|
|
||
Стихотворение "Калмычке", о котором у нас шла речь в связи с публикациями первых глав "Жизни Петра Ивановича Данилова" на страницах "Литературной Газеты" в 1830 году, - датировано 22 мая 1829 года. Оно написано Пушкиным в теперешнем Владикавказе, во время знаменитого Арзрумского похода русской армии, предпринятого в ходе тогдашней русско-турецкой войны; похода, в котором принял участие Пушкин и результатом которого явилось его "Путешествие в Арзрум..." (отрывки из него печатались на страницах той же "Литературной Газеты").
Казалось бы, написание стихотворения приурочено совсем к другому историческому событию, чем будущая повесть "Капитанская дочка", современному. И в то же время: тот самый первый отрывок из повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова", сопровождаемый пушкинским стихотворением, - открывается... кратким описанием событий пугачевского восстания, происходившего в детские годы заглавного героя!
Таким образом, благодаря этому монтажному стыку, и проявляется, реализуется ПОТЕНЦИЯ стихотворения Пушкина, - не по истории своего написания, но по своему этнографическому материалу - находящегося В СОВЕРШЕННО ЯВНОЙ, ИСТОРИЧЕСКИ МОТИВИРОВАННОЙ СВЯЗИ с тем материалом, который будет положен в основу пушкинского романа!
И ведь именно это соседство на журнальных страницах - заставило нас ВПЕРВЫЕ задуматься о взаимосвязях стихотворения "Калмычке" - с КАЛМЫЦКИМИ мотивами романа "Капитанская дочка"; сравнить два этих - казалось бы, несопоставимых произведения, и в результате - с удивлением убедиться, что в стихотворении этом - действительно зреют семена будущего романного замысла!
Таким образом: дело идет вовсе не о догадках, гаданиях позднейших историков литературы. Нет: САМИМИ ИЗДАТЕЛЯМИ "ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ" публикация отрывков повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова" - БЫЛА ПОСТАВЛЕНА В СУЩЕСТВЕННУЮ, ПРОБЛЕМНО-ТЕМАТИЧЕСКУЮ СВЯЗЬ С ТВОРЧЕСТВОМ ПУШКИНА.
А значит: самим фактом этой публикации, самим этим композиционным соседством - издателями журнала БЫЛО УКАЗАНО НА ПРИНЦИПИАЛЬНУЮ, СУЩЕСТВЕННУЮ ПУШКИНСКУЮ ПРИРОДУ ЭТОЙ ПОВЕСТИ. Так что позднейшим пушкинистам - гадать вообще не о чем; им остается только - правильно осмыслить этот ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ.
Необходимо внести одну поправку, уточнение в набросанную нами картину: для того чтобы сделать такое указание, издателям "Литературной Газеты"... нужно было знать О СОДЕРЖАНИИ ТВОРЧЕСТВА ПУШКИНА БЛИЖАЙШИХ ПОСЛЕДУЮЩИХ ЛЕТ. А кто мог об этом знать; по крайней мере - кто мог об этом знать лучше, чем кто-либо другой, кроме... САМОГО ПУШКИНА? А следовательно, указание на принципиальную ПУШКИНСКУЮ природу повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова" - было именно им, Пушкиным, автором стихотворения "Калмычке", и сделано.
Я никоим образом не собираюсь сейчас обсуждать существа этой связи; иными словами - МЕРЫ УЧАСТИЯ ПУШКИНА в написании этого произведения. Не вызывает никакого сомнения только одно: что участие это - было самым активным; спектр возможных вариантов простирается здесь от написания этого произведения целиком, со-авторства, руководства творческим процессом предполагаемого создавшего это произведение беллетриста - и до кардинальной редакторской переработки готового, полученного редакцией "Литературной Газеты" произведения.
Именно на этот ФАКТ активного авторского участия поэта и указывает монтажный стык публикации первого отрывка обсуждаемой повести - и "кавказского" стихотворения Пушкина 1829 года, обнаруженный нами.* * *
Следующая вещь, которая бросилась мне в глаза при теперешнем пролистывании подшивки номеров "Литературной Газеты" 1830 года и о которой я, вообще-то говоря, имел ясное представление и раньше, - это то, что страницы этого издания первых двух третей этого года НАПОЛНЕНЫ СТРОИТЕЛЬНЫМ МАТЕРИАЛОМ БУДУЩЕГО ТВОРЧЕСТВА ПУШКИНА периода последовавшей сразу за тем "болдинской осени".
В этот раз я обратил специальное внимание на присутствие в этих публикациях трех повестей редактора "Литературной Газеты" О.М.Сомова из его беллетристического цикла "Рассказы путешественников" (или, согласно другому встречающемуся на этих же страницах варианту заглавия, "Рассказы путешественника"). Повторяю, публикации эти следуют на протяжении первых восьми месяцев и подходят впритык к осени 1830 года.
Спрашивается: о чем же еще могут напомнить эти произведения, печатающиеся В ПУШКИНСКОМ, вдохновляемом Пушкиным, его личностью и его творчеством журнале; произведения, тематическая основа которых передана их общим заглавием, - как не о "болдинской" повести самого Пушкина под соответствующим заглавием: "СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ". И чем же еще, с другой стороны, является эта повесть - как не... "РАССКАЗОМ ПУТЕШЕСТВЕННИКА"?!
Прошу заметить: я говорю вовсе не о том, что сомовские повести этого цикла являются "литературными источниками" повести Пушкина (общеизвестным фактом является сходство сюжетной ситуации другой повести Сомова, "Странный поединок" - повести об "отложенной" дуэли - с повестью Пушкина "Выстрел"). Я говорю о просматривающейся в этих публикациях ТЕНДЕНЦИИ: на страницах "Литературной газеты" первой половины 1830 года - публикуется целый ряд произведений, которые так или иначе подготавливают, предвосхищают собой тематический материал и художественную проблематику "болдинской" прозы Пушкина, которая начнет создаваться (то есть: за-пи-сы-вать-ся) сразу же вслед за этим.
Можно сказать и так: подшивка номеров "Литературной Газеты" за этот период - представляет собой как бы папку, в которую (по обычаям творческой лаборатории многих и многих писателей) складываются материалы, которые позволяют Пушкину представить, вообразить себе контуры, сложнейшую, головоломнейшую архитектонику его будущей "болдинской" прозы, являющейся (сделаю уж это широковещательное утверждения от самого себя) высочайшей вершиной мирового искусства.
Папку - ЧЕРНОВИКОВ, ЧЕРТЕЖЕЙ, ЭСКИЗОВ (которые вовсе не обязательно должны принадлежать руке ОДНОГО, а наоборот - многих и многих авторов; специфика которых, однако, заключается в том, что они - подчинены одному и тому же художественному авторскому замыслу). В этом - и заключается художественный смысл "Литературной Газеты".
К числу таких чертежей и эскизов - и принадлежит повесть "Жизнь Петра Ивановича Данилова"; и в этом - заключается парадигма для возможного раскрытия загадки происхожденния этого произведения.* * *
Конечно же, вновь обратив внимание на цикл, которому принадлежат публикуемые на страницах этого издания повести Сомова, я сразу же вспомнил и о другом: здесь есть не только тематический прототип, прообраз пушкинского "Станционного смотрителя", но и... пушкинского "Гробовщика". Поэтому я и говорю - о пронизывающей публикации этого издания тен-ден-ции.
Речь идет о повести В.Ф.Одоевского "Отрывки из Журнала Доктора", которая в этом издании была подписана криптонимом "Гр." (из пяти публикаций Одоевского за этот год еще две подписаны этим же криптонимом: индийское предание "Тени праотцев" и философическое рассуждение "Четыре возраста познаний").
Вообще-то этот загадочный криптоним можно осмыслить как ироническое переиначивание ТИТУЛА его реального автора: вместо "князь", "кн." - другой, конкурирующий исторически с ним титул: "гр.", "граф". Но это объяснение, конечно, никоим образом не может быть сочтено исчерпывающим. И как раз решение загадки этого криптонима - я нашел очень давно.
А дело заключается в том, что это сочинение Одоевского, как впоследствии выяснилось, тоже, как и публикуемые рядом с ним повести Сомова, подразумевает собой наличие некоего беллетристического ЦИКЛА. Правда, выяснилось это - лишь в конце текущего десятилетия, 1830-х годов; когда Одоевский начал создавать повести ("Сирота", "Живописец", а еще позднее - "Мартингал"), входящие в этот, так до конца и не созданный, цикл. И назывался он: "ЗАПИСКИ ГРОБОВЩИКА"!
Конечно, промежуток, который отделяет возникновение произведений, входящих в этот цикл, и самого его общего названия - от повести, опубликованной на страницах "Литературной Газеты", - значителен. Однако это как раз - характерно для творчества Одоевского.
