Рейнеке Патрик. Любопытство Эжени

Патрик Рейнеке.

"Любопытство Эжени" (ко Дню Любопытной Варвары)

- Хм! И вправду, рыцарь... Тебе очень идет копье!

Доспехов не было. Интересно, были ли они у Святого Георга? Можно было, конечно, стащить шлем с забралом из Рыцарского зала, но как представить, сколько бы было возни с этим железом... да и потом, против твари, которой в любой момент может придти в голову дунуть огнем, железо казалось не самой надежной защитой.

Вообще никакой защиты тут не было и не могло быть. Какая разница, во что быть одетым, если все равно умирать?... Поэтому на принце Изенбергском был его обычный охотничий костюм. Из боязни привлечь внимание, экипировке было уделено минимум времени. Самое главное, чтобы конь не подвел, в решительный момент не понес и не сбросил. Копье было взято из того же Рыцарского зала - скорее ради поддержания морального духа. При первом же ударе старое дерево разлетится в щепки.

В какой-то момент возникла мысль, что Канцлер, конечно, все знал с самого начала. За те годы, что они знакомы, он сумел досконально изучить все возможные порывы и движения души "наследного принца". Все знал и ничего не предпринял. Могли ведь запереть в башне, спрятать в погребе, наконец, отправить инкогнито за границу, как еще давным-давно собирался сделать papa. Наверно, ему, так же как и мне, смертельно надоело ломать комедию. Уж ему-то точно надоело, сколько лет он этим занимался... И потом, он прекрасно понимает, что все давно уже кончено. Изенбергу осталось всего каких-нибудь несколько лет, или даже месяцев: потом думать о драконе придется уже другому канцлеру уже в другом государстве. И судя по той мощи, с какой расправляет крылья прусский орел, летающий ящер не станет для него серьезной помехой.

- Что, в Изенберге не нашлось больше рыцарей?

Как же быстро он подобрался! Только и было-то шуму, что дернулась верхушка сосны, да с карканьем взлетели вороны. Едва донесся шорох осыпающихся по склону камней, и сразу голос. Хриплый голос, раздающийся прямо в мозгу - тот же приглушенный рокот, чьи громовые раскаты на днях потрясли Изенберг. Но интонации!.. Эти до боли знакомые модуляции и переходы тонов, насмешливые, игривые и в то же время как будто скрывающие за собой вековую неутолимую печаль, и даже мнится за ними какое-то обещание ласки. Только вот где же мне довелось их слышать?...

Страх сковывает тело, но любопытство оказывается сильнее. Медленно, очень медленно я поворачиваю коня. Тот уже беспокойно храпит. Во что бы то ни стало надо не дать ему почувствовать собственный страх.

Вот он! Сидит, нахохлившись, почти по-кошачьи. Огромный, как скала, перегородил собой всю тропу. Крыльев не видно, они сложены на спине. Передние лапы с длинными когтями и отвратительными мозолистыми пальцами вытянуты вперед. Вблизи чешуя у него на вид мерзкая, местами как будто больная. Глаза прищурены, и он смотрит на меня из-под опущенных век, точно собака, жмурящаяся на солнце. Матерый зверь. По всему видно, что ожидать от него можно чего угодно и в любой момент. Но нападать пока, как будто, не собирается.

Время замедлилось, воздух стал густым и вязким, словно кисель. Мирная поза чудовища и знакомые человеческие интонации позволяют немного забыть о страхе, но оцепенение не проходит. Пружина сжимается до предела, и еще немного - она распрямится одним рывком. Но что волнует в этот момент малышку Эжени? В этот последний момент ей хочется понять, с чего все началось. Какая последовательность событий привела к этому горному склону, где принц Изенберга, практически безоружный, стоит, цепенея перед драконьим прищуром.

* * *

Когда началась эта история сказать трудно, потому что непонятно, с чего начать. Мартин Буцелиус, местный эрудит 17 века, пишет в своей "Historia Izenbergiensis veteris ac novis anecdotis sive documentis authenticis illustrata", что драконы водились в Железных горах издавна, в доказательство чему приводит несколько свидетельств из хроник, прибавляя к ним рассказы очевидцев - уже на момент написания книги двухсотлетней давности. Из его изложения, однако, не становится ясным, идет ли речь об одном драконе или о нескольких. Только один раз сообщает он, что дракон был повержен неким рыцарем, но тут же оговаривается, что поскольку туши дракона не нашли, то история эта недостоверна, и относиться к ней следует как к подлому измышлению коварного узурпатора.

Поскольку любому мало-мальски образованному читателю было ясно, что под неизвестным рыцарем и коварным узурпатором имеется в виду одно и тоже лицо, а именно Эрембальд Бесстрашный, основатель княжеского рода соседнего с Изенбергом Штейнека, то сообщению Буцелиуса тоже мало кто верил.

Но когда, когда начала сжиматься эта пружина вокруг Эжени? Сказочная по своему антуражу история по закону жанра требовала сказочного же начала.

Скорее всего, это произошло, когда papa охотился. Изенберг давно ни с кем не вел войн, так что он не мог покинуть матушку ради военного похода, хотя, будь это так, это послужило бы ему большим оправданием. Поскольку на этот раз в распоряжении Эжени нет никаких точных свидетельств, удовлетворить любопытство можно только за счет богатого воображения.

Итак, престарелый король возвращается из похода или отправляется на охоту. В горном лесу он отстает от своих спутников. Он полон решимости найти дорогу самостоятельно, но тут с ним что-то случается. Он падает, срывается со скалы и висит над пропастью, зацепившись за куст. Или же под ним падает лошадь, а он ломает себе ногу (откуда у него тогда взялась эта хромота?) и не может сам выбраться. Непременно что-то такое должно было произойти: papa не из тех людей, которые стали бы торговаться из-за простой невозможности найти дорогу из леса

Что-то с ним случается, и в тот момент, когда кроль уже готов распрощаться с жизнью, с ним заговаривает кто-то. Кто-то, или кто-то ужасный - кого он за время разговора так и не видит, или кого он видит, но от кого никогда не смог бы ожидать помощи. Непременно должен был присутствовать момент удивления, иначе papa просто не заговорил бы с ним. Этот кто-то обещает королю, что тот сможет вернуться домой живым, если, в свою очередь, пообещает ему... как это обычно называется? "То, что у него уже есть, но о чем он сам пока не знает". Поскольку papa не из тех людей, кого можно загнать в угол с помощью таких недомолвок, он сразу понимает, о чем, или вернее о ком, идет речь, и отказывается. Тогда этот кто-то говорит ему, что ребенок интересует его только в том случае, если родится дочь, но это не такая уж и большая вероятность: всякому монарху хочется иметь первенцем будущего наследника, не говоря уже о том, что младенец может родиться мертвым или же умереть в детском возрасте.

Обеспокоенный, papa едет домой, там его встречает матушка. Она давно хотела ему сказать, но для начала желала сама во всем удостовериться, а тут, оказывается, он сам догадался, ах, как это мило с его стороны быть таким внимательным... Зная papa, можно представить, как он, не снимая сапог, весь в поту и грязи, сразу с коня, еще не успев обнять матушку, прямо с порога объявляет ей: "У нас будет мальчик!" Не зная матушку, трудно, конечно, с достоверностью вообразить ее реакцию, однако, помня впечатление от ее дневников и имея в виду те интонации, с которыми Эжени иногда начинает говорить с Канцлером (откуда еще взялись эти интонации?), можно себе представить, как она, сначала крепко обняв мужа, а потом погладив его по волосам и похвалив его за трогательную заботу, игриво изображая обиду в голосе, говорит ему: "Ну, Фридрих! У нас ведь может родиться и девочка. Ты что же, не обрадуешься дочери?" "Нет, у нас будет мальчик", - строго повторяет papa.

* * *

- Совсем, видать, оскудела земля немецкая... Похоже, я и вправду последний романтик к востоку от Рейна. Смотри, после смерти твоего отца ведь никого не осталось. Только ты, да я. Это очень грустно. Зато лишний раз подтверждает, что наша встреча была уготована самой судьбой.

Мерзкая гадина чуть выгибает спину и показывает темно зеленые крылья. Делая это движение, он чуть опускает голову, и я вижу, что пасть его растянута в легком оскале. Он улыбается!

