Аннотация: Интерпретация начала повести А. Платонова "Джан"
Андрея Платонова воспринимают как писателя либо скучного, либо элитного. Авторы предисловий видят его лириком или сатириком, его считают фантастом. А что, если написанное им, его взгляд на людей - не фантастика, а чистая правда? Его метафоры и символы невероятно коварны, если воспринимать их именно как метафоры и символы - они тут же оказываются телесными и совершено буквальными. Его язык совершенно точен, он описывает архаичные процессы и состояния, сохранившиеся с младенчества. Его герой - это инженер-конструктор земного мира (но не души нового человека), рабочее тело и одновременно взрослый младенец. Все это могло показаться странным и фантастическим, когда Андрей Платонов был заново открыт. Но теперь, когда мы знаем о теории привязанности, об отношениях матери и младенца (описанных Д. Винникоттом, М. Малер, многими другими), мы можем понять более точно, какого человека имеет в виду писатель и почему его язык кажется таким странным.
1. Уйти без возврата
"Молодой нерусский человек" Назар Чагатаев закончил Московский экономический институт и защитил диплом, а это значит, что ему придется строить социализм где-то на родине. То, что с ним происходит сейчас, напоминает пробуждение.
"Он с удивлением осмотрелся кругом и опомнился от минувшего долгого времени. Здесь, по этому двору, он ходил несколько лет, и здесь прошла его юность, но он не жалеет о ней, - он взошел теперь высоко, на гору своего ума, откуда виднее весь этот летний мир, нагретый вечерним отшумевшим солнцем".
Это похожем на быстрое пробуждение, хотя о состоянии сна Платонов прямо и не говорит. Назар опомнился от целой массы времени, и для него значимо то, что он ходил по этому двору, в этом замкнутом пространстве. Он очнулся быстро, чтобы видеть весь мир, и мы теперь можем понять, кто он такой, в чем важность его мировосприятия. Он в воображении продолжает именно идти; выражение "взойти на гору своего разума" приходит к нему как знак его среднеазиатского образа мысли и происхождения. А восприятие им мира голографично - пусть сейчас это только вечерний разогретый дворик института, но даже в этом Назар видит весь мир. Мир воспринимается как пространство, целостное, а время в нем преходяще, оно исчезает, и жалеть об этом не стоит; время выглядит бесформенным, а не голографичным, однородным, но не пустым, и его длительность нельзя определить. Для Назара Чагатаева пространство и время сводятся воедино в движении, в пути.
Тем не менее кажется, что путь свой, очнувшись, он пока продолжает по инерции, потому что его время еще не обрело формы. Его создают вещи - трава, самородный камень и колесо девятнадцатого века. Но среди вещей нет ничего, что могло бы стать памятью о личном времени молодого человека. Неподвижное время этого двора никак не связано с событиями - его личными и любыми другими. Язык Платонова сложен, мы не сможем понять, когда он говорит о вещах, всегда ли они были такими, каковы сейчас, стали такими или изменяются прямо у нас на глазах.
"Двор был пуст. Молодой человек сел на порог сарая и сосредоточился. Он получил в канцелярии института справку о защите дипломной работы, а самый диплом ему вышлют после по почте. Больше он сюда не вернется. Он втайне прощался со всеми здешними, мертвыми предметами. Когда-нибудь они тоже станут живыми - сами по себе или посредством человека. Он обошел все ненужные дворовые вещи и потрогал их рукою; он хотел почему-то, чтобы предметы запомнили его и полюбили. Но сам в это не верил. По детскому воспоминанию он знал, что после долгой разлуки странно и грустно видеть знакомое место: ты с ним еще связан сердцем, а неподвижные предметы тебя уже забыли и не узнают, точно они прожили без тебя деятельную, счастливую жизнь, а ты был им чужой, одинок в своем чувстве и теперь стоишь перед ними жалким неизвестным существом".
Что мы видим здесь? Людей нет, Чагатаев один - и знает, что больше сюда не вернется. Особенность героев Платонова в том, что каждый из них действует, следует какой-то задаче, но нет очень важного для современного взрослого человека различения: принимает ли герой решение сам или же таково его бытие, в котором действовать мотивированно и осознавать это совсем не надо? В этом персонаж Платонова очень напоминает ребенка лет двух, который уже умеет ходить, играть предметами, чувствовать, но еще не называет себя "Я" и не противопоставляет своей воли чему бы то ни было. Воля как таковая для этих персонажей значения не имеет.
Для чего сосредоточился Назар? Для какого чувства или умственного действия? Мы не знаем, действовал ли он - или же просто созерцал. Решение ли это - больше сюда не возвращаться - или просто необходимый порядок вещей? Кажется, что Назар видит, что это он неподвижен, а вещи сами уходят от него. Они остаются неизменными, никак его не запоминают, никак на него не реагируют, но при этом сильно изменяются. Они то ли стали мертвыми, потому что он расстается с ними, то ли и были такими, и "мертвые" означает просто "неживые". Пока Назар Чагатаев переживает прощание, объекты и субъект, человек и вещи меняются местами: вещи незыблемы, а он сам изменяется во времени; это не он их забывает, а они его. Это слишком архаично для проекции - Назар сделал так, что это вещи его игнорируют, а не он их оставляет. Состояние его похоже на проективную идентификацию, но вещи не смогут никак реагировать на его чувства. Чувство возвращается обратно, и он становится "жалким неизвестным существом". Есть в этом переживании не только грусть, но и зависть - ведь вещи могут ожить даже сами, их жизнь "деятельная и счастливая" (может быть, потому, что вещи как-то используют, у них есть цель).
Важно, что Назар Чагатаев просто переживает это состояние. Кто-то иной мог бы заставлять вещь запомнить его - мы видим множество предметов с надписями вроде "Здесь был Вася Пупкин". Как ни заставляй вещи помнить, они забывают сразу же, они не вступают в контакт - и кто такой этот самый Вася Пупкин, остается неизвестным навсегда. Так или иначе, Назар поступает мудро, никак не вмешиваясь в процесс прощания, и в этом переживании на его глазах предметы забывают его, и запоздавшее настоящее становится прошлым. Слово "скучно" Платонов здесь употребляет в народном значении: "пусто, одиноко, меня не существует", а не в современном - "нечего делать, недостаточно стимулов".
Что ж, оставаться наедине с забывшими тебя предметами нет смысла - ты становишься неподвижным, привязанным к ним, "жалким неизвестным существом". Для того, чтобы быть, нужен другой объект идентификации. Он всегда с тобой. Назар "нечаянно" уснул, оказался в состоянии предельной регрессии, его сознание на время перестало быть - но уснул не грустно, а "с тем ощущением внезапного телесного счастья, которое бывает лишь в молодости".
Тело в произведениях Платонова воспринимается весьма непривычно для нас - сейчас подобным образом относиться к телу может, пожалуй, человек соматически больной. Персонаж и является телом, он взаимодействует с миром с помощью телесных действий, движений, и тело является объектом, наподобие запаса веществ или технического приспособления. Герои Платонова не обращают внимания на цвета, не чувствуют боли, не переживают голода - они воспринимают тепло, движение, слабость, а их самые важные органы (кости и сердце) тем временем ведут свою автономную, надежную жизнь - такое отношение к телу станет в новелле "Джан" особенно важным. Телесное счастье - переживание довольно редкое, но тут необходимое. Сон, сновидение будут описаны Платоновым дальше как важнейшая защита, как средство сохранить жизнь и не в некоторых случаях исцелиться. А сейчас внезапный сон делает так, что Назар отлепляется сердцем от внешних вещей. Он становится телом. Став телом, становишься собой, становишься автономным - потому что тело может двигаться и что-то делать для себя. Потому-то после сна Назар немного иначе воспринимает вещи:
"Все его имущество лежало под подушкой и в тумбочке около кровати. Чагатаев, уходя на вечер, с сожалением поглядел во внутреннюю тьму своего шкафа; скоро он забудет его, и запах одежды и тела Чагатаева навсегда исчезнет из этого деревянного ящика".
Выражение "внутренняя тьма" может использоваться и для описания тела, нутра. Когда исчезнут телесные метки, это нутро станет обыкновенным деревянным ящиком. Здесь не очень понятно, кто кого забудет - шкаф забудет бывшего владельца или сам Чагатаев оставит шкаф, потерявший значение навсегда - и эта небрежность имеет смысл. Ведь шкаф, одежда - это телесные продолжения Назара, и он отрывается от них, становясь автономным, подвижным телом, чтобы идти дальше.
Он идет один на выпускной вечер. Вечер устроен для таких же одиноких молодых специалистов. Никаких связей, никакой общности студенчества на этом вечере нет, хотя всем им предстоит общая, советская, судьба. Эта общность судьбы при внутреннем одиночестве, состояние, подобное стаду - тоже важный лейтмотив "Джана".
"Музыка играла. Молодые люди сидели за столами, готовые разойтись отсюда по окружающей земле, чтобы устроить себе там счастье. Скрипка музыканта иногда замирала, как удаленный, слабеющий голос".
Пока речь идет об уходе без возврата. Это не движение к некоему объекту-счастью, уже готовому, а создание его. Созданный тобою объект куда надежнее того, который уже существует и может потеряться, погибнуть - это сквозная тема почти всех произведений Платонова. Пока и речи нет о том, как на удаленных землях будет создано общее счастье - голос уходит и теряется вдали.
Что мы видим? Речь идет о сепарационной тревоге - она переживается как скука и грусть, переживание одиночества и ничтожества. Это состояние описано М. Малер для ребенка 18 - 24 месяцев - он увлечен исследованием мира и может уходить от матери, заигравшись. Но ребенок переживает ужас, когда забывает, где он оставил мать. Это называется субфазой воссоединения ("рапрошман") Тогда он зовет ее; в начале этой фазы он зовет ее, чтобы она его нашла, а в итоге научается держать ее в памяти и возвращаться к ней. По устному сообщению гештальттерапевта С. Серова, детям этого возраста могут психологически затеряться безвозвратно, потому они очень уязвимы, а в традиционных обществах на этот возраст приходится максимум детской смертности. Но что это за состояние у взрослых молодых специалистов? Они уходят от своей alma mater чтобы не вернуться уже никогда. Маленький ребенок уходит и возвращается, чтобы эмоционально подпитать себя и чтобы заинтересовать мать тем, что он нашел в мире. Персонажам Платонова не к кому возвращаться, они вынуждены, по выражению М. Малер, "практиковать" и создавать себе мир надежных объектов. Отношения матери и младенца в мире А. Платонова настолько хрупки и ненадежны, что задачи младенческого возраста приходится решать взрослым людям - и совершенно не младенческими способами.
Проверим, есть ли в самой повести отсылки к отношениям матери и младенца. Да, есть.
"Чагатаеву казалось, что это плачет человек за горизонтом, - может быть, в той, никому не знакомой стране, где он когда-то родился, где теперь живет или умерла его мать.
- Гюльчатай! - сказал он вслух.
- Что такое? - спросила его соседка, технолог.
- Ничего не значит, - объяснил Чагатаев. - Гюльчатай - моя мать, горный цветок. Людей называют, когда они маленькие и похожи на все хорошее...
Скрипка играла снова, ее голос не только жаловался, но и звал - уйти и не вернуться, потому что музыка всегда играет ради победы, даже когда она печальная".
Отношения ребенка и матери в этом диалоге оказываются невероятно противоречивыми. Чагатаеву кажется, что это его зовет на помощь кто-то беззащитный - хотя сейчас одинок и вброшен в мир именно он. Зовут его, и он называет в ответ имя матери. Он зовет ее не мамой, а по имени, и это кажется странным. Младенец в стадии воссоединения зовет на помощь мать - тут же Назара зовут из-за горизонта. Он одновременно становится и младенцем, и матерью. Эта одновременность ставит его перед выбором. Называя мать по имени, он не зовет ее - он воссоздает ее образ. Д. Винникотт писал, что в памяти младенца образ матери сохраняется некоторое время - а когда он исчезает, психика ребенка распадается (до ее прихода). Назар не зовет - он воссоздает образ матери, но как? Почему он говорит, что им сказанное имя "ничего не значит"? Может быть, он держит так на расстоянии соседку. Может быть, имеет в виду то, что не ведет с соседкой диалога, что это имя значимо только для него.
