Сотников Борис Иванович. Книга 8. Советская империя Зла, ч.2

Война - наихудшее средство продолжения эгоистической политики государственных вождей, расплачивающихся за неё жизнями своих народов. К сожалению, историки, восхваляющие таких победителей, как Александр Македонский, Карл Великий, Наполеон Бонапарт, не задумывались о том, что их книги будут поощрять новых "вождей" расплачиваться новой кровью своих сограждан. Этих историков надо причислить к преступникам, как и всех государственных подхалимов, применительно к которым давно пора создать статью уголовного кодекса, карающую за государственный подхалимаж. Это предохранило бы нас от взращивания лениных, сталиных, хрущёвых, брежневых и других икон авторитетности. А Ленина, Троцкого, Сталина и Брежнева, напялившего на себя мундир-панцирь из незаслуженных наград, сажавшего в психушки инакомыслящих, предать, в назидание потомкам, Суду Истории за совершённые ими злодеяния против человечности.

Автор

Глава первая

Вера Андреевна хорошо помнила, как прибегал сын домой из кинотеатра и, сгорая от детского нетерпения, закатывая от восторга глаза, выпаливал:

- Ма! Па! Какое кино сегодня показывали!.. Ну, просто мировое!

- А что же ты сегодня смотрел, сынок? - спрашивала она.

- Как матросы подняли бунт на корабле! Их там притеснял один офицер. В очках. Стёклышко в глазу - так и сверкает! А они его - р-раз, и за борт! А потом в город приплыли. На них солдаты с винтовками пошли: штыками вперёд! И в порту колясочка детская с ребёночком по ступенькам поехала вниз...

Глядя на сына и улыбаясь, Белосветовы знали - мальчик смотрел "Броненосец "Потёмкин"", который они видели в 26-м году, когда сыну было только 5 лет. А теперь это кино вернулось в город опять, и его смотрят уже их дети.

Дети подрастали и в других, знакомых им, семьях - у Екатерины Владимировны Котенёвой, у Решетилова. Были они почти погодками и росли, воспитываясь на одних и тех же кинофильмах, радиопередачах, пионерских сборах очень похожими по убеждениям. Родителям, не разделявшим их настроений, с каждым годом приходилось всё труднее разговаривать с ними, чтобы не выдать себя. Нужно было осторожничать, подбирать слова.

В 34-м году началась в стране кампания по спасению "челюскинцев", застрявших на своём ледоколе во льдах севера. Киножурналы об этом захватывали дух не только у одних мальчишек. Горели вдохновенным огнём глаза и у Наташи, которая была на 2 года младше Саши. А когда появились первые звуковые фильмы, восторги детей удесятерились.

- Ма, ну, как живое всё! И ходят, и говорят, как настоящие люди! Как это сделали? Большевики, да? Живые люди на полотне! А свет загорится, и нет ничего. А?

- А при чём здесь большевики? - осторожно спросил Белосветов, желая пробудить в сыне способность думать самостоятельно. - Киносъёмочный аппарат придумали братья Люмьеры, во Франции. Звукозапись - американский изобретатель Эдиссон.

- Ой, вы бы видели, сколько народу-у в зале!.. А когда Жиган убил Мустафу - мальчишки такой свист подняли! Вот ведь, гад, а?

Сын смотрел на родителей ясными глазами ребёнка, покорённого силой киноискусства, и продолжал им восторгаться, не отреагировав на вопрос отца.

Они и сами были многим поражены. В 29-м году большевики провели в своих рядах партийную чистку. Прямо в цехах заводов и фабрик рабочие изгоняли из партии всех примазавшихся к ней - чистили от грязи свою партию. А потом открыли в городе ещё 3 института: инженерно-строительный напротив дома отца Андрея, институт инженеров железнодорожного транспорта и химико-технологический институт. Стране нужны были инженерные кадры из рядов крестьян и рабочих. После "Шахтинского дела" в Донбассе, когда была раскрыта, как писали газеты, целая вредительская организация, состоявшая из старых спецов, в правительстве решено было не надеяться больше на "бывших". Это было и ударом по чести всех "бывших", которые считали себя незаслуженно оттираемыми от жизни и любимого дела, но и многих поколебало в личных убеждениях. Может, действительно надо принимать жизнь как-то по-новому и готовить к участию в ней собственных детей?

Вся страна была в гигантских стройках, которые показывались в киножурналах - тут хроника, тут не соврёшь! Энтузиазм комсомольцев на этих стройках тоже был неподдельным, это видно по улыбкам на лицах. Сами это видели, выезжая на строительные субботники. А если подрастает такая молодежь, то за ней, рассуждал Белосветов, бескорыстным будет и будущее. Да и среди партийцев-большевиков Белосветовы встречали немало честных и идейно убеждённых людей. Особенно много знала таких Вера Андреевна среди учёных в своём институте. Не раз рассказывала ему с восторгом о каком-то Емельяненке.

- Коленька, представляешь, у него отец - тоже священник, уж мне-то известно. Но он вынужден скрывать это, хотя честнее его и талантливее я не знаю другого большевика! А уж учёный - так это от Бога, как говорится: настоящий! Отдаёт себя науке полностью, дни и ночи работает.

А потом было убийство Кирова - какое-то грязное, сомнительное. Пополз слух, что Сталин сам убирает своих потенциальных соперников. Сначала был выдворен из СССР Троцкий. Ещё до этой высылки был отравлен наркозом во время операции нарком Фрунзе - об этом рассказывал всё знающий всегда Коровин-Корф. Белосветов верил ему, припоминая свой последний разговор и со Слащёвым.

- А может, это движение комсомола постепенно выдохнется? - думал Николай Константинович, вновь заколебавшись. - Утратит притягательную силу, и молодёжь прозреет?.. Ведь на каждом шагу в глаза и уши из всех газет и радио: "Сталин - великий вождь народов; друг и учитель; корифей наук; зодчий человечества!" Сталин, Сталин, во всём Сталин! А справедливости как не было, так и нет, а есть сплошная сталинщина: неравенство граждан перед законом и унижение".

Если бы не комсомол и его вожак Косарев, которого показали в одной из кинохроник - страстного, убежденного в правоте дела, может, Белосветов и не колебался бы. Но комсомольцы вышибали у него из-под ног какую-то важную для него философскую платформу. Одно дело, когда точно знаешь, что у Сталина всё ложь и обман, и совсем другое, когда видишь перед собой не отдельного какого-то честолюбивого и подлого эгоиста, а живые массы молодых людей в действии. Не забыть, как один комсомолец на стройке сказал ему: "А для себя ведь строим, что же тут удивительного? Разве хороший хозяин жалеет время и силы, когда строит себе дом?" И, подумав, добавил: "Будет электричество - заводы построим. Вот тогда уж и отдохнём!"

