Я воспроизвел недавно текст повести "Пробуждение", опубликованной впервые в московском журнале "Галатея", выходившем в конце 1830-х годов. Журнал этот некогда привлек мое внимание тем, что, просматривая его номера, я неоднократно встречал на его страницах... следы присутствия Е.А.Баратынского. Поэт жил в то время в имении, приезжая в Москву, но почти полностью отдалившись от литературной жизни столицы и занимаясь преимущественно хозяйственными делами. Однако занятий поэзией он не оставлял, подготовив в эти годы свою последнюю поэтическую книгу - сборник стихотворений "Сумерки".

Вошедшие в него произведения показывают, что, находясь в стороне от событий современной общественной жизни, Баратынский не переставал ими живо интересоваться, - так что мы вправе были бы ожидать и каких-то иных, более регулярных и интенсивных проявлений этого интереса. И вот здесь-то факт существования журнала "Галатея" (издававшегося первоначально московским поэтом и литературным деятелем С.Е.Раичем в конце 1820-х годов, а затем прекратившего свое существование на десятилетие, чтобы очень кстати быть возобновленным именно в годы литературной изоляции Баратынского) приобретает особое значение. Весьма соблазнительно было бы предположить, что этот журнал предоставлял платформу для негласных выступлений поэта: критических, литературных, публицистических...

В указанном обзоре я привел сводку данных (впрочем, собранных безо всякого систематического исследования, а так, как они мне случайно встречались), свидетельствующих в пользу такого предположения. Повторю вкратце, что часть этих данных получена в результате сличения материалов журнала, посвященных Пушкину, - с известными нам отзывами о Пушкине Баратынского этого времени. Другая часть - как раз и относится к наиболее бросающимся в глаза чертам сходства повести "Пробуждение" (она опубликована за подписью начинавшего в те годы литератора А.С.Чужбинского) с поэтическим строем произведений Баратынского.

Я тогда сразу подумал, что эту повесть чрезвычайно интересно было бы проанализировать и саму по себе, вне зависимости от специальной задачи исследования и установления возможной причастности к ее возникновению Баратынского. И, по мере того, как я вглядывался в ее текст, готовя его к публикации, я убеждался в справедливости своего первоначального впечатления. Особый интерес в ней представляет явление, существование которого сегодня становится все более и более очевидным для произведений русской классической литературы XIX - ХХ веков: предвосхищение в тексте литературного произведения некоторых, вполне определенных и узнаваемых (для нас, потомков, конечно!) исторических реалий будущих десятилетий, или даже столетий!..

И, кстати говоря, именно Баратынский, как немного позже увидим, в этом отношении дает нам пример самый разительный.

Этому явлению было уделено значительное внимание в работах выдающегося критика и историка литературы В.Н.Турбина. В другом разделе я уже цитировал небольшой автореферат его книги "Герои Гоголя" (1983): в этом тексте речь идет о том, какую разительную параллель политическим событиям русской истории ХХ века представляет собой... комедия Н.В.Гоголя "Ревизор". Вплоть до того, что в фамилии главного действующего лица пьесы - самозванца Хлестакова узнаваемо имя будущего властителя-деспота Сталина. А что было бы, замечает Турбин, если бы фамилия гоголевского персонажа заканчивалась несколько иначе, вместо Хлеста-кова - был бы... Хлеста-лин!

И по своей обоснованности аутентичным историческим материалом, предлагаемый исследователем вариант - отнюдь не беспочвенная фантазия! В своей предшествующей книге - "Пушкин, Гоголь, Лермонтов" Турбин приводит беллетристические тексты из журнала "Благонамеренный" начала 1820-х годов, служащие предшественниками сюжетных построений романа Пушкина "Евгений Онегин". И, в частности, в одной из этих коротеньких повестей-анекдотов в отношении фамилии будущего героя пушкинского романа Владимира (!) Лен-ского (!!) происходит... именно та подстановка, которую, от своего лица, исследователь совершает в "постскриптуме" к своей книге "Герои Гоголя": меняется окончание имени... и на страницах петербургского журнала пушкинской поры - вы не поверите - возникает персонаж: "добродушный Ленин"!