Но потом оказывается, что мать он ассоциирует с ребенком - ее назвали цветком во младенчестве. Назар чувствует разницу между матерью как внутренним объектом и реальной матерью, о которой он давно уже ничего не знает. Но он делает из материнского образа образ ребенка. Это очень важный переход. Дж. Боулби исследовал психологию привязанности - на грани этологии и психологии. Надежная привязанность (к) матери создает среду для развития психики ребенка. Но что происходит, если мать травмирована, больна, ненадежна? Ребенок становится для нее опорой и спасителем - это состояние называется инверсией привязанности. Инверсия привязанности невероятно важна в концепции мира А. Платонова: мать в нем имеет значение почти божественное, но мать невероятно хрупка и обычно умирает; кроме того, она происходит из старого, убитого Революцией, мира, и в советской жизни не нужна или совершенно беспомощна. Ребенок должен ее восстановить своей заботой или воссоздать (используя даже кости покойной матери) - так, например, происходит с матерью девочки в повести "Котлован". Надежнее всего в мире А. Платонова - если ребенок, усыновленный советской властью, может или воссоздать свою мать, или построить мать-страну для своей матери. Именно такой выбор созревает в Назаре Чагатаеве - потому-то музыка и напомнила ему о победе. Музыка - тоже своего рода сделанная ребенком мать; она - контейнер для чувств, которые иначе не могли бы быть осмысленными.
Выбор в Назаре совершился, молодой человек больше не исчезает. Его выбор связан с долгим временем, деятельностью и сопротивлением:
"Чагатаев глядел на людей и в ночную природу; ему еще долго предстояло здесь находиться, может быть вечно, бороться с мученьем, работать и быть счастливым".
Назар не мыслит в понятиях выбора, как мы, не принимает осознанных решений - он действует, сначала чувствуя, а потом воплощая это в жизнь. Но это состояние - настроение, и нужны какие-то внешние гарантии того, что оно не пройдет и будет воплощено. И выпускной вечер, как по заказу, предлагает Назару еще одну ситуацию выбора, почти мифическую. Мифических и сказочных мотивов в произведениях А. Платонова много, но они никак не отделяются от реальности, где все равноценно - миф, действие, чувство, мысль и сон: все это не просто события, а деятельность. С Назаром происходит примерно то же, что с персонажем Таро на карте "Влюбленные" или с Гераклом - он встречает двух женщин и остается с одной из них. Первая была приятной, чувственной, Назар ей нравился, и она давала ему это понять. Но это не он отказался или проигнорировал ее, выбор его был сделан почти без его участия:
"Женщина, сидевшая против Чагатаева, исчезла - она танцевала теперь на садовой тропинке, обсыпанная разноцветными бумажками, и была довольна".
Назару был подан знак, он им не воспользовался, и женщина исчезла без возврата, хотя осталась видима ему. Он же ушел из этой области предполагаемого вечного счастья (точно так же он удалится и с другого праздника), его чувство склонилось к другой женщине:
"Другие женщины, оставшиеся за столом, тоже были счастливы от внимания своих друзей, от окружавшей их природы и от предчувствия своего будущего, равного по долготе и надеждам бессмертию. Лишь одна между ними была без цветов и конфетти на голове; к ней никто не склонялся с шутливыми словами; и она жалко улыбалась, чтобы показать, что принимает участие в общем празднике и ей здесь приятно и весело. Глаза же ее были грустны и терпеливы, как у большого [рабочего животного]] . Иногда она чутко глядела по сторонам и, убедившись, что никому не нужна, быстро собирала со стульев соседей упавшие цветы и красочные бумажки и прятала их незаметно. Чагатаев изредка видел ее действия, но понять не мог; ему уже стало скучно от долгого одинакового торжества, и он собирался уйти отсюда. Женщина, собиравшая цветы, павшие с других людей, тоже ушла куда-то, - время вечера вышло, звезды стали большими, начиналась ночь. Чагатаев встал с места и поклонился ближним товарищам - он не скоро с ними увидится.
Чагатаев пошел мимо деревьев и заметил ту женщину с [лошадиным] лицом, спрятавшуюся в тени; она его не видела, она сейчас накладывала себе на волосы цветы и ленты, потом она вышла из-за деревьев опять к освещенному столу. Чагатаев сейчас же возвратился туда: он хотел немедленно опрокинуть столы, повалить деревья и прекратить это наслаждение, над которым капают жалкие слезы, но женщина была теперь счастливая, смеющаяся, с розой в темных волосах, хотя глаза ее были заплаканы. Чагатаев остался в саду; он подошел к ней и познакомился; она оказалась студенткой-дипломницей химического института. Он ее пригласил танцевать, хотя сам не умел, но она танцевала отлично и вела его в такт музыке, как нужно. Глаза ее быстро высохли, лицо похорошело, и тело, привыкшее к дикой робости, теперь с доверием прижималось к нему, полное поздней девственности, пахнущее добрым теплом, как хлеб. Чагатаев забылся около нее, сон и счастье исходили от этой чужой женщины, с которой он, вероятно, не встретится более; так часто живет рядом с нами незаметное блаженство".
Цитата очень длинная, но необходимая. На что же следует обратить внимание? Что ж, Назар впервые не просто дрейфует во времени и пространстве настоящего, которое вот-вот кончится, он сам приглашает эту женщину. Почему ее? Она, как и он, одна. Он хочет спасти ее от унижения и разрушить, развалить это веселье. Как и он, она - функция, она похожа на рабочую лошадь. Эта женщина делает для себя то, что ей не дают другие - притворяется, что тоже счастлива и со всеми вместе. Ее жаль - ее "жалкие слезы" похожи на его состояние "жалкого существа". Если для Назара "жалкий" означало "ничтожный", "почти не существующий", то ее жалкие слезы вызывают жалость, гневную, а потом деятельную. У Назара Чагатаева не так хорошо с рефлексией, как у нас, и гнев он готов именно отреагировать. Создается впечатление, что праздник ему уже надоел, раздражает, давит, кажется лишним. Давление тщетных чувств, мучающее людей - еще один важный лейтмотив этой повести.
Одинокую женщину зовут Верой - может быть, упущенная Чагатаевым красавица звалась Надеждой? То, что дальше происходит между Назаром и Верой - это ни в коей мере не символ, а сама что ни на есть реальная ситуация. Это не символ точно так же, как не символичен телесный симптом - все происходит вполне чувственно и в мире вещей, но встреча эта воплощается так, что становится очень похожа на символ. Все происходит на рассвете - это время нового начала, а пограничное время выпускного вечера и веселой ночи уже прошло. Сейчас все ново и неопределенно. На рассвете Чагатев любит этот город, уходящий в прошлое, и благодарен ему, а Вера становится красивой. День выявляет старые тайны, но не раскрывает их.
"Прошло время, небо стало высоким и чистым, напряженное солнце беспрерывно посылало свое добро земле - свет. Вера шла молча. Чагатаев изредка всматривался в нее и удивлялся, почему она кажется всем нехорошей, когда даже скромное молчание ее напоминает безмолвие травы, верность привычного друга. Ведь это только издали можно ненавидеть ее, отрицать или быть вообще равнодушным к человеку. Но когда Чагатаев видел теперь вблизи морщины утомления на ее щеках, выражение лица, прячущего ее желания, глаза, хранимые веками, опухшие губы - все таинственное воодушевление этой женщины, скрытое в ее живом веществе, все доброе и сильное создание ее тела, то он робел от нежности к ней и не мог бы ничего сделать против нее, и ему даже стыдно было думать о том, красива она или нет".
Мы снова возвращаемся в мир вещей. Восприятие мира героями Платонова даже не проективно, а построено на мистическом соучастии. Высота и чистота неба равна их состоянию. А "напряженное солнце" может быть чистой правдой: в жару кажется, что солнечный свет горячо давит на плечи и голову. Солнце напряженно действует - отдает свет. Свет - это "добро". Это слово, "добро" будет нам часто попадаться и дальше, и оно не то чтобы двусмысленно, а целостно, используется в древнем значении. Это доброе деяние, да. Но это еще и своего рода имущество, которое надо отдать ради блага других. Свет сейчас позволяет видеть друг друга и переживать недоумение. Назар не понимает, почему Вера кажется нехорошей - но может и догадаться: она привычна, невидима, она - фон. Он сам в нее вглядывается - хотя принято, что женщина сама должна делать так, чтобы на нее обратили внимание. Чагатаев думает так, как для нас непривычно - для него ненависть и равнодушие оказываются одинаково активными чувствами-действиями; для нас ненависть была бы активной, равнодушие - просто игнорированием, а отрицание - так-сяк, переходным состоянием. Для него же это чувства одного ряда, уничтожающие человека. Вера есть, и только, она не привлекает внимания. Но для других людей она точно так же не существует, как и Назар для предметов на дворе института. Кажется, что он, видя ее, начинает проникать ей внутрь, как бы взламывать ее - и не зря Платонов пишет о ее бытии как о способе скрыть, сохранить, спрятаться. Назар может проникнуть внутрь, это его останавливает, он колеблется на границе проникновения, и потому охвачен то нежностью, то стыдом.
В доме Веры Чагатаева снова подстерегает реальная ситуация, очень похожая на символ. Но теперь это уже не отношения, а картина, что к символу гораздо ближе. Над ее кроватью висит такая картина:
"Картина изображала мечту, когда земля считалась плоской, а небо - близким. Там некий большой человек встал на землю, пробил головой отверстие в небесном куполе и высунулся до плеч по ту сторону неба, в странную бесконечность того времени, и загляделся туда. И он настолько долго глядел в неизвестное, чуждое пространство, что забыл про свое остальное тело, оставшееся ниже обычного неба. На другой половине картины изображался тот же вид, но в другом положении. Туловище человека истомилось, похудело и, наверно, умерло, а отсохшая голова скатилась на тот свет - по наружной поверхности неба, похожего на жестяной таз, - голова искателя новой бесконечности, где действительно нет конца и откуда нет возвращения на скудное, плоское место земли".
Для Назара Чагатаева мир, может быть, и не целостен, но един. Сам он в мире есть, и все в нем на него влияет, понемногу изменяя. Он сопричастен тому, на что направляется его чувство. Но что означает этак картина, почему она так важна для Веры, что женщина поместила ее над кроватью? Мы бы спросили себя или ее об этом, но Назар только чувствует. Картина эта может касаться и состояния Веры - предельной телесной диссоциации, когда живет только душа или разум, а тело в лучшем случает существует для них; в ней - предчувствие смерти. Сам Назар готов уйти за горизонт и не вернуться, так что картина предупреждает и его, угрожает и ему. Быть может, обезглавленный человек касается и отношений Назара и Веры?
"Но Чагатаеву, как больному, ничто теперь стало не мило и не интересно. С оробевшим сердцем он обнял Веру, склонившуюся близ него по своему хозяйскому делу, и прижал ее к себе с силой и осторожностью, будто желая как можно ближе приникнуть к ней, чтобы согреться и успокоиться. Вера сразу поняла его и не оттолкнула. Она выпрямилась, склонила его голову ниже своей и стала ласкать его черные жесткие волосы, а сама глядела в сторону, отстраняя лицо, но все же слезы ее изредка падали на голову Чагатаева и там высыхали. Вера плакала бесшумно, одними слезами, бегущими из глаз, стараясь не менять выражения лица, чтобы не всхлипывать. Чагатаев услышал ее, однако ему было все равно, что сейчас случается, и он бы не мог теперь никому помочь".
Его мировосприятие - это сумма чувств, а чувства его сильно напрягают и в конце концов мучают. Он ищет им телесного разрешения. Но получается так, как и изображено на картине - их отношения лишены телесности - настолько, что Вера даже плачет беззвучно. Чувствовать Назар внезапно перестал, как бы исчез (или разозлился так из-за отказа?). Но что ему было надо? Вроде бы он хотел секса, но не ради наслаждения. Чувства и сомнения напрягли его - он видел напряженность солнца, но не свое. И теперь ему необходим регресс, восстановление во сне, и восстановление прежде всего для тела, которому он доверяет, которым он и является. Он хотел бы вернуться в тело, но не смог. Если предположить возможность в нем более смелых желаний, то он мог бы так вернуться в лоно матери, найти ее в Вере - ведь согреваются и успокаиваются на руках все-таки младенцы. Но она является, по сказочному выбору, его истинной невестой, олицетворением его души, и его матерью стать не может.
"- Я ведь беременная, - сказала Вера.
- Пусть! - ответил Чагатаев, прощая ей все, храбрый в сердце, как обреченный на смерть.
- Нет! - печально говорила Вера, закрываясь концом рукава, чтобы высушить слезы и скрыть свое некрасивое лицо, о котором она помнила даже во сне. - Нет. Я ничего не могу.
