
  Обман) в нём не пробудишь интерес.
  На чаше Дьявола, где адов яд,
  Он никогда не остановит взгляд!
  
   LXXXIV
  
  Он любит и блажен, ведь он не знает,
  В ком по сей день души своей не чает,
  Не знает, что былая Зелика,
  Святая, незапятнанная дева,
  Так от него сегодня далека,
  Достойна не любви его, а гнева,
  Как воды вспять понёсшая река,
  Безмолвно чёрной силе покорясь,
  Кристальность обратила в ил и грязь.
  
   LXXXV
  
  Что ж, радуйся, моё навеки имя
  Легло клеймом, стараньями твоими,
  Оно страшнее адова огня,
  Но ад - ничто, пока Азим не знает
  Про мой позор. Он думает - меня
  Не изменить, любовь моя не тает...
  Но это истинно! Так думаю и я!
  Оставь мечту Азима подчинить.
  Он твёрд. Он горд. Его не надломить!
  
   LXXXVI
  
  Я пролечу сквозь мрак, не видя света,
  В проклятом царстве, там, где нет ответа
  Заблудшим душам на немой вопрос:
  Как имя им? Пришли они откуда?
  Кто им страданья адовы принёс?
  Спасенья нет, надежды нет на чудо!
  О! Дьявол, это твой апофеоз...
  Что ж, веселись, меня ты победил,
  И душу сжег, и тело отравил!"
  
   LXXXVII
  
  "Сдержись, безумная, ведь понимаешь,
  Чей гнев ты дерзким словом искушаешь?!
  И половиной дерзости твоей
  Не обладает крошечная птица,
  Которая, как меж густых ветвей,
  У крокодила меж клыков резвится!
  Отдай гарему жар своих речей,
  Где ты, моя невеста, только лишь
  Любви и Господу принадлежишь.
  
   LXXXVIII
  
  Святая? Грешница? Наполовину.
  Подобие надгробия Меддины -
  Меж Адом и Эдемом твой полёт,
  Но он подобен бегу серой мыши,
  Который взглядом кобра пресечет,
  Чьей жертве не найти укромной ниши,
  И в пасть сама, стеная, поползёт.
  Вот так и ты - рыдая и кляня,
  Ни шагу прочь не ступишь от меня!
  
   LXXXIX
  
  И быть тебе невестою Моканны
  Пока горят рассветы Хорасана,
  Но в час венчанья буйно воспарят
  Смертельной сладостью пустые склепы,
  Восстанет мертвецов прелестный ряд,
  Торжественно и, вместе с тем, нелепо
  Перстом костлявым нас благословят,
  И чашу, что заменит страшный суд,
  К губам твоим порочным поднесут.
  
   XC
  
  Ту самую, что ты в порыве жажды
  Глотком уже измерила однажды.
  Мучительный и сладостный глоток
  (Проклятый или же благословенный),
  Ты повторишь, чтоб даже чёрт не смог
  Проклятья цепь разрушить. Несомненно,
  В гарем ведёт любая из дорог.
  Ступай и сохрани во взгляде даль,
  Веселье, дикость, злость... Но не печаль!
  
   XCI
  
  Однако, стой. Тебе не станет новью
  Любовь моя к людскому поголовью,
  Так птице Нильской ядовитый ил
  По нраву больше, чем иная пища,
  Морской собаке мелкой рыбки мил
  Приятный вкус, другой она не ищет,
  Надеюсь, что тебе достанет сил
  Всё верно и резонно рассудить,
  И Гений мой достойно оценить.
  
   XCII
  
  В твоих глазах я вижу отраженье
  Блаженного ко мне расположенья,
  О! Да! Какая мощь в твоих глазах!
  Тобой не может обладать калека,
  Чей жребий - рабский труд и рабский страх,
  Так пусть же месть падет на Человека!
  Она в моих чудовищных делах,
  Которые к своим проклятьям рад
  Присовокупить всемогущий Ад!"
  
   XCIII
  
  И, злобой истекающий Моканна,
  Вскочил в бессильной ярости с дивана,
  Нарушил ритуальный свой обряд,
  Рванув руками саван покрывала
  И, обнажив пред ней звериный взгляд,
  Который, как змеи гремучей жало,
  Точил ей в сердце смертоносный яд.
  И, прИняв этот дьявольский укус,
  Упала дева. И лишилась чувств.
  
   * * *
  
  Тем временем, Великий Камергер,
  Желая удивить свою принцессу,
  Готовил ей к исходу дня сюрприз.
  Художников искусных из Янчжоу
  Он выслал оборудовать привал,
  И вечером, ступив в пределы рощи,
  Где манго и акации цвели,
  Весь Двор был восхищен и очарован
  Фантазией китайских мастеров -
  Зеленая цветущая аллея,
  Ведущая к пурпурному шатру,
  Сияла строгим городским величьем,
  Изящных арок, башен и дворцов,
  Затейливо сплетенных из бамбука.
  Свет шёлковых китайских фонарей
  Сквозь пышную листву по ним струился,
  И делал этот сказочный мираж
  Едва ли не реальным чудом Света.
  Но Лалла Рук была поглощена
  Историей любви от Ферамора,
  И, торопясь дослушать до конца,
  В шатёр свой лёгкой ланью пробежала,
  А на сюрприз китайских мастеров
  Внимания совсем не обратила.
  Сконфуженный Великий Камергер,
  Не отставая, пропыхтел за нею,
  Как пресловутый старый мандарин,
  Возлюбленную дочь оберегая.
  (Могла ведь заблудиться и пропасть,
  Как та молоденькая китаянка,
  Гулявшая у озера одна,
  Любуясь его сказочным сияньем).*
  Немедленно был вызван Ферамор,
  А Фадладдин, пытающий поэта,
  Какой же Вере он принадлежит,
  Шиит? Сунит? Иль, может быть - язычник?!
  Был прерван властным жестом Лаллы Рук.
  И Ферамор, усевшись поудобней,
  Продолжил свой волнующий рассказ:
  
  *-существует древнее предание о своенравной девушке
   любившей в одиночку гулять по берегу ночного
   озера и растворившейся в лунном сиянии.
  
   * * *
  
   XCIV
  
  Что ж, юноша, в плену своих скитаний
  Не ведал ты столь тяжких испытаний.
  Они тебе ещё лишь предстоят.
  Фаланги македонской частоколы
  И греческий огонь - не устоят
  Пред тем оружьем, грозным и тяжёлым,
  Что женские глаза в себе таят.
  В них - магия, могущество, коварство
  И нет от ран защиты. Нет лекарства.
  
   XCV
  
  Сиянье этих глаз смертельно-сладко
  Лукавый их прищур сверкнёт украдкой,
  Блеснуть так лишь отточенный клинок,
  Небрежно в ножны брошенный способен,
  Сей взгляд - любовь, коварство и порок,
  Красноречив, но так немногословен,
  И только тот, кто холоден и строг,
  Достойно красоте воздав поклон,
  Не может ею быть порабощён!
  
   * * *
  
   XCVI
  
  Рассветный луч преград нигде не знает,
  Войти в гарем ему - кто помешает?
  Он к утреннему таинству призвал,
  К высокому искусству облаченья
  В шелка одежд, тюрбанов, покрывал,
  Так, чтобы скрыть лица румянец тенью,
  Чтоб только глаз из недр её сверкал,
  Как крюк корсара, цепкий макияж
  Берет мужское сердце в абордаж
  
   XCVII
  
  Плели тюрбаны, словно крылья птицы,
  Порхающие руки мастерицы,
  И нимфы не теряли время зря -
  Для них послушно хинна превращала
  ДевИчьи пальцы - в гроздья янтаря,
  Иль в розовые веточки коралла,
  Когола колер, чудеса творя,
  Дарил глазам красавиц шарм теней,
  Достойный лишь избранниц королей.
  