Не раз он потом его вспоминал, хотя не отдыхали комсомольцы и после, когда вовсе мрачные годы пошли - арестовали в 35-м Каменева и Зиновьева, а в 36-м и расстреляли. Обвинения были липовыми, смехотворными. Вероятно, их и надо было судить, но не за то, за что осудили, а за Кронштадтский мятеж, который был спровоцирован Зиновьевым. В 36-м все люди как-то притихли, почуяв недоброе, а комсомольцы продолжали петь на своих стройках бодрые оптимистические песни - раньше таких не было в народе. Вот что сбивало с толку.

Он и сам проводил свободное время либо на грядках в саду, которые насадил, либо делал себе и соседям книжные полки, шкафы. Свежие стружки, смолистый запах дерева отвлекали его от тревожных забот и мыслей, но всё равно думалось - от жизни не отключишься. Из истории человечества знал, дух жадности, накопительства похоронил не одну великую идею. Стоит примазаться к хорошей идее корыстным людям, как это случилось с социалистами-утопистами в Англии, пытавшимися построить равенство в пределах одной фабрики, и всё пропало. Может, так будет и с комсомолом? Ведь ясно уже понимал, партия большевиков через средства информации обманывает молодёжь. Да и не только молодёжь, потому что и сама превращалась уже из партии в административную власть, а её Политбюро и ЦК - в шайку насильников, в банду, прикрывающуюся идеями о справедливости. Надо было теперь думать не о себе - подрастали дети. Как воспитывать их, чтобы не упрекали потом?

Тесть был скуповат, как все попы, и Николай Константинович боялся, чтобы сын и дочь не выросли жадными и эгоистичными.

Старик даже кружку прикреплял цепочкой к питьевому бачку в саду, чтобы не утащили чужие мальчишки. Это же надо додуматься до такого!..

К цепям у Николая Константиновича ненависть зародилась давно, ещё в Петербурге, когда его взвод был в карауле и охранял артиллерийский склад. Было холодное зимнее утро, мела позёмка. И вдруг на дороге, ведущей за город, появилась партия заключённых кандальников, которых отправляли из столицы, видимо, по этапу. На ногах у них позванивали цепи, которыми они были скованы. Его поразила тогда эта картина: "Как можно? - думал он. - Люди - и в цепях!" И долго ещё смотрел им вслед, пока не скрылись.

После этого стал замечать цепи везде. На гранитной набережной меж тяжёлых тумб. На железных оградах. На кораблях, где из якорных клюзов цепи уходили в воду. Иногда казалось, что весь город, вся Россия закованы в цепи.

На австрийском фронте во время Брусиловского прорыва он увидел австрийского солдата, прикованного цепью к своему пулемёту. Все убежали, а этот остался и отстреливался до тех пор, пока его не зарубили мчавшиеся в атаку кавалеристы. Выходило, цепи были не только в России. Но в России их было больше. Вспомнил, что в прошлом году в соседнем дворе хозяин бил собаку на цепи. Он её пинал, а она ползала перед ним на животе, пытаясь лизнуть его руку, чтобы задобрить. Казалось, что с возрастом душа закалилась, но эта сцена потрясла его своей жестокостью.

Вспоминал он и золотые цепочки, подаренные ему Сычёвым в Крыму. Неприятно было сознавать, с кого они были когда-то сняты. А невидимые цепи? Которыми прикован каждый к своему дому, рабочему месту, к семье. Разве они слабее стальных? Попробуй, порви. Вот он лично. Остался без родной фамилии и прикован теперь к чужой, от которой не уйти, как собаке соседа от своей злой судьбы.

Рассматривая цепочку на питьевом бачке и цепь для ведра на деревянном вороте колодца, Николай Константинович подошёл к колодцу и, заглянув в его темноту, увидел на поблескивающем водою дне себя на цепи. Подумал: "Весь белый свет в цепях, рабы". К этому времени уже знал от Коровина-Корфа, разошедшегося с женой, что чистка в партии большевиков, проведённая их центральным комитетом, вычистила из своих рядов, в основном, людей грамотных и наиболее самостоятельно думающих. В партии остались лишь послушные, не рассуждающие "винтики", по терминологии их главного руководителя Сталина.

Для своих детей Николай Константинович бездумного отношения к жизни не хотел. Поэтому без конца пополнял библиотеку полезными для подростков книгами и много думал о воспитании. Чтобы привить им любовь к чтению, он часто восхищался какой-нибудь прочитанной книгой вслух:

- Ах, хороша! Что я делал бы без книг? Верно сказано: книга - первый друг человека.

Памятуя опыт своего отца, не забывал и о труде. Дочь приохотил помогать матери, а сына мастерить, клеить, строгать рубанком, уметь всё починить, исправить самому, если не работало. И когда видел, что дети отлично поработали, тоже восторгался:

- Ах, молодцы, ну и молодцы же у нас дочка с сыном! Наташенька сегодня целую грядку лука сама прополола - ведь кроха совсем! А Сашенька без моей помощи исправил поломанный примус. За стол их сегодня - на почётное место!

Жена подыгрывала ему:

- Верно, папочка. Каждый должен трудом добывать свой хлеб. Конечно же - на почётное место! Пусть видят все, какие славные у нас дети.

Труд в доме был возведён в незыблемый принцип. Николай Константинович был убеждён, хорошее воспитание - фундамент, на котором будет держаться в человеке всё, его способности, талант, честь. Не будут заложены основы с детства, не будет и доброты, честности. Сыну он начал внушать ещё с трёх лет:

- Не хнычь! Не жалуйся! Мужчины не жалуются.

К 7-и годам сентенции усложнились:

- Надо всё уметь делать самому, не расти захребетником, метящим в руководители!

- Трудности переноси без жалоб и унижения. Помни о достоинстве!

Ошибок в педагогике не прощал и жене:

- Вера! Нельзя забывать о воспитании принципов. А ты сегодня позволила при детях нелестно отозваться о соседях.

- Но что я такого сказала?

- Есть пословица: у злой Натальи все люди канальи.

Вера Андреевна обиделась.

Тогда пояснил свою мысль мягче, но был непреклонен:

- Верочка, не надо обижаться. Пойми, говорить, не думая, что стрелять, не целясь. А без нравственного воспитания даже способный и деятельный человек станет хамом и деспотом, как только получит власть над другими.

- По-моему, ты слишком строг. А главный человеческий талант не в строгости, а в доброте. Сам же говорил: людей надо жалеть и прощать их.