Еще большие промежутки времени отделяют написание других произведений и формулировку объединяющего их замысла - от реализации этого замысла, окончательного создания цикла этих произведений, художественного единства, представляющего собой знаменитый роман Одоевского "Русские ночи".
И именно к "Отрывкам из Журнала Доктора", появившимся в 1830 году, возводят исследователи замысел цикла "Записки гробовщика", начавшего создаваться на противоположной границе десятилетия.
"Философский... опыт осмысления человеческого бытия, открывающегося взору практикующего медика с наибольшей откровенностью и остротой",
- говорит об "Отрывках из Журнала Доктора", объясняя выбор обрамляющей их фигуры повествователя, М.А.Турьян в монографии "Странная моя судьба..." О жизни Владимира Федоровича Одоевского".
"Одоевский задумал ряд картин, дающих широкую панораму современной русской жизни, увиденной глазами гробовщика - человека, "присутствующего решительным минутам нашего существования" (здесь развита идея более раннего замысла - "Отрывки из журнала доктора"... продолжение не появилось). Замысел "Записок гробовщика" не был реализован; опубликовано только три повести..."
- продолжают эту характеристику применительно к замыслу цикла "Записки Гробовщика" авторы статьи о литературном творечестве Одоевского в словаре "Русские писатели: 1800-1917", Г.В.Зыкова и В.Э.Вацуро.* * *
Эта генетическая связь - всего лишь предположение историков литературы. Однако... едва ли они выдвигали его, не опираясь на свидетельство о том, что "Отрывки из Журнала Доктора" - действительно явились для самого Одоевского отправным пунктом замысла "Записок гробовщика", и более того, что сам этот цикл, сама фигура этого вымышленного рассказчика - УЖЕ существовали в замысле, при публикации исходной повести на страницах "Литературной Газеты" 1830 года!
Свидетельство, о котором идет речь, - сама эта вот публикация повести Одоевского в "Литературной Газете"; КРИПТОНИМИЧЕСКАЯ ПОДПИСЬ, сопровождающая ее. Ведь буквы "Гр." - являются сокращением не только графского титула, но и - сокращением того самого слова "гробовщик", обозначающего лицо, которому впоследствии повествование этих историй будет приписано; которое будет сделано - их вымышленным, условным рассказчиком.
А это означает, что создание повестей, принадлежащих некоему "гробовщику", - уже тогда, в 1830 году, в самый момент публикации, послужившей их прообразом, - ВХОДИЛО В ЗАМЫСЕЛ ОДОЕВСКОГО; замысел этого цикла беллетристических произведений, повестей, рассказываемых некиим "гробовщиком", - УЖЕ ТОГДА У НЕГО СУЩЕСТВОВАЛ.
Или - можем мы сказать в порядке гипотезы, предположения - был ЗАДАН ему неким иным литератором; предполагаемым, возможным НАСТАВНИКОМ его в деле беллетристического творчества.
Можно предположить, что основанием для внедрения в творческое сознание Одоевского этой ПУШКИНСКОЙ фигуры "гробовщика" (а следовательно, и для образования криптонима "Гр.") стала... его собственная притча "Тени праотцев" (которая еще в 1824 году была записана автором в альбом кн. З.Н.Волконской) - также подписанная этим криптонимом при публикации ее в "Литературной Газете". И название ее, и ее коллизия - контакт живых с мертвыми, переход границы между жизнью и смертью - соответствует и этой фигуре, и... сюжету будущей пушкинской повести!
КТО мог бы быть этим предполагаемым наставником - коль скоро уж идея о самом существовании его возникла - догадаться можно сразу: по той простой причине, что нам известно, кто был самым строгим, придирчивым оценщиком беллетристических опусов Одоевского; у кого он эту оценку, в первую очередь, искал; и кому в этих опусах, наконец, стремился следовать, если не подражать.
А тем более, что нам известно, что тот же самый ГРОБОВЩИК - очень скоро явится уже не рассказчиком, но самым что ни на есть доподлинным, главным героем повести Пушкина.
И вновь оказывается (даже вне зависимости от подтверждения или неподтверждения нашей гипотезы о ведущей роли Пушкина в формировании замысла цикла): что и это произведение Одоевского, эта его повесть "Отрывки из Журнала Доктора", и этот беллетристический цикл, за нею последовавший, проявившийся впервые на страницах "Литературной Газеты" 1830 года, - все это является искоркой, отражением, упавшим от будущей "болдинской" прозы Пушкина.* * *
Что касается помещенных здесь повестей цикла Сомова, то дело обстоит даже еще более выразительным, более сенсационным образом. При публикации одной из этих повестей - ПОВТОРЯЕТСЯ ТОТ ЖЕ САМЫЙ КОМПОЗИЦИОННЫЙ ПРИЕМ, что и при публикации повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова". Причем повторяется - буквально: вслед за первой частью повести, о которой идет речь, в N 52 журнала напечатана элегия, название которой заставляет... вспомнить о Пушкине, не менее, чем его собственное стихотворение "Калмычке": "Пленник".
Более того, оба эти стихотворения, маркирующие фигурой Пушкина публикации фрагментов обеих повестей, - столь же явным образом соотнесены между собою. Если поэма "Кавказский пленник", на которую недвусмысленно указывает второе из этих стихотворений, вобрала в себя впечатления от первого путешествия, прогулки Пушкина по Кавказу, то второе, "Калмычке", - относится... ко второму кавказскому путешествию, походу поэта.
Мы можем даже напомнить, что сама эта соотнесенность двух этих событий, проявившаяся в композиции журнальных материалов, принадлежит... самому Пушкину! В "Путешествии в Арзрум" он как раз - и вспоминает свою юношескую поэму "Кавказский пленник" и сравнивает то, что он написал в ней о Кавказе - с тем, что он видит здесь же сейчас, глазами зрелого человека; говорит о том, что в этом раннем произведении - многое им было угадано правильно...
Элегия "Пленник" в публикации "Литературной Газеты" не имеет подписи, а я, по невежеству своему, не мог сразу угадать, каким поэтом она написана. И лишь наведя справки я узнал, что это стихотворение взято из тетради, присланной П.А.Вяземскому ссыльным поэтом-декабристом А.И.Одоевским.
И как только я это узнал - мне стало очевидно, что и не могло быть иначе; что из всех возможных указаний на Пушкина, которые, по замыслу составителей журнального номера, должны были сопровождать публикацию сомовской повести, - именно это стихотворение, принадлежащее ЭТОМУ автору и должно было быть выбрано!
И дело тут заключается не только в том, что А.И.Одоевский - является однофамильцем автора, которому принадлежит публикация в журнале, указывающая на другую из будущей пушкинских повестей, "Гробовщик": князя В.Ф.Одоевского.
Самая же главная сенационность этой публикации, на что почему-то до сих пор единодушно, в один голос, вернее при полном отсутствии такового, не соизволят обратить внимание исследователи творчества Пушкина, - заключается В НАЗВАНИИ данной повести Сомова, которую сопровождает публикация этого стихотворения (повести, повторю, входящей в число историй, рассказанных на станции, такими же путешествениками, каким является рассказчик пушкинского "Станционного смотрителя").* * *
А называется эта повесть, ни много ни мало, "САМОУБИЙЦА".
И когда я узнал, что в номере "Литературной Газеты" ОТ 13 СЕНТЯБРЯ 1830 ГОДА началось печатание повести с ЭТИМ заглавием, продолжавшееся в четырех следующих номерах на протяжении всей второй половины сентября и в начале октября, то есть - в раннюю пору пушкинской "болдинской осени" этого года, - когда я узнал и осознал этот факт, у меня, что называется, глаза на лоб полезли, а главное - я был изумлен, поражен, прямо-таки парализован тем обстоятельством, что об этой публикации - до сих пор не кричат на всех углах историки литературы, исследователи творчества Пушкина.
Потому что публикация эта, повести с этим названием - прямой дорогой ведет к самой глухой, не поддающейся до сих пор никакому убедительному истолкованию загадке "болдинской" прозы Пушкина, "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина".
Ведь если те исследователи творчества Пушкина, для перечисления которых и пальцев одной руки будет очень много и которые обращаются к повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова", - если немногие эти отчаянные храбрецы во что бы то ни стало хотят создать у читателей впечатление, что этим совпадением имен - и ограничивается реализация на страницах "Литературной Газеты" 1830 года ЧЕРНОВЫХ ЗАМЫСЛОВ ПУШКИНА, замыслов, относящихся к созданию его будущего беллетристического цикла, - то они, в лучшем случае, сами находятся в глубоком заблуждении.
Нет, черновики Пушкина, его ненаписанные, неизвестные читательской аудитории, да и в узких писательских кругах тогдашней поры произведения - представлены в публикациях этого издания еще шире!
