4. "Эра милосердия"

В ходе размышлений над концепцией Турбина о наступающей "эпохе Водолея", "эре Водолея" - я внезапно обнаружил, насколько она выглядит похожей на... "Эру милосердия" знаменитых писателей-детективщиков братьев Вайнеров. Этим словосочетанием был назван их роман, по которому поставлен "культовый" фильм "Место встречи изменить нельзя". Сразу возникает вопрос: а каковы реально-биографические отношения двух этих концепций, зависит ли одна генетически от другой, и если да - то какая из них изначальна?

Такая зависимость вполне возможна: Турбин был хорошо знаком с Аркадием Вайнером; в дневниковых записях ближайших лет находятся заметки и о телефильме "Место встречи изменить нельзя", и о другом романе бр. Вайнеров - "Петля и камень в зеленой траве", написанном еще в годы "застоя", пережившем погребение... в тайнике и опубликованном только во времена "перестройки". С другой стороны, еще один близкий знакомый Турбина, кинорежиссер Т.Абуладзе, засвидетельствовал, что идея его самого знаменитого фильма - "Покаяние" была подана ему Турбиным... Так, может быть, и концепция "эры милосердия" у братьев Вайнеров тоже восходит к мыслям Турбина, позднее, в самые последние годы его жизни получившим выражение в собственных рассуждениях автора о наступлении "эпохи Водолея"?

В телефильме С.Говорухина рассуждения о грядущей "эре милосердия" звучат из уст персонажа, исполняемого Зиновием Гердтом. Это... точно такая же, по выражению Турбина, "благостная речуга", манифест "государственного сентиментализма", какой прозвучит в 1987 году из уст советского премьера Андрея Громыко. Собеседники персонажа - Глеб Жеглов в исполнении Владимира Высоцкого и Володя Шарапов в исполнении В.Конкина, два "следака" сталинской эпохи (авторы романа, как известно, сетовали, что Высоцкий своим исполнением делает симпатичным героя, задуманного писателями как резко отрицательный персонаж, олицетворение произвола и беззакония, творившегося в органах "правосудия" того времени).

Теперь, в свете всего, что я обнаружил в турбинской концепции "Водолея", - мне становится понятной и... скрытая ирония этой сцены. "Ангельские" рассуждения о наступлении "эры милосердия" ("Милосердие - поповское слово", - вполпьяна отчеканивает персонаж Высоцкого затверженную формулировку-вердикт своей современности) - звучат в присутствии и обращены именно к тем... кто ее, эту грядущую "эру Водолея" и будет по-настоящему, а не в ореоле декоративного "государственного сентиментализма" создавать, кто гораздо лучше оратора осведомлен об истинной ее подоплеке...

Я попытался здесь дать не свою интерпретацию, а реконструировать "турбинский" смысл этой сцены, и у меня есть на то веские основания. Дело в том, что только теперь, в свете эсхатологической перспективы "эры милосердия" или "эры Водолея" мне становится понятной запись Турбина от 6 марта 1989 года, посвященная исполнителю роли Жеглова - Владимиру Высоцкому. Турбин рассуждает в ней о главном зерне образа автора в песнях Высоцкого. Главное же, по его мнению, заключается в том, что Высоцкий в них... де-мо-ни-чен, выступает как демон:

"Феномен Владимира Высоцкого...

Конечно, Вал. Берестов хорошо написал: реализация метафоры "поэт = певец", "пою" и т.п. Но главного в Высоцком - именно в нем, в Высоцком - он не схватил. А главное в нем: де-мо-низм. Какая-то стилизация демонизма, вплоть до хриплоголосости, демон должен быть хриплоголосым...
Марина Влади - une ange, ангел. Вся из себя светлая, ясная, златоглавая.

Но коль черти в душе завелись [?],
Значит, ангелы жили в ней.