Именно в эту головокружительную игру имен, участники которой каким-то невероятным образом заглядывают на столетие вперед, включается Баратынский. В 1831 году, и вновь - в петербургской печати (журнале "Литературные прибавления к Русскому Инвалиду"), было опубликовано шуточное стихотворение "Быль" ("Жил да был петух индейский..."), которое долгое время считалось принадлежащим Пушкину. Лишь впоследствии отыскалось свидетельство С.А.Соболевского: именно он, оказывается, сочинил это стихотворение, но сочинил - в соавторстве с Баратынским. Не может быть сомнений в том, кто был лидером этого поэтического тандема!

А всё дело в том, что опубликовано это стихотворение было за псевдонимной подписью - фамилией, к которой добавлять вообще ничего не надо было, только сократить чуть-чуть: Сталинский.



*    *    *


Вновь сошлюсь на свое давнее наблюдение: в статье О.Э.Мандельштама "О собеседнике" цитируется полный текст стихотворения Баратынского "Мой дар убог и голос мой негромок..." Мандальштам загадочно сообщает, что, прочитав это стихотворение, он испытал такое чувство, как будто окликнули лично его. Особенность моего чтения поэтических произведений - пристальное вглядывание, среди прочего, в буквенный их состав. Как видно, мои читательские навыки (да простят мне нескромность)... совпали с читательскими навыками Мандельштама.

Дело в том, что в стихотворении Баратынского, на всем его протяжении, в каждой его строке - анаграммируется, повторяется как протяжный оклик личное имя: "И-о-о-си-и-иф!.." Это имя - личное имя Осипа Мандельштама, так что говоря о "чувстве окликнутости" при чтении этого стихотворения, поэт разумел это выражение в полной мере его буквальности: как услышанный оклик, дошедший до него от другого поэта сквозь толщу разделяющих их десятилетий.

Одна моя собеседница, когда я поделился с ней этим своим наблюдением, не без доли иронии заметила: уж не Иосиф ли это был Сталин? Иосиф Джугашвили? Можно было бы возразить: тогда почему уж сразу - не ветхозаветный Иосиф? из всех Иосифов этого мира - он первый имеет право быть кем бы то ни было окликнутым...

Но вы знаете, сейчас мне начинает казаться, что собеседница моя - была... совершенно права! Все дело, конечно, не только в том - кого окликнули, но и в том - кто откликнулся. Кто откликнулся - тот и окликнут; он и получает право вступить в диалог. И тем не менее, хочется подхватить стрелу, пущенную в мой огород и направить ее в цель: сейчас я больше и больше склоняюсь к тому, что... Иосиф Сталин, бедный-бедный наш тиран Джугашвили, - тоже был в числе тех, кого окликал Баратынский.

Но продолжу со стихотворением Баратынского - Соболевского "Жил да был петух индейский...", подписанным псевдонимом "Сталинский". Я счел окончание псевдонима "лишним" - но оно тоже, кажется, имеет значение. Окончание "-ский" видоизменяет... псевдоним же; надевает на него еще одну маску; прячет псевдоним - под псевдонимом. Общее у всех трех "со-авторов" - оно как бы в шутку причисляет Сталина к подлинным сочинителям стихотворения, приобщает его к их веселому литературному кругу. И не только окончание.

В тексте стихотворения-шутки встречается забавный библеизм. Об индейском петухе, женившемся на цапле, говорится:

...Он молил детей, как дара,
И услышал Саваоф:
Родилася цаплей пара,
Не родилось петухов.

При публикации в журнале 1831 года это сакральное имя было цензурной изъято и заменено на уклончивое выражение "бог богов" (и это дало повод знаменитому нашему революционеру Н.П.Огареву перепечатать в 1861 году стихотворение в своем лондонском сборнике "Русская потаенная литература XIX столетия"!!).

Ровно сто лет спустя после опубликования этого произведения, во времена Сталина, функционировал знаменитый на всю страну поэт-акын, фамилия которого... почти совпадала с псевдонимом 1831 года: Сулейман Стальский. Имя же, которое он носил, - это имя библейского царя Соломона, так же как имя Сталина, Иосиф, и имя... отца Баратынского, Абрам, - были именами библейских патриархов. Быть может, эта вереница имен, объединяющая современных и будущих исторических лиц, служащая - как бы знаком такого объединения, - и обусловила появление в стихотворении библейского имени Бога. Ведь именно Богу в отношении к произведениям уподобляются поэты, создатели стихотворений...