Чагатаев оставил ее. Ему не нужно было обязательно утешать себя яростным наслаждением с Верой, чтобы иметь счастье. Достаточно быть с нею вблизи, держать ее руку и спросить, почему она плачет - от горя или оскорбления.
- У меня недавно умер муж, - сказала Вера. - А мертвого, вы знаете, как трудно забыть. И ребенок, когда родится, он не увидит отца, а одной матери ему мало будет... Ведь правда, мало?
- Мало, - согласился Чагатаев. - Теперь я буду его отцом".
И Чагатаев вынужден снова подчиниться необходимости. Он снова задействует инверсию привязанности. Вера беременна, в ней уже есть плод, и никому другому в ее теле места нет. О том, чтобы как-то поселиться в ее чувствах, речи пока не идет. В этом отрывке основная фраза - "как обреченный на смерть". Что происходит? Назар колеблется: вернуться к матери - это вернуться в ее плоть, в утробу; отделиться - уйти навсегда и затеряться. Контакт "мать - ребенок" в его детстве, видимо, не развивался, не дозировался - человек может быть или психологическим эмбрионом при матери (часто обществе), или вброшенным в мир, ничтожным, потерянным. Назару, если бы Вера дала согласие, было бы легко остаться с нею. Пока их отношения развиваются так, что они должны отвергнуть друг друга, чтобы что-то сделать для других - своего народа или нерожденного ребенка. Колебания (даже не осознанное противоречие) такого рода - эмбрион или потерянный - характерны для всех важных персонажей Платонова. Как разрешается это противоречие в повести, мы еще увидим.
Что касается Веры, то она действительно истинная невеста для Назара. Она осталась одинокой, и для нее мертвый объект надежнее живого. Мертвого трудно забыть, он навязчив, он заставляет горе длится и занимает место, предназначенное живым. Чтобы сохранить в неприкосновенности память умершего, приходится отвергать живых. То, что мертвого сохранить легче, чем живого - это мы еще не раз прочитаем у Платонова. Так происходит с Сашей Двановым и памятью его отца в "Чевенгуре", с девочкой в "Котловане".
Чагатаев занимает место при ребенке, становится его ненастоящим отцом - пока ребенка нет, ничего не нужно делать, разве что беречь его, обращаясь с матерью предельно осторожно. Ненастоящий отец, ненастоящий муж - отношения эти эфемерны и потому совершенно безопасны.
"Она словно боялась погубить в страсти свое бедное утешение, которое явилось внезапно и странно; или она просто хитрила, расчетливо и разумно, желая иметь в своем муже неостывающую теплоту, чтобы самой согреваться в ней долго и надежно".
Что это - Вера становится ребенком Чагатаева, и он на это соглашается? Если говорить о его более или менее осознанных намерениях, то это так. Но другой эмоциональный тон, опасный фон предполагает, что близость способна разрушить - точно так же Чагатаева пугали и попытки понять, что у Веры за душой, когда они бродили по утренней Москве.
"Однако Чагатаев не мог вынести своего чувства к Вере на одной духовной и бесчеловечной привязанности, и он вскоре заплакал над нею, когда она лежала на кровати, по виду беспомощная, но улыбающаяся и непобедимая".
Она подобна матери, до которой не доплачешься; кроме того, она - мать другого, она беременна. И Назар снова становится обиженным ребенком
"Чагатаев не умел терпеть силу своей жизни, он знал ее невинность и доброту, поэтому его оскорбляла чужая недоступность, и он терял память и соображение. Еще в детстве он так же топал босыми ногами в землю, обливался слезами от безутешного неистовства и грозился прохожим, когда видел еду за толстым стеклом и не мог ее немедленно съесть".
Значит, желание невинно и безопасно? Но тогда что же делать с массой весьма противоречивых чувств? Этот вопрос может задать читатель, но не Чагатаев, который ничего злого от тела не ждет. Странно, что для сексуального влечения делается исключение как для абсолютно хорошего - ведь иные переживания давят и мучают.
В сексе Назар остается ребенком, сексуальность и оральность сливаются, не отличаются друг от друга - это одно наиболее важное влечение. Если речь идет о голодном народе, то это справедливо и для взрослых - мы еще увидим, как живут соплеменники Чагатава. Он не умеет терпеть, если что-то есть, но недоступно. Возможно, что и гнев свой он тоже переживает как невинный.
Долго длиться такое положение не может. Судя по всему, этот брак - некий контейнер, как и Московский экономический институт. Цель этого брака - восстановить детскую душу Назара Чагатаева, его влечения и фрустрации. Он должен уйти, у Веры для него нет места.
2. Прошлое
Такая жизнь Назара Чагатаева продолжается; кажется, что напряжение растет - но на самом деле зреют изменения - так же, как в этом предложении накаленность внезапно сбрасывается:
"Лето продолжалось. От жары тлели торфяные болота вокруг Москвы, и по вечерам в воздухе стояла гарь, смешанная с теплым парующим духом удаленных колхозов и полей, точно всюду в природе готовили пищу на ужин".
Пища, еда будет основной потребностью, которая имеет значение дальше.
Прошлое и настоящее Чагатаева одновременно есть в этой необходимости ухода, и Платонов ради этого даже нового абзаца не делает:
"Чагатаев проводил с Верой последние дни: он получил назначение на работу; ему нужно было уезжать на родину, в середину азиатской пустыни, где жила или уже давно умерла его мать. Чагатаев пропал оттуда мальчиком, пятнадцать лет тому назад. Старая мать его, туркменка Гюльчатай, надела ему шапку-папаху, положила в сумку кусок старого чурека и еще добавила лепешку, испеченную из растертых корней камыша, катрана и ярмалыка, затем дала тростинку в руку, чтобы вместо старшего друга шло растение рядом, и велела идти.
- Ступай, Назар, - сказала она, не желая видеть его мертвым рядом с собой. - Если узнаешь отца своего, ты к нему не подходи. Увидишь базары и богатство, в Куня-Ургенче, в Ташаузе, Хиве - ты туда не иди, ступай мимо всех, иди далеко к чужим. Пусть отец твой будет незнакомым человеком".
Сейчас о разлуке Чагатаев знает, тогда не знал, потому-то воспоминания и всплывают - как цель его поездки, разрешение кризиса в своем прошлом и у себя на родине, так и здесь. Здесь они воплощаются в разрыве с Верой, чужой матерью и ненастоящей женой. Родина - сердце пустыни, место, для жизни почти невозможное - жива или мертва его мать, все равно, и не только поэтому - она осталась в памяти, в прошлом и существует там неизменно, как и любые мертвые надежные объекты А. Платонова. Что ж, завещание матери Назар исполнил точно. Но почему же мать направила его вдаль? Назар - сын незаконный, безотцовшина, и вряд ли мать хочет, чтоб он хорошо и относительно сытно устроился. Наверняка в ней говорят ненависть к той самой пище, которая ей заведомо не достанется. Она отправляет сына, чтобы он исчез и умер не на ее глазах.
Вот что произошло тогда:
"Маленький Назар не хотел уходить от матери. Он ей говорил, что привык умирать и больше не боится, что он мало будет есть. Но мать прогоняла его.
- Нет, - говорила она. - Я уже так слаба, что любить тебя не могу, живи теперь один. Я забуду тебя.
Назар заплакал около матери. Он обнял одну ее худую холодную ногу и долго стоял, впившись в ослабевшее привычное тело; небольшое сердце его стало тогда больным, оно сразу вдруг утомилось и билось тяжело, как намокшее. Мальчик сел в пыль земли и сказал матери:
- Я тоже тебя забуду, я тоже тебя не люблю. Вы маленького человека кормить не можете, а когда умрете, то никого у вас не будет".
Сердце пустыни, его собственное сердце... Формируется структура наподобие матрешки. Наверное, в пустыне, в одиночестве матери ребенку нельзя было отойти от нее, отделиться - иначе, если он уйдет неизвестно куда, то погибнет. И мать оставалась вечно обремененной младенцем, вечно беременной. Связь их оставалась именно телесной, цепляющейся. Сколько лет было мальчику Назару? Наверное, лет семь, но он оставался не то чтобы инфантильным, но младенцем - взрослеть в этом скудном мире не для чего.
Состояние "привык умирать" встречается куда чаще, чем можно подумать. Так притворяются мертвыми, чтобы пережить любую безвыходную ситуацию при отсутствии ресурсов, и сделать это довольно просто. Это состояние не дискомфортно - в нем не страшно и особо не хочется есть. Они с матерью, как чувствовал Назар, могли бы постоянно умирать (не жить) вместе. Ситуация сепарации-воссоединения так же переворачивается с ног на голову, как и позже будет совершена инверсия привязанности. Сейчас Назар хочет не восстановиться у матери (в этом ему отказала и Вера), а восстановить жизнь для матери. Тогда он не хотел уходить (сытый младенец с надежной матерью уходит от нее сам), а она прогоняла его. Как сейчас, так и тогда Назар имел в виду прежде всего тело - тогда умирание и голод, а взрослым - секс. Но мать прогоняет его не из-за недостатка ресурсов для тела. Она говорит, что ослабела так, что не сможет любить его. И как опору-спутника предлагает посошок. Он уйдет безвозвратно, потому что мать его забудет (и она действительно забудет - и не сможет восстановить память о нем, даже когда он будет рядом). Это походит на прерывание затянувшейся без срока беременности или на откладывание яйца. Матери в произведениях Платонова действительно похожи на тех, кто мечет икру: ребенка отправляют в мир без возврата и без определенных гарантий того, что он сумеет выжить. Такова в мире Платонова сепарация. А вот привязанность - это вечный симбиоз, но не поглощение младенца матерью - он остается вечным эмбрионом, между ними нет строгих телесных границ, и потому он не может быть поглощен. Такой вечный эмбрион похож на хрупкого кенгуренка в сумке, но эту сумку создает не мать. Ребенок, болеющий в сумке с отрубями (для тепла) умер и в Чевенгуре, его мать и все остальные оказались беспомощны.
Но мать Назара Чагатаева знает, что ему нужен не телесный контакт (без него он обойдется) и не еда (он что-нибудь найдет). То, что ему надо, а она дать не может - любовь. Может быть, поэтому она требует не оставаться на базаре, искать не пищи, а любви?
Но их связь витальная: плача, он слабеет, слишком маленькое сердце делается больным. Чтобы не исчезнуть телесно, он угрожает матери тем же, чем и она ему - забвением. Это еще один урок и подарок матери - забыв ее, он избежит страданий и, может быть, останется в живых. Так что же спасло его?
"Он лег лицом вниз и заснул в сырости слез и своего дыхания".
Прежде всего, это было создание некой влажной среды из своего собственного тела - так поступает личинка, чтобы окуклиться.
"Проснулся Назар в пустом месте. Мать ушла, с пустыни шел ничтожный чужой ветер - без всякого запаха и без живого звука".
Теперь мы знаем, что значит "ничтожный". Понимание этого слова тоже архаичное - неживой, почти не существующий, лишенный ощущений, чужой (для человека - чуждый самому себе). Мать Назара поступила мудро и по-доброму: она не убежала, не бросила его в пустыне одного - тогда бы он мог умереть или сойти с ума, исчезнуть психически, - она была рядом, а он в это время мог пережить одиночество. Она ушла незаметно - эта склонность будет потом слабым местом самого Чагатаева и источником его опасений, что вещь или человек были, а потом перестают быть, а он этого не заметил. Незаметное исчезновение в дальнейшем станет обыденностью и не будет вызывать у него горя и ужаса.
"Некоторое время мальчик сидел смирно, он ел материнский чурек, оглядывался и думал ту мысль, которую теперь с возрастом забыл".
Мать оставила еду - то, что можно принять внутрь, часть ее самой, и вернуть свое существование. Жаль, но чурек можно съесть только один раз, это не материнская грудь. Что за мысль забыл Назар? Может быть, горестная, страшная и живая -может быть, это был образ матери, которую он грозился забыть?
"Перед ним была земля, где он родился и захотел жить. Та детская страна находилась в черной тени, где кончается пустыня; там пустыня опускает свою землю в глубокую впадину, будто готовя себе погребение и плоские горы, изглоданные сухим ветром, загораживают то низкое место от небесного света, покрывая родину Чагатаева тьмою и тишиной: Лишь поздний свет доходит туда и освещает грустным сумраком редкие травы на бледной засоленной земле, будто на ней высохли слезы, но горе ее не прошло".
Мы не знаем, так ли видел свою пустыню мальчик Назар - или ее так вспоминает взрослый Чагатаев. Эта пустыня существует в некоем едином времени, где нет тогда и теперь. И похожа она на конец мира и на царство мертвых. Это снова не символ, а реальная пустыня, по-настоящему смертоносная. В этой пустыне никакие проекции Назара не приживутся - только его забвение.