   XCVIII
  
  Всё в каждом жесте юности сияет,
  Звенит, переливается, играет.
  Красавиц лики - словно лунный свет
  В аллеях засыпающего сада,
  Их волосы хранят душистый след
  Ночных цветов, их тонкую прохладу...
  Но блеск брильянтов, золота, монет
  Плоды дерЕв невинности святой
  Срывает похотливою рукой.
  
   XCIX
  
  Вздохнёт печально дева, вспоминая
  Шатёр отца, и аромат элкаи,
  Услужливую тень её ветвей...
  Воспоминанья путаны и слАбы,
  Отчётлив только взгляд из-под бровей
  Заезжего богатого араба.
  Как сладко и тревожно было ей
  Притягивать его палящий взор,
  Сплетая танца кружевной узор.
  
   * * *
  
   C
  
  Покой и тишь светящегося зала
  Вода, струясь в фонтанах, нарушала,
  Ковров персидских бархатистый ворс,
  Скрывая звук, рождаемый шагами,
  Азима вёл туда, где пряный форс
  Огня из урн, что днями и ночами
  Курились дымом благовонных лоз,
  Пылал как жезлы пери на пути,
  Где чистым духам предстоит пройти.
  
   CI
  
  И здесь, в блистающем огромном зале,
  Огни искристо, радужно сияли
  Игрой безумной всех семи цветов
  В струЯх фонтана. Дивно преломлялись
  В богатых арабесках куполов,
  Свежо блестели и переливались
  В прозрачности мозаичных полов,
  Подобно блеску раковин в волнах
  На диких, но прекрасных берегах.
  
   CII
  
  Здесь всё великолепием дышало,
  Которое влекло, но угнетало,
  Здесь молодость, невинность, красота -
  Безмолвные невольницы злодея,
  Любовь - златая цепь, но не чета
  Златой цепИ любви от Гименея,
  В богатстве формы - духа нищета,
  Здесь птицам, что не знают высоты,
  КрылА подрезали. Для красоты...
  
   CIII
  
  Как горько эти комнатные птицы
  Завидовали тем своим сестрицам,
  Что щебетали в омуте листвы,
  И в поднебесных кронах вили гнёзда,
  В которые из хладной синевы
  Ночной порой заглядывали звёзды...
  В гареме же - бессрочный час Совы,
  Взлёт к совершенству недоступен тем,
  Кто сонно дремлет, как святой Эдем.
  
   CIV
  
  Одежда воина не сочеталась
  С помпезностью дворца. Ему казалось,
  Что здесь когда-то встарь и обитал
  Тот грешный царь, которого однажды
  Пророк немилосердно покарал
  За неуёмную к богатствам жажду.*
  Но алчный дух живуч - он вновь восстал,
  И Человека искушать готов
  Наперекор возмездию Богов.
  
  *- Sacdad, создавший восхитительные сады Irim, имитирующие Рай,
   за что был поражен молнией.
  
   CV
  
  Азим, однако, очень сомневался,
  Что путь к свободе духа простирался
  В самодовольной роскоши дворцов,
  Изнеженных в плену сокровищ бренных,
  Он помнил наставления жрецов
  Желать сокровищ для себя нетленных,
  Лишь самоотречение борцов
  У всех племён, в любые времена
  Прославило навек их имена.
  
   CVI
  
  К умеренности, к схиме призывала
  Богоподобных мудрость аксакалов,
  Не роскоши покой её питал,
  Священная энергия Свободы!
  Не в саване богатых покрывал
  Взрастает мирт. Из кладезя природы
  Он в свой венок всё лучшее вобрал -
  Здоровье, труд и к жизни интерес,
  И свет и целомудрие Небес!
  
   CVII
  
  Что время? Бесконечная пустыня...
  Что Человек? Песчинка в ней... Гордыня
  Влечет его оставить яркий след
  На стыке, где слились два океана,
  Грядущего и прошлого. Но нет,
  Не алчность - путь к бессмертию. Нирваны
  И Вечности достоин лишь аскет,
  А алчущий, корыстный человек
  Останется навеки - имярек.
  
   CVIII
  
  И столь же возмутительным, сколь странным,
  Считал он лицемерие Моканны,
  Посланец Господа, и Истины пророк -
  Делами слов своих не подкрепляет,
  Сам, порождая лживость и порок,
  Свои же проповеди оскверняет,
  Обожествив свой царственный чертог.
  Он - раб. И сам не ведает о том!
  Но я пойду совсем иным путём.
  
   CIX
  
  Так, роскошь и богатство отторгая,
  Азим тонул в них, сердцем ощущая
  Их магии чарующий дурман,
  Витающая сладость благовоний,
  Поющий колыбельную фонтан,
  Искрящийся пред ним в полупоклоне,
  Звучал как усыпляющий обман,
  Как пчёл индийских предзакатный звон,
  Облюбовавших лотоса бутон.
  
   CX
  
  Души и тела сладкое блаженство
  Сознанье отвергало. Совершенство
  Азим искал и находил в мечтах,
  Волной разгладивших морские дали
  Любовных грёз. И, словно в зеркалах,
  Пока шторма лениво отдыхали,
  Свет отражали, тот, что в Небесах
  Сиял, как взгляд любимой. Зелики.
  В часы их встреч у медленной реки.
  
   CXI
  
  От искуса греховных колебаний
  Он уплывал в волне воспоминаний:
  "Любимая, к тебе одной торЮ
  Тропу любви сквозь искушенья ада,
  Твою улыбку я боготворю,
  Иной себе не требуя награды,
  И за неё судьбу благодарю,
  Ведь, если в этом жизни смысл и суть,
  Оправдан будет самый тяжкий путь!
  
   CXII
  
  Тропой невзгод, Расстаться, чтоб вернуться,
  Назло судьбе, спешащей отвернуться,
  Явиться в сердце, где я - господин,
  Лишь избранным сей жребий уготован,
  И этот жребий - мой, ведь я один
  Незримо - в нем, жду лишь святого слова,
  Чтоб явью стать. Так в древней лампе джинн
  Ждёт часа своего и день, и ночь,
  Чтоб вмиг восстать и горе превозмочь.
  
   * * *
  
   CXIII
  
  Так размышлял он, сидя у фонтана,
  Вдруг, ветерок, дыханием нежданным
  Принёс Азиму нежный сонный звук
  Мелодии. Он к каждой новой ноте
  Прислушивался, напрягая слух,
  И тОтчас, песнь, явленная во плоти,
  В стремительном движеньи ног и рук,
  В изгибах тел, в порхании ресниц
  Сошла к нему с круженьем тацовщИц.
  
   CXIV
  
  Они, как сон, воздушно и игриво,
  Послушные мелодии приливу,
  Сквозь отблески светильников слепых,
  Играя роскошью убранства платьев,
  Струились стайкой светлячков ночных,
  Дорожкой солнца в вОлнах на закате.
  Был весел и раскован танец их,
  Подобен пляске мотыльков в ночи
  Над пламенем пылающей свечи.
  
   CXV
  
  Раскованность, пластичность, блеск и глянец,
  Движенье тел и глаз питали танец
  Невольниц Повелителя Цветов
  Дразнящим шармом, вкусом вожделенья,
  И пробуждали в сердце тайный зов
  И силу неземного притяженья,
  Один лишь жест, лишь взгляд, без лишних слов
  Слагали гимн, в божественной тиши
  Молитву отправляющей души.
  
   CXVI
  
  Восторгом опалёнными глазами
  Азим следил за нимфами-цветами,
  Казалось, их природа создала,
  С карандашом фантазии поспорив,
  Мечтала, рисовала и ...рвалА,
  Искала в небе, на земле и в море,
  Вот, наконец, нашла и собрала,
  Соединив в одно слезу и смех,
  КрылА и кандалы, любовь и грех...
  