Помимо "Петра Ивановича Д-" из чернового наброска 1829 года (в котором большинство исследователей справедливо видит проообраз предисловия к будущему "белкинскому" циклу), на страницах "Литературной Газеты" 1830 года отражается - и набросанный в Болдино в сентябре 1830 года список задуманных Пушкиным повестей, причем - именно тот пункт этого списка, который остался Пушкиным, по крайней мере - как это выглядит на первый взгляд, нереализованным. И отразился он - вот в этой вот сентябрьско-октябрьской повести О.М.Сомова.
Заглавие этой повести, "САМОУБИЙЦА" (заглавие, которое никак нельзя назвать стандартным, предсказуемым, и которое в русской литературе вновь будет использовано, кажется, лишь... в 1920-е годы для знаменитой пьесы Н.Эрдмана) - и повторяется в списке предназначенных к написанию повестей, три предшествующих позиции которого, с теми именно заглавиями, которые в этом списке фигурируют ("Гробовщик", "Ст. Смотритель", оба - видимо, написанные ко времени составления списка и поэтому в нем - вычеркнутые, и "Барышня крестьянка"), - были реализованы в составе цикла "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина".* * *
Да и это еще не все. Мы начали с того, что обратили внимание на соотнесенность композиционного оформления в журнале двух этих публикаций, отражающих пушкинские черновики, повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова" и повести "Самоубийца". Сама соотнесенность эта - ПОВТОРЯЕТ ПОСТРОЕНИЕ ПУШКИНСКОГО ПЛАНА!
Далее в этом перечне, списке из рукописи "Повестей...", сразу под строкой "Самоубийца" - следует еще один название, трудно читаемое, состоящее из двух слов, первое из которых большинством текстологов-пушкинистов (за единственным известным мне исключением) читается... как бы вы думали? Ну, конечно же: "ЗА-ПИС-КИ..."!
В своей работе, посвященной изложению открытия символической поэтики этого цикла "болдинской" прозы, - я выдвинул осторожное предположение: а не является ли вторая из двух этих строк списка - ПОДЗАГОЛОВКОМ к первой? Вместе же взятые - составляя такое же гротескное, оксюморное образование, пример которого мы видим в варианте (подзаголовке?) назавания "Театрального романа" М.А.Булгакова - "Записки покойника".
Ну, а чтобы утвердиться в этой своей гипотезе, оставалось только найти... "говорящих покойников" в ближайшей к пушкинскому циклу литературе, в том числе - и представляющей собой образцы, от которых Пушкин при создании этого цикла отталкивался.
И нам это, скажем коротко, - удалось: знаменитый, широко дебатировавшийся в русской печати того времени роман Жюля Жанена "Мертвый осел и гильотинированная женщина" (послуживший, вместе с другими произведениями французской школы "неистового романтизма", согласно мнению некоторых исследователей, предметом литературной полемики - именно при создании Пушкиным "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина") - наполнен вставными рассказами преступников, так сказать... "побывавших на том свете", стоявших на эшафоте и чудом избежавших его. Иными словами - почти буквально РАССКАЗАМИ ПОКОЙНИКОВ!
Ситуация эта, как известно, затем повторится в реальной биографии Ф.М.Достоевского. А еще одно произведение той же "неистовой" школы, еще одни... "записки покойного", повесть В.Гюго "Последний день приговоренного к смертной казни" - сам Достоевский назовет образцом построения своей "фантастической" (как говорит сам Достоевский, фантастической - благодаря именно этой ситуации, рассказу, звучащему из уст человека, находящегося уже "на том свете") повести "Кроткая", которая в свою очередь - является монологом человека перед совершением... самоубийства.
Таким образом, предполагаемое, реконструируемое мной произведение Пушкина "Самоубийца. Записки покойного" - находит себе реальную почву в литературе, современной возникновению замысла, - а также, аналоги в будущей истории русской литературы, от Достоевского до Булгакова. Что же касается творчества самого Пушкина, и именно произведений "болдинской осени" 1830 года - достаточно будет напоминить Джаксона, которого "красноречивейший язык Не умолкал еще во мраке гроба": из монолога Вальсингама в "Пире во время чумы".* * *
Можно теперь себе представить, какой интерес для разгадывания этого неосуществленного литературного замысла Пушкина представляет собой - самое пристальное знакомство с повестью Сомова под тем же самым заглавием, опубликованной... в самый момент возникновения или, по крайней мере, фиксации на бумаге этого замысла!
Все это, что касается повестей "Жизнь Петра Ивановича Данилова" и "Самоубийца", их соотнесенности с беллетристическими замыслами Пушкина и между собой, - стало мне ясно уже очень давно, при первом же просмотре подшивки "Литературной Газеты". И вот теперь, когда я обратил внимание на вновь открывшееся обстоятельство, на то, что обе эти публикации - сопровождаются стихотворениями, так или иначе связывающими их с именем Пушкина, - я узнаю, что одно из этих стихотворений, и именно - сопровождающее повесть Сомова, написано - ссыльным декабристом Одоевским.
А все дело заключается в том, что пункт пушкинского плана, имеющий название "Самоубийца", - по-видимому, связан С ТЕМ ЖЕ САМЫМ МАТЕРИАЛОМ, С ТОЙ ЖЕ САМОЙ ТЕМОЙ ВОССТАНИЯ ДЕКАБРИСТОВ! Помимо наброска, в котором фигурирует имя "Петра Ивановича Д-", Пушкиным в 1829 году был создан еще один черновик, относящийся к замыслу того же беллетристического цикла: "Записки молодого человека".
Еще в 1930-е годы Ю.Г.Оксманом было высказано предположение, что в основу произведения, которое начато Пушкиным этим наброском, - должна была быть положена история прапорщика Черниговского полка, участника Южного общества декабристов, после поражения восстания... покончившего жизнь САМОУБИЙСТВОМ.
Соотнесенность этого нереализованного замысла с "Повестями покойного Ивана Петровича Белкина" была засвидетельствована - самим Пушкиным. Сцена с разглядыванием лубочных картинок из этого наброска 1829 года - была перенесена им в текст повести "Станционнный смотритель"; причем в рукописи последней - так и значится, так и помечено: перенести, мол, в данное место - кусок "из Записок молодого человека". А кроме того, когда эта повесть была написана, в сентябре 1830 года, в плане цикла повестей появляется запись: "Самоубийца".
И вновь, мне остается только по этому поводу развести руками, потому что об этом пункте пушкинского плана 1830 года - царит гробовое молчание среди исследователей болдинской прозы Пушкина. Ни одной попытки выяснить, что бы могла представлять собой повесть Пушкина с таким заглавием (а интерес к этой теме Пушкин, несомненно, испытывал; об этом убедительно свидетельствует хотя бы позднейший его прозаический набросок "Цезарь путешствовал..." - о самоубийстве автора знаменитого "Сатирикона"), не су-ще-ству-ет!
Впрочем, у меня лично есть основания догадываться, что автор упомянутой гипотезы Оксман считал, что название это - и является выражением намерения Пушкина написать повесть, набросок которой мы находим в "Записках молодого человека" и основой которой мог бы послужить соотнесенный исследователем с этим наброском материал современной политической истории.
Я уже сказал, что большинство текстологов расшифровывают следующий пункт пушкинского плана как "Записки п[нрзб.]", а второе слово - склонны читать как "...пожилого". И, хотя и здесь мы сталкиваемся со стеной ничем не нарушаемого исследовательского молчания, очевидно - что такое чтение соотносит этот пункт плана с аналогичным (и вместе с тем - отчасти противоположным по смыслу) названием наброска 1829 года.* * *
В самом деле: чтение "Записки пожилого", при том что второе слово расшифровывается лишь гадательно, - явно мотивировано известным предшествующим пушкинским названием: "Записки молодого человека". Ошарашивает только - произошедшая между двумя этими заглавиями ВОЗРАСТНАЯ трансформация! Почему в одном случае герой у Пушкина пишет дневник, а в другом (если считать, что это у Пушкина - стадии работы над одним и тем же произведением) - структура повествования претерпевает кардинальное измненение, и герой уже - пишет вос-по-ми-на-ни-я (так же как... в "Капитанской дочке"!)?
Однако реальность этой ошарашивающей (и потому представляющейся на первый взгляд сомнительной) метаморфозы - как раз и подтверждается... повестью "Жизнь Петра Ивановича Данилова". Потому что она - и представляет собой не что иное, как "записки ПОЖИЛОГО", реконструируемые текстологами в болдинском плане Пушкина!