- Это говорила моя мать. Но жалеть - не значит лишь гладить по головке. А прощать, что ж - прощать надо. Я и простил. Однако же воспитанный человек не должен интриговать и унижать. Поэтому дурно отзываться при детях...

- Ну ладно, прости меня, я не подумала.

- Вот и славно. - Он подобрел, заулыбался. И погладив руку жены, прибавил: - Без нравственности, заложенной с детства, справедливого общества не создать.

Последняя фраза была не его, её любил повторять отец Николая Константиновича, а теперь вот он неожиданно повторил её сам, ибо верил в испытанную мудрость.

Мир был восстановлен.

В семье Николая Константиновича никогда не лгали, не жаловались и не осуждали других. И жена, и дети научились переносить невзгоды и неудачи молча, не передавая дурного настроения другим. Потому, что так жил и вёл себя сам Николай Константинович. Однако его удивляло почти полное отсутствие интеллигентности в людях. Куда подевалась интеллигенция? Писатели какие-то странные пошли, один язык чего стоит! Серафимовича с его убогими фразами и образами - "пулемёт татакал" - и Маяковского с кривыми словами он просто не переносил, хотя и чувствовал, что у последнего есть и талант. Ни нового Толстого тебе, ни Чехова - всё больше какие-то "Гидроцентрали", "Время, вперёд!" Разве это книги, имена! Нет, не принимал. Да и люди стали грубыми и жадными, стремились добывать себе обувь и ситец, используя для этого связи, знакомства. Обходили законы и просто обыкновенную совесть даже по мелочам. Взятка для них, обман, лесть перед начальством и угодничество становились нормой жизни. Газеты писали о высокой сознательности масс, а кругом была только жадность и злоба. Жадность же ещё никогда не помогала людям стать порядочными. Так что перспектив Николай Константинович не видел и на будущее.

Однажды на рыбалке, когда кончился утренний клёв и начало пригревать солнышко, Николай Константинович сказал сыну:

- Хватит рыбачить, Сашенька, давай-ка позавтракаем, а?

Он расстелил на траве газету, достал из рюкзака снедь и, глядя на прибрежные кусты, на поднимающееся над речкой Самарой солнце и на реденький туман над водой, произнёс:

- Какая красота вокруг нас, сынок! Речка, лес, птицы поют!

- И правда, па, красиво! - живо откликнулся сын.

- А вот люди становятся всё хуже и хуже. А знаешь, почему?

- Не знаю, па. - Лицо у мальчика вытянулось, стало серьёзным.

- От несправедливости, сынок.

- Чьей?

- А всех, - уклонился Белосветов от прямого ответа. - Все живут только для себя и не хотят замечать других.

- Я замечаю, - сын внимательно смотрел на него, мальчишке шёл тогда уже 14-й.

Белосветов решил поговорить с ним серьёзно:

- Как ты думаешь, а чем хороши честные люди?

Мальчик пожал худенькими плечами. Чтобы не отпугнуть, стал с ним сердечнее и проще:

- Стремлением к справедливости, сынок, ты это запомни. Но человеческое общество существует уже давно - несколько тысяч лет - а справедливости для всех людей так и не установили.

- Ну как же, па! А у нас? - удивился сын, думая, что отец что-то напутал или забыл.

- Мы - это только одна страна на земле, - снова уклончиво ответил он. - А в большинстве стран справедливости нет ведь?

- А, - оживился мальчик, - ты имеешь в виду весь мир?

- Так и у нас ещё не все сознательные. Полного равенства ещё нет. Не всех принимают в комсомол и в институты.

Лицо сына омрачилось, будто тень от облачка легла. Не глядя Белосветову в глаза, ковыряя землю прутиком, спросил:

- Меня тоже не примут, да? Потому что сын священника?

- Да, сынок, - признался ему честно. - Но я, видимо, скоро уйду из церкви.

Сын неимоверно обрадовался, вскинув на отца вопрошающий взгляд, полный надежды и счастья:

- Правда, па?! А то все ребята на меня "Поп" да "Поп"! Кличку такую дали! - Сын опустил голову, и Николай Константинович увидел на его лице горькую, незатихающую ни на минуту, обиду. Чтобы утешить его, объяснил:

- Какой из меня священник? Случайно вышло. Так что скоро прекратят тебя дразнить! Да ведь и несправедливо дразнили: ты-то при чём? Уйду, не хочу, чтобы ты невинно страдал из-за меня.

В просиявших глазах сына было столько любви и переживания и за отца, и за себя, что у Белосветова пресеклось дыхание от благодарности к ответной любви. Вот когда он твёрдо, бесповоротно решил, что уйдёт из церкви. Довольно с него, послужил людям, сколько мог, а дальше - нельзя. Вон что получается, оказывается! За него вынужден расплачиваться сын, да ещё такой ценой - мальчишеским презрением. Где же справедливость?..

Вспомнил своего отца. В военное училище Белосветов пошёл по его настоянию. Отец сказал: "Иди-иди, а то так и будешь со всеми соглашаться! Армия научит тебя твёрдости". Отец был прав, Коля рос в детстве мягким, податливым на чужие слёзы и уговоры, своего мнения не отстаивал. Армия, действительно, сделала его решительным, в трудные моменты он даже проявлял на фронте храбрость и не пятился, но безразличие к своей судьбе и доброта по отношению к другим так и остались в нём навсегда и часто мешали ему.

В армию Деникина его вовлекли, доказывая, что всё равно ему не добраться домой. И он поверил, не проявил настойчивости. Сычёв почти насильно увлёк его за собой в дезертиры и всучил ему за это золото и бриллианты, которых он не хотел брать, поняв, что всё это награбленное. Однако же не устоял и тут. Отец Андрей пожелал, чтобы он стал священником, и он опять не устоял, сдался, хотя ему даже сама мысль о рясе вначале претила. Но умоляла жена, да и дом, в котором жил, был не его - для Рождественских он был пришлым человеком, "примаком", как говорили на Украине, свалившимся к ним на шею. Идти против тех, чей хлеб ешь, ему казалось непорядочным, да и обстоятельства тогда слишком круто складывались. Потом его просила пожалеть её Екатерина Котенёва, и он пожалел. Влечение к ней появилось позже, а сначала-то...

Так и всё шло у него в жизни. Сам мог вынести, что угодно, любые трудности и горести, мог даже лишить себя жизни, коль уж сумел нажать на спусковой крючок, но всегда ему других было жальче, чем себя. Не от слабости характера, от доброты. И теперь вот боялся, что и сын такой же и начнёт всем уступать. А главное, его ни за что подомнёт под себя власть большевиков, строящая своё благополучие на несчастьях других. Но сын этого не понимает, и будет соглашаться, потому что верит этой власти. Как раскрыть ему глаза, если он даже киносъёмочный аппарат был готов приписать в заслугу большевикам? Выходит, и с воспитанием собственного сына он уступил? Пожалел мальчика, не захотел калечить ему душу, опять по доброте? Но отдал-то его не добрым людям, а мерзавцам!