   CXVII
  
  Как перья облаков, храня багрянец
  Румян заката, колыбельный танец
  Замысловатым кружевом плели
  Над вздыбленным у берега приливом,
  И растворялись в рдеющей дали,
  Так нимфы, покружившись пред Азимом,
  Растаяли в аллеях, что вели
  В притихший сад, где серебро Луны
  Явь обращало в призрачные сны.
  
   CXVIII
  
  И пред Азимом лишь одна осталась,
  В глазах её растерянность плескалась,
  Она застыла, лютню сжав в руках,
  Ей прелести добавил беспричинный,
  Сковавший тело ритуальный страх,
  Перед чужим, неведомым мужчиной,
  Дерзнувшим появиться в сих стенах.
  Лишь амулет сквозь ночь волос мерцал
  И трепет любопытства выдавал.
  
   CXIX
  
  И страх - ничто пред женским любопытством,
  С лицом открытым (экое бесстыдство!)
  Приблизилась, затронула струну,
  И, отгадав в глазах его скорбящих
  Печали неземную глубину,
  Аккордами тоски кровоточащей,
  Воспоминаний грустную волну,
  Терзающую боль душевных ран,
  Качнула песней в стиле исфаган:
  
   CXX, CXXI
  
  "Есть беседка у медленных вод Бендемира,
  Там где в розовых кущах поёт соловей,
  В снах прекрасных и ярких, как искры сапфира,
  Вижу я себя в тихой беседке своей.
  Годы детства ушли навсегда. Неужели
  Ты остался лишь в песнях, мой сказочный мир?
  Где сегодня звенят соловьиные трели?
  Где цветут твои розы, родной Бендемир?
  
  Лиру лета сменила осенняя проза,
  Над остывшей водою поникли цветы,
  Ах, как короток век восхитительной розы,
  Как невечно сиянье её красоты...
  Розы гибнут, даруя порывам зефира
  Навсегда ароматы и краски аллей.
  Есть такая беседка у вод Бендемира,
  Там где в розовых кущах поёт соловей."
  
   CXXII
  
  Она была наивна и смущённа,
  И в игрищах любви не искушенна,
  Обязанная песней пробудить
  В отважном сердце низменность желаний,
  В душе была не в силах преступить
  Невинности черту. Пугливой лани
  Природой не дано, как видно, быть
  Добытчицей, с повадками живца,
  Манящей в омут юного ловца.
  
   CXXIII
  
  И песнь её, как-будто, возвращала
  К родному, незабытому причалу,
  Дарящему добро и чистоту,
  И вольный голубь, свой полёт стремящий,
  Лелея нечестивую мечту,
  В коварный дом любви ненастоящей,
  ТотчАс, был остановлен на лету.
  Спектакль Моканны прост был и красив,
  Но семена от плевел отделив,
  
   CXXIV
  
  Азим отсек невинность от коварства...
  Ах, как неугомонно бабье царство!
  Божественным мерцанием Плеяд,
  Закутавшись в прозрачность балдахинов,
  С сияньем звёзд сплетя смешливый взгляд,
  Две грации, как-будто на смотринах,
  Уж, продолжая праздничный парад,
  Змеились иступлённо перед ним,
  Их страстный танец был неукротим.
  
   CXXV
  
  В нём было всё - мольба и дерзкий вызов,
  И сети обольстительных капризов,
  И откровенность сладострастных "па",
  И сладкая эротика погони...
  Их лёгкая, воздушная стопа,
  Земли касаясь, отзывалась в звоне
  Бубенчиков в косАх. Ах, как скупа
  В сравненьи с ними песня бубенцов
  На древе Аллы, в кроне вечных снов...*
  
  *-имеются ввиду колокольчики, которыми увенчаны
   деревья, окружающие трон Бога.
  
   CXXVI
  
  Какою хищной красотой блестели
  Алмазы их роскошных ожерелий,
  И косы их струились за спиной
  Как клочья черной, непроглядной ночи,
  А та, кто воспевала дом родной,
  Украдкою, потупив долу очи,
  Блеснув, мелькнула павшею звездой,
  И тайный, восхищённый взгляд мужской
  Навеки вникуда взяла с собой.
  
   CXXVII
  
  Но, вдруг движенье танца оборвалось,
  Дыханье страстных див перемешалось
  Со вздохами полУночных цветов,
  Чья нежная мелодия, казалось,
  Из омута прохладного садов
  Взойдя, вдруг, падала и растворялась
  В палитре сладкой юных голосов,
  Рождающих кипение в крови,
  Слагая гимн блаженству и любви:
  
   CXXVIII, CXXVIII, CXXIX,
  CXXX, CXXXI, CXXXII, CXXXIII, CXXXIV
  
  "О, Дух, в чьём дыхании слито
  Стихий животворных дыханье,
  Живёшь ты в горящих ланитах
  И страстных любовных лобзаньях.
  
  Ты - в свежести красок цветенья,
  Глаза твои чем-то похожи
  На лотос, дрожащий в волненьи
  Потока любовного ложа.
  
  Пришпорь безрассудное время,
  Дух страсти, любви и блаженства,
  Луна серебрит твоё стремя,
  Чтоб вихрем лететь к совершенству!
  
  Без радостных слёз
  Любви не бывать,
  Без молний и гроз
  Цветов не собрать,
  
  Любовный удар -
  И сахар и соль,
  Блаженство и дар,
  Страданье и боль,
  
  Любовь заметёт
  И стает, как снег,
  Не вечен её
  Восторженный век,
  
  Стечёт, как вода,
  Успеешь испить?
  Земле никогда
  Эдемом не быть!
  
  Приди, урони своё семя,
  Дух страсти, любви и блаженства,
  Час полной Луны - твоё время,
  Чтоб вихрем лететь к совершенству!"
  
  
   CXXXV
  
  Но горше срама вражеского плена
  Ему казалось буйство этой сцены,
  Не страсть оно будило в нём, а злость -
  Всё в этой знойной буре потерялось,
  Что ясной песней бы отозвалОсь
  В душе, где эхо страшных битв металось.
  В уставшем сердце, кто желанный гость?
  Улыбка, нежность, радость. И цветы.
  Иной ему не надо красоты.
  
  
   CXXXVI
  
  От грешных сцен соблазна и услады
  Азим свой взор отворотил с досадой,
  Он обратил его к убранству стен,
  А там чредой безмолвной выступали
  Панно, картина, тонкий гобелен...
  И яркою палитрой наполняли
  Затертый контур позабытых сцен,
  Напомнивших из глубины веков
  Кристальную эротику Богов.
  
   CXXXVII
  
  Могущество карандаша и кисти
  Взывало к жизни чувственной, но чистой,
  К высокому искусству, к красоте
  Неброской наготы полуприкрытой,
  Так горсть планет в небесной высоте
  С фантазией дочерченной орбитой,
  Где места нет греховной суете,
  Сияет неподдельной красотой
  И девственною мАнит чистотой.
  
   CXXXVIII
  
  Здесь Соломон, любовник, царь и Гений
  В пылу своих амурных похождений,
  Премудрость жизни с жадностью черпал
  В глазах возлюбленной царицы Сабской,*
  Здесь Магомет Коран переписал,
  Обман с любовью породнив и лаской,**
  Здесь нежную Зулейку возжелал
  Мальчишка-гебр, но искушенья страх
  Гнал прочь его, с желаньем не в ладах.***
  
  *-Вообще предполагалось, что у мусульман запрещено изображение всего живого;
  Однако, Toderini показал, что, хотя практика запрещается Кораном, они склонны
  к красивым изображениям людей. Из работ г. Мерфи, также, мы видим,что у ис-
  панских арабов были свои соображения на этот счёт. ( Т. Мур)
  **-Сюжет о страсти, испытанной Магометом к Марии, в оправдание которой он
  добавил новую главу к Корану.(Т. Мур)
  ***-Зулейка - имя жены Потифара, некоторые аравийские авторы также называют
   ее Раиль. Страсть, которой воспылал к ней иранский раб легла в основу поэмы на
  персидском языке, имевшей название "Yusef vau Zelikha"; копия рукописи которой
  имеется библиотеке Оксфорда.(Т. Мур)
  
  
   CXXXIX
  
  Бредя в приливах призрачного света,
  Азим читал нетленные сюжеты,
  И встал заворожённо у окна,
  Где лунная полнОчная прохлада
  И блеск полей безжизненного сна
  Сочились из серебрянного сада.
  Невидимая жизни сторона,
  С божественным началом, не земным,
  Как-будто, приоткрылись перед ним.
  