"Мне более семидесяти лет: дряхлость усадила меня крепко в большие кресла; третие поколение, возмужавшее перед моими глазами, не понимает меня, а я не разумею его. Я подобен утлому дереву, засыхающему в одиночестве между молодыми кустарниками. Чтобы утолять телесные недуги и прогонять скуку, хочу описывать жизнь друга моего, Петра Ивановича Данилова..."
- начинает свое повествование вымышленный автор повести 1830 года.
Так вот, именно Ю.Г.Оксман - и представляет то единственное исключение, отвергающее это текстологическое решение, о котором я говорил. Он, вопреки единодушному, и главное - во многом правдоподобному, мнению своих коллег, читает это заглавие как... "Зимнее приключение"; а нужно ему это фантастическое прочтение - для того чтобы соотнести этот пункт плана с другой, всем известной повестью Пушкина, упоминание о которой - отсутствует в этом плане и которое именно такое "зимнее приключение" по сюжету своему и представляет, то есть: "Метель".
И здесь - также совершенно очевидны, пусть и не называемые, мотивы такого текстологического решения: нужно было ему это сомнительное прочтение лишь для того, чтобы этот пункт плана - вопреки столь же законспирированному, неозвученному мнению остальных своих коллег, НЕ СООТНОСИТЬ с "Записками молодого человека"! А для чего ему это несоотнесение могло понадобиться - также очевидно: потому что согласно его концепции, с этим прозаическим наброском Пушкина - соотносится, логично подтверждая данную Оксманом расшифровку его исторической основы, другое название, "Самоубийца".* * *
Как мы вскользь упомянули читателю, мы находим выход из этого затруднения - в том, что соотносим... ОБА ЭТИ НАЗВАНИЯ с отрывком 1829 года "Записки молодого человека"; предлагаем рассматривать две эти строки пушкинского плана 1830 года - не как ДВА его самостоятельных пункта, относящихся к двум разным произведениям, но... как ОДИН И ТОТ ЖЕ пункт плана; как заглавие предполагавшегося Пушкиным к написанию произведения и - его подзаголовок.
И в материалах "Литературной Газеты" 1830 года, "до-болдинской" части ее номеров, мы - и находим подтверждение предлагаемым нам дополнениям к той интерпретации, которую дают двум этим строкам пушкинского плана исследователи, пусть и с различиями между собой, но - соотнося их с наброском 1829 года и его реальной историко-политической основой.
Оказывается, что оба произведения, напечатанные в этих журнальных номерах и которые могут быть сопоставлены с двумя этими пунктами плана - и повесть "Жизнь Петра Ивановича Данилова", и повесть "Самоубийца" - своим композиционным оформлением среди других публикаций журнала - соотнесены между собой.
Развивая концепцию Оксмана, мы предположили, что Пушкин отказался от написания повести, открыто использующей мотивы восстания декабристов, конечно же, по цензурным соображениям.
И далее - часть этого замысла отошла к повести "Выстрел" (которая в наброске плана, так же как и "Метель", еще не упомянута): повести, в которой, по мнению другого исследователя, Л.П.Гроссмана, нашла себе отражение та же эпоха политических заговоров и тайных обществ, но только куда более опосредованным, завуалированным образом. Ну, а далее, как известно, этот замысел о государственно-политическом ВОССТАНИИ вообще - реализовался в романе Пушкина "Капитанская дочка".
И мы видим теперь, что это "переключение" литературного замысла на другой реальный исторический материал - предусматривалось Пушкиным... еще ДО начала непосредственной работы на произведениями "белкинского" цикла! В повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова" (функция которой быть "зеркалом" беллетристических замыслов Пушкина этого времени - не вызывает теперь у нас сомнений), содержатся воспоминания рассказчика о пугачевском восстании, на эпоху которого пришлось детство его героя.
И с другой стороны, мы находим здесь подтверждение тому, что повесть под названием "Самоубийца" - действительно должна была являться в замысле пушкинского цикла произведением на основе исторических мотивов восстания 1825 года.
Потому как произведение с этим названием в "Литературной Газете" - сопровождается стихотворением, с "пушкинским" заглавием, а главное, принадлежащим - непосредственному, доподлинному участнику этих событий, и продолжающему расплачиваться за участие в них в настоящий момент, А.И.Одоевскому!IX.Если определение авторства стихотворения "Пленник", как мы признались читателю, вызвало у нас некоторые трудности - то каков же был герменевтический эффект, "к.п.д." этих сведений, когда мы их, из рук наших уважаемых коллег, получили!
Ту же самую трудность, ту же самую загадку, требующую от исследователя с нашим небогатым историко-литературным кругозором определенных усилий для своего разрешения, представило собой сейчас, при нынешнем нашем обращении к материалам журнала 1830 года, связанным с повестью "Жизнь Петра Ивановича Данилова", - сколь ни странным это может кому-то показаться, и... стихотворение Пушкина "Калмычке" (сопровождающее публикацию этой повести).
Примечательно: об этом смутившем нас обстоятельстве... ничего нельзя узнать даже в справочном аппарате академических изданий произведений Пушкина. И лишь благодаря тому, что я взглянул на текст этого хрестоматийного стихотворения, напечатанный в журнале "Литературная Газета", - я обратил внимание на то, что подписано оно... вовсе не именем Пушкина - а странным, загадочным криптонимом "Крс."!
Лишь в "Словаре псевдонимов" И.Ф.Масанова, найдя этот криптоним, мы можем узнать (со ссылкой на указатель Синявского и Цявловского "Пушкин в печати" 1914 г.), что, действительно, им были подписаны из всех пушкинских произведений - лишь две публикации Пушкина в этом издании 1830 года. Здесь же мы можем найти и объяснение, которое дают ученые происхождению этого пушкинского криптонима.
По их мнению, он представлет собой, во-первых, перевернутую, а во-вторых - неполную анаграмму лицейского, арзамасского прозвища Пушкина: "Сверчок"; из всех букв, составляющих это слово, взяты только согласные, да и то - не все, а только крайние из них, первая и последняя, и - центральная; две другие - вторая с начала и вторая с конца - при образовании этого криптонима, стало быть, были отброшены.
Что-то чересчур уж сильную, сделавшую его практически неузнаваемым трансформацию претерпело это пушкинское прозвище при образовании этой подписи! Неудивительно, что комментаторы академических изданий - предпочли... о ней не упоминать.
Мы выскажем свое предположение о генезисе этой подписи позднее, а пока - хотим рассмотреть те возможности для понимания, которые предоставляет она сама по себе, вне зависимости от обладания или не обладания ею каким-либо иным значением, помимо наличия в ней этих трех букв и порядка их написания.* * *
Мы сказали уже: в "Литературной Газете" этой подписью были помечены ДВА пушкинских стихотворения.
Мы уже достаточно наслышались о композицонных принципах, исповедуемых лицами, принимавшими участие в издании этого журнала, чтобы сразу сообразить: объединение двух произведений, сколь бы различными они ни были, этой подписью - означает, что Пушкин - хотел обратить внимание своего читателя на СХОДСТВО между ними, вне зависимости от того, сколь специфичным или неспецифичным это неожиданное сходство явится для замысла, то есть художественной сути каждого из этих произведений.
Оно, сходство это, таким образом, - и окажется художественной ДОМИНАНТОЙ этих стихотворений при публикации их в этом издании; доминантой, определяющей их роль среди других произведений, напечатанных на тех же страницах.
Теперь пришло время сказать, что второе из этих стихотворений, подписанных криптонимом "Крс." - было "Ответ" ("Я вас узнал, о мой оракул..."). И, как только мы это узнали, для нас, как говорится, сразу стало все ясно.
Во-первых, в этом стихотворении, по поводу полученного Пушкиным письма от одной из сестер Ушаковых, его московских знакомых, Екатерины Николаевны, - ГОВОРИТСЯ ТО ЖЕ САМОЕ, ЧТО МОЖНО СКАЗАТЬ ПО ПОВОДУ ПОВЕСТИ "ЖИЗНЬ ПЕТРА ИВАНОВИЧА ДАНИЛОВА", сопровождаемой вторым пушкинским стихотворением, подписанным тем же псевдонимом!
Письмо это, как и повесть, - анонимное; не-под-пи-сан-но-е. И речь в стихотворении идет - о том же самом, о чем она должна неизбежно идти у любого исследователя, обращающегося к этой повести: об определении его, этого полученного Пушкиным неподписанного письма, ав-то-ра:
Я вас узнал, о мой оракул!
Не по узорной пестроте
Сих неподписанных каракул;
Но по веселой остроте,
Но по приветствиям лукавым,
Но по насмешливости злой
И по упрекам... столь неправым
И этой прелести живой...
Таким образом, благодаря криптонимической подписи - и стихотворение "Ответ", хотя оно и напечатано совсем в другом номере журнала, присоединяется к стихотворению "Калмычке" и образует вместе с ним - своеобразное, комментирующее сопровождение повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова".