Есенин в одном себе совместил два начала; пары себе он не нашел, хотя и искал: женщины, жены Есенина, сколько их было и - каких! Одна Айседора Дункан чего стоит: кстати, тоже иностранка, из неких иных миров. И тоже артистка. Но: не ангел же! А Марина Влади - ангел. И.о. ангела. А Володька Высоцкий - демон..."

И такая неожиданная характеристика, первоначально, при первом с ней знакомстве, поставившая меня в тупик, теперь обретает осмысленность именно на фоне телефильма "Место встречи изменить нельзя" и прозвучавшей в нем, в присутствии персонажа Высоцкого концепции. Автор, образ которого создается Высоцким в своих песнях, по мысли Турбина, - демон, существо из иных миров, стараниями которого, при самом ближайшем его участии и будет создаваться пресловутая "эра Водолея".

И вот теперь, в сцене из фильма, это жуткое иномирное существо, этот хриплоголосый "демон" (демон, по мнению Турбина, почему-то должен быть именно хриплоголосым) с затаенной усмешкой выслушивает наивные рассуждения об этой эпохе простого земного человека (и что важно - именно еврея, представителя избранного Богом народа!). Он слышит из его уст именно то представление об этой эпохе, которое ему прежде всего хотелось внушить, обмануть людей, заморочить им голову, и - доволен своей работой (и, если вспомнить фразу из другой процитированной записи Турбина, в которой, кстати, тоже фигурирует "Серенька Есенин", - снисходительно прощает собеседнику его "поповские слова", проявившуюся в них обыкновенную земную, человеческую доброту...).




5. "Времени больше не будет..."


Конечно, я чрезмерно огрубил постановку вопроса: у самого Турбина все гораздо тоньше и далеко не так однозначно. "Водолей" - это... повод для творчества, призыв, обращенный к ученому. От каждого из нас зависит, что выбрать: упасть духом, уныло ожидать наступления "последних времен", или - активно воспользоваться своеобразием наступающей новой исторической ситуации, всеми преимуществами, которые она неожиданно (как "бабье лето", как "болдинская осень"!) дарует для гуманитарных исследований; сполна реализовать в своей деятельности тот тип мышления, который этой эпохе, по-видимому, присущ и который характеризуется (как глубоко родственный ему) Турбиным.

Так, по-видимому? Мысль ученого о наступающей "эре Водолея" - альтернативна, учитывает ее, этой "эры", как позитивные, так и негативные особенности. Тем не менее, я уверен, что такая огрубленная постановка вопроса, как у меня, была необходима: она, как точка отталкивания, помогает (по крайней мере, мне самому) увидеть в этих рассуждениях Турбина и тот евангельский, апокалипсический слой, который лежит далеко не на поверхности, и даже... парадоксально отрицается бросающимся в первую очередь в глаза оптимистическим тоном его высказываний.

И во введении к книге "Незадолго до Водолея" эта апокалиптическая подоплека звучит уже просто откровенно, хотя и более, чем эпизодически. Там появляется, упоминается булгаковский Воланд - как символ тех сил, окончательная борьба с которыми составляет основное содержание Откровения св. Иоанна Богослова. А затем - уж и вовсе дается прямая, закавыченная цитата из Апокалипсиса! Правда... приводится она от имени совершенно другого автора: Достоевского! Помните, об одном из Ангелов Апокалипсиса говорится: "И клялся Он, что времени больше не будет"? Так вот, Турбин утверждает, что вторая часть этой фразы - принадлежит Достоевскому!

И такой скандальный казус, возникший в связи с этим мотивом, как раз и служит показателем всей меры его, этого мотива, важности для Турбина, для этого его сочинения. А о том, что казус этот - не случайный, а искусственный, свидетельствует систематичность его появления в текстах Турбина, его функционирование в них в качестве литературного приема. Комментируя отрывки из книги Турбина "Русские ночи", я уже отмечал один случай употребления этого приема: автором стихотворного ответа декабристов Пушкину был назван... сам Пушкин (между прочим, я отнюдь не исключаю того, что это было... действительно так!), - а не А.И.Одоевский, которому он традиционно приписывается.