Значит, все-таки papa. Хорошо, что не Канцлер. Самое, надо сказать, время расставлять точки над i в этой безумной семейной истории. С другой стороны, перед смертью в самый раз пробежаться по страницам воспоминаний, заполняя лакуны. Потом такого случая может и не представиться.

* * *

Матушка умерла при родах, ребенок выжил. Канцлер говорил, что потеря любимой подкосила здоровье отца и совершенно изменила его характер. И тем удивительнее было то имя, которое дал сыну князь Изенберга - "Счастливо рожденный". Или может быть, он имел в виду "Рожденный для счастья"?

Ребенок рос очень похожим на мать: те же золотые волосы, те же огромные серые глаза. Маленьких мальчиков в то время было модно рисовать или фотографировать в платьицах. Фридрих Изенбергский наотрез отказался следовать этой, как он выразился, безвкусной манере. Вообще мальчика он старался не то что не баловать, а быть с ним как можно более сдержанным и суровым. Это, как он говорил, воспитывает мужские качества.

В шесть лет из окружения юного наследника исключили всех женщин. Хотя и было-то их: старуха - матушкина няня, да кормилица, которую вскорости услали с семьей заграницу. "Семейный круг" маленького принца состоял из отца, Канцлера (в каждом государстве должен быть канцлер) и старого конюха Конрада, у которого всегда в кармане был припасен кусочек сахара для мальчугана. Слуг в замке было мало, все они были пожилыми и немногословными мужчинами - старые, проверенные papa, люди. Кухаркам и прачкам строго-настрого запрещалось подниматься в покои.

Тщательной ревизии подверглось и внутренне убранство дворца. Поскольку фасады не украшали ни языческие боги, ни атланты, ни кариатиды, то снаружи ничего переделывать не пришлось. Из интерьеров же были вынесены все картины, все статуэтки и вся мебель, где только можно было обнаружить обнаженную человеческую натуру - мужскую или женскую. То же самое ожидало и библиотеку, из которой были изъяты все книги с соответствующими картинками и описаниями. Книги, оставшиеся в наследство от матушки, среди которых большую часть составляли романы, были удалены из покоев полностью.

Все это довольно пестрое многообразие разного рода вещей поместили в одну из бывших гостевых комнат и заперли на ключ. Естественно, в какой-то момент Канцлер не досчитался на своей связке именно этого маленького ключика. Надо отдать ему должное, он не стал устраивать никаких допросов, а просто однажды прокрался в детскую, где и застал вора за чтением "Лихтенштейна". Эжену было тогда двенадцать.

- Хорошая книга. Вам все в ней понятно? - он умудрялся произносить это "Вы" таким образом, что у Эжена с детства сложилось впечатление, будто Канцлер всегда говорил ему "ты". - Если будет что-то неясно, то лучше спросить об этом меня, чем мы будем беспокоить Вашего батюшку рассказами о Вашем непослушании.

Ободренный его миролюбивым тоном, Эжен осмелел:

- А что тут может быть непонятно?

- Ну, например, откуда берутся дети... - непринужденно произнес Канцлер.

- Ясно откуда. От большой любви.

- Правильный ответ, - серьезным тоном похвалил старик. На том все и кончилось.

К чести Эжена надо сказать, к тому моменту он уже знал, что одной любви тут недостаточно, да и вообще бывает по всякому. Но со взрослыми на такие темы лучше не говорить. Тема была довольно скользкой и не совсем еще понятной для самого Эжена, но поскольку самому ему эта сфера жизни была в тот момент безразлична, он решил, что когда он всерьез соберется бегать за девочками, то что-нибудь придумает. В конце концов, говорят же, что это можно делать в полной темноте...

С тех же шести лет Евгений обслуживал себя сам. Канцлер - как-то так сложилось, что он с самого раннего детства имел на мальчика больше влияния, чем отец - объяснил ему, что он болен странной неизлечимой болезнью. Для него самого она не опасна, но смертельна для окружающих. Передается она через соприкосновение кожи с чужими взглядами. "Поэтому запомните, пожалуйста, никогда, ни при каких условиях никто не должен видеть Вас без одежды. Когда моетесь, переодеваетесь или справляете нужду, никого не должно быть по близости. Вы же не хотите, что бы по Вашей вине или из-за неосторожности кто-то умер?" Единственный, у кого был иммунитет к этой страшной заразе, был papa и придворный медик. Кроме того, об этой болезни никому нельзя было говорить, потому что еще не так давно она считалась позорной и в былые времена больных ею изгоняли из общества, а случалось даже, что забивали камнями. Поэтому от внимательности и аккуратности Эжена в соблюдении названных правил зависела репутация княжеского дома Изенберга.

Названный недуг нисколько не мешал мальчику жить, он рос непоседой, всюду совал свой нос, и даже умудрился свести дружбу с дворовыми мальчишками, с которыми они совершали набеги на княжеские же яблоневые сады, строили шалаши на деревьях и выдумывали всякие каверзы своим противникам из Нижнего города - все это за спиной у отца, который всячески пытался ограничить круг общения мальчика книгами по тактике, стратегии и баллистике.

Эти невинные шалости продолжались почти несколько месяцев - всего-то и надо было, что соорудить веревочную лестницу, а там с балкона уже можно было перебраться на дерево, - пока однажды их разбойничью шайку не засек садовник. У Эжена осталось странное впечатление от разговора с отцом. По всему выходило, что выговаривать ему должны были за яблоки и за регулярные ночные побеги из детской, отца же интересовали только взаимоотношения, которые сложились у Эжена со сверстниками. Он был явно обеспокоен, слушал очень напряженно, пока Эжен не проговорился о драке с городскими, после которой его стали уважать не только в пределах замка, но и у подножия холма. "Ваше Высочество, - обратился к papa присутствовавший при разговоре Канцлер. - Я думаю, это хороший знак. Репутация повесы и хулигана - это самое лучшее, о чем Ваша Светлость могли бы мечтать". Князь помолчал немного, что-то обдумывая. "Пожалуй... А через несколько лет мы просто отправим тебя во Францию".

Но этим планам не суждено было сбыться. Когда Эжену исполнилось тринадцать, papa не стало. Однажды он просто не вернулся с охоты и навечно остался все в тех же Железных горах. На этот раз ему нечего было пообещать неизвестному спасителю, но тогда все были уверены, что произошел просто несчастный случай.

Политическая обстановка к тому времени осложнилась, мелкие княжества гадали, на чью сторону им встать в неумолимо приближающемся столкновении двух мощных противников. О поездке в Париж не могло быть и речи.

В тот же год болезнь принца дала осложнение. Начались немотивированные кровотечения из внутренностей внизу живота, иногда сопровождающиеся болями или тяжкой хандрой. Канцлер в один голос с врачом подтвердили, что это прямое следствие того самого загадочного недуга, объяснили, что у этих осложнений есть своя периодичность, и что на эти дни лучше не планировать никаких вылазок и вообще лучше воздержаться от общения, потому что это может не только привлечь ненужное внимание, но и оказаться заразным. Сам Эжен даже своим заклятым врагам, ватаге мальчишек из Нижнего города, не пожелал бы такой напасти, не то что своим товарищам. К тому же после смерти отца у него появился еще один повод не участвовать в совместных предприятиях - государственные дела, к которым его постепенно стал приобщать Канцлер, назначенный при нем регентом. Так что все совпало одно к одному, и опять безумная затея papa осталась никем не раскрытой...

* * *

- Мне даже не передать тебе словами, как ты отсюда красиво смотришься. И эти твои белые волосы, которыми играет ветерок... Это даже хорошо, что на тебе нет шлема. Они еще так блестят на солнце, просто нимб какой-то! Кем тебе больше хочется быть, мой паладин, Святым Георгом или Архангелом Гавриилом?.. Нет, ну какие же все-таки идиоты у вас там в Изенберге! Неужто и вправду не нашлось ни одного мужчины? За все это время ни одного? Это ж надо быть такими слепцами....