"Назар стоял на краю темной земли, павшей вниз; далее начиналась песчаная пустыня, более счастливая и светлая, и среди песчаных покойных бугров даже в тихое время, в тот исчезнувший детский день, ютился мелкий ветер, бредущий и плачущий, изгнанный издалека. Мальчик прислушался к этому ветру и повел глазами за ним, чтобы увидеть его и быть с ним вдвоем, но не увидел ничего, и тогда он закричал. Ветер пропал от него, никто не отозвался".
Назар отвлекается от темной пустыни - если ее слезы высохли, а горе не прошло, это значит, что время здесь остановилось на этом моменте травмы и расставания. Переживание горя здесь не живит и не восстанавливает, как это происходит при нормальном горевании. И брошенный мальчик начинает искать себе новый объект для проекций и привязанности, потому что этот горький день исчез, ушел в небытие темной пустыни. Это ветер, а не Назар, бредет и плачет, это его, а не мальчика, изгнали! А Назар только видит ветер - пока он смотрит, он сам на время исчезает. Но ветер - плохой выбор: даже много лет спустя объекты Назара будут такими же, существовать и не существовать одновременно, так будет чувствовать себя и он сам.
"Вдалеке наступала ночь; на темную низкую землю, откуда вывела его мать, уже легла тень, и лишь курился белый дым из кибиток и землянок, где прежде жил ребенок. Назар в недоумении попробовал свои ноги и тело: есть ли он на свете, раз его никто теперь не помнит и не любит; ему нечего стало думать, будто он жил от силы и желания других близких людей, а сейчас их нет, и они прогнали его..."
Лишь возникнув, объект-ветер заставил Назара чувствовать и принимать решения. Мать вывела его из мертвой земли, но не привела никуда, она не надеялась на то, что близко ее сын сможет жить. Мальчик одновременно есть, потому что он - это ноги и тело; его одновременно нет, потому что никто не хочет, чтобы он был, его не хотят любить. Он расщепил это переживание - он-тело есть несомненно; его бытие в чувствах других людей сомнительно и ранит. Даже взрослым он будет доверять именно телу, а вот отношения с людьми будут создавать для него пульсирующее, дискомфортное ощущение, что-то похожее на маятник.
Для того, чтобы это пережить, не нужно оставаться брошенным в пустыне, не надо быть сыном полумертвой матери. Это состояние шизоидного спектра - для него достаточно эмоционального отвержения. Одновременное желание и позвать, и уйти, и спрятаться, и быть в контакте описывают Г. Гантрип и Н. Мак Вильямс - для такой шизоидной динамики не нужны экстремальные травмы. Это состояние частое, но для него не так много подходящих описаний. А описание Андрея Платонова очень хорошо дает прочувствовать это одновременное бытие и небытие.
"Шершавый куст - бродяга, по-русски - перекати-поле, без ветра склонялся и перекатывался по песку, уходя отсюда мимо. Куст был пыльный, усталый, еле живой от труда своей жизни и движения; он не имел никого - ни родных, ни близких, и всегда удалялся прочь ".
Вот он, объект и для идентификации, и что более значимо, для привязанности! Мальчик Назар ведет себя как любой теплокровный детеныш и следует за любым материальным объектом, который подвернулся в нужным момент. Назар сопричастен перекати-полю, а куст существует сам по себе, этим он и сильнее, и надежнее любого живого, даже матери.
Назар пошел за кустом перекати-поле и шел до самой тьмы. Во тьме он лег и уснул от слабости, трогая куст рукой, чтоб он остался с ним. Наутро он проснулся и сразу испугался, что нет с ним куста: он укатился один ночью. Назар хотел заплакать, но увидел, что куст шевелился сейчас на верху ближнего песчаного холма, и мальчик догнал его. Это куст удаляется прочь и не имеет никого. А вот истощенная натруженность, состояние еле живого - это будущее Назара и обычное состояние его матери, его народа. Эта чистая функциональность тела, работающего на минимальных ресурсах - нормальное состояние тел в мире А. Платонова.
"Назар потрогал его ладонью и сказал ему: "Я пойду с тобою, одному мне скучно, - ты думай про меня что-нибудь, а я буду про тебя. А с ними я жить не хочу, они мне не велели, пускай сами умрут!" И он погрозил тростниковой палкой на родину и забывшей его матери. Родина и мать давно скрылись - пусть их забудет его сердце, пока оно растет".
Куст - вещь. Он не чувствует, не разговаривает, и Назар делает то же самое, что и с матерью, что потом с Верой - цепляется за него, прикасается. Он играет(?) в то, что куст способен о нем думать. он играет в диалог с вещью. Но вот решение матери об изгнании он принял, не сопротивляясь. И даже не попробовал цепляться за кого-нибудь другого. Люди, вероятно, опасны. Мальчик выбирает куст из-за убийственного гнева по отношению к людям. Они не велели ему жить, а он приказывает им умереть! Это немного разные состояния, "не живи" и "умри": не жить можно и при этом не чувствовать, это может тянуться как угодно долго; а вот гневно убивать - это насыщенно чувством и быстро! Может быть, поэтому взрослому Чагатаеву и Вере близость кажется разрушительной, убийственно опасной?
Но ключевая фраза этого отрывка - о забвении, необходимом сердцу "пока оно растет". Это только какой-то срок, когда силы отвлекаются на рост. Потом - а с получением диплома и женитьбой Назвар Чагатаев вырос - забвение должно прекратиться.
Перекати-поле, а потом стадо овец с пастухом вывели мальчика из пустыни. Он никуда не стремился, просто следовал за ними. Потом слепнущий пастух отдал ненужного ребенка "Советской власти, как не нужного никому" (не сделал поводырем, своим живым орудием!). Люди пустыни крайне ограничены в возможностях, очень бедны. Лучшее, что они могут сделать - прогнать, расстаться с ребенком, передать его дальше. А Советская власть пока воспринимается как весьма пассивная приемная мать, что-то вроде мусорщицы:
"Советская власть всегда собирает всех ненужных и забытых, подобно многодетной вдовице, которой ничего не сделает один лишний рот".
К каждому конкретному приемышу Советская власть, в восприятии людей пустыни, безразлична. Ненужные не навредят ей своими аппетитами, не сожрут ее - и то хорошо. Назар Чагатаев мог убедиться дополнительно, что лучшая поддержка - это безразличная справедливость ко всем. Так удобнее - так проще не иметь своих потребностей, которые, не удовлетворяясь, обижают и выматывают.
Проявляется история появления на свет самого Назара - русский солдат подкармливал его мать, а та расплатилась с ним тем, "что выросло у нее от природы". Муж его матери, казалось, жил совершенно отдельно от ребенка. Назар - человек случайный, ненужный, мать радовалась ему и оплакивала его. И сам он мирно живет в положении ненастоящего отца - и уже не одного ребенка Веры, но и ее старшей дочери. А Вера готовится к его отъезду - он, как она чувствует, должен исчезнуть.
"Вера уже собрала его в дальнюю дорогу: заштопала чулки, пришила нужные пуговицы, сама выгладила белье и несколько раз перепробовала и проверила все вещи, лаская их и завидуя им, что они поедут вместе с ее мужем.
На улице Вера попросила Чагатаева зайти с нею к знакомым. Может быть, через полчаса он навсегда перестанет любить ее".
Важно, что Вера, замкнутая в себе, словно бы заразилась отношением Чагатаева к миру: она чувствует вещи как продолжение его тела, относится к ним как к живым - это его влияние. А вот ожидание того, что он перестанет любить ее - неизвестно: может быть, это его обыкновение - уходить без возврата (он поведет себя так еще дважды), его восприятие телесности - или ее, ведь живой любимый человек ненадежен?
Вера познакомила Назара со своей дочерью, Ксеней. Ксения - имя говорящее (как и Вера) оно означает "Чужая, иностранка". Дети всегда чужестранцы, они предназначены жить в будущем, об этом Платонов не раз писал. Но ее имя может значить и просто "чужая". Девочка жила не с матерью, и теперь воссоединившаяся семья находится в неопределенности. Вот как Ксеню видит Назар:
"Чагатаев пожал странную руку, детскую и женскую; рука была липкая и нечистая, потому что дети не сразу приучаются к чистоте.
Ксеня улыбалась. Она не походила на мать - у нее было правильное лицо юноши, немного грустное от стыда и непривычки жить и бледное от усталости роста. Глаза ее имели разный цвет - один черный, другой голубой, что придавало всему выражению лица кроткое, беспомощное значение, точно Чагатаев видел жалкое и нежное уродство. Лишь рот портил Ксеню - он уже разрастался, губы полнели, словно постоянно жаждали пить, и было похоже, что сквозь невинное безмолвие кожи пробивалось наружу сильное разрушительное растение".
Коннотации странности, андрогинности связаны и с именем, и с тем, что это пока ребенок. Оттенок чуждости относится и к ее собственной жизни, к ее телу - жить и расти непривычно, смущает. Кротость, беспомощность, уродство - то, что повлекло Чагатаева и к Вере, он безошибочно выбрал ту чуждую миру отношений душу, какая могла бы стать наиболее близкой ему самому. Но его преданность вещам и телу и защитная замкнутость Веры, где ему нет места - явления схожие, но разного порядка и, пожалуй, даже враждебные, опасные друг для друга. Чагатаев не сравнивает, не соотносит мать и дочь, он видит Ксеню так, как когда-то видел Веру. И, кажется, неудачи в близости задели его, травмировали, и теперь прежде невинная и добрая чувственность кажется опасной - так опасно и растение губ, прорастающее сквозь кожу. Но это раздражает, задевает чувства и заставляет смотреть еще настойчивее, чем скромное лицо взрослой женщины.
"Чагатаев поцеловал ее и попрощался.
- Назар, ты больше не любишь меня? - спросила Вера на улице. - Пойдем разведемся, пока ты не уехал... Ты видел - Ксеня моя дочь, ты ведь у меня третий, и мне тридцать четыре года.
Вера умолкла. Назар Чагатаев удивился:
- Почему я тебя не люблю? А ты любила других мужей?
- Я любила. Второй умер, и я по нем и теперь плачу одна. А первый оставил меня с девочкой сам, я его тоже любила и была верна... И мне пришлось долго жить без человека, ходить по веселым вечерам и бумажные цветы самой класть себе на голову...
- Но почему я тебя не люблю?
- Ты любишь Ксеню, я знаю... Ей будет восемнадцать лет, а тебе тридцать, может, немного больше. Вы поженитесь, а я вас посватаю. Ты только не лги мне и не волнуйся, я привыкла терять людей.
Чагатаев остановился перед этой женщиной, как непонимающий. Ему было странно не ее горе, а то, что она верила в свое обреченное одиночество, хотя он женился на ней и разделил ее участь. Она берегла свое горе и не спешила его растратить. Значит, в глубине рассудка и среди самого сердца человека находится его враждебная сила, от которой могут померкнуть живые сияющие глаза среди лета жизни, в объятиях преданных рук, даже под поцелуями своих детей".
Вера хочет держать под контролем начало и конец отношений - если для Назара отъезд равен тому, что она исчезнет, то брак этот нужно завершить. Если Назар влюбился в Ксеню, значит, он больше не любит Веру - для Веры это так. Для Веры горе - более надежный объект, чем живой человек, который любит ее потому, что оказался рядом. Она требует вечного, а он достаточно легко сменяет одни отношения другими, ни одних при этом не завершая.
Полюбить и дочь, и мать - редкий, но эффектный мифический мотив. Его использует Т. Манн в "Признаниях авантюриста Феликса Круля": это мотив полноты, победы над убегающим временем, своего рода всемогущество. Это "и... - и...", обеих одновременно - но с Назаром Чагатаевым такого не происходит. Вера истекла и незаметно исчезает, но наступает Ксеня:
"Они говорили еще, в сердце Чагатаева было неясное сожаление - он сидел с легким, грустным чувством, как во сне и путешествии. Забывая обыкновенную жизнь, он взял руку Ксени к себе и стал держать ее, не разлучаясь.
Ксеня сидела со страхом и удивлением, разноцветные глаза ее смотрели мучительно, как двое близких и незнакомых между собой людей. Ее мать, Вера, стояла в отдалении, молча улыбаясь дочери и мужу".