Нечто подобное повторяется и в другом фрагменте введения к сборнику "Незадолго до Водолея". Князь Олег из пушкинской "Песни о вещем Олеге" называется в одном случае - князем Игорем. То ли именем заглавного героя совершенно иной поэмы, авторство которой дебатируется вот уже на протяжении двух столетий - "Слова о полку Игореве", то ли - персонажа, у Пушкина в его балладе появляющегося лишь эпизодически, в самом финале.

Кстати, в работе "Пушкин и Фиваида" мной подробно обсуждается использование подобного приема "намеренной ошибки" и его смыслообразующая функция в одном из текстов Н.В.Гоголя. Турбин, конечно, в этом отношении выступает наследником русской классической литературной традиции. И приписание авторства знаменитейшего высказывания Иоанна Богослова - Достоевскому тоже служит манифестацией этого литературного приема.

А оба эти случая обращения к Апокалипсису, оформлены, между прочим, у Турбина симметрично, единообразно. Воланд - называется у него в качестве коварного вдохновителя, согласно Булгакову, подсказавшего своему собеседнику Иммануилу Канту мысль, губительную для наук о природе и о человеке. Во втором случае - происходит нечто зеркально противоположное: Достоевский оказывается тем автором, который... "подсказал" антагонисту (и одновременно... "автору", "летописцу"!!) булгаковского героя - апостолу и евангелисту Иоанну фразу, зафиксированную тем в своем "Откровении".

Ясно, что современные нелепые, но утвердившиеся и общераспространенные представления об историко-литературной категории авторства, подвергаются Турбиным в этих его суждениях вышучиванию...



*


Коль скоро уж привелось обратиться к книге "Незадолго до Водолея", - хочу поделиться еще несколькими своими наблюдениями над текстом введения к ней, наблюдениями, имеющими в виду прежде всего эту "оборотную" сторону историософской концепции Турбина, выразившейся в заглавии. В пояснительных заметках я уже показывал, как тексты, параллельные созданию романа "Exegi monumentum", - и дневниковые записи, и главы книги "Русские ночи" - помогают разобраться хотя бы в некоторых нюансах художественного замысла этого загадочного беллетристического произведения Турбина. То же самое можно сказать и о введении к сборнику "Незадолго до Водолея".

И прежде всего, это касается фигуры М.М.Бахтина. Роман Турбина посвящен ему, и на последней странице записной книжки, включающей в себя отрывочные записи, вносившиеся в нее на протяжении четырех последних лет (параллельно существуют записные книжки, посвященные каждому году), - можно видеть черновик этого посвящения. Приведу его верхний слой:

"Памяти

Самого необъяснимого и самого необходимого человека
уходящего ХХ столетия,
Михаила М-ча Бахтина,
преклоняясь перед бездонной глубиной
его мыслей,
я осмеливаюсь посвятить
нижеследующее забавное
сочинение".

В окончательном варианте это посвящение свелось к краткой фразе: "Памяти М.М.Бахтина", - а в исходном своем виде оно чрезвычайно напоминает мне... посвящение Пушкина Н.М.Карамзину трагедии "Борис Годунов". Посвящение Турбина датировано: "IX. 93", то есть последним месяцем его жизни, его, стало быть, началом; посвящение Пушкина впервые появляется в письме издателю печатавшейся тогда трагедии П.А.Плетневу, посланном из Болдина где-то в последних числах октября 1830 г.:

"Драгоценной для россиян памяти

Николая Михайловича
Карамзина
сей труд, гением его вдохновенный,
с благоговением и благодарностью посвящает
А.Пушкин".