Он вытягивает вперед когтистые лапы, приподнимается на задних конечностях и, прогнувшись в туловище, зевает. В какую-то секунду передо мной разверзается бездна, полная чудовищно длинных и острых зубов, словно пещера со сталактитами и сталагмитами. Из-под бугристого свода неба мне навстречу высовывается длинный черный язык, и внезапно обдает такой волной смрада, что я чуть не падаю с коня. От невыносимого запаха падали тошнота подступает к горлу. Конь с ржанием взметывается на дыбы, и мне стоит больших усилий его успокоить.

Ах, эти чертовы интонации! Но ведь не может же быть, чтобы...

* * *

Вскрылось все совершенно неожиданно, и тут мы, кажется, приближается к кульминации этой путанной истории... Когда Эжену уже исполнилось шестнадцать, они с друзьями решили отправиться в небольшую экспедицию в Железные горы. Граница с многочисленными соседями проходила где-то там, но где именно, по каким просекам, ручьям и водоразделам - существовали разные толкования. Поросшие лесом вершины были ничьи, лес в каждом из пограничных княжеств считался княжеским, а охотились в нем все. Поскольку существовала вероятность, что в грядущем столкновении, ближайшие соседи окажутся по разные стороны, границу следовало уточнить. Но прежде чем заниматься составлением карт и начинать утомительные переговоры, будущий принц (до окончания срока регентства оставалось всего каких-нибудь полтора года) решил проехаться по горным лесам, чтобы примерно оценить, с какими сложностями может столкнуться объединенная комиссия по проведению государственной границы.

В этих местах он еще никогда не был. Пока был жив papa, он пресекал даже разговоры на эту тему. А сразу после его смерти, никому по доброй воле не хотелось туда соваться. Но вот прошло несколько лет, горы уже не казались такими пугающими, в леса снова можно было ездить охотиться, а тут назрела государственная необходимость - замечательный повод, чтобы оправдать собственное любопытство.

- Это все Ваше любопытство! - так сразу и сказал Канцлер. - Сколько же раз мне повторять Вам, Ваше Высочество, что это женское качество. Вам оно не к лицу. И до добра оно еще никого не доводило, вспомните Пандору.

- Впрочем, Бог с Вами, - неожиданно усталым голосом проговорил он. - Батюшки Вашего уже давно нет, а противостоять судьбе в одиночку я, похоже, уже не в состоянии. В конце концов, это Ваша жизнь, делайте с ней что хотите, мы и так с Вашим отцом долго вмешивались туда, куда ни одному человеку не дано вмешиваться...

Ничего из его слов Эжен тогда не понял, важно было лишь то, что разрешение было получено. А остальное казалось неважным.

Забравшись довольно далеко в горы, они с товарищами решили сделать привал на ночь. И вот влезши по своему обыкновению на какую-то очередную вершину, наследный принц заметил на фоне закатного неба странные зубцы. Почти черные посреди пылающего оранжевым неба, они казались продолжением скалы, но частота и нарочитое повторение одной и той же формы могли указывать только на их искусственное происхождение. Стена? Развалины древнего замка? Или это просто обман зрения? Загадка не могла подождать до утра, и, что-то крикнув своим спутникам (к неожиданным отлучкам принца по самым разным поводам они давно уже привыкли), Эжен отправился навстречу тайне.

Для этого надо было спуститься с одной вершины холма, и подняться на его другую вершину. Солнце, как это часто с ним бывает, село гораздо быстрее, чем хотелось, и наверх принц поднимался уже в густых сумерках. Каково же было его удивление, когда это оказался действительно замок. Причем не какая-то развалина, а вполне обитаемое, хорошо и со вкусом обставленное жилище. Как он попал внутрь, он почему-то не помнил, но вот он уже стоит последи холла, а к нему навстречу спускается сам хозяин.

Осанка, небрежная грация походки, аристократизм в каждом незначительном жесте - все выдает в нем благородное происхождение. Он с радушной улыбкой спешит ко мне навстречу, на ходу сыпля насмешливыми комплиментами, как будто мы с ним давно знакомы, или хотя бы хорошо наслышаны друг о друге.

- Какой очаровательный костюм! Вы еще красивее, чем я Вас себе представлял. Как же скажите на милость, так вышло, что я никогда Вас прежде не видел? Где они Вас прятали, эти изенбергские прохвосты?

Он подходит ко мне почти вплотную.

- Сударыня!

Поневоле кошу глазами, чтобы понять, нет ли кого тут рядом.

- Позвольте Вашу руку.

Я не успеваю ничего понять, как моя правая рука оказывается в его ладони. И не успеваю я ее отдернуть, как уже чувствую теплые влажные губы на тыльной ее стороне. Странное незнакомое ощущение волной пробегает по моему телу снизу доверху.

- Сударь, Вы меня с кем-то путаете, - пытаюсь я взять себя в руки. - Меня зовут Евгений Изенбергский, я сын покойного Фридриха Изенбергского.

- Сын?! - владелец замка принимается хохотать. Та легкость и непосредственность, с которой он переходит границы приличий, не может не заражать, и я уже, было, начинаю смеяться вместе с ним, как он внезапно останавливается.

- Постойте, Вы это серьезно? Вы что, хотите сказать, что Вы принц Изенбергский?! - следует еще один взрыв хохота. - А где же принцесса?

- Простите, но у меня нет сестер.

- То есть единственный ребенок старика Фридриха это Вы? И Вы же - принц Изенбергский? Послушайте, кто Вам наплел такую чушь? Назовите мне их имена, и я разорву их на куски собственными зубами! - с этим восклицанием, он широко улыбается, демонстрируя ровный ряд этих самых зубов - такой белизны, какую редко у кого встретишь.

- Вот канальи! Нет, ну какие же канальи! - он снова заразительно смеется. - Это ж надо! Нет, я не спорю, план, возможно, был и хорош... - внезапно он становится почти серьезным. - Но если они кого-то думали обмануть, то я на эту удочку не попался. Уж кто-кто, а я в состоянии отличить рыцаря от принцессы, - последнюю фразу он произносит совсем уже тихим голосом.

Я искренне ничего не понимаю, лишь в изумлении любуюсь сменой выражения на его лице.

- Вы мне все еще не верите? Ну, что ж, пойдемте, я покажу Вам, - он проводит ладонью в воздухе вдоль моей руки, от плеча до кисти, завладевает моими пальцами и ведет к большому зеркалу. Я все еще ничего не понимаю, но иду за ним.

- Вот поглядите сами. Из нас двоих мужчина только один, это я. А Вы, мой дорогой принц, женщина. Вы видите разницу?

Его слова меня нисколько не убеждают. Разницу я прекрасно вижу. Он высокого роста, уже не молод, с сединой в темных волосах, гораздо шире меня в кости... Все люди чем-то отличаются друг от друга.

- Вижу, Вы мне не очень-то верите. Что ж, ради убедительности, я даже готов раздеться, - тут он снова улыбается. - При условии, если Вы тоже скинете с себя одежду.

- Нет! - возражаю я, и только потом спохватываюсь, что моя поспешность может меня выдать, меня и мой недуг.

- Ага... Значит, они Вам что-то успели наплести. Ну, да, конечно же, иначе у них, ничего бы не вышло. Придумали какую-нибудь заразную болезнь или страшное проклятье... Что ж, хорошо, не хотите раздеваться, тогда разденусь только я. Уж свое-то телесное устройство Вы, надеюсь, знаете.

То ли его убежденность, которую только усиливает начинающее вскипать раздражение от моей несгибаемости, то ли что-то еще, не совсем понятное мне, но в моей душе вдруг зарождается сомнение.... Ведь, действительно, что-то же было такое, что отличало меня от моих товарищей. Что-то такое, на самой периферии сознания... Сколько часов было потрачено в детстве, чтобы научиться писать стоя, но штаны все равно оказывались мокрыми...

- Нет, не надо. Не надо раздеваться...

- Хорошо, попробую разъяснить на словах. Вы по-другому пахнете. Вы пахнете, как свежее, только что сорванное яблоко. Мужчины никогда так не пахнут. Дрожжами, квашеной капустой, парной телятиной, лошадиной мочой - всем чем угодно, но только не фруктами и цветами. У Вас же это природный запах. У Вас есть грудь, как и у всех женщин. Небольшая, как раз такая, как мне нравится, но есть. Ее не скрыть даже этой Вашей охотничьей курткой. То, что этого не видят в Изенберге, означает только, что у них нет глаз. А еще у Вас идет кровь. Каждое новолуние.