В этом эпизоде оформляется то, что будет чудесным ресурсом - подобное сну забвение (уже не оглушающее, а мягкое, почти добровольное), движение в пути - и все это дается только потому, и это абсурдно, что перед самым отъездом Чагатаев не переживает сепарационной тревоги, не испытывает разлучи. Как если бы Ксеня оказалась образом и переселилась в его сны. Возможно, ее мучает именно это, а не только желание незнакомца, взрослого мужа матери. Не знаю, важно ли, что Назар не подходит по возрасту ни одной из женщин - он много моложе Веры и безнадежно старше Ксени. Может быть, важно, потому что простое течение времени обязательно бы разлучило Назара и Веру, но зато оно же может привести к нему Ксеню. Тогда в этом эпизоде разгадывается, чего ради была затеяна бесплотная близость Чагатаева и Веры: поодиночке оба выпали бы из мира, как на картине над ее кроватью; теперь же он существует в эпизодах времени, которым все равно, что тогда, что сейчас - но зато от него зависит пространство и вещи в пространстве; а Вера предчувствует, куда текут их отношения, и ей в некоторой степени подвластно время. Вот так живет Вера:
"Она стала среди своего жилища, не снимая плаща, равнодушная и чужая для собственных окружающих предметов. Если бы был сейчас внезапный случай, она подарила бы всю свою утварь соседке; это доброе дело немного утешило бы ее и вместе с уменьшением имущества уменьшило бы размер ее страдающей души.
Но затем ей пришлось бы раздать свое тело до последнего остатка; однако и этот последний остаток мучился бы с тою же силой, как все тело вместе с одеждой, инвентарем и удобствами, и его также нужно было бы отдать, чтоб уничтожить и забыть.
Отчаяние, тоска и нужда могут сжиматься в человеке вплоть до его последней щели: лишь предсмертное дыхание выносит их вон.
- Ну, как же мне быть теперь? - спросила Вера, произнося эти слова для себя".
Вера чувствует вещи как продолжение тела - может быть, так стало, когда Назар сделался ее мужем. Путаница вещи и тела - похоже на то, как воспринимает мир он, но не совсем, и это важно. Вещи Веры нужны, чтобы отбросить их, исчезнуть и перестать мучиться. Она теряет Назара, потеряла мужа и скоро будет рожать - ее тело и душа действительно расточаются. Легче избавиться от тела и имущества, чем от страдания; она не переживает утраты, она стремится ее отыграть в действии - и это влияние Чагатаева, достаточно опасное, ведущее к смерти.
Но Вера спросила, как ей быть. Предполагается, что она думает вслух - но Чагатаев отвечает и на это. Он уже приходит на помощь, действует, хотя его не звали. Вера, во избежание дополнительной боли, сохраняет чувства в себе или готова расточить его, избавившись от вещей, а он снова предлагает знакомое утешение - для нее, может быть, и не слишком подходящее, потому что действует оно недолго. Назар сейчас делает то, что ему придется делать и для спасения своего народа - облегчать страдания, когда его об этом прямо не просили. Фраза-действие Веры неоднозначна - то ли она просит утешения, то ли обращается к себе, чтобы собраться с силами.
"Чагатаев понимал Веру. Он обнял ее и долго держал близ груди, чтобы успокоить ее хотя бы своим теплом, потому что мнимое страданье наиболее безутешно и слову не поддается.
Вера начала отходить от горя".
Он ее действительно хорошо понимает. В чем причина ее страдания? Она старается закрыться от лишней боли и не может разделить с ним ни прежнего, ни нынешнего горя. То, что она страдает - факт. Но Платонов называет такое горе мнимым - может быть, потому что оно поддерживается силами воображения, становится эмоциональным стержнем личности. Вера, вопреки времени и направлению жизненных сил, старается сохранить то, чего не существует - как если бы она пыталась заморозить след на воде. Чагатаев вступает в контакт иначе, его стиль отношений - поверхностный (тело рядом с телом), без ясного конца (он ускользает в другое настроение, а его партнер остается ни с чем), с долго длящимся уходом; он присутствует физически, когда отношения уже прерваны - так его самого когда-то прогнала от себя мать и какое-то время была рядом.
Прежде и Назару, и Вере принадлежала болезненная, травматическая разновидность прошлого, вторгающегося в эфемерное настоящее, но теперь, перед самой разлукой, Вера создает для него некий вариант будущего. Она старается дать в ответ что-то хорошее - за сиюминутное, очень краткое облегчение, но не может ничем ответить сейчас. Для этого и нужно соблазнительное будущее.
"- Ксеня тебя тоже полюбит... Я воспитаю ее, внушу ей память о тебе, сделаю из тебя героя. Ты надейся, Назар, - годы пройдут быстро, а я привыкну к разлуке.
- Зачем привыкать к худому? - сказал Чагатаев; он не мог понять, почему счастье кажется всем невероятным и люди стремятся прельщать друг друга лишь грустью".
Видимо, на возвращение Назара Вера не надеется, и тогда память о нем будет полностью принадлежать ей.
Ситуация получается крайне двусмысленная - отец или жених получится из Назара, когда Вера воспитает Ксеню? Где здесь прошлое, настоящее и будущее? Что обозначает эта искусственно созданная семья? Вот тут-то и обостряется противоречие в том, как чувствуют Вера и Назар. Он начинает понимать ее, и жить в этом для него невозможно. Вера говорит о том, что создаст для Ксени некоего воображаемого Назара, а для него Ксеню уже создала; сама останется вне отношений, может освободиться от них обоих, как от причиняющих боль вещей, и исчезнуть. Она пытается удержать их при себе - но это невозможно, и тогда выбрасывает себя за пределы этой пары. То, что ей остается - власть над отношениями - такими же бесплотными, как были у нее с Назаром, но куда более воображаемыми и похожими на идеал.
Назар этот "план развития отношений", кажется, отвергает. Он ничего вроде бы не чувствует, но ему непонятно. Почему можно прельстить грустью? Из-за вины перед грустящим, потребности заботиться о нем - но в отношениях с Верой это не ведет ни к чему. Счастье вероятно в переживаниях собственного тела, телесного контакта, но все это очень ненадолго, все эти связи и состояния мимолетны - знание этого ранит Веру.
Сам он этого страдания ни понять, ни разделить не может:
"Чагатаеву горе надоело с детства, а теперь, когда он стал образованным, ему оно представлялось пошлостью, и он решил устроить на родине счастливый мир блаженства, а больше неизвестно, что делать в жизни".
Он горе и обесценивает, и отрицает. Может быть, ему надоели сейчас непонятные чувства Веры. Ни он, ни она еще не чувствуют горя. Вера близка к тому, чтобы начать горевать. Состояние Назара кажется более странным: ему не больно, чувства женщины он понимать не может - на фоне его решительного, счастливого, направленного в будущее и "всеобщего" настроения ее мучения кажутся досадным упрямством. Чагатаев находится где-то на границе, перейдя которую, может растеряться - ведь он практически не злится, не раздражается, прямо не отвергает того, что кажется помехой.
В этом отрывке о надоевшем с детства горе проявляется еще одна особенность их отношений - может быть, самая главная. Вера - человек замкнутый, она старается сохранить чувства к утраченным людям и их образы внутри, продолжать любить их там. Она - отдельный человек, и ее горе - ее собственное, как и нерожденный ребенок. А чье же горе надоело Чагатаеву? Его личное? Вряд ли - он не был отделен от матери, а мать была неотделима от народа джан. Горе не было ни личным, его или ее, ни общим - которое можно разделить с другими и исцелиться. Горе народа джан было его средой, состоянием, каждый в нем жил постоянно, и не было нужды понимать, все ли переживают его одинаково. Чагатаев до сих пор так и чувствует. Наверное, он осмелился почувствовать, что горе ему надоело, только тогда, когда его приняла под крыло Советская власть. В этом есть что-то от магического всемогущества - горе надоело и его одновременно больше нет. Поэтому сейчас, когда Вера страдает от будущей утраты, но не смеет этого проявить, Назар очень интересным способом уходит от контакта и оказывается для нее совершенно недосягаем. Он хочет заменить среду-горе миром счастливого блаженства. Человеком-средой он пытался стать для Веры, и это у него получилось - хотя его собственных потребностей она принять не могла. Сейчас он понимает, что горе Веры - внутри, его оттуда без ее воли никак не вытащить. И он уходит во всеобщее, готов строить новый счастливый мир на родине. Границы его личности исчезают совершенно - и кажется, что несчастную женщину утешает некий божок.
"- Ничего, - сказал Чагатаев и погладил Вере ее большой живот, где лежал ребенок, житель будущего счастья. - Рожай его скорее, он будет рад.
- А может, нет, - сомневалась Вера. - Может, он будет вечный страдалец.
- Мы больше не допустим несчастья, - ответил Чагатаев.
- Кто такие вы?
- Мы, - тихо и неопределенно подтвердил Чагатаев. Он почему-то стыдился говорить ясно и слегка покраснел, словно тайная мысль его была нехороша.
Вера обняла его на прощанье - она следила за часами, разлука подходила близко.
- Я знаю, ты будешь счастлив, у тебя чистое сердце. Возьми тогда к себе мою Ксеню".
Опять вмешивается мифический мотив - и снова все происходит совершенно реально, в самом обыкновенном мире. Назар и Вера не мечтают, не грезят, они говорят о будущем в действительности. Он разрешает ей родить, просит родит скорее, как будто бы это зависит от ее желания. Назар говорит как отец, приводящий ребенка в мир. Он - мифический, благой отец, он знает, что построенный им мир будет ребенка радовать - потому что это мир счастья. Вера, мать, тревожится - она ждет, что ребенок будет страдальцем. Назар говорит - "он будет рад", и состояние ребенка в будущем зависит от того, что внешний мир хорош. Вера отвечает: "он будет страдалец", определяя не состояние мира, а личность ребенка. Кто такие "мы", которые не допустят страданий, сказать нельзя, это смущает точно так же, как необходимость раскрыться лично (то же самое смущало Назара во время утренней прогулки по Москве). Мы - это сопричастность, где никаких границ отдельной личности нет, где все не то чтобы одинаковы, но живут одной и той же важнейшей целью. Вера, так преданная своим личным, внутренним чувствам, видимо, равнодушна к состояниям мира внешнего - то ли поэтому, о ли подыгрывая Назару, она соглашается с ним, что счастье возможно. Но она просит принять в этот новый мир не себя и не того ребенка, который еще не родился; ребенок находится в ней, запрятан в ней точно так же, как и воспоминания. Она просит принять туда уже отделившегося ребенка, Ксеню.
Может быть, Вера мужу еще и завидует, считает более пригодным для будущего и поэтому завещает ему дочь? Подыгрывает ему? Горевать она умеет, но ее горе сейчас не разделяется и делается бессмысленным - сначала безобразным, а потом чужим:
"Она заплакала от своей любви и неуверенности в будущем; ее лицо вначале стало еще более безобразным, потом слезы омыли его, и оно приобрело незнакомый вид, точно Вера глядела издалека чужими глазами".
Очень много пишут об отношении Андрея Платонова к матери, о том, что этот образ для него значит. Считается, что образ матери в его произведениях светел, добр и определяет не только судьбу, но и саму жизнь героя. Если вглядеться, материнские образы Платонова достаточно амбивалентны. Нет, речь не идет о всем известной Плохой - удушающей или пожирающей - матери, все не так просто. Во-первых, для матери в произведениях Платонова важен принцип "все или ничего": она либо симбиотически связана с ребенком (в предельном случае, как в повести "Джан" - беременна), либо полностью отчуждена. Во-вторых, у нее не хватает ресурсов - она нищая, больна, "бывшая" (исключена из общества) или умирает. Если ребенок рискнет отправиться в мир, вернуться к ней он уже не сможет. У нее едва хватило сил на то, чтобы выносить его в скудной утробе. Мать находится в двойной ловушке - ни оставить ребенка при себе, ни отпустить его она не может, и то и другое смертельно опасно. Ребенок находится в двойной ловушке - в мире он может потеряться и исчезнуть, а вернуться в утробу не сможет, потому что уже родился. Кажется, затеряться, быть покинутым для него не так опасно - это типично шизоидное состояние (Нэнси Дж. Догерти, Жаклин Дж. Вест "Матрица и потенциал характера"). А вот в утробе или в ее символическом аналоге смертельно опасно - так ребенок умирает от жара в сумке нищенки, и ему видится, что люди отламывают от его тела хлебные ломти и постепенно съедают ("Чевенгур"). В итоге сам мир воспринимается как очень скудная материнская утроба, где человек обречен на прозябание под постоянной угрозой исчезнуть. Поглощающая утроба мира не нападает, как зубастый хищник - она расточает тело человека по крошкам, но это почти такое же поглощение.