После кинофильма "Чапаев" в городе появились у мальчишек игры в "красных" и "белых". После "Джульбарса" все мальчишки стали обзаводиться собаками и мнили себя пограничниками. А когда вышла картина "Партбилет", насторожившая всех против "кулаков", скрывающихся под чужими фамилиями, сыну уже нельзя было рассказать правду о собственной жизни. А ведь мечтал, что когда нужно будет, он ему расскажет. Жизнь постоянно загоняла Николая Константиновича в угол. Всё шло не по его воле даже в собственном доме. Задумает что-то сделать жена - не сопротивлялся: ладно, мелочь. Воспитывал, считалось, детей, да строгал доски, чтобы отвлечься, не думать о своей жизни. Остальное пустил на самотёк. За собой, правда, следил: занимался ежедневно зарядками, физическим трудом и был всегда подтянут, как истинный офицер. Никогда не переедал, даже после голода. А вот жена стала полнеть, когда снова появился вольный хлеб. Её всё чаще прихватывало сердце, а она лишь полнела, вместо того, чтобы взять себя в руки. Но он постеснялся ей об этом сказать, чтобы не обидеть, а выходило хуже. Любил читать Толстого - там ему были созвучны мысли о душе, спасении. А спасать-то надо было не только свою, но и душу сына. Но как?..

В чём смысл жизни, счастье у самого? Похоже, что не было. Внутренне он мучился, конечно, от сознания какой-то никчемности, но как сопротивляться, не знал. Корф, разошедшийся с женой еврейкой, рассказывал страшные вещи о еврейском засилье в государстве. Много лет его считали в этой местной еврейской семье своим - "шабесгоем", и не стеснялись похваляться своими достижениями. От них он узнал, что почти всё главное руководство в наркоматах внутренних дел, иностранном и финансов состоит из евреев, которые напичкали вокруг себя даже на рядовые должности своих близких или дальних родственников. Что почти все члены правительства женаты на еврейках, если не с первого брака, то со второго. У Молотова, Ворошилова, Куйбышева, Кирова, Микояна и так далее, вплоть даже до первого секретаря ВКП(б) Узбекистана, жёны еврейки. В руках евреев вся торговля, медицина, радио, пресса. В Днепропетровске первый секретарь обкома партии -еврей, на всех ответственных должностях сидят евреи и дошло уже до того, что и в шахматном клубе одни евреи, потому что украинцам и русским играть в шахматы некогда, надо работать, а евреи тренируются этой игре и на работе - они не за станками стоят, а все либо преподают в институтах, либо бездельничают в научно-исследовательских лабораториях.

Белосветов, не расстававшийся всю жизнь с шахматами, научил играть и сына, и дочь. Но, что делается в шахматном клубе, не знал. Лишь спросил Корфа:

- Дмитрий Павлович, а почему вы разошлись с женой? Она что, почувствовала в вас антисемита?

- Бог с вами, что вы! - замахал руками Корф. - У меня 2 ребёнка, как и у вас. Какой я антисемит?! Да я и раньше не был им. Просто изменял ей и попался на этом. А когда её родственники стали меня оскорблять, я не вынес и ушёл из дома совсем. Задумался надо всем, чего наслушался от евреев за все эти годы, и стал антисемитом только сейчас. Прозрел, как говорится.

- В таком случае вам лучше уехать из города, - посоветовал Белосветов.

- Считаете, что захотят отомстить?

- А вы сами так не считаете?

- Но ведь я - отец детей моей жены...

- Ну, смотрите, вам виднее.

С тех пор Белосветов Корфа больше не видел. Значит, куда- то уехал. А вот собственная жизнь Николая Константиновича продолжала оставаться пассивной. Что он мог изменить? Ничего. Ну, и продолжал приспосабливаться, как мог. Всё суета, мол, и все смертны. Если и существует какое-то кратковременное счастье, то оно у человека может быть лишь дома, в семье. Все - чужие для каждого, родные души - только жена и дети. Только дома тебя всегда поймут и простят, если ошибся. Остальным нет никакого дела до нас - равнодушны.

Его не заботили ни деньги, ни вещи. Стоило ли из-за них чего-то искать, добиваться? Есть на жизнь, и довольно. Он никуда не ездил. Не было у него и друзей, были лишь знакомые. Доктор-сосед, ещё несколько человек. Людей, общение с ними ему заменяли книги, жена и дети. Ну, а это всегда было рядом - хочешь, читай, хочешь поговорить - тоже есть с кем. Да так и надёжнее: меньше будут знать о тебе посторонние, не проболтаешься о своём прошлом. "Бывший", этим сказано всё! Не только отсутствие прав на активную жизнь, но и сама линия поведения: живи, не высовывайся, если хочешь жить. Тюрем и ссылок в России всегда хватало на всех недовольных. А при Сталине их настроили для сотен тысяч, в виде концлагерей с беспощадным режимом.

Он и не высовывался. Придёт из церкви, поиграет с сыном или с дочерью в шахматы, пообщается заодно, а потом за книгу - и в кресло. Вечером прихлёбывает из стакана пахучий, вишнёвого оттенка, чай.

- Коля, сходил бы куда, отвлёкся! - скажет жена иногда. А он ей в ответ:

- А мне, Верочка, и с тобой хорошо. Куда идти-то? - И смотрел на неё ясными преданными глазами. А в душе чувствовал: "Старею!.."

Жену это умиляло. Хотя, бывало, ходили вместе в кино, если хорошая картина появлялась в городе. Она приносила из буфета бутылку сухого вина, сыр и подсаживалась рядом. Начинался у них какой-нибудь длинный разговор о смысле жизни, суете или о прочитанном. А чаще говорили о детях, их успехах в школе. И казалось, было хорошо и интересно, никуда не тянуло. Изредка, случалось, навещала их Екатерина Владимировна. Но и это проходило для него теперь без особых переживаний: отгорело всё, ушло в прошлое, чего переживать! И он оставался приветливым, спокойным. Разве что иногда только, в праздники, когда встречался с Екатериной Владимировной взглядом после нескольких рюмок вина, становилось горячо глазам и хотелось расплакаться, неизвестно от чего. А большею частью обходилось без слёз в душе, как у него, так и у неё - мирно, тихо. И вообще, лучше не касаться этого и в мыслях, потому что ничего хорошего это не даст, кроме размышлений о том, что мог быть более счастливым с нею, чем с Верой, да и от чего хочется плакать, тоже известно, живые ведь, не деревянные. Так что лучше не шевелить. Потому и приходила Екатерина Владимировна редко, что становилось невмоготу, когда душа уже не выдерживала долгой разлуки. Он догадывался об этом, чувствовал всё; как знала всё и чувствовала и она.