И если одно из них, вплотную примыкающее к публикации этой повести, соотносится с ней, как мы знаем, тематически, благодаря соответствию этнографического материала, положенного в основу этого стихотворения, - историческим, "пугачевским" реминисценциям в повести (Пугачев у Пушкина - будет рассказывать КАЛМЫЦКУЮ сказку) - то другое из них, стихотворение "Ответ", комментирует уже самую ЛИТЕРАТУРНУЮ ФОРМУ этого прозаического произведения.
Оно показывает, что сама анонимность этой публикации, загадка ее авторства и требуемое от читателя разгадывание этой загадки - ИМЕЕТ ОТНОШЕНИЕ К ПУШКИНУ.* * *
Стихотворение "Ответ" обладает, взятое само по себе, еще одной особенностью, которая давно была мною замечена и неизменно меня интриговала своей загадочностью, нет - даже таинственностью.
Стихотворение, повторю, адресовано одной из ЧЕТЫРЕХ СЕСТЕР Ушаковых. Догадливый читатель уже сейчас может легко понять, к чему я клоню. А клоню я - не по собственной воле, не по собственной прихоти. Я познакомил читателя с тем, с чего это стихотворение начинается. А вот теперь - то, чем оно... заканчивается:
...С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! В МОСКВУ! В МОСКВУ сейчас!
Здесь город чопорный, унылой,
Здесь речи - лед, сердца - гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.
Помилуйте: сёстры... некто, отчаянно стремящийся... в Москву; восклицающий - ставшее для нас, для нашего слуха сакраментальным, чуть ли - не анекдотическим: "в Москву! в Москву!" Да ведь это же - никакой не Пушкин. Это - "Три сестры" Антона Павловича Чехова! Правда, сестер Ушаковых было четверо; но и в чеховской пьесе к трем родным сестрам - присоединяется (как д'Артаньян к трем мушкетерам в знаменитом, названном словосочетанием именно с этим числительным, "три", а не "четыре", романе Дюма) четвертая, жена их брата.
И сейчас, когда это стихотворение оказалось привлечено к числу пред-болдинских публикаций "Литературной Газеты" 1830 года, именно на основании этого, а также продолжающего его материала, эта фантастическая особенность пушкинского стихотворения, это фантастическое предвосхищение, содержащееся в нем и на которое я не имею ни малейшего намерения зажмуривать глаза, - получает для себя некоторое объяснение.
В повести 1833 года, ради которой мы и предприняли этот обзор тяготеющих к пушкинскому ядру публикаций журнала 1830 года, - мы уже встретились с полуграмотным почталионом "с очками-щемилами на носу", в котором без труда узнали - хрестоматийный, растиражированный всеми учебниками портрет будущего драматурга. И появление этого "портрета" мы сразу же объяснили происходящим в этом эпизоде анаграммированием ПУШКИНСКИХ ИНИЦИАЛОВ, которому Чехов, мотивы его произведений - как бы задают образец.
Чехов в эпизоде из этой повести, таким образом, предстает "ПОЧТАЛЬОНОМ"; или, чтобы было яснее, КОРРЕСПОНДЕНТОМ... Пушкина; писателем, получающим от него, Пушкина, некие "послания" и, подобно реальному почтальону, почтмейстеру в эпизоде повести 1833 года, - раздающему эти "послания" их "получателям" - читателям содержащих эти "послания", написанных на основе их чеховских произведений.
И эта загадочная, непонятная, будучи взятой изолированно, картинка из повести 1833 года - как бы она загадочна и необъяснима в своей символической сути ни была - находит себе полное и неопровержимое подтверждение в стихотворении Пушкина, опубликованном в "Литературной Газете" 1830 года.
Пушкин в этом стихотворении - ДЕЙСТВИТЕЛЬНО выступает писателем, обладающим зерном замысла будущей пьесы Чехова "Три сестры"; чертежика, в кратчашей форме заключающего в себе мотивно-образный состав, облик этой всем нам известной комедии. Этот чертежик - и представляет собой содержание того "письма", которое полвека спустя распечатает "почталион с очками-щемилами на носу", драматург Чехов.
И, будучи "почталионом" - сочтет своим долгом доставить это послание, эту корреспонденцию адресатам, в виде пьесы, драматургического произведения, бесконечно разыгрываемого на сценах театров, печатаемого в бессчисленных изданиях...
И если существо этой "переписки" между Пушкиным и Чеховым остается для нас тайной за семью печатями, не более, чем предметом возможных метафизических построений, - то такая же точно "переписка" Пушкина с его ближайшими современниками, тем же автором повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова", легко наполняется в нашем воображении реальным содержанием.
Она может быть представлена - как самое что ни на есть доподлинное вторжение Пушкина в текст их произведений, в их творчество: в качестве редактора, со-автора, вдохновителя, наконец - просто наставника, руководителя, задающего темы и сюжеты литературной работы (в отношении Гоголя, его комедии "Ревизор" и поэмы "Мертвые души" - это просто является общеизвестным фактом).
"Мэтра", направляющего процесс написания произведений, вносящего в них поправки, долженствующие показать, продемонстрировать, как эти ученические произведения - превращаются в настоящие художественные шедевры (как в известном анекедоте, рассказанном Львом Толстым, о К.П.Брюллове, "чуть-чуть" исправившем работу своего ученика).* * *
Как только мы начинаем рассматривать два этих стихотворения, "Калмычке" и "Ответ", в паре, в качестве комментирующего сопровождения к повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова", - мы обнаруживаем и... сходство их между собой, которым они обладают. Так что произведения эти объединены Пушкиным общим для них криптонимом - не только по не зависящим, так сказать, от них причинам, но и - по существу.
Причем это существо, общая для них художественная проблематика, как только мы вникаем в нее, делаем ее предметом специального рассмотрения, - выходит за пределы одной этой пары произведений; оказывается - лейтмотивом, развиваемым в целом ряде публикаций "Литературной Газеты".
В своем обзоре, посвященном юбилею журнала, Н.И.Михайлова отзывается об опубликованном в первом его номере "Отрывке из VIII главы Евгения Онегина":
"Сегодня мы читаем его в составе "Отрывков из путешествия Онегина" (напомним, что "Путешествие Онегина" по первоначальному замыслу Пушкина должно было быть восьмой главой романа). Это первая публикация (от стиха "Прекрасны вы, брега Тавриды" до стиха "Зарему я воображал..." включительно). Впервые читатели "Литературной газеты" знакомились с новым взглядом Пушкина на поэзию, на своё творчество, которое, конечно же, изменилось, обрело новые темы, новые краски и звуки... И кучи соломы возле гумна, и пруд с утками, и балалайка, и трепак перед кабаком... Декларативно сталкиваются роскошный крымский пейзаж "в блеске брачном" и картина дождливой серенькой осени в средней полосе России. Своего рода эпатаж в упоминании скотного двора, невозможного, конечно же, в романтической поэзии. Эпатаж усилен ироническим восклицанием: "Тьфу! Прозаические бредни, Фламандской школы пёстрый сор!"..." (Литературная газета, 2010, N 52).
Но ведь антитеза, отмечаемая исследовательницей в этом пушкинском отрывке, носящем программный ("декларативный") характер, - это... образец, по которому подбираются и другие пушкинские публикации, которые появятся в других номерах журнала, именно такие, как стихотворения "Ответ" и "Калмычке".
А значит, говоря об этой антитезе в стихах из тогдашней "восьмой главы" романа "Евгений Онегин", - исследовательница, тем самым, сама, быть может, не желая того, - говорит о ПРИНЦИПЕ, по которому составлялись, монтировались номера "Литературной Газеты" и который до сих пор - декларативно же игнорируется исследователями пушкинского творчества.* * *
Ведь та же самая эпатирующая антитеза, "столкновение", пусть и в ослабленном, по сравнению с программным выступлением Пушкина виде, - содержится и в этих, рассматриваемых нами в качстве "сопровождения", эскорта "чужих", на первый взгляд, публикаций стихотворениях Пушкина.
В стихотворении "Ответ" "узорной пестроте" почерка адресанта - противопоставляется внутреннее, духовное содержание ее письма; "чопорности", этикетности северной столицы - "ветреность" московской Пресни (знаменитого очага будущей... революции 1905 года; бунта против петербургского самодержавия!).
То же самое слово - в середине, сердцевине стихотворения, органически связанного, как мы вспоминали, с темой... другого бунта, не будущего - но прошлого, пугачевского, - стихотворения "Калмычке". В "Ответе" Е.Н.Ушаковой говорится об "УЗОРНОЙ пестроте Сих неподписанных каракул"; здесь:
...Твои глаза, конечно, узки,
И плосок нос, и лоб широк,
Ты не лепечешь по-французски,
Ты шелком не сжимаешь ног,
По-английски пред самоваром
УЗОРОМ хлеба не крошишь,
Не восхищаешься Сен-Маром,
Слегка Шекспира не ценишь...