Отсюда герои Платонова делают предсказуемые жизненные выводы.
Первый - развивать инверсию привязанности, поддерживать мать, ухаживать за ней. Так поступает девочка в повести "Котлован". При этом упускается из виду, что такую мать отвергают - дока не раз называет ее "бывшей" и считает, что такая мать не нужна. Назар Чагатаев то же самое говорит матери, уходя - она совсем негодная, не может даже прокормить "маленького человека". О вине за "пожирание материнской груди", описанной М. Клейн, Платонов упоминает очень редко, и только тогда, когда речь идет о замещающей матери - например, о том, что Советской власти не причинит вреда еще один лишний рот. Эта вина может быть описана косвенно - при упоминании лишних, ненужных; того, что маленький Назар будет мало есть и не станет матери обузой. В этом скудном мире дети - действительно обуза.
Второй - создать мать самим. Это, например Советская власть. В создании такой коллективной матери есть и стремление к слиянию, к симбиозу - и в то же время к сепарации. У Платонова мало описаний настоящего долгого гнева или обид, но можно предположить, что, создавая общую мать, хорошую, повзрослевшие младенцы отвергают свою - настоящую, скудную, постоянно не дающую важного, ненадежную. Можно пригласить своих бедных матерей в этот новый мир (который станет общей бабушкой), но для чего там эти нищие женщины, как они станут там жить и работать?
Назар Чагатаев примиряет оба этих варианта судьбы - он хочет создать мать для своей матери и для Веры. И добавляет что-то еще - ему важен процесс созидания, умение сделать что-то для слабых, и он, как часть и приемный сын Советской власти делается для несчастных еще и отцом. То, что он предлагает Вере, это самое Мы - комплексная родительская фигура, отец и мать для всех.
3. Старческое и детское
Время перехода в повести не отмечено точно - если его представить как непрерывно текущую ленту, то она была передернута, и при этом время вроде бы не изменилось. Изменяется пространство, подчиненное ходу поезда. Третья главка повести очень важна, это состояние перехода, и время то не замечается, то изменяется внезапно.
"Поезд давно покинул Москву; прошло уже несколько суток езды. Чагатаев стоял у окна, он узнавал те места, где он ходил в детстве, или они были другие, но похожие в точности".
Мы видим: Назар возвращается, но состояние его в точности такое же, как и во время прощания с институтом. Он узнает предметы и ландшафты, а узнавание - это функция памяти, которая развивается первой, к двум-трем годам. Точно так же, как в Москве, он видит вещи, но есть проблема - те же они или иные, но похожие? Чтобы понять, что происходит, нужно вспомнить о понятии константности объекта, введенном Гартманном и разработанном М. Малер. Объект в норме после трех лет воспринимается одним и тем же, ребенок вкладывает в него как влечения, так и когнитивные представления. Для Чагатаева так нет ответа - одни и те же это вещи он встречает на пути? Значит, он не смог сформировать и константного материнского объекта, и она для него, взрослого, является и нужной, и отвергаемой, и донором, и реципиентом, и живой, и мертвой. Назар не мыслит в категориях "и... и...", что ему уже сейчас может сильно помочь - об этом чуть дальше. Он совершенно одинаково переживает и расставание с институтом, и встречу с родиной, для него это одно и то же. Поэтому он не испытывал горя тогда - и сейчас ничего не планирует и не предвкушает
"Такая же земля, пустынная и старческая, дует тот же детский ветер, шевеля скулящие былинки, и пространство просторно и скучно, как унылая чуждая душа; Чагатаеву хотелось иногда выйти из поезда и пойти пешком, подобно оставленному всеми ребенку".
Дихотомия детского и старческого придает смысл всем будущим событиям повести. Мир, в котором живет еще очень хрупкий новый человек - мир ветхий и скудный. Ветер бесцельно двигается и не привязывается к земле, в переживании этого ландшафта нет эмоционального смысла, тут нет ничего, к чему можно привязаться, за чем можно следовать. Переживание этой пустоты, этого ничто проецируется на былинки, это их постоянно шевелит ветер, причиняя дискомфорт. Земля и ветер в восприятии Чагатаева могут быть насыщены архетипическими энергиями Старца и Дитяти. Но он настолько младенец, его психика находится в очень архаичном шизоидном состоянии, и архетипические энергии не дают ему ничего, а травмируют, подвергают душу эрозии. Былинкой, которую постоянно треплют, может стать он сам или любой другой человек пустыни. Поскольку Чагатаев не мыслит в категориях противостояния, противоречия, ему не нужно сознательно переживать ни конфликта, ни выбора, и в этом его сила. М. - Л. фон Франц, интерпретируя "Маленького Принца", пишет, что, приручив Лиса, Принц оказался в конфликте: он понял, что должен вернуться к Розе, но Лис останется на Земле. Для Маленького Принца конфликта в этом не было, он не переживал боли из-за разлуки с Лисом и в итоге погиб. Чагатаев должен был бы разрываться между Верой и Ксеней, Верой и матерью, Москвой и Средней Азией, но этого не происходит. Для него нет константности объекта, нет разлуки и возвращения, прошлого и будущего - они едины, есть постоянное настоящее.
"Но детство и старое время давно прошло. Он видел на степных маленьких станциях портреты вождей; часто эти портреты были самодельными и приклеены где-нибудь к забору. Портреты, вероятно, мало походили на тех, кого они изображали, но их рисовала, может быть, детская пионерская рука и верное чувство: один походил на старика, на доброго отца всех безродных людей на земле; однако художник, не думая, старался сделать лицо похожим и на себя, чтобы видно было, что он теперь живет не один на свете и у него есть отцовство и родство, - поэтому искусство становилось сильнее неумелости. И сейчас же за такой станцией можно видеть, как разные люди рыли землю, сажали что-то или строили, чтобы приготовить место жизни и приют для бесприютных. Порожних, нелюдимых станций, где можно жить лишь в изгнании, Чагатаев не видел; везде человек работал, отходя сердцем от векового отчаяния, от безотцовщины и всеобщего злобного беспамятства".
Он имеет дело с пространством, с лицом земли. Оно служит знаком очень обобщенных, равнодушных, по сути, отношений - архетипического, нечеловеческого свойства. Ему легко перестать быть человеком, личностью, слиться с этими влияниями. Получается парадокс: типичного современного шизоида перспектива того, что архетипическое вот-вот прорвется, грозит уничтожением, травмирует. А Назар Чагатаев, еще в детстве привыкший умирать (постоянно, постепенно, незаметно) живет в состоянии, более архаичном, чем шизоидное, и сохранность его Я не беспокоит его. Это еще один важный момент его силы - совершенное отсутствие страха уничтожения, аннигиляциооной тревоги. Поскольку у него не развито привычное нам Я, то и инфляция (неправомерное раздувание этого Я) ему не грозит. Он никогда не скажет "Советская власть - это я", он станет ее воплощать. Он может стать живым инструментом Советской власти, и это для него нормальное и желанное состояние. Так, портреты вождей означают для него привязанность к отцу - не свою, а всех советских людей.
Для самого Чагатаева расставания не происходит - прошлое исчезло, а он остался. Потому-то Вера вынуждена первой отстраниться от него - освободить от себя, негодной, как когда-то мать. Да и расставание это означает для Назара возвращение к матери после того, как он выполнил ее завет; институт держал его при себе, как мать, и прогнал, перестал видеть, когда Чагатаев вырос:
"Чагатаев вспомнил материнские слова: "Иди далеко, к чужим, пусть отец твой будет незнакомым человеком". Он ходил далеко и теперь возвращается, он нашел отца в чужом человеке, который вырастил его, расширил в нем сердце и теперь посылает снова домой, чтобы найти и спасти мать, если она жива, похоронить ее, если она лежит брошенной и мертвой на лице земли".
Такое всеобщее, безличное чувство может ранить очень больно - как это произошло с Верой. Ксеню он задел иначе - он притворялся отцом, но чувствовал как любовник. Но сейчас, когда ты один, когда ты чужой, можно вдали от работающих переживать это якобы общее состояние, проецировать его на "всех". Это умение чувствовать за других нечто всеобщее в пустыне станет для Чагатаева необходимым. Пока он едет в поезде, он остается уединенным человеком, сопричастным всеобщему, по его мечтаниям, чувству. Но этого мало, он должен не только вернуться на родину но и стать этой родиной. И вот как это происходит:
"Забыв свое дело, Чагатаев почувствовал запах влаги; где-то вблизи было озеро или колодезь. Он направился туда и вскоре вошел в какую-то небольшую, влажно растущую траву, похожую на маленькую русскую рощу. Глаза Чагатаева притерпелись ко мраку, он видел теперь ясно. Затем начался камыш; когда Чагатаев вошел в него, то сразу закричали, полетели и заерзали на месте все здешние жители. В камышах было тепло. Животные и птицы не все исчезли от страха перед человеком, некоторые, судя по звукам и голосам, остались, где были. Они испугались настолько, что, ожидая гибели, спешили поскорее размножиться и насладиться. Чагатаев знал эти звуки издавна и теперь, слушая томительные, слабые голоса из теплой травы, сочувствовал всей бедной жизни, не сдающей своей последней радости.
Поезд неслышно поехал. Чагатаев мог бы его догнать, но не поторопился; уехал лишь чемодан с бельем, и то его можно получить обратно в Ташкенте. Но Чагатаев решил его не получать, чтобы спешить по своему делу и не отвлекаться. Он уснул в траве, среди спокойствия, прижавшись к земле, как прежде".
Он возвращается в свое привычное, продуктивное и творческое состояние сопричастности, телесного соответствия земле. Но этого мало, нужен еще один переход - иначе это состояние станет бессознательным (на что указывает сон, лишающий Назара сознания как раз в самые важные переходные моменты), и он будет растворен, поглощен этой землей. Нужно более ясное ощущение границы. Такой границей становится его разговор с чиновником о том, что это за его народ - джан.
"- Я знаю этот народ, я там родился, - сказал Чагатаев.
- Поэтому тебя и посылают туда, - объяснил секретарь. - Как назывался этот народ, ты не помнишь?
- Он не назывался, - ответил Чагатаев. - Но сам себе он дал маленькое имя.
- Какое его имя?
- Джан. Это означает душу или милую жизнь. У народа ничего не было, кроме души и милой жизни, которую ему дали женщины-матери, потому что они его родили.
Секретарь нахмурился и сделался опечаленным.
- Значит, все его имущество - одно сердце в груди, и то когда оно бьется...
- Одно сердце, - согласился Чагатаев, - одна только жизнь; за краем тела ничего ему не принадлежит. Но и жизнь была не его, ему она только казалась.
- Тебе мать говорила, что такое джан?
- Говорила. Беглецы и сироты отовсюду и старые, изнемогшие рабы, которых прогнали. Потом были женщины, изменившие мужьям и попавшие туда от страха, приходили навсегда девушки, полюбившие тех, кто вдруг умер, а они не захотели никого другого в мужья. И еще там жили люди, не знающие бога, насмешники над миром, преступники... Но я не помню всех - я был маленький.
- Езжай туда теперь. Найди этот потерянный народ - Сары-Камышская впадина пуста.
- Я поеду, - согласился Чагатаев. - Что мне там делать? Социализм?
- Чего же больше? - произнес секретарь. - В аду твой народ уже был, пусть поживет в раю, а мы ему поможем всей нашей силой..."
Этот диалог очень ритмичен. В нем определяются границы - вот здесь область социализма, а там - только души и тела. Чагатаев становится и человеком из народа джан, и эмиссаром Советской власти - с народом он никогда не сольется полностью и сумеет до конца сохранить эту двойственную маргинальность (что станет жизненно необходимым и для народа, и для него самого).
Окончательно поставит "точку невозврата" письмо Веры о том, что рождение ребенка означает его безвозвратный уход и брошенность матери:
"Но я ласкаю его, я глажу свой живот и, согнувшись лицом ближе к нему, - писала Вера, - говорю: "Чего ты хочешь? Тебе там тепло и тихо, я стараюсь мало двигаться, чтобы ты не раздражался, - зачем ты хочешь уйти из меня?.." Я привыкла к нему, все время живу с ним как с другом, как хотела жить с тобой, и рождения его я боюсь - не потому, что мне будет больно, а потому, что это будет начало разлуки с ним навек, и его ножки, которыми он сейчас стучит, спешат уйти от матери, и они будут уходить все дальше и дальше - по мере его жизни, пока мой сын не скроется совсем от меня, от моих заплаканных глаз... Ксеня тебя помнит, но скучает, что ты далеко, не скоро приедешь, даже ничего не известно. Не умер ли ты уже где-то?