Любопытно сравнить: у Турбина сокращенно написана именно та часть полного имени Бахтина, отчество, которая - совпадает с именем адресата посвящения у Пушкина. У Пушкина "память" - "драгоценная"; у Турбина это слово первоначально также имело эпитет, впоследствии зачеркнутый: "немеркнущей" (срв.: драгоценность - мерцает!). У Пушкина адресат посвящения измеряется масштабом всего российского народа ("драгоценной для россиян"), у Турбина - масштабом всего ХХ века.

Далее начинаются различия, противоположности. У Пушкина его "труд вдохновен гением" Карамзина - то есть мифологическим существом, которое находится где-то в воздухе, витает над вдохновляемым автором. У Турбина же... совершенно противоположное: гений Бахтина не вдохновляет его на сочинение романа, потому что автор находится перед "бездонной глубиной его мыслей" и не тянется вверх, к летающему над ним гению, а напротив, "преклоняется" перед ней! Правда, развитие этого мотива звучит и у Турбина, и у Пушкина. Первый "осмеливается" посвятить свое сочинение Бахтину; Пушкин - просто "посвящает", но делает это с аналогичным выражением робости и почтительности: "с благоговением и благодарностью".

Наконец, различие, прежде всего бросающееся в глаза. Но теперь, когда мы проследили всю сеть параллелей, связывающих два посвящения, это разительное различие уже не столько говорит об их несоотносимости между собой, сколько заставляет подозревать за собой еще большую ориентированность одного на другое. У Пушкина посвящаемое сочинение называется серьезно, возвышенно: "сей труд". У Турбина - как-то демонстративно наоборот: "нижеследующее забавное сочинение". Но если мы вспомним, как Пушкин характеризовал свое сочинение первоначально, в письме П.А.Вяземскому сразу после его создания в 1825 году: "Ко-ме-ди-я о настоящей беде Московскому государству..." и т.д., - то мы оценим всю меру иронии, скрывающейся и за этим торжественным посвящением в целом, и за его "возвышенным" определением.

Характеристика эта, кстати, была положена в основу интерпретации пушкинской трагедии именно Турбиным, и никто лучше него не мог оценить комизм посвящения 1830 года. Трагедия "Борис Годунов", с точки зрения Турбина, - это тоже не что иное, как... "забавное сочинение"! Причем этот комизм, таящийся у Пушкина и за упоминанием "Бориса Годунова" в письме, и в сочиненном к этой трагедии посвящении, откровенно прорывается на поверхность в другом пассаже того же самого письма, в котором... тоже идет речь о самых настоящих литературных трудах, причем подчеркнутых в этом качестве прямо-таки до зримой наглядности. Он пишет Плетневу о своем предполагаемом участии в издании "Литературной Газеты":

"Скажи Дельвигу, чтоб он крепился; что я к нему явлюся непременно на подмогу, зимой, коли здесь не околею. Покамест он уж может заказать виньетку на дереве, изображающую меня голинького, в виде Атланта, на плечах поддерживающего "Литературную Газету".

Мы видим, что посвящение, избранное Турбиным за образец, было написано... в сходной биографической ситуации: в деревне, окруженной холерными карантинами, в ожидании предполагаемой смерти...

Да, и еще один любопытнейший нюанс, демонстрирующий генетическую связь между двумя посвящениями. Пушкин говорит о себе в третьем лице: как будто это кто-то другой оповещает "российский народ" о том, что трагедия посвящена ее автором Карамзину. Но точно такое же значение имеет и первое лицо, "я" в посвящении Турбина! Его роман имеет двух авторов: вымышленного, от лица которого ведется повествование, но которому и принадлежит в действительности это произведение; и - реального, который по просьбе вдовы покойного согласился стать... фиктивным автором романа, обработать оставшиеся после смерти ее мужа черновики и издать его под своим именем. И вот, какое из этих двух авторских "я" имеется в виду в посвящении - как-то и непонятно...