Вот так, пока Николай Константинович годами прихлёбывал чай и томился неясными мыслями о смысле своей жизни, ощущая, что чего-то ещё хочет, но не может получить и отказывает в этом себе, что душа его стронута с места и тоскует, сын его, воспитанный им в духе любознательности и высокой ответственности за всё, тоже много читал и рос. И у него тоже вот, оказывается, страдала душа из-за него, отца. И однажды выяснилось для Николая Константиновича с особой отчётливостью вдруг, что жил он неправильно. Как улитка. И как ни горько сознавать это, а никуда от правды не денешься, не сбежишь: вот она, во вспыхнувших глазах сына. И надо теперь, действительно, уходить из церкви и вообще многое изменить в своей судьбе. Как? Ответить пока не мог - не знал. Решил лишь, что уйдёт из церкви и что обязан сделать окончательный выбор: либо он должен принять и советскую власть, коли уж её принял народ, шедший за нею, либо наоборот, рассказать сыну, что власть эта ему - враждебна, и объяснить, почему. А там уж, что будет, то и будет. Но только не раздвоенность, не тягучая, выматывающая душу пассивность...
2

Жизнь нанесла Белосветову неожиданный удар именно в тот момент, когда он полностью переменился - ушёл из церкви, принял советскую власть, увидел сына рослым, могучим парнем, вымахавшим в "белосветовскую" породу. И вдруг по стране прокатились волны арестов, а Сашу не приняли сначала в комсомол в школе, а потом и в металлургический институт, куда он хотел поступать - вернули документы на "мандатной комиссии". Но и это ещё не всё. Не взяли Сашу и в Красную Армию осенью, когда был объявлен очередной призыв. Мать тут же устроила его на работу в одну из лабораторий института, в котором работала, чтобы парень не захандрил совсем от безделья и не сломался. Однако сын воспринял всё довольно стойко и не думал ломаться - напротив, с головой окунулся в интересную работу, изучая незнакомые ему "разрыхление металла" при вращении, "прошивку" для изготовления трубы, "волочение", "калибровку".

- Да я и без института стану специалистом! - бодрился он, возвращаясь домой и улыбаясь за ужином. - Руки - есть, голова - работает. А инженеры у нас в лаборатории - почти все учёные! Уж как-нибудь научат одного неуча, а? Мои одноклассники всё равно сейчас в армии, и тоже не учатся. А я - всё-таки учусь! А там, глядишь, и на социальное происхождение перестанут обращать внимание...

Всё это сын говорил в утешение не только себе, пожалуй, даже больше для Николая Константиновича. Его рана была глубже, острее. Он чувствовал себя виноватым в судьбе сына и потому не мог смириться с чудовищной несправедливостью по отношению к Саше. Возмущался перед женой, когда оставались одни:

- В Конституции что записано? Сын за родителей не отвечает, так? А они - что? Отыгрываются на Саше, на невинном! Что он плохого кому сделал? Вежливый, добрый, отличные способности! А учиться не дают. И в армию не взяли!

- Ну и хорошо, что не взяли, - успокаивала жена. - Может, и правда, порядки с приёмом в институты изменятся. Поступит на следующий год.

- Как бы не так, жди от них!.. Теперь учатся только евреи. Они и Наташу не примут, вот увидишь!

- Да будет тебе каркать-то! Наташа - девочка. И поступать будет не в институт, а в музыкальное училище. А там будут смотреть в первую очередь на музыкальные способности, а не на анкетные данные. А у неё - сам знаешь - талант! - И садилась за пианино, чтобы успокоить его Шопеном. Музыкальный инструмент покупали лет 8 назад для дочери, но игру на нём освоила и жена. У неё был тоже талант, и дочь была музыкальной, видимо, в неё.

В один из таких вечеров к ним зашёл сосед, пожилой врач Василий Акимович Синица. Поздоровавшись, произнёс:

- Слыхали, вчера ночью взяли Проценко! Господи, такой тихий был человек, семьянин. Что он мог сделать?

Вера Андреевна ответила:

- А что плохого сделал директор нашего института? Вы проходите, садитесь, пожалуйста.

- Что?! - изумился старик. - Павлова - тоже?..

- Да, тоже. А вместо него, знаете, кого назначили? Бенешевича!

- Не того ли, которого рабочие Брянки на тачке вывезли с завода в 17-м? Барин такой был, холостяк...

- Он и теперь холостяк, - ответила Вера Андреевна ядовито.

- И барин - тоже. Каждое утро посылает свою секретаршу на базар, чтобы покупала ему свежие яблоки.

- Так его же арестовали, помнится, по делу "Промпартии".

- Освободили. Работал в Ленинграде 3 года, и вот к нам... Господи, когда только это кончится! - всплеснула Вера Андреевна руками. - Каждый день почти кого-то "берут".

К слову "взяли", "берут" все привыкли. Кто "брал", тоже было ясно без слов, не спрашивали. Самым же удивительным для Николая Константиновича было то, что "брали" не таких, как он, с сомнительным происхождением или прошлым - такое случалось как раз довольно редко, а брали людей известных, с заслугами перед революцией и даже крупных государственных деятелей. Творилось что-то непонятное. Все знали, бывший директор Веры Андреевны был коммунистом, ездил со своими сотрудниками на маёвки, пел песни, строил вместе со всеми институтский корпус - подносил кирпичи, штукатурил стены. А в 32-м году, когда загорелась ночью химическая лаборатория у соседей, первым поднял тревогу, спасал оборудование от пожара и чуть не погиб там, придавленный балкой. Любили его все, и его жену. Никто даже на минуту не поверил, что он "враг народа".

После чая, когда доктор Синица ушёл, Вера Андреевна села дочитывать "Тихий Дон" нового писателя Михаила Шолохова, а Белосветов сел за газеты. Некоторое время они молчали, шурша страницами, а потом Николай Константинович не выдержал и спросил:

- Ну, как тебе, этот новый писатель?

- Очень! - живо откликнулась Вера Андреевна. - Какой художник! А ведь молодой ещё.

Белосветова Шолохов изумил тоже. После "Гидроцентралей", "Цементов" и "Брусков" его "Тихий Дон" показался гениальным творением. А главное, это была первая честная книга о гражданской войне. Все современные писатели выглядели мелкой рыбёшкой против Шолохова. Поэтому Белосветов сказал:

- Знаешь, Горький, и тот разучился писать, как вернулся. Где у него о нашей жизни, что? Всё про старую, там он Бог! А как понять, что происходит теперь? Ждать, когда Шолохов напишет?