Повторение слова - сигнализиурет о том, что повторяется, нет - ги-пер-бо-ли-зи-ру-ет-ся и принцип, на котором основаны оба эти стихотворения, как и строфы из "восьмой главы" пушкинского романа: антитеза между высоким, образцовым, этикетным и - скандальным, внесистемным, ниспровергающим существующую шкалу ценностей. Помилуйте, но "столкновение" калмыцкой красавицы с идеалом петербургской ли, московской ли барышни, дамы, - это ЭПАТАЖ ничуть не меньший, а пожалуй - и неизмеримо больший, чем столкновение крымского романтического пейзажа с описанием скотного двора в строфах из романа "Евгений Онгегин"!
Исследовательница справедливо заостряет внимание на том, что пушкинские строки из стихотворного романа - являются, по определению самого же их автора, формулировкой ПРОЗАИЧЕСКОГО подхода к изображению действительности (в самом этом авторском определении содержится... антитеза: "прозаические", но... "БРЕДНИ"; то есть: фантастика, "гофманиана"!); специфики самого ВЗГЛЯДА на нее, принципа организации литературной оптики.
Что касается стихотворения "Ответ", то здесь мы обнаружили в кругозоре его автора присутствие другого литературного жанра, а именно - драматургии: предвозвещения коллизии одного из шедевров будущей чеховской драматургии. Но тоже: как и пушкинские "прозаические бредни" - как всем известно, сразу же оказавшейся в эпатирующей конфронтации со всеми предшествующими представлениями о природе драматургии.
И теперь мы можем сказать, что эта драматургическая доминанта - является еще одной чертой, объединяющей это стихотворение со стихотворением "Калмычке": ведь среди интересов, не присущих героине этого стихотворения, - оказывается именно свойственное (по мнению Пушкина!) столичным дамам ПОЧИТАНИЕ ШЕКСПИРА.* * *
Однако Шекспир, имя Шекспира, драматургия Шекспира - является для Пушкина не столько идеалом именно драматического жанра, сколько - обозначением общего эстетического принципа, принципа того литературного явления, которое он называл "истинным романтизмом"; а значит - и принципом, образцом организации той же самой ПРОЗЫ, о которой, в конечном счете, идет речь в отрывке из романа "Евгений Онегин".
И действительно: в стихотворении "Калмычке" именно об этом, о прозе, рядом с упоминанием Шекспира, и заходит речь: о новейшем романе А. де Виньи "Сен-Мар". Позднее, из статей 1836 года, мы узнаем, что обращение к этому произведению - и вновь: в столкновении, в антитезе с романами Вальтера Скотта - означало для Пушкина выработку, формулировку ПРИНЦИПОВ СОЗДАНИЯ, ПОСТРОЕНИЯ ПРОЗАИЧЕСКОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ, исторического романа.
В 1836 году Пушкин приводил роман де Виньи в качестве примера того, как НЕ НУЖНО изображать исторических лиц, героев истории в романе. Он противопоставлял ему романы В.Скотта, в которых прошедшие исторические эпохи изображаются - "домашним образом". Именно так, "домашним образом", согласно сформулированному здесь теоретическому принципу - Пушкин и изобразил свою героиню, Екатерину II, в "Капитанской дочке".
А в 1829 году упоминание "Сен-Мара" - появляется в стихотворении... в котором, как мы теперь знаем, благодаря открытию исследователя, незримо витает дух, образ русской императрицы - которой несколько лет спустя предстоит стать героиней его романа и быть изображенной в нем - в пику, в противоположность изображению исторических лиц у Виньи.
А значит, мы приходим к выводу, что, создавая это стихотворение, избирая для него материал, тесно граничащий, переплетающийся с материалом пугачевского восстания, оркестрируя этот материал мотивами эстетического "бунта", - Пушкин, тем самым, уже в этом момент - размышлял о принципах создания своего романа "Капитанская дочка". И - напомню еще раз, Пушкин печатал это стихотворение в монтажном стыке с произведением, в котором мотивы пугачевского восстания присутствуют самым явным, сюжетно-тематическим образом!
Теперь становится ясно, почему на роль таких композиционных сателлитов - были избраны ЭТИ ИМЕННО пушкинские стихотворения: по той причине, что оба они, и стихотворение "Калмычке", и стихотворение "Ответ", как мы только что это осознали, - развивают формулировку пушкинских представлений о том, какой должна быть современная проза, начатую в "Отрывке из восьмой главы Евгения Онегина".
Прозаические же публикации, которые эти стихотворения сопровождают, - служат как бы эскизами, "препринтами" той "болдинской" прозы Пушкина, которой вскоре предстоит возникнуть и которая явится практической реализацией этих представлений.
Вплоть до того, что в отрывке 1829 года "Записки молодого человека" - будет, В ПРОЗЕ, воспроизведено ТО ЖЕ САМОЕ описание скотного двора, квинтэссенции "прозаических бредней", которое проблематизируется в строках из "Путешествия Онегина" (и прозаический отрывок этот, напомню, также является описанием ПУТЕШЕСТВИЯ его героя; предвосхищает повесть "Станционный смотритель").X.И в другом отношении, в другом аспекте - идейно-нравственном - два эти пушкинские стихотворения оказываются связаны, в ряду публикаций "Литературной Газеты" 1830 года, с проблематикой будущего романа Пушкина "Капитанская дочка".
В журнале этом в начале года были напечатаны стихи Пушкина, адресованные московскому митрополиту Филарету, "В часы забав иль праздной скуки..." В вышедшем незадолго перед этим альманахе "Северные Цветы на 1830 год" было впервые опубликовано стихотворение Пушкина 1828 года "Дар напрасный, дар случайный...", в ответ на которое Филарет написал, согласно существующему преданию, собственное, опровергающее выраженный в этих "скептических куплетах" взгляд стихотворение, долго остававшееся неопубликованным и ходившее по рукам, но - тогда же, сразу же ставшее изветным Пушкину.
Ответом на него, на это стихотворение митрополита Филарета, снизошедшего до того, чтобы вступить в "диалог" со светским поэтом, - и явилось стихотворение Пушкина, опубликованное в новом петербургском журнале; ставшее заключительной частью этой поэтической трилогии.
Мы уже давно обратили внимание на то, что эта стихотворная "трилогия" в действительности - является не чем иным, как только "ядром" целого комплекса и поэтических, и прозаических публикаций конца 1820-х и начала 1830-х годов. И среди них - стихотворение И.И.Козлова "Высокопреосвященному Филарету", которое посвящено событиям московской холеры осени 1830 года, приезду по этому случаю императора Николая в Москву и встрече его московским митрополитом.
С первых же строк в этом стихотворении Козлова слышится отзвук... стихотворения Пушкина "Дар..."; становится ясно, что оно написано - с оглядкой на это стихотворение, с учетом того "диалога", который в начале года завязался по его поводу у Пушкина с митрополитом - адресатом стихотворения Козлова.
Опубликовано же это стихотворение - было в номере "Литературной Газеты" от 17 ноября 1830 года. И вот сейчас новый, разбираемый нами материал публикаций этого журнала, - открывает перед нами новые основания для того, чтобы говорить о зависимости этого козловского стихотворения - от пушкинского, напечатанного в этом издании десятью месяцами ранее.
В этом - проявляется еще одна функция криптонима, которым подписаны два рассмотренных нами пушкинских стихотворения, и быть может, в этом же заключается - и его разгадка. Потому что именно благодаря этому криптониму одно из них, а именно стихотворение "Калмычке" - оказывается... связанным со стихотворением Козлова!* * *
Номера "Литературной Газеты" на 1830 год делятся пополам, на два объединяющих каждую из этих половин тома. Объединяющих - во-первых, сквозной для каждого тома нумерацией страниц, а во-вторых - единым для каждого тома ОГЛАВЛЕНИЕМ, перечнем содержания номеров. Перечень этот строится, во-первых, по журнальным рубрикам, а во-вторых, внутри одной из этих рубрик, разделе стихотворений - В АЛФАВИТНОМ ПОРЯДКЕ имен (и криптонимов) авторов публикаций.
И именно благодаря этому построению оглавления - криптоним Пушкина, автора стихотворения "Калмычке", то есть "Крс.", оказался - РЯДОМ с фамилией Козлова И.И., автора стихотворения "Высокопреосвященному Филарету", следует - непосредственно за ним.