   CXL
  
  И музыку, что душу развращала,
  Божественность в молитву превращала.
  О! Разве мог сейчас он не мечтать,
  Восторженно заглядывая в вечность,
  О той, кого он призван обожать?
  Мечтай! Твоих мечтаний скоротечность
  И тщетность их нетрудно предсказать,
  Как скоро с этой сладкою мечтой
  Простишься ты за роковой чертой!
  
   * * *
  
   CXLI
  
  Вспорхнув, исчезли нимфы, песня стихла,
  Но в тишине, что вслед за тем возникла,
  Он одиночества не ощутил -
  Несдержанное, горькое страданье
  Он в глубине аркады уловил.
  Кто во дворце любви и ликованья
  Такую горечь в сердце накопил,
  Что даже тот, кто цепко горло сжал,
  Рыдания в груди не удержал?
  
   CXLII
  
  Он обернулся, в сумрак устремлённый
  Тревожный взгляд его узрел склонённый
  К колонне скорбный, женский силуэт
  Под сенью траурного покрывала,
  Где ярким украшеньям места нет.
  Вот так же скорбно, в чёрном, провожала,
  Полна предчувствий горестей и бед,
  Его в поход когда-то Зелика.
  И годы растянулись, как векА.
  
   CXLIII
  
  Но помнил он горячие ланиты
  И слезы горем глаз её убитых,
  Непроизвольно руки протянув,
  Азим хотел помочь ей распрямиться...
  Но, рухнув на колени и прильнув
  К ногам его подстрелянною птицей,
  И покрывалом, как крылом, взмахнув,
  Она лишилась чувств. И в этот миг
  Увидел он смертельно бледный лик.
  
   CXLIV
  
  На лике том свой след года мучений
  Оставили, но не было сомнений -
  Пред ним была ОНА. Лишь он один
  Божественность был разглядеть способен
  Меж полуразвалившихся руин
  Святыни, той, чей взгляд сейчас подобен
  Пришедшему со дна ночных глубин
  Скупому блеску меркнущей звезды,
  В котором нет ни счастья, ни слезы.
  
   CXLV
  
  А в давний час разлуки по-неволе,
  Её глаза, исполненные боли,
  Лучились неземною красотой,
  По-своему их красило страданье,
  Так красят сумерки густою темнотой
  Царицы Ночи* бледное сиянье.
  Мгновение! Не ускользай, постой!
  Последним блеском взгляда покажи,
  Что ясен свет живой ещё души!
  
  *- ночной цветок
  
   CXLVI
  
  Лишь Небеса судьбу души решают:
  К себе влекут? В гиенну низвергают?
  Сомнения - они не для меня!
  Из всех сокровищ мира выбирая,
  Которые блистая и маня,
  Не стОят толики блаженства Рая,
  Ни злато, ни полцарства, ни коня...-
  Сто тысяч раз, с надеждой, вновь и вновь,
  Я выберу тебя, моя любовь!
  
   CXLVII
  
  И в нежном нетерпеньи с уст Азима
  Лобзание спешит к глазам любимой,
  Уж саван тьмы, как рыхлый талый снег,
  Стал оседать, являя первоцветы
  Из-под её полузакрытых век,
  Весны грядущей первые приметы.
  Проснувшись ото сна, длиною в век,
  Глаза блеснули утренней звездой...
  "Очнись, любимая. Я здесь... Я - твой!
  
  
   * * *
  
  Весь день пути принцесса Лалла Рук,
  Как-будто, вновь и вновь переживая
  Печальную историю любви,
  Оскоминкой проникшую ей в сердце,
  Задумчиво глядела в небеса.
  Там, далеко, в небесной синеве,
  Фантазии волшебными кистями,
  Средь серебристо-серых облаков,
  Её воображенье рисовало
  Те сцены, о которых Ферамор
  С печалью ей поведал этой ночью,
  И в образе несчастной Зелики,
  Себя принцесса, тОтчас, узнавала,
  А в лике безупречного Азима
  Ей мнился благородный Ферамор,
  Так ясно и наглядно показавший,
  Что сущность страстной, преданной любви
  Подобна тайне яблок Истахара -*
  В них никогда не сможешь угадать,
  Где сладкая, как сахар, половинка,
  Где горькая, как зыбкая полынь?
  Так время шло. Клонился день к закату,
  Переправляясь через рЕку вброд,
  За странным и таинственным обрядом
  Им довелось невольно наблюдать:
  У берега младая индианка,
  На глиняное блюдо поместив
  Мерцающую пламенем лампадку
  И свежий, яркий розовый венок,
  С благоговеньем, трепетной рукою
  Доверила всё это воле волн.
  Она так озабоченно следила
  За мечущимся в вОлнах огоньком,
  Что никого вокруг не замечала,
  Как-будто в это время и сама
  Меж бурных волн отважно проплывала.
  Смысл этой сцены тОтчас пояснил
  Давно в долине Ганга проживавший
  И знавший сей обычай проводник.
  Подобие такого ритуала
  Там можно столь же часто наблюдать,
  Как сумерки над спящею рекою,
  Украшенной сиянием всех звёзд.
  Сей ритуал был жертвоприношеньем
  За тех, кто выбрал дальние пути
  От их друзей. О радостном исходе
  Далёких странствий твёрдо извещал
  Не гаснущий до кромки горизонта
  Сияющей лампадки огонёк.
  С тревогою и радостной надеждой
  Следила ещё долго Лалла Рук
  За огоньком, плывущим по теченью,
  И думала: "Как зыбок этот мир...
  В нем все мечты о счастье и надежды -
  Не более, чем слабый огонёк
  В объятиях бесчувственной стихии..."
  Она в молчаньи грустном провела
  Остаток дня, до самого привала.
  Но грусть её - аккордом - Ферамор
  Развеял, словно утреннюю дымку,
  Он радостью наполнил ей глаза
  И нетерпеньем - " что-то будет дальше?
  Ах как зануден этот Фадладдин...
  Сидеть в моём присутствии, конечно,
  Поэту неприлично, но тогда -
  Всем сесть велю я... В виде исключенья...
  Ну вот, прекрасно, можно продолжать..."
  И царственно кивнула Ферамору.
  
  *-в провинции Istakhar растёт такой сорт яблок,
   которые с одной стороны сладкие, а с
   другой горькие.
   * * *
  
   CLXI
  
  Военный град был неохватен взглядом,
  Подобно Шалимара* колоннадам
  Взметнулись ввысь златые купола -
  Шатры, кумач атласных павильонов,
  Оружья блеск, доспехов зеркала,
  В златых кистях хоругви легионов...
  Но, чу! Тревога к битве позвала!
  Мгновенье - топот, ржанье, вопли, хруст,
  Ещё одно - и город мёртв и пуст...
  
  *- дворец-сад в Кашмире.
  
   CLXII
  
  И тишь вокруг, век стана так недолог(!),
  Лишь ветер колыхнёт пурпурный полог
  Покинутого воином шатра,
  И тучей встанет пыль над горизонтом,
  А угли прогоревшего костра
  Кровавый пир пророчат. И экспромтом
  Бодрящий клич проносится:"Алла!"
  Единый, общий, как святой Коран,
  Для всех разноязыких мусульман.
  
   CLXIII
  
  Чей перст, играя, правит сей армадой
  С такою легкостью, с такой бравадой?
  Чей Чёрный стяг трепещет на ветру?
  Халиф из Мерва ждёт гостей незванных!
  Кровавым гимном в дьявольском пиру
  Грохочут боевые барабаны
  И глушат монотонную игру
  Рожков и флейт, гудящих вразнобой,
  И абиссинских труб протяжный вой.
  