- Ладно, Коленька, не раздражайся, - принялась успокаивать жена. - Литература ведь не для того, чтобы выдавать нам рецепты, как жить.

- Знаю. Но всё равно, что же он умер, а так ничего и не написал о сегодняшнем дне! "Великий пролетарский", называется!

- А что он мог тебе написать, если был столько лет оторван от нас! Зачем же злиться на него?

- И то правда, - согласился Белосветов, откладывая газеты. - Будем ложиться?

- А дети уже спят? - спросила Вера Андреевна, убирая книгу.

- По-моему, нет, - Николай Константинович прислушался. - Разговаривают, кажется. - И, полежав немного рядом с женой, чувствуя, что она не спит, опять включил ночник рядом с подушкой и принялся дочитывать газету. На глаза ему попался заголовок: "Румыно-Чехословацкие переговоры".

Пробежав статью, понял, румынский премьер Татареску договаривается с премьером Чехословакии Годжи о военном союзе, на случай нападения извне. Ясное дело, оба премьера боятся Гитлера и верят в силу Малой Антанты. Подумал: "Ну да, всё правильно. Гитлер подбирается оттяпать у чехов Судеты, вера в Лигу наций уже подорвана, вот и договариваются от страха: кролик с другим кроликом. Спасайся, значит, кто может, в своих маленьких союзиках, потому что в одиночку не устоять".

Следующий заголовок показался уже логичным: "Законопроект о всеобщей военной подготовке в Чехословакии". Он быстренько прочитал и это: "Прага, 16 июня. (ТАСС). Правительство Чехословакии представило в парламент законопроект о всеобщей военной подготовке граждан, начиная со школьного возраста".

"Так, готовятся, значит, к войне".

"Антияпонский митинг в Шанхае". "Ну, тут и читать незачем, всё ясно и так. Сколько существует Китай, столько будет ненавидеть японцев. Так... что пишут ещё?.."

Наткнулся на статью: "Суд над бывшими руководителями Ширяевского района". Прочитал. Осуждены были секретарь райкома Талдыкин, председатель райисполкома Гриненко и какой-то заместитель секретаря райкома Кривошей. "Врагов народа" всё прибавлялось.

На глаза попалась "Хроника". В ней сообщалось: "Редакцией "Правды" получено письмо от бывшей жены Якира, осуждённого по делу военно-шпионской группы, в котором она отрекается от своего мужа и проклинает его, как изменника и предателя родины".

Белосветов вдруг представил себе Веру Андреевну, если бы арестовали его, и повернулся к жене. Та уже спала. Лицо во сне расслабилось, похорошело. Нет, эта не предаст. И зло подумал о жене Якира: "Ну и стерва же! А ведь всё равно посадят, не миновать ей Сибири".

Прочитав в газете сообщение о том, что в Испании продолжается мятеж анархистов против республиканского правительства, стал думать о сыне: "Везде идёт дело к войне. Как бы не втянула Европа своими событиями и нас. Тогда Сашу призовут под ружьё, и мы тут потеряем последний покой. А там и Наташа девушкой станет - тоже хлопоты... Через 3 года будет 17, влюбляться начнёт".

Белосветов ещё долго не мог уснуть, думая о детях.
3

Рассматривая себя утром перед зеркалом, Наташа Белосветова неожиданно поняла, что выросла, что с "того дня" прошло уже целых 3 года. Но время для неё полетело тогда настолько стремительно, что она даже не заметила. Будто спала, а теперь вот проснулась, и увидела себя со стороны.

"Стремительность" началась у неё с 8-го класса. Осенью, когда в Днепропетровск приехали первые испанские дети, к ней привязался Борька Решетилов из 8-го "Б". Ещё в 7-м классе какие-то непонятные записочки передавал через Милку Демченко. А затем познакомился и стал провожать из школы домой - всякие причины придумывал, что ему по пути, что рядом с её домом живёт его товарищ. Она даже не вникала, гордясь тем, что её провожают.

Над записками Борьки она тогда смеялась - он ей не нравился. Вообще никто ещё не нравился по-настоящему. Потом он стал покупать билеты в кино - один раз, другой. Кино Наташа любила и не отказывалась от Борькиных приглашений. Они посмотрели вместе "Весёлые ребята", "Семеро смелых", "Волгу-Волгу". В каждом фильме, смешном ли, серьёзном, была любовь. Герои ссорились, целовались, страдали. Наташа обнаружила в 39-м году, когда посмотрела кино "Учитель", что чужая любовь волнует её. И, совершенно неожиданно для себя, рассмотрела Борьку.

Симпатичный Борька, должно быть, почувствовал в ней эту перемену и однажды после кино - показывали "Ленин в 1918 году" - сунул ей в руку записку. И так посмотрел на неё, что она зарделась вся и убежала домой. Записку же прочла по дороге.

Дома возле радиоприёмника сидел отец - слушал выступления папанинцев о своём дрейфе на льдине с северного полюса. Увидев её пылающее лицо, спросил:

- Что с тобой, ты не заболела? Горишь вся.

- Нет, я поссорилась с девочкой.

А сама горела уже до плеч - и от стыда за враньё, и ещё от чего-то, чему ещё не знала названия. Закрылась в своей комнате и перечитала записку. Борька написал всего 3 слова: "Я тебя люблю". Больше ничего в этой записке не было. Но как она разволновала её!

Чудно, совсем недавно и не думала об этом Борьке, и вот уже все мысли только о нём. Но всё-таки не так, как это случалось в кино с героями фильма. Она ещё не любила, наверно, а лишь задавала себе удивлённый вопрос: "Ну, что в этом Борьке такого? Почему я о нём думаю и так волнуюсь?"

Вернулся с волейбольной тренировки брат. Согнал неуважительным подзатыльничком с дивана огромного кота Трифона и, садясь на его место, спросил:

- Ты чего это... такая?

- Какая?

Саша подумал и сказал:

- Загадочная.

Трифон укоризненно ждал, глядя на Наташу, когда она погладит его и заступится, наговорив Саше справедливых слов об уважении личности, пусть даже и кошачьей. Но не дождался, обиженно мяукнул и, помовая хвостом, колышущимся над его задом полосатой палкой, оскорблёно ушёл в другую комнату, к отцу. А Наташа спросила:

- Саша, а я красивая, не знаешь?

Он посмотрел на неё.

- Знаю.

- Ну?

- Не скажу.

- У, вредина! Ну скажи, ну, пожалуйста! Трудно тебе, что ли?..