Вот это было уже слишком.

- Откуда Вы знаете?!

- По запаху. Сейчас конец первой четверти, а еще три дня назад она у Вас шла. Да, если Вы еще не поняли, кровь идет у всех женщин. Примерно с двенадцати-тринадцатилетнего возраста.

Он внимательно смотрит на меня.

- Я убедил Вас?

От всего этого мне становится не по себе. Нет, про то, что у женщин есть грудь, я знал, но просто никогда не соотносил это со своим телом....

- Похоже, что убедил. Сейчас я отпущу Вас. Вам стоит еще раз все обдумать, взвесить, кому надо дома устроить истерику, успокоиться... Но я об одном Вас прошу. Сейчас Вам мои слова, быть может, покажутся дикостью, но выслушайте меня. Когда Вы все переварите, Вас потянет на эксперименты. Вы любопытны, иначе бы Вы здесь не оказались. Батюшка ведь запретил Вам ходить в горы, и уверяю Вас, у него были на то основания. Так вот, содержимое некоторых тайных комнат напрямую зависит от того, каким ключом их открывают. Не портите себе впечатления, не экспериментируйте с мужчинами. Они не могут толком разглядеть Вас, и они тем более недостойны делить с Вами Ваше тело. Придет время, и я сам Вас разыщу. А пока лучше делайте вид, что ничего не изменилось. Живите, как прежде. Этим Вы убережете себя и меня от ненужного беспокойства. Что и говорить, батюшка Ваш был гений. Лучше он Вас не мог сохранить... Ну же! Выше голову, принц! Все еще только начинается!...

Больше я ничего не помнил. Пришел в себя только утром. Тело ломило от утренней сырости, одежда была мокрой от росы. Сколько я провалялся среди сосновых корней, я не знал. Замка по близости не было видно, очевидно, я ушел оттуда в темноте, оступился, упал, и от удара у меня отшибло память.

Товарищей я своих нашел довольно быстро. Часть ночи они провели в тревоге за мою жизнь, но не рискнули в темноте покидать лагерь, так что мое появление избавило их от неизвестности. Я рассказал им историю своего неудачного падения в темноте, и мне даже не пришлось выдумывать никакого повода, чтобы свернуть экспедицию. Уж очень мне не хотелось появляться в их обществе перед стенами того замка. А они были только рады, потому что за время моего отсутствия успели вспомнить все страшные сказки, связанные с Железными горами - ночью в правдивость этих историй было особенно легко поверить.

По приезде домой, я первым делом бросился в тайную комнату. Прежде меня интересовали в ней только романы и матушкины дневники. В этот раз я искал другое. Описания путешествий по Италии с изображениями разных статуй, гравюры из истории покорения Америки с голыми дикарями, наконец, анатомический атлас с теми картинками, которых мне не показывали на занятиях естествознанием. На основании увиденного я сделал вывод, что кариатиды, украшавшие ножки матушкиного трюмо, стоявшего тут же, не являются вымышленными существами; у купидонов, поддерживавших каминные часы, единственным фантастическим элементом являются крылья, а русалки и тритоны на свернутом в рулон гобелене изображены неправильно, потому что не будь у них признаков пола, они не могли бы размножаться.

Канцлера я застал за изучением дипломатической переписки. Я молча швырнул ему на стол открытый атлас, встал у окна и стал ждать.

Старик даже не взглянул на книгу. Видно, давно ждал и боялся этого разговора. Какое-то время он молчал, глядя в строну. Потом поднял на меня глаза.

- Это была идея Вашего отца. Я был против.

Я молчал.

- Прежний священник тоже был против, поэтому Вас крестили под женским именем Евгения. Ваш новый духовник ничего не знает.

- Зачем?

- Я объясню Вам, зачем это было нужно Вашему отцу. Но прежде Вы должны мне рассказать, что с Вами произошло в Железных горах.

Какое-то мгновение мы оба молча смотрели друг другу в глаза.

- Ничего, - ответил я и вышел из его кабинета.

Как оказалось, самые близкие мне люди, всю мою жизнь меня жестоко обманывали, и мне было совершенно неясно, как жить дальше. Можно было устроить бунт, стащить у какой-нибудь прачки платье, нашить на него кружавчиков, и с завтрашнего дня называться не принцем Эженом, а принцессой Эжени. Но я представил, как же мне будет стыдно перед моими старыми приятелями, и решил не мстить Канцлеру.

Он нашел меня в моей комнате, где я, все еще не сняв сапоги, валялся на постели и смотрел в потолок.

- Можете ничего мне не рассказывать. Но Вы должны знать, что все это делалось ради Вашей же безопасности. У Вашего отца были серьезные основания скрывать от окружающих Ваш истинный пол и не пускать Вас в горы... Я постараюсь ускорить Ваш отъезд. Подумайте, куда бы Вы хотели поехать, в Италию или во Францию. А пока прошу Вас оставить все, как и прежде, и никому ни о чем не говорить. И воздержитесь, пожалуйста, от экспериментов со своим телом. Потому что, кроме всего прочего, Вам надо подумать о том, чтобы по достижении совершеннолетия как можно скорее выйти замуж. Есть подозрения, что его интересуют только незамужние....

- Кого?

- Того, кто может представлять для Вас смертельную опасность и от кого хотел Вас уберечь Ваш отец.

- Вы мне уже рассказывали про одну смертельную опасность, которую я якобы представляю для окружающих. Я Вам не верю. И никуда я не поеду. И телом своим отныне я буду распоряжаться по собственному усмотрению.

Все-таки это был бунт. Никогда прежде я так не дерзил ему. И как ни странно, он воспринял это как должное.

- Ваше Высочество, я понимаю Вас. После того, что Вы сегодня узнали, Вы имеете право возненавидеть меня. Но, по крайней мере, одну вещь Вы должны мне пообещать. Никогда не ходите больше в Железные горы.

Сговорились они все, что ли?...

* * *

- Если хочешь знать мое мнение, то ведешь ты себя очень по-женски. Настоящий рыцарь надвинул бы на лицо забрало, взял копье на перевес и пустил бы коня вниз по склону. Прямо ко мне в лапы. Тут же бы, конечно, погиб. Если бы я не вздумал с ним перед этим чуть-чуть поиграть. Но уж слушать меня он точно не стал бы! Это в тебе говорит женщина. Тебе любопытно знать, что я тебе скажу. И потом, может быть, ты все еще надеешься договориться со мной, придти к какому-нибудь компромиссу, уладить все мирным путем?.. А, рыцарь?

- Хватит изгаляться! - кричу я. Без особой надежды, что он услышит, а просто, чтобы справиться с тошнотой.

- Вторая ошибка. Вместо того, чтобы метнуть в меня копье, которое до меня все равно не долетит, или выстрелить в меня из ружья, которого у тебя с собой нет, ты со мной разговариваешь. Тебе разве никогда не говорили, Красная шапочка, что нельзя заговаривать в лесу с незнакомыми мужчинами? Ну, да, конечно же, тебе не говорили...

Интонации, интонации...Ну, ведь не может же этого быть! Просто не может!...

* * *

Кроме анатомических атласов из тайной комнаты, Эжен проштудировал всего Буцелиуса, и тщательно изучил все карты и описания Железных гор, какие были в библиотеке. Никакого замка на расстоянии одного дня пути от Изенберга в горах отродясь не было. Имя же свое таинственный незнакомец за все время того странного разговора умудрился ни разу не произнести.

И тем не менее, безымянный владелец несуществующего замка не только не давал усомниться в собственном существовании, но временами казался даже более достоверным, чем вся остальная окружающая действительность. Он прочно вошел в мои сны. И даже, когда по утру я не помнил, что мне снилось, меня не оставляла с уверенность, что я снова видел его. Ничего такого особенного мы с ним в этих снах не делали. Гуляли по освещенной луной траве, валялись при свете солнечного дня в одуванчиках, рассказывали друг другу разные истории, смеялись, грустили, читали шепотом друг другу книжки, кидали камушки в застывшую воду лесного озера, брызгались у маленького горного ручейка... Но это все казалось гораздо большим и значимым, чем просто приятное времяпрепровождение. Как будто у этого приятельского общения был какой-то подтекст, которого сам я не различал ни во сне, ни наяву, но тело мое его помнило и не хотело забыть.