   CLXIV
  
  Так принял повелитель Хорасана
  Надменный вызов, брошенный Моканной.
  Вскормлённые победами войска,
  Блистательные воины Востока,
  Клубясь, как грозовые облака,
  На битву шли. И орды лже-пророка
  Сметёт оруженосная рука,
  Её немилосердная ладонь
  Несёт им меч и "греческий" огонь.
  
   CLXV
  
  О! Месть халифа будет столь жестока,
  Сколь дерзки богохульства лже-пророка!
  Он на Святой Могиле клятву дал
  Поймать и обезглавить самозванца.
  И каждый воин, как молитву, знал:
  "Гяуров, до последнего повстанца,
  Предай мечу, чтоб ворон расклевал
  Неверных прах. И жалость к ним отринь!
  Отмсти за честь поруганных святынь!
  
   CLXVI
  
  Такую мощь, когда-либо, едва ли
  Под Ченые знамена собирали -
  Горячих горцев конный авангард,
  Дамасские воинственные кланы,
  И частокол из сабских алебард,
  Меж чёрных мавров - белые султаны
  Улан индийских. Словно леопард,
  Изящный, дикий, чёрно-белый кот,
  Святое войско двигалось вперёд.
  
   * * *
  
   CLXVII
  
  Бесчисленны Моканны легионы,
  Но в ремесле войны неискушённы,
  То были тьмы озлобленных слепцов,
  Обманутых лукавым самозванцем,
  Язычество - религия отцов,
  Роднило их под знаменем повстанцев
  С непримиримым племенем бойцов,
  Познавших унижение и срам
  В насильном обращении в Ислам.
  
   CLXVIII
  
  Пыля копытом небо Хорасана,
  Летели в бой джигиты Туркестана.
  Шеломом в перьях на рысИ кивал
  Узбек-баши. Покрыв, как море, сушу,
  Сойдя с седых, обледенелых скал,
  Сыны заоблачного Гиндукуша
  Текли на рать, катя за валом вал.
  Под Белым стягом шли, восстав с колен,
  Бесчисленные полчища туркмен.
  
   CLXIX
  
  Но не было средь них таких гонимых,
  Униженных и столь непримиримых,
  Как племя обожателей огня,
  Несущих ненавистным сарацинам
  Святую месть. Копытами коня
  Мечтающих прогарцевать по спинам
  Проклятых мусульман. Итак - резня!
  Они за честь поверженных Богов
  На пики взденут головы врагов!
  
   * * *
  
   CLXX
  
  Две Истины, две Веры. Нет средины.
  Они, как Бог и Дьявол, двуедины.
  Халиф воззвал:" Вперёд! И с нами Бог!
  Алла акбар! Обрящет Небо павший!"
  В ответ призвал повстанцев лже-пророк:
  "Смелей иди на битву, раб восставший!
  Великий Эблис мусульман обрёк
  На страшную, но праведную месть,
  Вернув рабу растоптанную честь!"
  
   CLXXI
  
  И рать на рать пошли живой стеною,
  Кровь полилась кипящею рекою
  К ногам бойцов, рождая океан.
  Уж дважды восходящее светило
  В дыму, объявшем битву, как туман,
  В непримиримой схватке находило
  Язычников и истых мусульман.
  Слепая Вера в Божью благодать
  Вела слепцов друг друга истреблять.
  
   CLXXII
  
  И был день третий. Орды лже-пророка
  Армаду повелителя Востока
  Вернули вспять и, в бегство обратив,
  На землю Чёрное низвергли знамя.
  Триумф! Победа! Посрамлён халиф!
  Но, вдруг, у беглецов над головами
  Как гром с Небес, толпу остановив,
  Пронёсся клич, вернул бегущих в строй,
  И с новой силой грянул смертный бой!
  
   CLXXIII
  
  Кто властной и решительной рукою
  Вновь бросил малодушных в пекло боя?
  Подобно Ангелу, который вёл
  Святую рать к победе при Бедере,*
  Он был азартен, смел, свиреп и зол,
  И в собственном бессмертии уверен,
  Сто тысяч жизней, будто бы, обрёл
  И Небом был уполномочен несть
  Лукавому лжецу святую месть!
  
  *-В исторической победе мусульман при Бедере Магомету
   оказали помощь три тысячи ангелов во главе с
   Джабраилом.
  
   CLXXIV
  
  В груди идущих в бой под Черным стягом
  Вновь полыхнули ярость и отвага,
  Они, разя повстанцев наповал,
  Свою дорогу обагрили кровью,
  Меж гибелью и бегством выбирал
  Кровавый враг. И к страшному злословью
  Моканна понапрасну прибегал,
  Пытаясь бегство войск остановить
  И снова ход борьбы переломить.
  
   CLXXV
  
  Как облаков кочующая стая,
  Гонимая ветрами, покидая
  Луну в крови на небе штормовом,
  Войска Моканны в панике бежали,
  И лже-пророк, в отчаяньи, мечом
  Рубил подряд, и тех, кто отступали,
  И наступавших, шедших напролом,
  Но тщетны гнев, жестокость, боль и страх,
  Когда всё решено на Небесах.
  
   CLXXVI
  
  Никто не ведал, кто он и откуда,
  Небесный воин, сотворивший чудо,
  Пришедший, как из прерванного сна.
  Тяжёлый меч, светящейся иглою
  Рвал бездну тьмы и, достигая дна,
  Дорогу метил юному герою
  К шатру Моканны. Цель его ясна -
  Святая месть. И он мостить готов
  Свой путь отмщенья трупами врагов!
  
   CLXXVII
  
  Герой спешил, как видно, не напрасно,
  С душой злодея всё уж было ясно:
  Небесных серафимов караул
  Сверкнув мечами в пламенных десницах,
  Вокруг Моканны молча строй сомкнул,
  Но не желая Небу подчиниться,
  Забыв про стыд, злодей тотчАс нырнул
  В безликий, обезумевший поток
  Разбитых войск, бегущих со всех ног.
  
   CLXXVIII
  
  Он, словно хищник в русле водостока,
  Захваченный врасплох шальным потоком,
  В бессильной ярости к подножью скал
  Летел, судьбу моля и проклиная,
  Кружась, в кровавом сЕле утопал,
  Который на пути всё пожирая,
  Злой ум последней радостью питал:
  Пред ним предстал его деяний плод -
  Кровавой бойни гибельный исход!
  
   CLXXIX
  
  "Алла акбар!" - под радостные крики
  Взлетали вверх хоругви, сабли, пики...
  С уст воинов слетал благой мотив -
  Колена преклонив, сыны Ислама
  Хвалы запели Алле. Их халиф
  Исполнил клятву - не приемля срама,
  Мятежников жестоко подавив,
  В пиру кровавом угостился всласть,
  Возвысив Веру и Закон, и Власть!
  
   CLXXX
  
  Кто в час триумфа по-солдатски прямо
  Блистательному рыцарю Ислама
  Не позавидовал? Посол Небес,
  Он нёс доспехи и оружье Аллы,
  И пылкий вызывало интерес
  Героя имя. Музыкой металла
  Оно зввенело в тысячах сердец,
  Как радостный, восторженный ответ
  На гимн Небес, звучавший вкруг планет!
  
   CLXXXI
  
  Но горе шло за ним по жизни следом,
  Вкус радости побед ему неведом.
  В душе Азима - мертвенная мгла,
  В ней луч, как в Мёртвом море, растворится
  И как бы ни была заря светла,
  Ей в глубину вовеки не пробиться.
  Так, весь заряд душевного тепла
  В объятьях хладных незаживших ран
  Застыл, как замороженный фонтан.
  