- Так я же - не объективный.

- Почему это?

- Потому, что твой брат.

- Ну, а всё-таки.

- По-моему - очень!

- С чего ты взял? - Она почувствовала, что краснеет.

- Ты на маму похожа. - Он опять посмотрел на неё. - И на папу тоже. Наташка, тебя сам чёрт не разберёт, в кого ты такая!

- Ну, если на папу и на маму, это хорошо! А ты не врёшь?

- На кой мне?..

- А ты Борьку Решетилова знаешь?

- Это, который вместе с тобой ходит, что ли? Его же отец - с мамой работает. А его мать - в роддоме, кажется. А что?

- Он мне записку написал.

- Да ну-у?.. Влюбился, что ли?!

Наташа показала записку.

Саша восторженно протянул:

- Вот это да-а!.. А ты?

- Мы-ым! - неопределенно пробормотала Наташа и покачала головой.

- Вот и я, Наташенька, до сих пор - "мы-ым"! Просто обидно: ведь мне уже скоро 19 будет!

- И не ври, и не ври! А Танечка Кузьмина?

- Я тут не при чём. - Саша развёл руки. - Инициатива исходит не от меня. А Борька этот - пацан ничего, заметный. И в волейбол у него пойдёт.

- Только ты "фатэрам", смотри, ничего, ладно? - предупредила Наташа брата. Тот дурашливо закатил глаза:

- Моги-и-ла!..

Они дружно рассмеялись.

- Саш, я тебя люблю! - Наташа "боднула" брата головой в грудь. - Очень-приочень!..

- Ты - это мне не интересно! - протянул Саша. - Так - и я тебя люблю. Ладно, пошли ужинать, что ли? Есть там что-нибудь или ещё не готово?

Потом от Бориса было ещё 2 записки. На третью Наташа ответила: "Боря, ты симпатичный мальчик, но я ещё не знаю, нравишься ли ты мне так, как я тебе. В кино с тобой согласна, но только пусть с нами и Мила, одна я больше не пойду".

Это было уже после того, как Гитлер вступил в Чехословакию. А когда было совершено нападение Германии на Польшу, и Англия с Францией объявили Германии войну, и началась вторая мировая война, у Наташи с Борисом завязалась настоящая любовь - с поцелуями, свиданиями, цветами. С тех пор все события Наташа почему-то привязывала к тем, о которых писали газеты. Хорошо помнила, когда в середине сентября Польша была занята Германией, а западные Украина и Белоруссия стали присоединяться к Советскому Союзу, показывали кинофильм "Моя любовь". Наташа после него весело напевала:

Звать любовь не надо, явится незваной.

Счастьем расцветёт вокруг.

Он придёт нежданный, ласковый, желанный,

самый настоящий друг.

И вдруг в конце ноября, когда в Днепропетровске лежал уже глубокий снег, началась война с Финляндией. Брат, насмотревшийся, как и все парни, фильмов "Если завтра война", "Александр Невский", "Истребители", ходил в военкомат с просьбой призвать его добровольцем и отправить на фронт. Но ему отказали, и Саша поник. Он рассчитывал, что на войне сможет проявить героизм, а если ранят, то кровью добыть себе право на поступление в институт или в военное училище лётчиков. Весь дом был залеплен снимками из газет и журналов, на которых были одни лётчики - Валерий Чкалов, Михаил Громов, Уточкин, Леваневский, Ляпидевский, кого там только не было! И вот снова осечка, и брат больше не поёт любимую свою песню:

В далёкий край товарищ улетает.

Родные ветры вслед за ним летят.

Любимый город в синей дымке тает

и видит сны среди весны...

Сны кончились, оба они проснулись, но не понимали, что происходит, почему происходит? Сын Екатерины Владимировны был одарённым математиком, но его тоже не приняли ни в институт, ни в армию - так и работает горновым на металлургическом заводе до сих пор. А ведь старше их, женился давно, дети уже есть, нет только одного - прощения за то, что родился на свет не от рабочих, а от "бывших". Борис тоже переживал за своё будущее: все они оказались виновными перед государством с самого рождения. Разве это справедливо? Нигде в мире, кроме Германии, не было такого, но в Германии было всё наоборот. Там не давали хода евреям и коммунистам, а в Советском Союзе евреи были у власти и угнетали бывших дворян. С ума можно было сойти от такой путаницы, хотя сами государства, Германия и Советский Союз, мирно сосуществовали и даже сотрудничали.

Весной 40-го года, когда Борис и Наташа заканчивали 10-й класс и считали себя женихом и невестой, они распрощались друг с другом так, что перестала петь песенки и Наташа, не только её брат. Случилось это совершенно неожиданно для обоих, в доме Бориса. Он пригласил Наташу, чтобы познакомить с родителями как свою невесту, и побежал в гастроном за тортом. А она, ожидая его в пустой комнате, невольно подслушала роковой для себя разговор. Разговаривали родители Бориса в соседней комнате. Стены в их доме между комнатами были не толстыми, из фанерных перегородок, покрытых слоем штукатурки, и всё было слышно.

- Ни за что!.. - яростно проговорила Раиса Петровна.

- Но почему? - раздражённо спросил её муж.

- А ты не понимаешь, да?..

- Не понимаю.

- Если они поженятся, её мать станет ходить в мой дом, и ты опять будешь видеться с ней!

- Но я и так вижу её каждый день! На работе.

- Я знаю, ты её продолжаешь любить! А я - не могу её видеть! Как и её дочь, понял?!

- Но при чём здесь её дочь?

- При том, что я не хочу из-за неё потерять ещё и сына! Ты - ладно, я уже пережила это... Но ещё, чтобы и сын?! Этому не бывать! Я только и вздохнула после смерти твоей матери. Больше не хочу мук.

- Дура!..

- Меня ты этим не удивишь: слыхала! Но Бориса - я не отдам!

- Что же он, по-твоему, не должен жениться из-за тебя?

- Пускай женится на ком угодно, но не на её дочери, понял?

- Глупо!.. - выкрикивал Фёдор Дмитриевич. - Ты же не Ивлевым сделаешь больно, а своему сыну! Борька любит эту девочку. Посмотри, какая хорошенькая, милая! Какой прекрасный выбор, а ты!..

- Ничего, найдёт себе другую! Он у меня тоже не замухрышка, получше нас с тобой, слава Богу, вырос!