*


Я храню воспоминание о том, как Владимир Николаевич, в одной из наших с ним последних бесед, обещал (если я буду... хорошо себя вести!) дать мне почитать свою книгу... о Бахтине! Мое воспоминание об этом неизменно бывает связано с некоторой озадаченностью, потому что после смерти Турбина выяснилось, что никакой "книги о Бахтине" в его архиве не существует! Сохранились лишь обрывочные записи воспоминаний о Бахтине, подступы к таким воспоминаниям (частично опубликованы после смерти автора О.В.Турбиной); переписка (опубликована в журнале "Знамя" Н.А.Паньковым) и отдельные комментарии к ней; некоторые отдельные статьи и заметки о Бахтине (публиковались, как и письма Бахтина с комментариями, самим Турбиным). А между тем, такое обещание подразумевало, что книга уже вполне готова, закончена, и право на ее прочтение можно "заслужить" уже буквально в считанные дни!

Зато сохранилась... совсем другая книга: тот самый роман "Exegi monumentum", о существовании которого при жизни автора знали считанные единицы из числа его знакомых и который - посвящен Бахтину. Так, может быть, - такая возникла у меня мысль, - именно этот роман Турбин в нашей беседе и назвал... "книгой о Бахтине"?! Исключить такую возможность мне не позволяет то, что произведение это до сих пор еще "не прочитано" (по крайней мере, мной), не разгадано во всей полноте его духовного содержания (да что уж там говорить: просто-напросто... даже еще не опубликовано целиком; то, что напечатано в "Знамени" - это только "журнальный вариант", почти полностью исключивший из своего текста своеобразные "авторские отступления" - филологические эссе Турбина об окружавшем его советском и пост-советском быте). И, может быть, духовное содержание этого романа как раз в том и состоит, что "Exegi monumentum" - это... "книга о Бахтине"?..

А о такой возможности говорит не только странное, неведомо почему появившееся посвящение (какое отношение к Бахтину - имеет именно этот роман? добро бы Турбин посвятил ему сборник литературоведческих исследований "Незадолго до Водолея", или предполагавшееся переработанное переиздание книги "Пушкин, Гоголь, Лермонтов", работа над которой в первой половине 1970-х годов велась чуть ли не на глазах у Бахтина, по крайней мере - в постоянном общении с ним по поводу ее тем). Об этом говорит и то, что по крайней мере одна черта биографического, самим Турбиным засвидетельствованного облика Бахтина (еще раз подчеркну - что я, по необходимости, веду речь лишь о нюансах романа) - передана... одному из его персонажей.

И какому! В нем, в этом персонаже, "портрет" Бахтина соединяется... с "портретом" одного из наиболее антипатичных Турбину коллег по кафедре истории русской литературы XIX века филологического факультета МГУ. И вновь: этот второй портрет параллельно засвидетельствован Турбиным в его дневниковых записях, причем - на тех же самых страницах, на которых дает о себе знать выразившаяся в названии книги "Незадолго до Водолея" концепция будущего нашей истории.

Это "соседство" имеет существенное значение, поскольку фигура Бахтина в этом сборнике возникает не только в специально посвященной ему статье, напечатанной ранее, но и во введении к книге, специально для нее написанной. И вот поэтому-то этот текст, это введение и может что-то нам разъяснить в том загадочном отношении, какое имеет роман Турбина к фигуре его великого учителя.




6. "Оккультизм... масоны..."


Возникает этот портрет в связи со скандалом вокруг одного доклада Турбина на кафедре истории русской литературы. Связь с возникающей концепцией будущего заглавия книги здесь просто разительная, наглядная: последняя запись, относящаяся к передаче этой истории, сделана в дневнике 10 июля 1987 года, а уже 16 июля, как мы знаем, появляется запись, интерпретирующая речь А.А.Громыко в свете надвигающегося апокалипсиса.