   CLXXXII
  
  Как памятник той нестерпимой боли,
  Что он пронёс сквозь волю и неволю
  С одним желанием - жестоко мстить
  Тому, кто был единственной причиной
  Несметных бед, кому не мог простить
  Своей любви печальные руины,
  Своих скитаний, нежеланья жить...
  Моканна - мрачный Гений, лже-пророк,
  Молись! Грядёт немилосердный рок!
  
   CLXXXIII
  
  Азим, как верный, преданный опричник,
  Расчетливый пернатый ловчий хищщник,
  С небес сорвавшись пламенной звездой,
  Без колебания, в пучину боя
  Швырнул себя. Он жертвовал собой
  Не славы для. Не лаврами героя
  Был одержим. А думою одной,
  Одной мечтою - только бы успеть
  Мир уберечь пред тем, как догореть.
  
   CLXXXIV
  
  Лишь горстка дерзких воинов Моканны,
  Неся потери, презирая раны,
  Но не смешав порядок боевой,
  Врагу трусливо спин не показала,
  Ожесточенно продолжая бой,
  Она к вратам Некшеба отступала,
  И Белый флаг над гордой головой
  Стал знаком отреченья и мольбы,
  А не священным фетишем борьбы.
  
   * * *
  
   CLXXXV
  
  Гарем в походе был ему обузой,
  Но лже-пророк не мог порвать союза
  С одною только Жрицей - с Зеликой.
  Она была при нем. Но не любовью
  Он был прикован к ней, не красотой,
  А страшной клятвой, прОлитою кровью
  И мрачной Люциферовой звездой,
  Одной-единственной из всех светил,
  Которой он колена преклонил.
  
   CLXXXVI
  
  Он лгал себе - не Жрицею, а Жертвой
  Избрал он Зелику. Страшнее смерти
  Был жребий девы. Дьявола строка
  Уродовала чистую страницу
  В скрижалях осуждения греха.
  Покуда продолжало сердце биться,
  Его немилосердная рука
  Сжимала душу, взятую в полон,
  Он - Гений зла! Он - демон-гегемон!
  
   CLXXXVII
  
  Ему обман, коварство, грязь и гадость
  Дарили омерзительную радость,
  И жертвоприношения, маня
  Неистребимой тягой к своевластью
  Лишь добавляли адова огня
  Его глазам. Он упивался счастьем
  При виде тех, кто гибли вопия,
  В развязанной тщеславием войне,
  И корчились на жертвенном огне.
  
   CLXXXVIII
  
  Разгромленный в решающем сраженьи,
  Моканна не приемлил пораженья.
  Взгляд погрузив во мрак ночных полей
  С высоких стен Некшебских бастионов,
  Он ясно видел сполохи огней
  Костров. Он чуял поступь легионов.
  Так гром и молнии в сезон дождей
  Грозят бедой. Но лже-пророк готов
  Сразиться с миллионами врагов!
  
   CLXXXIX
  
  "О! Ангел Тьмы, завистливый и низкий,
  Могущество короны Ассирийской
  Развеяв взмахом чёрного крыла,
  Ты в ад низверг, где власть твоя безмерна,
  Куда стезя порока привела
  Халифа и Раба, что так же верно,
  Как то, что породит ночная мгла
  Чудовище. И этот смертный бой
  Покажется всем детскою игрой!
  
   CXC
  
  Шаги его я слышу за спиною,
  Палач и Жрец! Железною рукою
  Он пошатнувшийся присвоит трон,
  И, отвратительной лучась улыбкой,
  Из вас мучительный, ужасный стон
  Он вырвет страшной, изощрённой пыткой,
  Под вой рабов, спешащих на поклон,
  Но, даже в гроб ступив одной ногой,
  Я радуюсь, заслышав этот вой!"
  
   CXCI
  
  И славы и позора очевидцы
  Всё ж продолжали на него молиться,
  Числом чем меньше, тем они верней.
  В последний бой, в последней вспышке гнева,
  Они седлали боевых коней,
  Но, вдруг, слова далёкого напева,
  Пришедшего из тьмы ночных полей,
  Заворожили их и дикий пыл
  Сей зов в ночи заметно охладил:
  
   CXCII
  
  "О! Братья, ратоборцы правой Веры,
  Я - вестник Неба, той высокой сферы,
  Где звёзды не купаются в крови,
  Где тьма не укрывает злобной тенью
  Жемчужину Земли - юдоль любви,
  Пред ней покорно меркнут во мгновенье
  Алмазы звёзд, корона Герашида,*
  Сияние прекрасных глаз Али,*
  Так блекнет ночь - посланница Аида,
  В лучах рассветных утренней зари.
  Возрадуйтесь, идея мракобесья
  В потоке бурном мрачных волн судьбы
  Уж канула. Счастливое известье
  Победы вашей праведной борьбы
  Начертано восторженно и прямо
  В скрижалях подвигов на Небесах,
  Повержен враг, и скипитр Ислама
  Надёжно в ваших сохранён руках.
  В сей Лунный час - Небесных Сил явленье -
  Родник Некшебский шлёт своё знаменье!"
  
   CXCIII
  
  Внезапно всё вокруг преобразилось,
  Как-будто ночь зарёю разродилась,
  Святой источник яркий сноп огня
  Изверг во тьму ночного поднебесья,
  Палитрой яркой солнечного дня
  Украсив город и окрест все веси,
  Развеял тьму и, взоры всех пленя,
  Внушал слепцам - у Веры сто дорог,
  Но Вера, всё ж, одна, един и Бог!
  
   CXCIV
  
  Для всех, язычников и правоверных,
  Как символ очищения от скверны,
  Раскрасившая небо борозда
  Явила Чудо. В ней и Знак Пророка,
  И пламенем объятая Звезда -
  Божественные символы Востока,
  Взывали к миру. Раз и навсегда.
  В бессильной злобе только лже-пророк
  Смириться с поражением не мог.
  
   CXCV
  
  В глазах бойцов предчувствуя измену,
  Предпочитая смерть позору плена,
  Моканна выхватил из ножен меч,
  Воззвал:" К победе!" Во мгновенье ока
  Врата Некшеба, будто дали течь,
  И в них, подобно горному потоку,
  Чтоб победить иль прахом в землю лечь
  Рванулись все, кто мог ещё держать
  ДревкО копья и сабли рукоять.
  
   CXCVI
  
  То был бросок на гибель обречённых,
  Сминая мусульман, заворожённых
  Святым знаменьем, лже-пророк достиг
  Шатра халифа, и, казалось, снова
  Сравнялись шансы, но предсмертный крик
  Стоявшего в дозоре часового
  Поставил войско на ноги и вмиг,
  Как растревоженный пчелиный рой,
  Сыны Ислама ринулись на бой.
  
   CXCVII
  
  Бивак вскипел. От забытья очнулся.
  И дерзкий рейд Моканны захлебнулся.
  Грудь - в грудь. Глаза - в глаза. Клинок - в клинок.
  Симфония победы зазвучала,
  Но это был ещё не эпилог.
  Подобно молнии, сквозь саван покрывала
  Средь тех, кто под собой не чуя ног,
  Спасался бегством, яростно сверкал
  В улыбке хищной дьявольский оскал!
  
   CXCVIII
  
  Нет, не триумф был для Моканны важен,
  Разгромом не был он обескуражен,
  Его одна, как встарь, душила страсть -
  Он, поле боя устелив телами,
  Внушал живым, что лучше навзничь пасть,
  Чем на колени пасть перед врагами,
  Он укреплял свою над войском власть.
  Фанатики! Ответьте, почему
  Вы, как и прежде верили ему?
  
   CXCIX
  
  Однажды и ребёнок понимает -
  На радуге небесной не играют!
  Алхимик отрекается, устав
  В горниле золото варить из ртути,
  Но Вера, даже в миф, но всё же став,
  Пусть ложной, но усвоенною сутью,
  Имеет свой, неколебимый нрав.
  Владел Моканна хваткою ловца,
  Которой Эблис связывал сердца!
  