Дальше Наташа слушать не стала, осторожно открыла дверь и, тихо ступая, вышла из дома. Но пошла не к себе, а в Потёмкинский сад над рекой. Там, глядя на огромную жёлтую луну, повисшую над дугообразными фермами железнодорожного моста, она горько наплакалась. На фоне светлого неба чётко печатались тёмные силуэты деревьев. Далеко просматривался вперёд днепровский залив, облитый рассеянным лунным светом. Наташа не знала, что всего в нескольких шагах от этого места чуть не застрелился когда-то её отец. Отплакавшись, она почувствовала облегчение и пошла домой, веря, что Борис её найдёт, женится на ней, и будет жить у них.

К её удивлению, Борис к ней больше не пришёл. Наташа не представляла, чем напугала его мать, но поняла, это всё, конец. К сожалению, она оказалась однолюбом, как и все Белосветовы. И когда в городе появился приехавший из Одессы пианист Карл Милдзынь, влюбившийся в неё в музыкальном училище, где она стала осенью учиться и где он повстречал её, приходя в гости к "своим", она на его любовь не ответила. Заметила лишь его игру у них по вечерам в понедельники, когда филармония отдыхала. Играл он необыкновенно.

Не ответила и Борису, появившемуся неожиданно в октябре. Оказывается, ездил в Харьков и поступил там, в Рогани, в штурманское военное училище. Будет летать на бомбардировщиках. Сашу вот, влюблённого в авиацию и лётчиков, не приняли, а Борис как-то прошёл. Теперь он будет петь: "В далёкий край товарищ улетает..."

- Зачем ты пришёл? - спросила Наташа.

- Сказать тебе, чтобы ждала меня. Как только кончу, поженимся, уедем в мою часть.

- А как быть с любовью, которую ты растоптал?

- Я тебя люблю по-прежнему. Просто я растерялся сначала, когда мне мать рассказала всё. А потом уехал сдавать экзамены. Теперь вот...

- Но мы же ещё целый месяц были в одной школе с тобой! Сдавали экзамены за 10-й класс. Что же ты ни разу не подошёл ко мне?

- Говорю же тебе, растерялся. Мать так плакала, так просила меня...

- Ну, что же, за искренность спасибо. А за то, что не спросил даже, почему у меня глаза были красными, почему еле на тройки сдала всё - я ведь тоже плакала день и ночь! - за это - уходи! Я не хочу больше видеть тебя, маменькин сынок!

- Родители, значит, грешили, жили в своё удовольствие, а расхлёбывать за них должны мы, по-твоему? - сказал Борис каким-то загадочным, но с наглинкой голосом. И она повторила:

- Уходи!..

- Ты же не знаешь ничего! Мне отец про твою мать кое-что рассказал...

- Уходи! Не знаю, и знать не хочу! - Видя, что Борис не уходит, она резко, порывисто ушла от него сама.

Дома мать почувствовала, что с нею что-то происходит и, оставшись наедине, поглаживая её по голове и спине, тихо спросила:

- Наташенька, ты не беременна?

- Что-о?! - Она села и уставилась на мать изумлённым взглядом. Та деликатно извинилась и вышла.

Наташа обо всём рассказала брату. Он всё понял, предупредил родителей, чтобы не лезли к сестре в душу, и они больше не трогали её. Только шушукались о чём-то по вечерам и тоскливо вздыхали. Особенно отец, считавший себя виновным в её судьбе. Она сама слышала, как он однажды сказал:

- У Наташи появилась на лице "печать", ты заметила?

- Какая ещё печать? - спросила мать с раздражением.

- Печать скорби. У меня тоже было... Только давно. Я обнаружил в зеркале, когда брился.

- Ну и что?..

Отец не ответил. Это было зимой, Наташа это запомнила. К счастью, она не знала, что за грехи родителей, действительно, расплачиваются иногда их дети.

Глава вторая

К пирсам Картахены подошли 2 теплохода, чтобы забрать осиротевших детей республиканцев и вывезти их в Советский Союз. Сражение за республику было проиграно, надо было спасать и коммунистов, которым грозила расправа за их деятельность и борьбу. Должны были отплыть и последние советские добровольцы, находившиеся в Испании и ещё не ведавшие, что на родине у них тоже отправляют детей... расстрелянных коммунистов. Только не для спасения, а для медленного угасания в детских домах восточного Казахстана и Сибири.

Шёл октябрь 1938 года. И хотя бои в Испании ещё продолжались, правительство республики решило не подвергать больше опасности быть отрезанными ни коммунистов, ни осиротевших детей, ни советских добровольцев, выполнивших свой интернациональный долг. В том, что войне скоро конец, и республике в Испании - тоже, не сомневался уже никто. Поражение началось с предательства министра обороны республики Прието, смещённого за это с поста. Подговаривая лидеров Каталонии и Басконии к заключению позорного мира с Франко, он расколол единство антифашистов и нанёс в спину республике непоправимый удар. Впрочем, он предал ещё раньше, когда стал снимать с крупных военных должностей самых талантливых командиров только потому, что те были коммунистами. Затем не дал генералу Рохо осуществить смелый план наступления на Эстремадуру, что позволило бы разделить территорию мятежников на 2 части и поставить генерала Франко в затруднение. Вместо этого Прието настоял на проведении наступательных боёв в районе Теруэля, где в условиях суровой зимы и гор погибло много людей и техники, не принеся никакого другого результата.

После смещения Прието с поста положение несколько улучшилось, но республика была уже измотана. А тут и новое предательство за границей: правительства Англии и Франции вступили в политический сговор с Гитлером и Муссолини, подписав Мюнхенское соглашение о расчленении Чехословакии и выдаче Судетской области Германии. Это означало поощрение действиям и франкистов в Испании. В штабах республиканцев началось брожение. Противники дальнейшего сопротивления стали скатываться к заговорщицкой деятельности, организации анти-республиканского мятежа и к заключению мира с франкистами.

Не дремал и генерал Франко. Поддержанный иностранными легионами итальянцев и немцев, он перешёл в наступление, пытаясь разделить республиканцев на 2 зоны, отрезав север от юга. Вдоль реки Эбро завязались кровопролитные бои. В воздухе мятежники тоже имели подавляющее преимущество за счёт несметного количества итальянских и германских самолётов. Положение республики стало крайне тяжёлым. Надо было спасать то, что ещё можно было спасти.

К порту Картахены один за другим подъезжали грузовики и высаживали привезённых издалека детей. Те, напуганные смертью своих родителей и бомбежками, жались к сопровождавшим их женщинам и старикам, поглядывали на небо, откуда могли появиться вражеские самолёты, и затравленно оглядывались.

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Размещен: 14/12/2009, изменен: 30/11/2010. 295k. Статистика. Роман: Проза 6. Эпопея, цикл 2. `Особый режим-фашизм` Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:

Сотников Борис Иванович : другие произведения.

Книга 8. Советская империя Зла, ч.2