Потеряв привычную правду о самом себе и так и не обретя другой, я страдал неведеньем, словно от постоянного чувства голода. Все перестало радовать меня, и - да, Канцлер с незнакомцем оба оказались правы - меня потянуло узнать о себе хоть что-то, а для этого нужно было оказаться с кем-то другим. Я стал, было, присматриваться к своим старым товарищам, и даже к прежним недругам, вовсю уже трудившимся во благо своих семейств и во славу Изенберга в Нижнем городе. Но никто из них не казался мне достойным разделить со мной такое серьезное откровение. К тому же я помнил слова незнакомца о том, что для раскрытия тайны ключ тоже имеет значение. А моя тайна не могла открываться простой отмычкой. Девушки, у которых я на удивление начал пользовался успехом, напротив, внушали мне суеверный ужас. Отвечая улыбкой на улыбку, я никак не мог отделаться от мысли, что я их обманываю, и, кроме того, мне не давали покоя сны и воспоминания.

Они волновали меня, томили. Безымянный владелец несуществующего замка перевернул мою жизнь - и совсем не тем, что открыл мне глаза на историю моего детства. Взгляд и голос. Никогда еще мне не было так странно неуютно под чужим взглядом, никогда еще меня не разглядывали с таким пристальным вниманием, не то любуясь, не то оценивая, отчего хотелось немедленно раствориться в воздухе или бежать на край света. Никогда еще мне так не хотелось отдаться звукам чужого голоса, закрыть глаза и бесконечно внимать словам, тембру и интонациям; хотелось остаться рядом и никогда больше не покидать его.

Они же - сны и воспоминания - превратили мою жизнь в бесконечное ожидание ("Придет время, и я заберу тебя с собой!").

Этой моей сомнамбулической жизни суждено было прерваться самым неожиданным образом. День моего совершеннолетия должен был стать днем провозглашения меня единоличным правителем нашего крошечного княжества. Предполагалось устроить по этому поводу военный парад (в каждом государстве должна быть армия, а если есть армия, то должны быть и парады) и всенародное гулянье (в каждом государстве есть народ, который иногда требует бесплатного хлеба и зрелищ). Накануне празднеств, пока армия училась маршировать на заднем дворе, торговцы ставили шатры и палатки, а плотники сооружали всевозможные карусели, первые лица государства в лице Канцлера, членов государственного совета, городского глашатая, главного повара, старшей кухарки, трех борзых и меня прогуливались по стене замка и в последний раз оговаривали подробности завтрашнего действа.

Внезапно последи летнего солнечного утра нас накрыла стремительная тень, а через несколько мгновений мы увидели гигантское существо, приземлившееся на соседнем холме, как раз напротив замка. Настоящий... Значит, они все еще существуют!

Не успели мы перевести дыхание, как грозный рокот, громом потряс пространство над холмами.

- Жители Изенберга! Я пришел забрать то, что мне было обещано. Если вы не согласитесь уступить мне добровольно, я разорю ваши поля и разрушу ваши дома, - как бы в доказательство серьезности своих намерений он дыхнул пламенем в сторону ближайшей карусели, и та вспыхнула факелом.

- Если среди вас найдутся смельчаки, готовые принять мой вызов, я согласен на поединок. Победивший получит право распорядится тем, что я заберу у вас. Вы знаете обычай. У вас есть десять дней, в течение которых вы можете присылать рыцарей сразиться со мной или же... отдадите мне принцессу Изенбергскую! Если по истечении десяти дней ни одному из смельчаков не удастся одержать надо мной победу и я не получу то, что является моим по праву, я вернусь и разрушу город.

- Ответь, ответь ему, что у нас нет, того, что ему нужно, - шелестел Канцлер над ухом городского глашатая. - Нет никакой принцессы Изенбергской, завтра будет объявлено о совершеннолетии принца Евгения.

Но уже было поздно вести переговоры. Прибив ударами хвоста огонь, бушующий вокруг карусели, дракон поднялся ввысь. Чешуя вспыхнула золотом в лучах солнца, и на фоне сияющего лазурью неба на какое-то мгновение он превратился в герб Изенберга. Все вдруг зашевелились, восклицания, вздохи, стоны, наполнили воздух вокруг меня, борзые, как оказалось, все это время с воем носились по стене, не находя себе места, Канцлер что-то с жаром, но в полголоса втолковывал членам государственного совета. Со мной же впервые в жизни случилась истерика. Я смеялся взахлеб, скорчившись в тени башенного зубца, и все никак не мог остановиться....

Государственный совет крошечного, затерянного в горах княжества, которое Буцелиус гордо именует Изенбергским принципатом. Евгений Первый, он же, судя по всему, и Последний, обводит глазами собравшихся. Большую часть составляют люди, которых он знал с детства и которые еще служили его отцу. Все они, как оказалось, были посвящены в его тайну. Присутствует и приближенная им самим молодежь - товарищи в его невинных забавах (теперь-то мы знаем, что они точно были невинными), пирушках, выездах и охотах - наверняка, тоже давно все знали, только делали вид, что не догадываются. Всего от силы человек двадцать. Все делают вид, что ничего особенного не случилось, и что дракон - это самое главное событие пережитого дня. Это не может не забавлять.

- Ну, так что же мы будем делать? Есть кто-нибудь, кто готов сразиться с драконом один на один? - старики тяжело вздыхают, в глазах прежних товарищей ясно читается страх, поэтому Эжен со смешком добавляет. - Чтобы спасти несчастную принцессу... Как? Никто не хочет?

- Ваше Высочество, - поднимается с места Канцлер. - Сейчас не время.... Опасность угрожает нам всем, в пору подумать о спасении отечества и о тех людях, которые всю жизнь служили Вам и Вашему батюшке верой и правдой....

Его спокойный голос, как всегда, действует лучше любого лекарства. Эжен садится и уже готов просить у всех прощения за свой неуместный сарказм. Действительно, какая разница, кто ты, если долг велит забыть о себе и думать о тех, кто нуждается в твоей защите?

- Хорошо. Давайте думать, что нам может помочь. Исходя из международной обстановки всем очевидно: артиллерия сейчас востребована как никогда, и приобрети даже пару лишних пушек у соседей мы не сможем. Придется рассчитывать только на свои силы. Можно попробовать вызвать к себе специалиста по ядам, из какого-нибудь университета. Должны же там быть сведущие люди!.. Что убивает человека, может подействовать и на дракона. Судя по тому, что мы от него слышали, он хоть и сумасшедший, - тут Эжен не может отказать себе в удовольствии и не вздернуть многозначительно бровь, впрочем, это тоже не вызывает никакой реакции, все настроены более чем серьезно, похоже, действительно, не до того. - Хоть и несет всякую околесицу, он, безусловно, наделен разумом, и потому обычные ловушки, вроде пригнутой к земле ели, прикрытой ямы с кольями, шкуры коровы, набитой смолой, в качестве приманки - всем этим его не проймешь. Нужно какое-то средство, которое позволило бы быстро и незаметно отравить воду, пищу или воздух в месте его обитания.

Все молчат, хотя видно, что оцепенение начинает понемногу отступать. Канцлер набирает воздуха, чтобы сказать, но Эжен уже сам чувствует свою ошибку:

- Нет, воду трогать нельзя. Если бросить отраву в горные источники, вода в колодцах тоже будет отравлена. Нужен какой-нибудь газ, вроде угарного, чтобы запустить его в драконье логово.

Идея найти химика оказывает живительное действие, как на стариков, так и на молодежь. Дальше уже обсуждаются лишь конкретные детали: составляют список университетов и научных обществ, даже называются лица, которым следует адресовать персональное письмо, тут же составляется примерный текст послания с уточнением конкретных подробностей - чтобы заинтересовать ученых всего мира, но и не отпугнуть. Решено направить несколько заметок в редакции газет соседних государств: газетчики будут рады чему угодно, что может отвлечь народ от надвигающейся войны.