   CC
  
  Лишь только Зелика одна и знала
  Что скрыто за завесой покрывала -
  Коварный заговор вселенской лжи
  Сплетённый властолюбцем, лже-пророком,
  На гибель человеческой души.
  Но разум ненадолго, ненароком,
  Как в огненной пустыне миражи,
  Взрывал в ней непокорности вулкан
  И умолкал, как древний истукан.
  
   CCI
  
  Моканна только в ней искал спасенье,
  В наряд венчальный, в бусы, украшнья
  Он вновь её, как в Мерве, облачил.
  И пред толпой, как жертвоприношенье,
  Невеста, чей жених - свирепый Нил,
  Она предстала (страшное мгновенье),
  Ей разум вновь с безумством изменил,
  А изувер, уже не веря сам,
  Внушал своим доверчивым рабам:
  
   CCII
  
  "Вы отдадите Жрицу на закланье
  Тем демонам, чьё злое заклинанье
  Владеет ею? Адову печать
  Которая чело ей омрачает,
  С неё лишь ваша Вера может снять!"
  ...Истошный вопль, ей горло раздирая,
  Взметнулся к небу. Но истолковать
  Лукавый изверг крик сей поспешил,
  Как глас Небес, сошедший со светил...
  
   CCIII
  
  О! Это было тщетное коварство,
  От голода - всего одно лекарство,
  Голодный собирал по колоску
  Всё то, что взмахом сабля разбросала,
  И хлебу - даже малому куску -
  Он верил больше. Сила покидала
  Бойцов Моканны. В поле, на скаку,
  Отряд тартарских горцев гарцевал,
  Но не атаковал, а выжидал...
  
   CCIV
  
  Всё было тихо пред последним боем.
  Настала ночь. С неимоверным воем
  Окутанные пламенем шары
  Обрушились на город, извергая
  Фонтаны раскалённой мишуры,
  И пламя, ненасытно пожирая
  Дома и храмы, скверы и дворы,
  Всё новых жертв искало - их тела
  Пылали, как живые факела.
  
   CCV
  
  В безумном танце адская фиеста
  Живым в ночи не оставляла места,
  Некшебских бань священная вода
  Смешалась с кровью, в шелк огня одеты,
  Казалось уж молитвой никогда
  Пылающие пики минаретов
  Не освятятся... Горе - не беда!
  Некшеб уже не раз переживал
  Осадных дней кровавый карнавал.
  
   CCVI
  
  В зловещих отблесках горящих башен,
  Взбешён, бессилен, но, как прежде, страшен,
  Моканна понимал, что час пробИл,
  Он обречён. Однако же, гордыня
  Его душила. Сам себе не мил,
  Как вопиющий в выжженной пустыне,
  Он страх и ужас в голос обратил,
  И душам погибающих во след
  Летел его безумный, дикий бред:
  
   CCVII
  
  "Принять позор? Смириться? Сникнуть? Сдаться?!
  О, нет! Нам выпал жребий жить и драться!
  Сейчас, когда так близок наш успех,
  Когда Господь призвал в иные сферы
  Храбрейших, лучших, преданнейших... Всех,
  Кто нёс в себе караты новой Веры,
  А нас избрал наследниками тех,
  Кто пал в борьбе, но завещал нам жить.
  Нам судьбы мира выпало вершить!
  
   CCVIII
  
  Где ваша Вера в свет Звезды Востока?
  Ещё вчера я был для вас пророком,
  Сегодня страх вам разум смог затмить,
  Но вы забыли как смертельно жало
  Во взоре славы. Всё труднее скрыть
  Его в покрове мрачном покрывала,
  Оно готово вмиг испепелить
  Мильон врагов. Сей взор так долго спал,
  Но пробужденья час уже настал!
  
   CCIX
  
  И убедиться в этом вам воочью
  Представится возможность нынче ночью.
  О! Это будет праздничный обряд,
  Где голод обессиленного тела
  Бойцы обильной пищей утолят!
  Испив вина от лучших виноделов,
  Измученные души воспарят
  До Райских Врат. И я, как обещал,
  Явлю свой взор из плена покрывал!
  
   CCX
  
  И снова - в бой! В котором взор явленный
  Рассеет тьмы ревущих по Вселенной!"
  В снедаемых сомнением сердцах,
  Упоминания о новой жизни
  Перебороли голод, боль и страх,
  Рождая жажду скорой сытной тризны,
  И в такт словам - оружья мерный взмах,
  В чеканном трансе вторили они:
  "Яви свой взор, яви, яви, яви!!!"
  
   CCXI
  
   Желая лицезреть Ворота Рая,
  Не чувствуя обмана и не зная,
  Что значило "испить и воспарить",
  Они, из сил последних выбиваясь,
  Плясали среди мёртвых во всю прыть,
  Воинственными криками пытаясь
  Оставшихся в живых приободрить
  Из раны вырванной, горящею стрелой
  Один из них взмахнул над головой.
  
   CCXII
  
  И грянул пир! И разгорелась тризна!
  Моканна вновь возвышен, снова признан,
  Над ним взошла кровавая Луна,
  Горя в багровом отсвете пожара.
  И Зелика была обречена
  Всё это видеть. О, Господня кара!
  Как ты немилосердна, как страшна...
  Богатый стол с обильною едой,
  Что ни сервиз, ни кубок - золотой.
  
   CCXIII
  
  Вновь человечье гнусное отродье
  Он с лёгкостью купил. Чревоугодье
  Ниспослано, как искушенье, но...
  От голода дрожащими руками
  Они хватали пищу. И вино
  Отхлёбывали жадными глотками...
  И лже-пророку делалось смешно
  При виде жертв своих. Он хохотал
  Безудержно и злобно. Он-то знал,
  
   CCXIV
  
  Что траурное выльется веселье
  В немое, похоронное похмелье.
  Тем временем кружиться продолжал
  Безумный жернов адской вакханальи,
  Где раб плясал, орал, хлебал, жевал,
  Где сытые и пьяные канальи,
  Вдруг, с ног валились. Навзничь. Наповал.
  Во тьму небес послав стеклянный взгляд,
  С глотком вина испив смертельный яд.
  
   CCXV
  
  Слепая Вера! Коль иной не надо -
  Вот за неё достойная награда!
  За преданность, за воинскую честь,
  Которую в боях не растеряли,
  Была наградой варварская месть.
  Последние бесславно умирали,
  В мученьях ублажали злую спесь,
  В кулак сжимая пальцы пред собой
  Бессильной непослушною рукой...
  
   CCXVI
  
  Моканна, как железное забрало,
  Сорвал с себя завесу покрывала,
  Богоподобный, некогда, кумир,
  Сейчас, звериной исказясь гримасой,
  Как яростный кладбищенский вампир,
  Застигнутый врасплох рассветным часом,
  Затравленно глядел на этот мир,
  В котором он величья не снискал,
  И мир его с позором отторгал...
  
   CCXVII
  
  Но, глядя жертвам в мёртвые глазницы,
  Он продолжал куражиться, глумиться:
  "Тупые черви! Гнусные рабы!
  Вы отыскали путь в свою нирвану?
  Весь мир взнуздав, поставив на дыбы,
  Вы оказались жервами обмана.
  Покойтесь с миром, знайте, если бы
  В бою вы оказались всех сильней,
  То стал бы жребий ваш куда страшней!
  
   CCXVIII
  
  И ты, о, Жрица, юная невеста,
  Займи, как подобает, своё место,
  Не бойся их, они - лишь мертвецы,
  Иль мёртвых никогда ты не видала?
  Мои ночные гости, храбрецы,
  И в честь твою наполнили бокалы.
  Но что это? Все пьЯны? О, глупцы!
  Тупая жажда, ум опередив,
  Вскачь пронеслась, бокалы осушив.
  