Идейно-нравственная проблематика, которая связана, с которой граничит это стихотворение Козлова, - это именно та проблематика, которую вберет в себя, будет заново развивать роман Пушкина "Капитанская дочка", свидетельством формирования замысла которого предстает перед нами теперь это пушкинское стихотворение.
Пушкин - тоже напишет стихотворение, посвященное холере в Москве, и именно в том же аспекте, в каком эти события представлены в стихотворении Козлова: посвященное все тому же посещению столицы осенью 1830 года имератором Николаем стихотворение "Герой", также опубликованное непосредственно по следам событий, анонимно, в газете "Московские Ведомости".
В стихотворении этом посещение русским императором холерной Москвы - ставится в параллель с легендой о посещении чумного госпиталя императором Наполеоном; говорится о том, что различает исторического "героя" и "тирана": "сердце"; сердечность как императив его поступков. Именно этот императив, как мы знаем, будет затем прослеживаться, прилагаться как мерило к поступкам Пугачева в романе "Капитанская дочка".
Оказавшись в оглавлении рядом со стихотворением Пушкина, подписанным криптонимом "Крс.", "филаретовское" стихотворение Козлова - как бы приобщается проблематике стихотворения "Герой" и романа "Капитанская дочка".
Вот почему, думается, стихотворение, в основу которого положен тот же самый этнографический материал, к которому обращает читателя "калмыцкая сказка", рассказанная Пугачевым, - подписано этим криптонимом. Именно он - позволяет соотнести это стихотворение с "филаретовской" темой звучащей в этом журнале, в стихотворениях самого Пушкина и Козлова. А через ее посредство - с предварительной художественной обработкой проблематики будущего романа в стихотворении Пушкина, опубликованном в московской газете.* * *
Однако для такого соотнесения, для полноты этого соотнесения - не хватает, по-видимому, одной-единственной детали.
Мы видим: что "соотнесение" это - происходит бук-валь-но; стихотворение Пушкина и стихотворение Козлова - в прямом смысле этого слова ставятся рядом; оказываются бок-о-бок друг с другом в оглавлении второго тома "Литературной Газеты". Остается только это непосредственное, физическое соотнесение - дополнить ЗНАКОМ, который свидетельствовал бы о том, что рядом оказались - не просто стихотворения, которые соединяют в алфавитном порядке имена их авторов, но и - стихотворения, внутренне, по своему содержанию соотносящиеся друг с другом.
Они - соотносятся; цепочку этого соотнесения их между собой мы только что и проследили. Но мы говорим тепреь - именно о ЗНАКЕ, который, еще ДО такого прослеживания, вот прямо здесь, на листе "Литературной Газеты", указывал бы, оповещал - о существовании такой соотнесенности. И вот, думается, именно поэтому для подписи под стихотворением "Калмычке" (и стихотворением "Ответ") и был выбран псевдоним - не просто на букву "К.", который ставил бы автора этого стихотворения рядом с именем Козлова; но псевдоним - этот знак содержащий.
Мы сразу обратили внимание на то, что букв "Крс." (да еще - в обратном порядке!) слишком уж мало для передачи лицейского прозвища Пушкина "Сверчок". Конечно же, произвище это - необходимым образом включается в спектр значений этого криптонима, и именно благодаря произведенному нами анализу становится со всей определенностью ясны мотивы этого включения.
Прозвище это - развивает ту тему анонимного авторства, автора, находящегося за кулисами, невидимого читателю - которую открыто трактует одно из подписанных этим криптонимом стихотворений - "Ответ". Ведь именно НА ЭТОМ ОСНОВАНИИ, в качестве реализации этого именно образа АВТОРА, ОСТАЮЩЕГОСЯ ЗА КУЛИСАМИ, Пушкину изначально - и было дано это прозвище!
Пушкин - лицеист; он - отсутствует в Петербурге, отсутствует на собраниях писателей-"арзамасцев", к которым по духу принадлежит, среди которых считается "своим", и от которых - он и получил, по принятой в этом кружке традиции, это прозвище. То есть он подобен... СВЕРЧКУ, сидящему где-то в темноте, за печью, и НЕВИДИМО для присутствующих исполняющему слышимую всеми свою песню!
Но, повторим, одного этого основания - нам кажется недостаточно для образования такого трехбуквенного сочетания. И теперь такое обеднение изначального буквенного состава мы можем попробовать объяснить тем, что получившееся в итоге сочетание - должно ОДНОВРЕМЕННО обозначать и еще одно имя.* * *
Сразу скажем: это имя, имеющее существенное отношение к той же "лицейской" эпохе творчества Пушкина, хотя и имя - не принадлежащее ему, самому Пушкину (впрочем сама эта проблема "принадлежности имен" - и является частью проблемы "невидимого автора", которую актуализирует лицейский пушкинский псевдоним).
Лично мне, сразу же, при первом же взгляде на это трехбуквенное сочетание (правда, не в подписи под пушкинскими стихотворениями, а именно здесь, в оглавлении журнального тома) - вспомнилось вовсе... не пушкинское прозвище "Сверчок", а фамилия... П.А.КОРСАКОВА, брата лицеиста первого выпуска Н.А.Корсакова и издателя журнала "Северный наблюдатель" в 1817 году, где публиковал некоторые свои произведения Пушкин.
Буквы К, Р, С - являются таким же точно, "обедняющим", криптонимическим сокращением этой фамилии, как - и сокращением прозвища "Сверчок". И именно замыслом автора этого криптонима - передать в нем одновременно и это прозвище, и эту фамилию - и может быть объяснено такое произошедшее с обоими этими именами "обеднение"!
При чем тут Корсаков? Начать с того, что именно к нему в конце 1836 года напишет письмо Пушкин, прося его быть цензором романа "Капитанская дочка". Таким образом, еще только задумываясь об этом романе, набрасывая его "чертежик" в стихотворении "Калмычке" и связанных с ним публикациях "Литературной Газеты" - Пушкин уже задумывался... о возможном цензоре готового произведения!
Но на заданный нами вопрос сразу же легко можно дать ответ, как только мы видим, что криптоним этот - оказывается в соседстве со стихотворением И.И.Козлова "Преосвященному Филарету".
Мы сказали, что предполагаемый "ответ" Филарета на стихотворение Пушкина долгое время оставался неопубликованным и известным читателям лишь в списках. Когда же он был впервые опубликован? - В 1840 году в журнале "Маяк". А одним из лиц, которые первоначально предприняли издание этого журнала, лицом, которое, следовательно, и взяло на себя ответственность опубликовать это относящееся непосредственно к Пушкину стихотворение, - и был П.А.Корсаков.
Он и начнет издание этого журнала: с упоминания того самого письма 1836 года, в котором Пушкин-"Сверчок" вспоминал о начале их знакомства. И - назовет этот исторический документ своего рода "верительной грамотой", дающей ему право голоса в тогдашнем литературном мире.
Однако назовет он письмо Пушкина, используемое в этой функции, - своеобразно, а именно: ПОЛЬСКИМ словом, геральдическим термином, обозначающим знак отличия, элемент герба, "клейнод". Вот - и ответ на вопрос, который терзал меня с тех самых пор, когда я решил посмотреть: а с чем соседствует публикация самого ТЕКСТА стихотворения Козлова на страницах журнала?
А оказывается - соседствует оно... с произведением, точно так же как и буквосочетание "Крс.", прорицающим контекст публикования "ответа Пушкину Филарета" в 1840 году в журнале "Маяк": с прозаической повестью (неназванного по имени) ПОЛЬСКОГО писателя.
Повестью под заглавием, по природе своей ассоциирующем с собой те же геральдические, "рыцарские" мотивы, которые подразумевает употребленное затем Корсаковым слово "клейнод": "Черный витязь" (срв. также эпитеты, прилагаемые к другому эпидемическому заболеваню, о котором Пушкин вспоминал холерной осенью 1830 года, чуме: "черный год", "черная болезнь").* * *
Но и этим еще - не ограничивается разъясняющее, комментирующее значение публикации стихотворения Пушкина "Калмычке", которое в "Литературной Газете" следует сразу же за первым отрывком из повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова".
Мы сказали, что криптоним, которым подписано это стихотворение, присоединяет к нему другое стихотворение Пушкина, напечатанное в этом издании, "Ответ", а вместе с ним - и содержащуюся в нем тему АНОНИМНОСТИ произведения, письма; разгадывания, угадывания читателем - его автора. Иными словами - тему, которой и определяется литературная судьба, литературная роль этой повести.
Но, когда мы смотрим на заглавие и подпись под первым из пары этих стихотворений в оглавлении второго тома - чем мы только что и занимались - мы обнаруживаем... еще одну аномалию, с ним связанную. Я обратил внимание на нее, можно сказать, случайно, лишь благодаря тому, что пользовался сканом полного комплекта журнала, сделанным с экземпляра Государственной Публичной библиотеке в Санкт-Петербурге.