Чем больше адресатов, тем больше потребуется гонцов. Конечно, Канцлер знал, с самого начала знал, что решение мое будет другим. Знал также и то, что принцесса Эжени не согласится, чтобы ее вели под белы рученьки, словно невесту или жертвенного агнца. Никому не должно быть потом стыдно. Знал также и то, что каким бы благородным ни выглядел мой поступок, не благородство будет мною двигать, а всего лишь "женское любопытство". Потому и не остановил.

* * *

- А теперь настало время для третьей и самой последней твоей ошибки, рыцарь, - он совсем закрывает глаза, вытягивает вверх голову и нюхает воздух, раздувая гигантские ноздри.

- Самое опасное в драконах это их взгляд. Никогда нельзя смотреть дракону прямо в глаза. Но вот я их сейчас открою, а ты посмотришь. Потому что тебе захочется, любопытство заставит тебя заглянуть в глаза чудовищу. Хотя бы для того, чтобы просто проверить, есть ли у него душа, коли уж Господь наделил его невыносимым для собственного его существа разумом.

...В этот момент он поднял веки.

Глаза! Те самые его глаза!...

Он потягивает ко мне руку, берет мою ладонь в свою.

- Не бойся.

Голос! Его голос!...

- Видишь, не такой уж я и страшный на самом деле.

Он пропускает мои пальцы сквозь свои, щекочет мне большим пальцем запястье. Второй рукой отодвигает мне со лба волосы. Тихо-тихо смеется.

- Прости меня, любовь моя. Извини за эту дрянную комедию. Я отдаю себе отчет, что для тебя это было пыткой, это страшное свинство с моей стороны. Просто мне так нравится на тебя смотреть! Я не мог отказать себе в удовольствии понаблюдать за твоими реакциями. Все ждал, когда ты, наконец, разозлишься и метнешь в меня это копье.

Он утыкается лицом в мои ладони, потом принимается целовать их, потом целует каждый палец в отдельности, обхватывая их губами, как обручальными кольцами. Я высвобождаю одну руку и запускаю ее в его темные волосы.

- Да, ладно, чего уж там... Зато, наконец, встретились...

Он поднимает лицо и с интересом смотрит мне в глаза:

-Даже так? Похоже, я и вправду встретил родственную душу!

- А что, были какие-то сомнения?

- У меня?! Сомнения? - Он снова смеется. Потом привлекает меня к себе через стол (оказывается, мы сидим за столом) и целует в губы. Это оказывается гораздо интереснее, чем разговаривать. За каких-нибудь несколько минут можно выразить больше, чем словами за несколько часов или даже лет.

- Первый раз целуюсь с мужчиной, - шепчет он мне на ухо.

Ну что он, в самом деле? Знает же, что вот сейчас он возьмет меня на руки, отнесет в спальню, и уже не будет ни мужчины, ни женщины. Тело мое превратится в мягкую глину, из которой он сможет вылепить своими руками все, что ему угодно.

- Я тоже, - тихо говорю я, но это уже неважно.

* * *

Что происходит дальше, описанию не подлежит. Уже на границе со сном, я поражаюсь тому, как можно было столько лет засыпать одному, без этого дыхания где-то рядом, без этих губ, забытых на моей шее, без этих рук, сплетенных с моими, без этого тепла другого тела, к которому я прижимаюсь спиной.

Утром мы продолжили, а потом еще, и еще. Наконец, мы вспоминаем, что иногда надо еще и есть, приходится вылезать из постели. Он одевается, я просто заворачиваюсь в одеяло, и мы спускаемся на кухню.

- Слуг у меня нет. В моем положении это было бы несколько накладно. Так что я все делаю сам. Будешь яичницу?

Я сижу на стуле, забравшись на него с ногами, и восторженно киваю. Он отодвигает заслонку, многозначительно смотрит на меня, плюет внутрь, внутри каменной плиты вспыхивает огонь.

Пока он готовит, и во время еды, я расспрашиваю его о драконьей жизни.

- Буцелиус? Он был трусом, как все историки. Он никогда даже не бывал в этих горах, сидел всю жизнь при своей церкви и довольствовался чужими байками.

- Пещеры? Какие пещеры? Нет, в Железных горах нет больших пещер.

- А я нигде и не прячусь, просто большую часть времени сплю, превратившись в скалу. Камни ведь живые, только в них все жизненные процессы протекают медленно. Я просто заимствую на этот период их образ жизни, и внешне в этот момент выгляжу соответственно. Так что приметить меня на фоне окружающего пейзажа практически невозможно. Чтобы заинтересоваться какими-то там повторяющимися зубцами, это надо быть тобой или твоим батюшкой!...

- Эрембальд? Нет, конечно, он меня не убил. В моем естественном обличье я неуязвим, а мужчин я сюда не пускаю. Он отдал мне свою сестру, а потом еще двух дочерей. За это я обеспечил ему долгую жизнь, а он сохранил княжество за своим родом. Ну, что ты смотришь на меня такими глазами? Да, жизнь ужасна. И поверь мне, я не самое худшее ее проявление. Он бы все равно от них избавился. Там у них был какой-то обычай, по которому княжескую корону наследовал старший ребенок, вне зависимости от того, мальчик это или девочка. Эрембальд был младший в семье и принадлежал к какой-то побочной ветви. Пока у него не родился сын и он законодательно не изменил этот обычай, в Штейнеке постоянно менялись династии. Девочкам, видишь ли, свойственно выходить замуж и менять фамилию. Мальчиками я никогда не интересовался, ты первый, - тут он с улыбкой подмигивает мне. - Поэтому дядю ему пришлось отравить. А девочки провели остаток своих дней со мной. И уверяю тебя, это был единственный период их жизни, когда к ним относились по-человечески. Ты бы видела, как расцвели здесь эти дурнушки! Одна из них даже была до этого замужем, но, представь себе, о радостях брака она узнала только благодаря мне. Нет, я совершенно не хочу хвастаться, но, видишь ли, мужчины зачастую думают только о своем удовольствии, а с женщинами ведут себя как настоящие чудовища.

- Почему именно принцессы? Ну, я, конечно, могу тебе сказать, что я традиционалист и ретроград, но мы ведь оба знаем, что ты мне не поверишь... Видишь, сейчас времена немного меняются, но все равно, согласись, что гораздо приятнее иметь дело с образованными людьми. И не просто с образованными, а с теми, кто получал домашнее образование и у кого был досуг для самостоятельного духовного развития. А в нашей глуши, если и есть где образованные и еще не испорченные жизнью женщины, так это либо монахини, либо девушки на выданье из аристократических семейств. Патрицианок я не люблю, их учат скорее считать, чем читать романы. Ну, правда ведь, девушку, которую с детства обучали хорошим манерам, музыке, а иногда даже и живописи, гораздо легче научить целоваться, чем ту, которая целоваться давно умеет, научить хорошим манерам... Ну, прости-прости меня, твои неженственные манеры мне нравятся гораздо больше!

- Где мы находимся? Ну, ты ведь умница, поэтому тебе можно сказать правду? Мы нигде. Этого места не существует. Оно находится исключительно в моем воображении, и вся обстановка, которую ты здесь видишь - исключительно плод моей фантазии. Поэтому у меня и нет слуг - пришлось бы постоянно тратить много усилий и внимания, чтобы они выглядели живыми.

- Нет-нет, ты настоящая, и все твои чувства, эмоции и ощущения - все они тоже настоящие. Я никогда не знаю заранее, и даже понятия не имею, что ты скажешь или захочешь сделать. Так что общение наше, как и мое чувство к тебе, тоже настоящее. Скорее уж все остальное выдумка, - тут он закрывает мне рот поцелуем, и я больше уже не могу его ни о чем спрашивать.

* * *

Сколько мы были вместе? Во мне стали происходить перемены. Из меня словно вынули внутренний стержень, который во мне так упорно воспитывали рара с Канцлером и который, как мне казалось, и делал меня тем, что я есть. Жить без позвоночника невозможно, нужно нарастить вместо него панцирь или хитиновый покров. Тут бы мне как раз не помешали доспехи, но ничего такого в запасе у меня не было. Единственным моим панцирем были его ладони. Его голос и взгляд.

Счет времени легко потерять, когда рядом любимый человек, когда делаешь только то, что хочешь, и когда находишься в помещении, где нет окон. Я не помню, с какого момента у меня появилась эта слабость. Поначалу я связал ее со своим перерождением. Но однажды заметил, что с трудом могу встать с постели.