Быть может, продолжу свои сопоставления, ветхозаветное имя поэта Стальского, обратившись некиим, неведомым пока что для нас образом на столетие вспять, - и подсказало, мотивировало видоизменение псевдонима свирепого политического деятеля ХХ века, так же как библеизм имен - сблизил его с Баратынским?..



*    *    *


Игра с именами, между прочим, проникает - и в сам текст стихотворения. В следующей же строфе, после приведенной, можно встретить обыгрывание его псевдонимной подписи:

Цапли выросли, отстали
От младенческих годов,
Длинны, очень длинны стали
И глядят на куликов.

Вне зависимости от оценки соотношения стихотворения с будущим веком, это явление выделяет четверостишие среди всех прочих. В этой строфе словно бы совершается проникновение автора внутрь собственного произведения - подобно "авторским отступлениям" в романе "Евгений Онегин". Подобно Богу Саваофу, поэт Сталинский, кроющиеся за ним лица, - становятся участниками его событий. Эта поэтическая "аватара" имеет тем больше оснований, что и само стихотворение в целом считается не чем иным, как шутливым иносказательным повествованием о... семье родственников А.С.Пушкина, Сонцовых (почему и считалось первоначально принадлежащим именно его перу).

Значит, и описываемое в этой строфе - имеет отношение к авторам, по крайней мере - к одному из авторов...

А наряду с этим здесь появляются новые персонажи. Им суждено будет сыграть роковую роль в развитии всей этой трогательной истории. Эти персонажи - кулики, за которых очень хотелось выйти дочерям индейского петуха, молоденьким цаплям. И уж эти персонажи - точно имеют отношение к будущему времени, правда, скажем сначала, не столь отдаленному, как тиранические режимы ХХ столетия, но зато... имеющему самое прямое отношение к судьбе одного из соавторов стихотворения - Баратынского.

"Далеко кулику до Петрова дня" - вспоминается, вслед за неоднократным упоминанием несостоявшихся птиц-женихов, пословица. Петров день - день памяти свв. апостолов Петра и Павла в 1844 году станет последним днем жизни Е.А.Баратынского. В шутливой форме, поэт заглядывает в глаза собственной смерти. И именно - смерть приносит героиням этого стихотворения "заглядывание" на роковых куликов:

Цапли вяли, цапли сохли,
И увы! скажу, вздохнув,
На болоте передохли,
Носик в перья завернув.

Разговор о предвосхищении событий политической истории ХХ века, происходившем в отдельных сочинениях пушкинской поры, можно было бы продолжить. Как видит читатель, речь здесь идет не о какой бы то ни было философии истороии, не о пророческом предвозвещении грядущих судеб России (как это будет например, хором отмечаться исследователями для позднейшего творчества Н.В.Гоголя, и уж тем более - для Ф.М.Достоевского). Нет, это явления куда более скромного масштаба, хотя и куда более разительные по буквальности своего проникновения в будущее. Происходит как бы... моментальное "фотографирование" черт отдаленной, еще не наступившей эпохи. Ведется некий "репортаж из ХХ века"!

Да и "репортаж"-то - в самом буквальном, доподлинном смысле этого слова. В советскую эпоху эталоном репортажа - стали огромные, великолепные постановочные репортажи с многолюдных манифестаций на Красной площади. А в центре этих репортажей - находился, разумеется, мавзолей вождя - В.И.Ленина, до сих пор сиротливо красующийся там, испуганно прижавшийся, в постоянном ожидании сноса, к Кремлевской стене. И этот знаменитый ленинский мавзолей - тоже мелькает в "репортажах", ведущихся русскими писателями первой трети XIX века!

Мы опубликовали серию заметок, рассматривающих загадочное отражение еще не существующего ленинского мавзолея в двух очерковых произведениях той поры: очерке М.Ю.Лермонтова "Панорама Москвы" и описании Михайловского замка, сделанном Августом Коцебу. К этим заметкам мы и отсылаем любопытных читателей, чтобы теперь наконец-то продолжить, или, вернее - начать разбор повести "Пробуждение".