   CCXIX
  
  Не грех бы и невесте причаститься...
  Достаточно для вен горячих Жрицы
  И капли драгоценного вина,
  Чтоб прелесть уст сумела сохраниться -
  Счастливому любовнику она
  Позволит поцелуем насладиться
  И, поделившись ядом с ним сполна,
  Исполнит то, что я не смог свершить,
  Чтоб Эблиса достойно ублажить!
  
   CCXX
  
  Лишь мёртвый враг в бою имеет ценность,
  Лишь мёртвому прощаю я надменность,
  Хотя мой жребий тоже - умереть,
  Но только не голодной смертью твари,
  Что заживо сгниёт. Не дОлжно сметь
  Глумливому рабу в грязи и гари
  У ног своих с презреньем лицезреть
  Пророка прах. Пусть смерть. Но после них!
  Я буду здесь последним из живых!
  
  
  
   CCXXI
  
  Настал мой час... Я полон нетерпенья.
  Последнего ждёт тело омовенья,
  В роскошной ванне, где, сомненья нет,
  Кипящее таинственное зелье
  Мой дух убережёт. На много лет
  Она желанной станет мне купелью.
  Свидетельствуй, и помни мой запрет,
  Никто живым отсюда не уйдёт.
  С собою в царство мёртвых унесёт
  
   CCXXII
  
  Души моей успокоенья тайну.
  Уйду не навсегда, и не случайно
  Вернусь в кровавых отблесках зари,
  И в честь мою, с усердием и тщаньем
  По всей Земле воздвигнут алтари,
  Где я глупцам за всё воздам закланьем.
  Вампиры, вурдалаки, упыри -
  Жрецами станут в них и на крови
  Мне поклянутся в Вере и любви.
  
   CCXXIII
  
  И заклинанья этой новой Веры -
  Расчётливо-невнятные химеры,
  Предательством наполнят паруса
  Отправленного Дьяволом ковчега
  С проклятием в Эдем, на Небеса,
  С земного, отвоёванного брега.
  Да, выпадет кровавая роса,
  Мою дорогу к трону окропив,
  Анархию и ложь объединив!
  
   CCXXIV
  
  И ныне не рождённые монархи -
  Царьки, князьки и церкви иерархи,
  Уже обречены. И проклинать
  Меня из века в век найдут причины,
  Мой Гений, Дух, божественная Стать,
  Вернутся в мир под дьявольской личиной.
  Тщеславие и жажду убивать
  Я снова разбужу и станут вновь
  Земным блаженством ужас, боль и кровь.
  
   CCXXV
  
  Но, чу! Таран уж сотрясает стены,
  Нет! Страха нет! Я избежал измены!
  Здесь не найдут и слЕда моего,
  А мётрвые всегда хранят молчанье...
  Теперь - следи - пророка естество
  Финал обряда нашего венчанья
  Мгновенно обращает в божество,
  Мой Дух соединяя навека
  С энергией святого Родника!
  
   CCXXVI
  
  По мраморным ступеням к краю ванны
  Торжественно и зло ступал Моканна
  И, устремив в неё безумный взгляд,
  Как-будто подчинял себе стихию
  Кипящих вод. Свой дьявольский обряд
  Он завершал в молчании. Вития
  В нём утолил свой проповедный глад.
  И, вдруг... прыжок. И брызг бурливый рой
  Сомкнулся у него над головой.
  
   CCXXVII
  
  Так мёртвый город заключил в объятья
  Живую жертву мрачного проклятья.
  Одна средь голых обожжённых стен,
  Держа в руках Моканны покрывало,
  Она брела сквозь муки, смерть и тлен,
  Ни для кого не зрима, кроме Аллы.
  Вновь проживая ужас жутких сцен,
  Их, людям в назиданье и пример,
  Поставить мог лишь лютый Люцифер!
  
   CCXXVIII
  
  А метроном осадного тарана,
  Бодря сердца ревнителей Корана,
  Секунда за секундой приближал
  Падение Некшебских бастионов,
  И мёртвый город, как живой, дрожал
  Под градом ядер "жала скорпиона"*
  И камень стен напора не сдержал,
  Обвал звучал, как триумфальный гром -
  Войска халифа бросились в пролом.
  
   CCXXIX
  
  И первым в их рядах неудержимо
  Судьба вела горячего Азима.
  Но лишь осела пыли пелена,
  Не яростный отпор остановил их,
  А та кладбищенская тишина,
  Повисшая, как на краю могилы,
  Над мёртвым градом. Вот она, цена,
  Которую за пару черных крыл
  Моканна Люциферу уплатил.
  
   CCXXX
  
  В немом туманном мареве рассвета
  Расплывчатым, нечетким силуэтом
  На фоне догорающих руин,
  Навстречу, словно призрак, выступала
  Фигура в белом. Шаг, ещё один...
  О! Как знакомо это покрывало!
  "Смерть Дьяволу!" - орали из-за спин,
  "Святой халиф, он мой! - вскричал Азим,-
  Я раздавлю червя движением одним!"
  
   CCXXXI
  
  Однако, в грудь врагу удар нацелив,
  Азим сдержал коня. Конь, еле-еле,
  Ступал вперёд, оттягивая миг
  Триумфа. Враг обезоружен,
  За покрывалом робко прячет лик,
  И над челом уж Ангел Смерти кружит...
  Но призрак, вдруг, рывком копья достиг,
  И, обхватив древкО, что было сил
  Себя смертельной раной поразил.
  
   CCXXXII
  
  И вмиг побагровело покрывало,
  Но побледнел Азим. Что, вдруг, с ним стало?
  В копьё вцепилась... девичья рука!
  Долой с коня! И прочь с лица забрало!
  О, Боже, правый, это - Зелика!
  "Любимая..!"- но дева умирала,
  В глазах лениво плыли облака,
  И голову в его ладонь склоня,
  Она шептала:"Ты прости меня...
  
   CCXXXIII
  
  Молить о смерти Бога я не смела,
  А умереть сама... нет, не сумела.
  Как сладко смерть принять из этих рук...
  Но я об этом даже не мечтала.
  Я думала избавиться от мук,
  Переодевшись в это покрывало.
  Был должен, верно, каждый третий лук,
  Напрвленный недрогнувшей рукой,
  ТотчАс же, поразить меня стрелой...
  
   CCXXXIV
  
  Ты - мой палач. Иного мне не надо,
  И смерть из рук твоих - моя награда!
  Её на жизнь, где счастье и любовь,
  Поверь, я никогда не променяю.
  Карай. Пусть очистительная кровь
  Прольётся, раз и навсегда смывая
  Позор и грех души моей. И вновь
  Меня своей любимой назови -
  Прощальный знак прощенья и любви...
  
   CCXXXV
  
  Твои уста пусть днём и ночью дышат
  Молитвой обо мне. Её услышат,
  Пред Аллой повторяя за тобой,
  Все Ангелы. И высшее прощенье
  Мне снизойдёт. Блаженство и покой!
  Душа восстанет из Реки Забвенья,
  И в снах тебе расскажет, милый мой,
  О радости своей. Молись и знай,
  Нас смерть не разлучит...Прощай... Прощай...
  
   * * *
  
   CCXXXVI
  
  Летело время. Дни слагались в годы.
  Неспешная Аму катила воды
  У брЕга, где молитвой освящал,
  И день и ночь, печальное надгробье
  Согбенный старец. Зной ли предвещал
  Пустынный ветер, или мерной дробью
  Слезился дождь - старик не замечал -
  Пав на колена, из последних сил,
  Он Небесам молитвы возносил.
  
   CCXXXVII
  
  И, как награда, словно озаренье,
  В предсмертный час ему пришло виденье -
  Нарядная, красивая - Она,
  В последнем сладком сне ему явилась
  И молвила:"Я Небом прощенА..."
  Старик вздохнул и к небу устремилась
  Душа его.
   Чиста и холодна,
  Их ласково баюкает река -
  Бок о бок спят - Азим и Зелика...
  
   * * *
Оценка: 7.25*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"