- Скажи мне, а где находится мое тело, пока я здесь? Я что же, все еще сижу верхом а коне с копьем в руках и смотрю тебе в глаза? - мой вопрос, казалось, застал его врасплох.

- Вроде того... Почему это тебя так занимает?

- Просто любопытно, что это за место, этот замок твоих фантазий.... Это ведь что-то вроде сна? А что происходит с моим телом там, пока я сплю?

- Послушай, тебе же хорошо здесь, со мной? Какая тогда разница, что происходит там? Там мы не можем быть вместе.

- Нет, мне все нравится. И потом я люблю сны и не считаю их более ущербными, чем действительность. Но человек же не может долго обходиться без еды и питья... даже если он спит.

Ленивая рассеянность слетает с него, как последняя листва под порывом ветра.

- А сколько может? - спрашивает он настороженно.

- Не знаю... Я слышал о жертвах кораблекрушений, некоторым удавалось продержаться дня три-четыре, кому-то больше, но это в том случае, если у них была хоть какая-то вода, и это все были исключительные случаи.

- То есть для вас это естественно?.... Понятно. Это многое объясняет, - со вздохом говорит он. - А я-то уж, было, подумал, что это я что-то делаю не так... Ладно, не бойся, это была шутка!

- Я что-нибудь придумаю, - говорит он мне. И я ему, конечно же, верю. Конечно, верю. Раз люблю его, значит, и верю... По крайней мере, должен ему доверять, иначе грош цена моему чувству.

Он стал исчезать, оставляя меня одну. На мои робкие попытки расспросить его о той, другой жизни, он всегда отвечал, что никакой другой жизни у него нет, что его жизнь со мной, а все остальное - досадное недоразумение. Пока он был рядом, невозможно было сомневаться в его словах, но стоило мне остаться в одиночестве, во мне крепла уверенность, что настоящая-то жизнь как раз там и происходит, а я для него - что-то вроде книги или любимого сна. Мне становилось все хуже и хуже. И не только от ревности.

- Отпусти меня. Ты же видишь, еще немного и я умру.

Он отворачивается, но я все равно успеваю заметить слезы в его глазах.

- Мы все когда-нибудь умрем. Даже я, - произносит он в сторону.

- Так отпусти меня.

Он поворачивается ко мне. Я виду невыносимую боль на его лице.

- Ты - это все что у меня есть. Я не смогу. Более того, что-то подсказывает мне, что и ты не сможешь. Ты же знаешь, что там у нас нет будущего. Ты все равно умрешь, потому что человеческий век краток, а я останусь один. У меня, правда, никого больше нет. И такой, как ты, больше никогда не будет.

- Мы могли бы видеться. Я буду приходить к тебе в горы. Всего каких-нибудь несколько часов от Изенберга. Могли бы встречаться с тобой тут, у тебя.

- Нет. Я не смогу привыкнуть к тому, что тебя не будет рядом. Однажды ты можешь не придти, потому что интересной образованной молодой девушке не место рядом с драконом.

- Но ты же знаешь, что мне никто не нужен, кроме тебя.

- Пока я рядом, не нужен.... А если ты внезапно умрешь в этом своем Изенберге, подхватишь какую-нибудь болезнь или свалишься с лошади?. Что я буду тогда делать?!

- Но так мы долго еще будем вместе. Там я, быть может, умру через полвека, а тут я могу умереть уже завтра.

- Чушь! Такая любовь не умирает. Ты навечно останешься в моей памяти. Жить в памяти почти бессмертного существа - это почти бессмертие. Там ты можешь умереть через год или даже через неделю, ваши тела хрупкие, как полевые цветы. Но тогда уже не будет рядом меня, и я ничем не смогу тебе помочь.

- Вот я и прошу тебя о помощи. Пожалуйста, отпусти меня.

Он долго смотрит на меня. Очень долго. Слезы стоят у него в ресницах, глаза красные.

- Ты знаешь.... Я скорее умру. Я слишком боюсь тебя потерять. Иногда я даже думаю, лучше б мне не знать тебя вовсе. Тогда бы сейчас не было так больно. Я ненавижу себя за это. За то, что причиняю тебе боль. Но я, правда, не могу. Ты придешь в себя, снова увидишь меня в моем отвратительном облике... Я не могу этого допустить. Прости меня. Прости меня, если можешь...

Слезы уже текут у него по щекам, он склоняется надо мной, его губы соединяются с моими. Оба в слезах, мы снова становимся одной плотью, и я плачу от боли и одиночества, прижавшись к его груди.

- Согласись, это все-таки духовная практика.

В первую нашу ночь я бы, не задумываясь, ответил ему "да!" Сейчас я говорю:

- Духовное меняет жизнь. Заставляет меняться ради того, кого любишь.

- Ты слишком преувеличиваешь роль и возможности духовного, - говорит он, с печалью глядя в сторону, и вздыхает.

* * *

Я уже почти не встаю. Он исчезает все чаще и на более долгое время. Когда появляется, я мрачно молчу в ответ на его извечное "Как ты?" Будто по мне не видно, что очень плохо. Но ему всегда - то мольбами, то шутками - удается вывести меня из этого состояния, и вот мне опять ничего больше не надо, как только слышать его голос, да видеть его рядом с собой. И смерть кажется не такой уж и высокой платой за переполняющее меня счастье.

Я не хочу умирать. Я ненавижу себя за эту слабость, которую я чувствую по отношению к нему. Его почти уже ненавижу за то, что сделал меня слабой. Такой слабой, что не могу сопротивляться смерти. "Он относится ко мне, как к своей собственности, как к какой-то вещи, он совсем не любит меня", - уговариваю я себя, когда его нет. Иногда мне даже удается это сделать, но как только он снова оказывается рядом, я понимаю, что не могу не верить его словам и его любви.

Как же мне вырваться из этого заточения в его сновидении? Перерезать себе глотку, оставив ему предсмертную записку, чтобы он, наконец, понял, что нельзя так поступать с тем, кого любишь? Или убить его? Лучше уж убить свою любовь собственными руками, когда он рядом и мирно спит, чем дальше позволять ему медленно превращаться в моего убийцу...

Он говорил, что в образе дракона он неуязвим, значит ли это, что здесь он становится смертным? Да и поможет ли мне это, не застряну ли я в его сне навечно?.. Может быть, ради спасения из его фантазии нужно как раз убить себя?...

Надо что-то делать. Если уж он сам не может ни на что решиться - ни убить меня, ни спасти. Пора выходить из игры...

Только как мне это сделать? Сил подняться уже нет, а тошнота становится постоянным чувством. Да и он не позволит мне никакой самодеятельности. Есть ли у меня здесь что-то, о чем он не догадывается? Что могло бы стать хоть каким-то моим козырем в этой игре, где моя смерть и любовь объединились против меня?....

Если в этом призрачном месте, сохраняется моя личность, то должны сохраниться и мои привычки. Привычка всегда таскать с собой в кармане нож, очевидно, относится к разряду основных составляющих моего внутреннего образа. Я убеждаюсь в этом, когда нахожу его в своей старой одежде. Эта экспедиция на пол и под кровать надолго выводит меня из строя, но теперь у меня есть выбор. Я играю им, пробую его остроту. Вены режут вдоль, горло - от уха до уха. Хватит ли у меня сил? Решимость уже не имеет значения: мне все равно... Лучше принять грех на душу, чем позволить ему стать убийцей. Все-таки я его люблю...

* * *

Я прихожу в себя в яме между еловых корней на подстилке из мха в луже засохшей блевотины и экскрементов. Одежда моя перепачкана рвотой и нечистотами, и меня снова рвет. Кругом валяются трупики белок и птиц, кровью которых пытался поить меня мой возлюбленный. Радость моя, единственный мой... Он не врал мне, когда говорил, что у него нет другой жизни, кроме меня. Сколько же хлопот стоило ему, такому большому, ловить этих мелких животных? Наверно, приманивал их взглядом или волшебством, а потом, сделав ювелирный надрез на крошечной шее, вливал эту сомнительную влагу в мой бесчувственный рот. Коня, очевидно, съел сам. Ну да, не придуманной же яичницей все питаться...