Чагатаев послал Вере открытку, что он целует ее и Ксеню - в ее разноцветные глаза, и пройдет недолго, как он приедет, когда он сделает счастье среди одной земли".
Назара Чагатаева отправили спасать целый народ, позволили ему вернуться к матери и уйти от матери-жены. Если в первой главке повести путь Чагатаева напоминал движение маятника: уход (от института), конец - некий маргинальный период, для него не особенно важный - попытка ложного возврата к чужой матери и отказ, то путь во второй главке делается куда более плавным, с рывками и остановками, вроде движения поезда: предчувствие разлуки/возвращения на родину и восстановление биографической памяти - отвержение Веры и "присвоение" Ксени - путь в Среднюю Азию - отождествление с землей - окончательный переход границы. Сепарация сейчас происходит куда более плавно, и на пути героя встречается несколько персонажей (в т. ч. портретов, ландшафтов), которые могут стать временной опорой.
4. Деятельный путь
В Москве Советская власть стала для Назара Чагатаева комплексной, общей родительской фигурой. По пути поезда мир физический, которому он был непричастен, мог бы оказаться материнским полюсом целого мира. А мир новых социальных отношений со своими знаками - портретами вождей - стал миром отцовским. Материнский мир был в прошлом, отцовский только начал воплощаться, и в этот сложный мир Чагатаев еще не совсем вошел. Слившись во сне с землей и отстав от поезда, он решил одну проблему и попал в другую. Если он не взаимодействует с миром, если о нем никто не думает, то существует ли он? Для него границы (а поезд, вагон - это границы очень плотные) - это угроза небытия. В пути Назар только смотрел в окно и видел постоянное, тщетное взаимодействие старой земли, детского ветра и скулящих былинок. Для дитяти очень сложно быть эффективным, что-то сделать, заставить кого-то старого контактировать с собой. Это выматывает. Выматывает и чисто зрительное восприятие мира, непричастность ему. Созерцание бесплотно. Например, я смотрю на облака. Я вижу их цвет, форму, движение и объем, но не могу услышать, как трутся в их толще ледяные кристаллы, не могу ощутить их холод и влажность. Восприятие ограниченно, целостность недоступна, и все новые и новые попытки созерцателя воссоединиться со своим объектом всецело истощают и обижают. Назар ушел в тростник, уснул и стал на какое-то время един с ним, но при этом лишился сознания, исчез. Слияние, нежелание отпустить, дать родиться подчеркнуто и письмом Веры, и ответом на него Чагатаева - ведь он фактически отрицает, что ушел надолго или навсегда. Он вообще очень небрежен ко времени, неотчетливо его воспринимает.
В этой главе очень важны топонимы. Каждое место, в котором был Назар, обозначается по имени. Пространство становится структурированным, константным, надежным - это не прежнее где-то в пути. От Чарджуя путь Назара сильно изменился. Прежде он был пассивным и отдаленным, его вез поезд, и он видел пустыню очень обобщенно и отстраненно. Теперь же в пути он действует сам - сначала нанимается матросом до Хивинского оазиса.
"Наступили долгие дни плавания. Утром и вечером река превращалась в золотой поток благодаря косому свету солнца, проницающему воду сквозь ее живой, несущийся ил. Эта желтая земля, путешествующая в реке, заранее была похожа на хлеб, цветы и хлопок и даже на тело человека. Иногда на камышовой вершине сидела разноцветная незнакомая птичка, она вертелась от внутреннего волнения, блестела перьями под живым солнцем и пела что-то сияющим тонким голосом, будто уже наступило блаженство для всех существ. Птица напоминала Чагатаеву про Ксеню, маленькую женщину с цветными глазами, думающую что-нибудь сейчас про него".
Материнский полюс мира - ландшафт, биотоп - сначала почти мертвая пустыня, а потом переполненные жизнью тростники. Этот полюс или очень скуден, или чрезмерно щедр. Там, где скудно, Чагатаев видит, там он бдителен. Там, где щедро - лишается сознания, восстанавливается, немного и незаметно для себя изменяется. А каков же отцовский полюс? Это техника, рабочие отношения, направленное движение к цели, транспорт, новая советская социальность. Теперь Назар действует, участвует в мире. То, как он видит, немного изменилось -теперь он видит землю как будущие еду, одежду и тело, он причастен земле воображением и предчувствием будущего. Изменились, но не полностью, и его объектные отношения. Поющая птичка воплощает собою уже совершившееся будущее, которое только надлежит воплотить. И Ксеня, объект из прошлого, не исчезает без возврата, а как-то совпадает с красивой птичкой и ее голосом. В этот момент прошедшее для Чагатаева не исчезает, и что-то становится константным, не зависимым от времени. Вряд ли эта константность устойчива - восприятие объекта и воспоминание о нем, скорее всего, зависят от душевного и особенно телесного состояния Назара. Важно, что он не выбирает для привязанности реальный объект - в детстве он цеплялся за куст перекати-поля, сейчас бы мог уцепиться за птичку - но нет, птичка существует сама по себе и служит только напоминанием о счастливом будущем мире и о Ксене. Формируется способность к символизации.
Время наконец становится исчислимым, но не надолго. После четырнадцати суток плавания Чагатаев сходит на берег. Дни, во время которых он работал, исчисляются (потому что их оплачивают деньгами или проездом?). А вот несколько дней в Хиве, нерабочие, так и остаются не сосчитанными.
"Побыв несколько дней в Хиве, Чагатаев пошел на родину, в Сары-Камыш, дорогой детства. Он помнил эту дорогу по слабевшим признакам: песчаные холмы теперь казались ниже, канал более мелким, путь до ближайшего колодца короче. Солнце светило такое же, но менее высоко, чем в то время, когда Чагатаев был маленьким. Курганчи, кибитки, встречные ослы и верблюды, деревья по арыкам, летающие насекомые - все было прежнее и неизменное, но равнодушное к Чагатаеву, точно ослепшее без него. Он шел обиженный, как по чужому миру, вглядываясь во все окружающее и узнавая забытое, но сам оставался неузнанным. Каждое мелкое существо, предмет и растение, оказывается, было более гордым и независимым от прежней привязанности, чем человек".
В поезде вещи казались теми же, так они были велики, и ставили перед созерцателем неразрешимую задачу - те самые они или уже иные? Сейчас вещи стали мельче (не в том смысле, как воспринимает их путник), это не плоский ландшафт, а отдельные детали. Теперь Назар видит их иначе, менее крупными, чем в детстве, и понимает это. Вещи остались неизменными, так что с когнитивным компонентом константности объекта все в порядке. Правда, мы-то, читатели, не знаем - действительно так знакомый мир сделался меньше в глазах вернувшегося взрослым, или же на самом деле он уходит в более слабый, в более детский, более скудный мир? Может быть, правда и это.
Но что происходит с его отношениями, с его чувствами к вещам мира? Чувства изменяются меньше, чем образы. Он может сравнить образ в памяти и реальный предмет - за счет этого сравнения выделяет себя из ситуации, может воспринять себя. Но основной тон его чувства остается прежним, довольно горьким. Он воспринимает равнодушие мира как обидное для себя - ему по-прежнему важно, что вещи его не видят. Но чувство пустоты и скуки, совершенно беспомощное и неразрешимое, ушло. Теперь он обижается и, вероятно, завидует гордым и независимым вещам, у которых есть привязанность. У них есть, а у него пока нет.
Но что же имеется в виду под привязанностью? Это привязанность в пространстве, к конкретному месту. Такой привязанности здесь и сейчас для Назара не может быть, он долго отсутствовал и сейчас живет в движении, в пути.
Так как же обрести привязанность, если она нужна для того, чтобы быть видимым, гордым и независимым? Как сделать, чтобы шизоидное состояние вброшенности в мир, растворенности в нем, прилипания к ненадежным объектам сменилось нарциссическим - таким, чтобы твое существование было отражено другим, как зеркалом? Назар решает важнейшую задачу, но решение с ним случается, он его не обдумывает, тем более, в таких словах, и не ищет того, что могло бы ему помочь. Соответствие, сопричастность миру он сохраняет, это его основной способ контакта с миром, и потому ему везет на ситуации, помогающие ему развиваться. Вот и сейчас произошла нужная встреча.
"Дойдя до сухой реки Кунядарьи, Назар Чагатаев увидел верблюда, который сидел, подобно человеку, опершись передними ногами, в песчаном наносе. Верблюд был худ, горбы его опали, и он робко глядел черными глазами, как умный грустный человек. Когда Чагатаев подошел к нему, верблюд не обратил на подошедшего внимания: он следил за движением мертвых трав, гонимых течением ветра, - приблизятся они к нему или минуют мимо. Одна былинка подвинулась близко по песку к самому его рту, и тогда верблюд сжевал ее губами и проглотил. Вдали влачилось круглое перекати-поле, верблюд следил за этой большой живой травой глазами, добрыми от надежды, но перекати-поле уходило стороною; тогда верблюд закрыл глаза, потому что не знал, как нужно плакать".
Верблюд этот очень похож на Назара, когда его прогнала мать - он почти мертв. Но ему хуже, он не может двинуться за кустом перекати-поля, как это сделал мальчик.
"Чагатаев осмотрел верблюда кругом; животное давно стало худым от голодной нужды и болезни, шерсть его выпала почти вся, остались лишь некоторые клочья, поэтому верблюд дрожал от непривычки и озноба. Он, наверно, был разгружен и оставлен здесь каким-либо прохожим караваном вследствие слабости своих сил - либо его хозяин сам погиб, а животное
начало ожидать его, пока не истратило в себе жизненного запаса. Потеряв способность движения, верблюд уперся остатком силы в передних ногах и привстал, чтобы видеть былинки трав, нагоняемые на него ветром, и поедать их. Когда ветра не было, он закрывал глаза, не желая тратить напрасно зрения, и был в дремоте; опуститься и лечь он не хотел, тогда бы он снова приподняться уже не смог, и так оставался сидячим постоянно - то бдительным, то дремлющим, пока смерть не склонила бы его вниз или пока любой ничтожный зверь пустыни не кончил бы его одним ударом маленькой лапы".
В Москве воспоминания Назара возникали сами параллельно событиям его жизни, реальность и воспоминания становились едины - это подчеркивалось даже ритмом текста. Сейчас Чагатаев сознательно думает, применяет воображение и конструирует прошлое верблюда. Назар точно так же совершает умственные действия, как прежде совершал физические, трудовые. Положение его, мальчика, в детстве было лучше - его покормили, он мог двигаться и ушел вслед за кустом. Верблюд выбрал ожидание и почти погиб. Чагатаев сейчас не вспоминает этого, не сравнивает себя и верблюда - но это сознательное действие и не нужно. Он видит то, что не случилось с ним, он активен, силен и сыт. Он понимает смысл неудобной позы животного, бессмысленность его ожидания (которое все-таки помогла дождаться хоть бы и его, прохожего) и необходимое сочетание сонливости и бдительности. Умение вовремя задремать и вовремя проснуться позволяет не растрачивать последних сил, но вряд ли может их хоть немного восстановить. Назар верблюду нужен. Верблюд ему - вроде бы нет, но он оказывается важной вехой на пути. Чагатаев думает не лирично, не о себе, а о полудохлом животном, это позволяет еще немного повзрослеть ему самому.
"Чагатаев долго сидел около этого верблюда, наблюдая и понимая его. Затем он принес издали несколько охапок перекати-поля и дал верблюду их съесть. Напоить он его не мог, у него самого было только две фляги воды, но он знал, что дальше по руслу Кунядарьи есть пресные озера и мелкие колодцы. Однако трудно нести на себе верблюда по песку".
Сначала Назар действует привычно - созерцает, становится сопричастным. Совершенно невнятным оказался момент перехода - когда и почему он решил пойти и накормить животное. Но он это сделал: теперь не его спасают - он спасает. Так же бережно, как верблюд обращался со своими ресурсами, Чагатаев обращается со своими; он знает, что может сделать сейчас, а что - в будущем, чего делать не станет. Это не привычный нам спасатель из Драматического Треугольника - тот бы потащил верблюда на себе. Верблюд живет-умирает точно так же, как мать Назара, прогнавшая его в тот момент, когда любви не осталось, так существует и весь народ джан.
"Наступил вечер. Чагатаев кормил верблюда, доставая ему траву из ближних окрестностей, пока тот не положил своей головы на землю; он уснул кротким сном новой жизни".