Кем-то из читателей или владельцев этого экземпляра, карандашиком, в оглавлении педантично было подписано имя Пушкина в каждом случае анонимно опубликованных в этом издании его произведений (а в одном случае - даже для произведения, приписываемого ему!). Но кроме того, можно встретить и пометку другого рода. В этом именно случае, при упоминании стихотворения "Калмычке" в оглавлении второго тома, помимо указания имени "Пушкинъ" - была исправлена сделанная в этом упоминании... о-пе-чат-ка.
И, повторю, - только благодаря этому исправлению я и обратил внимание на то, что НОМЕР СТРАНИЦЫ при этом упоминании - был указан НЕПРАВИЛЬНО! Как мы знаем, оно было опубликовано вслед за первым отрывком повести "Жизнь Петра Ивановича Данилова", появившемся во втором номере второго тома журнала, иными словами - НА СТРАНИЦЕ 11-й. И, вместо этого, в общем оглавлении тома был указан номер страницы: "81". Это и было исправлено карандашиком в доставшемся мне экземпляре.
Вскоре, после того как мне стало ясно, до каких мелочей продумана композиционная соотнесенность - в первую очередь, пушкинских, относящихся к Пушкину - публикаций этого издания, у меня возникло сильное желание: узнать... а что в действительности было опубликовано здесь, на 81-й странице второго тома, ошибочно указанной как место публикации стихотворения Пушкина.
Не правда ли, интригующий вопорос? Тем самым ведь мы интересуемся (поскольку мы уже избавились от ненужных, искажающих замысел публикаторов иллюзий об ОШИБОЧНОСТИ подобных "мелочей") - С ЧЕМ ИМЕННО, с чем еще БЫЛО СООТНЕСЕНО это стихотворение Пушкина в составе журнальных публикаций?! И как вы думаете, с чем?
На этой странице находится начало текста переведенной В.П.Лангером повести Л.Тика под названием: "НЕ-ЗНА-КО-МЕЦ". Если хотите: "Сверчок", или "мой оракул", или "Крс.", или... "Петр Иванович Данилов" (он же: "Иван Петрович Белкин"!).* * *
Как понимает читатель, это - подобно движению биллиардного шара, отскакивающего от того и от другого и от третьего борта, перед тем как попасть в лузу. Мы начали с упоминания стихотворения "Калмычке" в оглавлении - и наткнулись на повесть Тика в ТЕКСТЕ журнала. Но ведь та же самая повесть "Незнакомец"... - тоже упоминается в ОГЛАВЛЕНИИ второго тома "Литературной Газеты"! И, спрашивается, ЧТО МЫ УВИДИМ, если посмотрим на эту повесть, на это ее упоминание... В ЭТОМ ОГЛАВЛЕНИИ?
А увидим мы вовсе не... 81-ю страницу, которую мы могли бы ожидать увидеть, только что убедившись, что именно на ней находится начало публикации текста перевода этой повести!
Точно так же, как с упоминанием в этом оглавлении стихотворения "Калмычке", - мы находим рядом с упоминанием повести Тика - ОШИБОЧНОЕ УКАЗАНИЕ НОМЕРА СТРАНИЦЫ: 57-я. Дальше - уже очень просто. Дальше - мы просто повторяем действие, которое только что до этого совершили. Смотрим: что же находится - НА ЭТОЙ СТРАНИЦЕ, коль скоро мы убедились, что начала повести "Незнакомец" - на ней будет найти не-воз-мож-но!
И вновь: ответ на этот вопрос - теперь, когда мы детально ознакомились и вполне освоились с механикой всех этих криптографических указаний, на которой держится публикация пушкинских (и, так сказать, "около"-пушкинских) материалов этого издания - ответить очень просто. Заранее можно ПРЕД-СКА-ЗАТЬ: что находиться на этой странице - будет что-нибудь из известного, установленного нами уже "комплекта" публикаций, так или иначе предвосхищающих "болдинскую" прозу Пушкина.
В этот пред-болдинский "комплект", в частности, входит, его важнейшей составляющей, в той же мере, что и анонимная повесть "Жизнь Петра Ивановича Данилова", является повесть "Самоубийца", принадлежащая перу - О.М.Сомова; входящая - в его прозаический цикл "Рассказы путешественников".
И конечно же: на 57-й странице второго тома - находится НАЧАЛО ПУБЛИКАЦИИ... ДРУГОЙ ПОВЕСТИ СОМОВА! Она называется: "СТРАШНЫЙ ГОСТЬ", входит в тот же цикл "Рассказы путешественника" и носит жанровое определение "анекдота".
Почему именно эта повесть? - конечно же, теперь должен был бы последовать вопрос. Но... углубляться в него - у меня уже нет никакой возможности! Укажу только на роман Ж.Жанена 1829 года "Мертвый осел...", упоминавшийся нами и в связи с общим замыслом цикла "повестей... Белкина", и, специально, - в связи с реконструируемым нами неосуществленным Пушкиным замыслом повести "Самоубийца" (заглавие которой совпадает с заглавием другой из повестей цикла Сомова).
А также - на другой, новейший роман того же французского автора, "Исповедь", отрецензированный и опубликованный в отрывках на страницах "Литературной Газеты" 1830 года. В конце, в кульминации этого романа (согласно пересказу рецензента) - и появляется некое таинственное, полу-фантастическое лицо, которое (согласно этому же пересказу) в полном смысле этих слов можно назвать именно - "страшным гостем"!
Таким образом, сразу же можно сказать, что одним этим своим названием, через посредство романов Жанена, - и эта сомовская повесть связывается, предстает перед нами связанной - с будущей, вот-вот готовой возникнуть "болдинской" прозой Пушкина.* * *
Впрочем, обратить внимание на эту повесть Сомова мы могли... и не раскрывая соответствующих страниц журнала; из одного того же оглавления. Потому что в этом оглавлении - по соседству, в том же столбце с упоминанием повести Тика "Незнакомец" и 57-й страницы, на которой якобы ее публикация начинается (тогда как в действительности начало это находится на стр. 81-й), - указано, что и эта повесть Сомова - начинается на этой же, 57-й странице!
Так-то оно так, да все же... это заглядывание, залезание в текст; трудоемкое перелистывание страниц - вовсе не оказалось избыточным, как это могло бы представиться тут же, как только мы сделали отчет о проведенной работе, какому-нибудь остроумному рационализатору научно-исследовательского труда. Потому что: мы пролистываем этот первый отрывок очередной повести Сомова на несколько журнальных страниц вперед - до его конца - и обнаруживаем... Что? Ответ, конечно, ясен: вновь - нечто... из того же "репертуара", того же "комплекта"! Но вот что именно - на этот раз?
"Дар", о котором идет речь в стихотворении Пушкина 1828 года, полемическая реплика на которое приписывается митрополиту Филарету, это - ЖИЗНЬ; стихотворение надписано датой - 26 мая этого года, днем рождения поэта, когда эта жизнь - для него началась.
Как мы показали в нашем предыдущем исследовании, непосредственным литературным источником этого пушкинского стихотворения (с которым, следовательно, нам предлагается считать ПОЛЕМИЗИРУЮЩИМ Филарета) явилось стихотворение... св. Григория Богослова, под тем же самым названием "ЖИЗНЬ" - в русском прозаическом переводе опубликованное осенью 1829 года, то есть тогда, когда Пушкин возвратился из арзрумского похода, в издаваемом о. Герасимом Павским петербургском журнале "Христианское Чтение".
Вот эта вплетенность стихотворений, связанных со стихотворением "Дар...", в том числе - и опубликованных в "Литературной Газете" 1830 года стихотворений самого Пушкина и Козлова, в историю формирования "болдинской" прозы, в число сопровождающих это формирование публикаций этого журнала, - и отразилось в стихотворении, по сложившемуся уже, определенно вырисовавшемуся уже перед нами канону, сопровождающем публикацию первого отрывка повести Сомова "Страшный гость".
Принадлежит это стихотворение поэту Д.Ю.Струйскому, писавшему под псевдонимом Трилунный - имеющим, вопреки его обманчивой "лиричности" и "задушевности", сугубо... официально-документальный (так же как и известные нам псевдонимы "Телешевский" и "Краснорогский"), а именно - ГЕРАЛЬДИЧЕСКИЙ (как и термин "клейнод", который употребит по отношению к пушкинскому письму П.А.Корсаков) характер. Происходящим всего-навсего... от трех лун, изображенных на его родовом гербе.
И называется это стихотворение: "ЖИЗНЬ". А ведь это же слово, как мы только теперь можем заметить, находится и... в названии того произведения, с которого мы и начали этот наш краткий обзор: "Жизнь Петра Ивановича Данилова"!
|