Я поднимаюсь на четвереньки, голова кружится неимоверно, но прохладный вечерний воздух делает свое дело, и мне становится лучше. Перед собой я вижу бесформенную груду камней. Так вот что с ними становится после смерти... Буцелиус бы мне не поверил. Главное, не умереть по пути до ближайшей деревни. Тогда все будет бессмысленно. Хоть и справедливо...

Эжени бредет, а местами ползет через лес, еще не зная, что эта земля уже не принадлежит ей. Евгений Первый оказался Последним. Прусская армия даже не заметила границ крошечного княжества. Оно исчезло с географических карт еще до того, как Канцлер подписал все бумаги от лица уже несуществующего государства.

Остаток своих дней принцесса Изенбергская проведет в Ницце. Так осуществится мечта ее отца: она будет жить во Франции, вдали от Железных гор. Всю свою жизнь она будет искать в мужчинах что-то, что напоминало бы ей о ее первом возлюбленном. Но все они будут скучными, жалкими, тупыми, неизобретательными в постели и не способными на искренность. Стала бы она делать то, что сделала, если бы знала, к чему это ее приведет? Но пока она этого не знает и потому ползет через лес, подобно плющу, цепляясь за корни деревьев. Сейчас ей любопытно только одно - каким образом не умереть...

Исторический комментарий

Следует сказать, что история эта не нашла бы своего воплощения в моей голове, если бы не наша длительная полемика с Twotrunks'ом, в ходе которой возникло два сомнения:
1). не является ли Патрик блондинкой?
2). не является ли сам Twotrunks драконом?

Я позволил себе на оба эти вопроса ответить "да" и попытался представить себе ситуацию, в которой бы два подобных персонажа могли бы встретиться. Про то, какой из
Twotrunks'а дракон я еще тогда не знал, да и сейчас могу только догадываться, поэтому я вынужден был исходить из того, какая бы из меня получилась блондинка, поэтому Эжени восприняла от меня ряд моих черт, таких как любовь к палкам и ножам, страсть к самокопанию и поиску ответов на жизненные вопросы в старых книгах и снах. Ну, и, конечно, из того, каким я себе представляю историю о драконе и принцессе.

Собственно, последнего обстоятельства и будет касаться мой авторский комментарий. И я заранее прошу прощения у всех фрэзеровщиков и пропповедников .

В сюжете о рыцаре и драконе мы, конечно, имеем перед собой реплику космогонического мифа. Герой убивает хтоническое чудовище, чтобы потом из частей его тела обустроить земной мир. Но с того момента, как в эту историю впутывается принцесса, ситуация резко усложняется. Кстати, когда это впервые происходит? Похоже, что в мифе о Персее и Адромеде - по крайней мере, это наиболее ранняя из известных мне фиксаций этого варианта. А потом вдруг так получается, что даже история Святого Георгия вынуждена следовать этому новому обороту сюжета. Хотя казалось бы, чем не космогония в ее первобытном отображении: чтобы установить новый мировой порядок, герой должен прежде сокрушить эту живую хтонику, как символ прежнего отжившего неупорядоченного мира многобожия, бессмысленных в новой картине мира ритуалов и предрассудков. Основателю церкви нужен именно дракон, а не принцесса. В лучшем случае, король этого несчастного не то Бейрута, не то Ливана (как воплощение спасенной страны), но не юная нетронутая Сабра, его дочь.

Мое глубоко непрофессиональное мнение такое, что миф о драконе, рыцаре и принцессе - не менее древний, чем космогонический миф о рыцаре и драконе. Но это совсем другой миф и с другими ритуалами связанный. Просто в какой-то момент они перепутались, вот и пришлось бедному Святому Георгию заниматься еще и спасанием принцессы.

Paolo Uccello, са 1470 (London, National Gallery)

Что же представляет собой история о рыцаре, драконе и принцессе в ее мифологическом выражении? Мне кажется, что она того же происхождения, что и история о единороге (которого убивают в тот момент, когда он прячет свою морду между коленей девушки).

Physiologus, Cambrai, 1270-1275 (Douai, Bibl. Municipale, ms. 711, f. 4)

И дракон и единорог в этих сюжетах оказываются связаны с обрядами перехода, каковыми в нашем мире являются свадьба и дефлорация. Для того чтобы двое, мужчина и женщина, смогли соединиться для продолжения рода, необходимо прежде убить разделяющее их хтоническое чудовище и превратить юношу в мужчину, а девушку в женщину. Потом они в результате своего союза порождают нечто третье, тоже хтоничное по своей природе. Ему дают имя, одевают в какую-то, определенную предполагаемой в будущем гендерной ролью одежду (гендеров может быть несколько, не только два, но это родившееся существо потом само выберет), как-то воспитывают, вводя в человеческий мир, то есть сообщают ему определенную степень космического порядка. Но для того, чтобы живой космос постоянно воспроизводил сам себя, кроме регулярно повторяющегося ритуала, кроме смены времен года, дня и ночи, необходимо еще и чтобы род человеческий так же постоянно участвовал не только в таинстве смерти, но и в таинстве рождения. У смерти свои причины, а вот для рождения необходимо соединение мужчины и женщины. В невинных же слишком силен первоначальный запас хтоники, чтобы они могли участвовать в воспроизведении человеческого рода, они и не люди в полном смысле даже. Потому что люди - это мужчины и женщины. Поэтому хтонику необходимо убить или хотя бы приручить, что почти не бывает без боли или без страха.

В классических историях с драконом и единорогом мы имеем как бы мужской вариант этого мифа. Не так даже важно, чья хтоника приносится в жертву, девичья или юношеская (в случае с драконом, скорее всего, девичья - только настоящий мужчина способен победить чудовище; в случае с единорогом, вероятно даже, что и юношеская - единорога ловят ради его волшебного рога с лекарственными свойствами). Важно, что девица оказывается всего лишь трофеем, для рыцаря же важна сама победа над драконом.

Мне же всегда хотелось попробовать подступиться к этой истории как раз со стороны трофея. Ну, и естественно, я не мог не подлить масла в огонь архетипов своей авторской редакцией и не соединить рыцаря и принцессу в одном лице!

Я очень благодарен господам Festino, Miir'y, Orlandin'y, Lexrom'y и самому дракону Twotrunks'y за их версии и комментарии. Да, конечно, Эжени, будучи не-мужчиной и не-жещиной, сама оказывается тем еще хтоническим чудовищем, и именно этим не на шутку ранит сердце дракона и вызывает в нем искреннее (я искренне надеюсь, что он был с ней искренен) чувство. Но хтоника не может способствовать продолжению мира, иначе как через свою смерть. Поэтому их союз обречен с самого начала. Более того, он еще имеет последствия. Поскольку роль рыцаря в отношении принцессы выполняет сам дракон, а в отношении дракона эту роль на себя берет принцесса, то она так и застревает в этой своей хтоничности и уже не способна к продолжению рода.

Я не хочу сказать, что мужчины и женщины начисто лишены связи с хтоническим. Но в андрогинах ее больше. И не у всех встреча с драконом и его убийство заканчиваются сменой космического статуса. Обряд перехода, как и любой ритуал, должен, очевидно, совершаться по правилам. Но в жизни, как всегда, все выходит по-разному, и хуже она от этого не становится.

На мой взгляд, лучше на всю жизнь остаться среди людей бесплодным чудовищем, чем умереть под кустом от чужой любви. В первом случае у тебя есть выбор прожить эту жизнь достойно, с пользой для других, а во втором тебе этого выбора просто не предоставляют.

Комментарии: 10, последний от 16/02/2019. © Copyright Рейнеке Патрик (reineke.patrick@gmail.com) Размещен: 08/04/2014, изменен: 08/04/2014. 69k. Статистика. Глава: Любовный роман Иллюстрации/приложения: 2 шт.		Ваша оценка:
Аннотация: про некое сказочное немецкое княжество перед Австро-Прусской войной (никому не в оммаж - просто в одном месте представился блондинкой и принцессой, ну и решил развить тему) для Дня любопытной Варвары в "Заповеднике сказок" (опубликовано в сборнике избранного 2011 г.)

Рейнеке Патрик : другие произведения.

Любопытство Эжени