Мы привыкли, что "отражение" - это обязательно реакция на чувства, некая оценка - что-то речевое. Поскольку Назар Чагатаев почти не мыслит словами, то и феномен отражения для него другой. Он накормил животное, состояние верблюда изменилось: он расслабился и по-настоящему уснул целительным сном. Отражение телесно, оно воплощается в том, как именно ты можешь изменить состояние другого. И - вот оно, решение проблемы гордости, независимости и привязанности: Назар ждал, что кто-то заметит и примет его, что он станет для кого-то объектом - таким же, как другие, виденные им, важные. Но он сделал совершенно противоположное - накормил верблюда, спас его, и тот к нему привязался. У привязанности есть и другая сторона, более деятельная и могущественная, очень подходящая Назару сейчас. И вот что из этого вышло.
"Благодаря ночи, стало холодать. Чагатаев поел лепешек из своего мешка, потом прижался к туловищу верблюда, чтобы согреться, и задремал".
Привязанность и забота взаимны и реализуются телесно - отдаешь еду, получаешь тепло. Лишенное взаимности расточение сил смертоносно. Дальше будет видно, что Чагатаев действительно стал взрослее, перестал быть психологическим младенцем.
"Он улыбался; все было странно для него в этом существующем мире, сделанном как будто для краткой насмешливой игры. Но эта нарочная игра затянулась надолго, на вечность, и смеяться никто уже не хочет, не может. Пустая земля пустыни, верблюд, даже бродячая жалкая трава - ведь это все должно быть серьезным, великим и торжествующим; внутри бедных существ есть чувство их другого, счастливого назначения, необходимого и непременного, - зачем же они так тяготятся и ждут чего-то? Чагатаев свернулся калачом около живота верблюда и уснул, удивляясь необыкновенной действительности".
Меньше месяца назад сопричастность Чагатаева миру заключалась в том, что он провалился в сон без сновидений в тростниках. Тогда он слился с целым биотопом, его состояние было ближе растительному. Теперь с ним есть животное, индивидуум. Поскольку верблюд - зверь домашний, то он предназначен привязываться к человеку. Даже засыпая, Назвр существует как индивидуальность - но для этого обязательно нужен другой - тот, кому он был полезен. Чгатаев приобретает еще одно новообразование - внутренний мир (он выделяется, по Л. С. Выготскому, к семи годам), так что путник может одновременно дремать и размышлять на философские темы. Его состояние можно было бы счесть диссоциативным, дереализацией - из-за того, что мир кажется странным. Но это не тревожит, а приносит, кажется, удовлетворение. Мысли Назара текут в обыкновенном шизоидном ключе - о случайности и тщетности мира, его игры. Но приглядимся, как сильно это переживание изменилось! Раньше, попадая в состояние пустоты и скуки, он сам становился ничтожным, знал, что его не видят, и он поэтому не существует. Теперь же он не проваливается в это состояние, а думает о нем. Он есть, он опирается на верблюда, он греется и воспринимает сразу целый мир, полный тщетной игры! Кроме того, он сравнивает, хотя и не очень-то логически строго - он знает, что есть для каждого существа иное, идеально счастливое состояние. Может быть, эта его способность мыслить мимолетна, и причиной ей - верблюжье тепло. Пусть так, пусть способность Назара думать зависит от физического комфорта и от того, что он чувствует себя существующим, когда действует, приносит пользу, но это состояние - ценный ресурс.
Обычно считается, что шизоид "уходит" в мир фантазий. Это неточность - он не может уйти в мир, который еще не создан. Шизоид - философ или просто мечтатель - конструирует мысленный или фантазийным мир, перестраивает его. Если это удается - шизоид существует. Вот эта самая умственная активность и позволяет ему быть - а проваливается он тогда, когда ничего сделать не может. И не в мир фантазий и идей, в котором можно действовать, а в некую копию реальности и психики, в состояние без ресурсных идей. Провал, уход происходит не в фантазии, а в очень примитивные эмоции, на которые от мира одновременно ждут и не ждут ответа. Персонажи Платонова - не мыслители. Они думают, используя для этого самую обыкновенную деятельность, труд. И преобразуют они физический мир - это позволяет им не просто существовать, но быть.
5. Карнавал смерти
В этой главке намечается несколько более четкая (трехчастная) структура, чем в предыдуших главах. С первого же предложения оказывается, что время Чагатаева сосчитано - он шесть дней идет к Сары-Камышу. Как и в прошлый раз, исчислимы дни, проведенные им на реке. Река задает направление движения и режим труда - прежде Назар исполнял работу матроса, теперь - скотовода. На краю песков, в начале спуска к Усть-Урту, он снова останавливается.
"Чагатаев сел на краю песков, там, где они кончаются, где земля идет на снижение в котловину, к дальнему Усть-Урту. Там было темно, низко, Чагатаев нигде не разглядел ни дыма, ни кибитки, - лишь в отдалении блестело небольшое озеро. Чагатаев перебрал руками песок, он не изменился: ветер все прошедшие годы сдувал его то вперед, то назад, и песок стал старым от пребывания в вечном месте.
Сюда его мать когда-то вывела за руку и отправила жить одного, а теперь он вернулся".
Место это не жилое, но и не мертвое, вода там есть. Пространство хорошо структурировано по вертикали и горизонтали, но существование теряет направление: ветер перегонял песок вперед-назад, и это сделало его старым. Старый, вечный, пассивный, подверженный колебаниям, изношенный - это свойства одного и того же порядка. Неизменность песка здесь в больше степени означает не константность объекта, не раскрывающее душу узнавание - это неподатливость, закрытость, лишенность формы - то, что позволяет сохраниться, но не позволяет жить. Само настроение Чагатаева довольно апатично, он подчиняется бесформенности песка и колебаниям ветра, просто перебирает его без цели. Он снова сопричастен ландшафту и теряет ощущение времени. Он выбирает, как вступить с этим в контакт - ощупывает, перебирает руками. Теперь его опорой становится не местность, не путь, а тело - пока только тактильные ощущения. Его собственные изгнание и возвращение подобны маятникообразному движению ветра
"Он пошел дальше с верблюдом, в середину родины. Как маленькие старики, стояли дикие кустарники; они не выросли с тех пор, когда Чагатаев был ребенком, и они, кажется, одни из всех местных существ не забыли Чагатаева, потому что были настолько непривлекательны, что это походило на кротость, и в равнодушие или в беспамятство их поверить было нельзя. Такие безобразные бедняки должны жить лишь воспоминанием или чужой жизнью, больше им нечем".
Сейчас его движение изменилось - это что-то вроде падения в центр, возвращения в утробу: дальше мы увидим, что изменилось и ощущение времени, отпала необходимость помнить точное число дней. Куст когда-то был заместительным объектом привязанности для мальчика, и он возвращается к подобному восприятию этих кустов, он очеловечивает их. Кусты непривлекательны (их за это время никто не съел) и безобидны, это порождает неназванное чувство, похожее на жалость, на сострадание. Кусты живут почти совершенно без ресурсов, потому они не горды, не независимы, они Чагатаева не отвергают. Кусты стали чем-то вроде людей, и Назар непроизвольно угадал, как живут здесь люди - их жизнь растительная, но очень скудная, ресурсов нет, они должны быть привнесены извне. Фраза "жить воспоминанием или чужой жизнью" кажется странной, но очень точна - она указывает на разницу внутреннего, неизменного, объекта (воспоминание) и на необходимость опоры от объекта внешнего (это называется анаклитическими отношениями). Секрет этой жизни очень прост - здесь нет зрелости, а детство не развивается и превращается в ветхую, но неизменную и очень надежную старость. В одной из мемуарных записей А. Платонов вспоминал, что лет в 6 - 7 ребенку становится скучно жить - скучно и стыдно. Л. С. Выготский описывал это состояние как возрастной кризис, как появление внутреннего мира. Платонов же говорит о ветшании дошкольного детства - в его условиях оно очень ярким и не было. Видимо, если этот возрастной кризис не развернулся, то остается ощущение пустой скуки, старости и слабости.
Однако, у Чагатаева есть иная цель. Мы видим, он направляется к людям, но для того, чтобы их понять, ему люди, собственно, и не нужны - достаточно сопричастности ландшафту (предположим, что в пустыне и другие живут именно так). Не нужен и верблюд - он в основном объект заботы. Понимание не нуждается в людях. Когда появляются люди, происходит что-то ненадежное, и потому Платонов пишет, что Назар проблуждал в поисках людей несколько дней - там, где близки люди, все становится бесформенным и зыбким, теряется ощущение времени и пространства.
"Несколько дней Чагатаев потратил на блуждание по этой своей детской стране, чтобы найти людей. Верблюд самостоятельно ходил за ним следом, боясь остаться один и заскучать; иногда он долго глядел на человека, напряженный и внимательный, готовый заплакать или улыбнуться и мучаясь от неуменья.
Ночуя в пустых местах, доедая свою последнюю пищу, Чагатаев, однако, не думал о своем благополучии. Он направлялся в глубь безлюдной впадины, по дну древнего моря, спеша и беспокоясь".
Что же происходит с верблюдом? Человек просто блуждает, теряется - больше ни с кем и ни с чем не контактирует и не чувствует ничего определенного, хотя и сильно тревожится. Упоминается, что его страна - детская. Это значит, что Назар сейчас переживает заново самую страшную опасность своего детства - заблудиться одному и погибнуть в пустыне. Сейчас он словно бы один, а верблюд по своей воле следует за ним. Но происходит процесс проективной идентификации: Чагатаев делает так, что на грани паники, в одиночестве остается верблюд, он мучается и чувствует беспомощность - бедное животное этот страх быть покинутым и контейнирует, только эти чувства Чагатаев не возьмет назад, не присвоит.. А Назар просто идет - сохраняет эффективность.
Умение игнорировать свое благополучие станет ему необходимо потом. Сейчас у него есть контейнер для чувств, которые могут его уничтожить - это верблюд. Посмотрим, кто дальше станет выполнять функции такого контейнера - если станет. Но пока тревога нарастает и может заставить его остановиться.
"Лишь однажды он лег среди дневного пути и прижался к земле. Сердце его сразу заболело, и он потерял терпение и силу бороться с ним; он заплакал по Ксене, стыдясь своего чувства и отрекаясь от него".
Сейчас кажется, что Назар прощается с любимой перед смертью. Но его отречение может иметь и иной смысл. Во время плавания к Хивинскому оазису этот внутренний образ Ксени вне времени и пространства был нужен ему, оживлял его и был причиной внутреннего роста. Сейчас для роста ресурсов нет; тревога нарастает и делается нестерпимой. Назар будет вынужден обращаться с собою как с живым орудием, и расходование души на себя может его убить. Чувство к девушке, просто будучи, может мучить, выматывать, оттягивая ресурсы, нужные для самосохранения. Его психика уйдет в область недоразвития, он станет инструментом - и это не болезнь, не совсем регрессия, а переструктурирование для решения определенной задачи непсихического свойства. Падение на землю - несомненно, регрессия, проявление потребности в опоре. Опора эта парадоксально зыбка, надежна и смертоносна; персонажи Платонова крайне редко испытывают боль, и боль эта бывает важным сигналом угрозы. В этот момент у Назара болит сердце - так же оно сделалось больным, когда его отвергла мать. Теперь чувство к Ксене отвергает он, повторяет то же самое - не то чтобы сводит чувство утраты к минимуму, он заставляет его не быть.
"Он видел ее сейчас близкой в уме и в воспоминании; она улыбалась ему жалкой улыбкой маленькой женщины, которая может любить только в душе, но обниматься не хочет и боится поцелуев, как увечья".
Характерно и недоверчивое отношение Платонова к сексуальности - такие переживания появляются как предсмертные (например, эротическое видение и оргазм Саши Дванова перед расстрелом). Реализация сексуального заставляет душу что-то потеряет, упустить; сексуальность существует сама по себе, и это настораживает. Ксеня - еще не женщина, сексуальность как травма - реальная опасность для нее, но у Платонова становятся асексуальными взрослые герои. Если принять, что Ксеня олицетворяет не совсем женственную, хрупкую и детскую душу-аниму Чагатаева, то оберегание ее от сексуальных влечений, чтобы сберечь, естественно. Но опасность заключается в чем-то еще - ведь видение Чагатаева оказывается вне пространства - он словно видит то, что происходит в Москве. Если его опорой становится смертоносная и скудная земля здесь, а душу он заставит не быть и этим сохранит, то чем же он будет жить? Он сам должен стать орудием Советской власти и будущего для своего народа. А его орудием станет тело. Для тела-орудия потребности и влечения опасны, они причиняют страдание, и особенно опасна сексуальность, затрагивающая душу.