Доклад, о котором идет речь, представлял собой фрагмент докторской диссертации "Поэтика романа А.С.Пушкина "Евгений Онегин", над которой работал Турбин в эти годы, но закончить и защитить которую ему было не суждено. Этот фрагмент был посвящен особенностям построения сюжета пушкинского романа как (скажу своими словами) проблематизированного пророчества: тем или иным способом дается прогноз, пророчество развития событий в романе, а затем - и сами события, и участвующие в них герои вступают с этим пророчеством в "диалог": принимают его, соглашаются с ним, или борются с ним, его опровергают своими поступками...

Герои романа, как известно, не соглашаются не то что с "пророчествами", сюжетными прогнозами в романе, но даже... с самим его Автором: "Какую шутку удрала со мной Татьяна!..." - о героине, вопреки намерениям автора вышедшей замуж. В докладе Турбина и говорилось, как позволяет об этом судить дневниковая запись, об одном из таких "прогнозов" - предсказании сестрам Лариным простых деревенских девушек, которые

Сулили им на каждый год
Мужьёв военных и поход.

Оно так и получилось: не за Ленского, не за Онегина, как собирались было, вышли сестры Ларины, а именно... за военных; и - походы: один муж - "в сраженьях изувечен", другой - "умчал" с собой Ольгу, в "поход", стало быть, вместе отправились...

Приведу первую дневниковую запись - от 17 февраля 1987 года (заменив имена реальных людей звездочками) - с тем, чтобы потом сопоставить ее с текстом романа:

"С кафедры (заседания) возвращаюсь: разгром, апшид вышел; а я, как водится, - едва не самый заветный кусок показал: про сюжет и про имена, а еще то, что у О. взял, про пророчества, про "мужьев военных". А логика-то - такая: чем заветнее показывать фрагмент, тем больше гоготу, хохоту...

И снова, снова: о себе и о моих современниках. Чего я хочу? Чтобы поняли? Но не допускают плюрализма ни в малой доле: если прав я, то, выходит, неправы они...

*** - кто он? Мистичен - хоть что со мной делай, а он как-то мелко мистичен. И - жалкий позитивизм. И - доносы, уже не первый раз - на меня доносы. На этот раз более или менее точно: "Оккультизм... масоны..." Вспоминается, как *** [знакомый Турбина, тоже ставший прототипом одного из героев романа. - А.П.] говорил, прочтя триптих ["Пушкин, Гоголь, Лермонтов". М., 1978. - А.П.], восторженно: "Весь оккультизм ХХ века отразился у вас, В.Н.!.." Но это - самое изощренное возражение, относительно изощренный донос. Остальные возражения - скучнее, проще. Смысл: "Ах, да не мешай ты нам спать!"

Себя доктором всевозможных наук - всё менее вижу".

Сразу обращу внимание на то, что в этой записи присутствует мотив, который позволяет понять метаморфозу, произошедшую с портретом этого отвратительного коллеги в романе: "гоготу, хохоту..." Кто бы мог поверить мне, если бы не было очевидного подтверждения в следующей записи, что здесь, по созвучию слов... намечается цитата из стихотворения М.Ю.Лермонтова "Родина":

...Смотреть до полночи готов
На пляску с топотом и свистом
Под говор пьяных мужичков.

Турбин рассказывает о своих коллегах, ему глубоко чуждых, антитпатичных, о страданиях, которые эти неразумные люди на всем протяжении его научной деятельности ему причиняли, - и вспоминает при этом стихотворение о "странной любви" поэта к своей столь же неприглядной "отчизне", о любовании не менее, чем заседание кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ, неприглядными картинами пьяного деревенского разгула...



*


Цитата из лермонтовского стихотворения проявится в записи, сделанной на следующий день, 18 февраля, где упоминается о выступлении Турбина на радио, с чтением стихов - быть может, той же самой лермонтовской "Родины":

"Переживаю вчерашнее, пытаюсь зализывать раны, сном лечусь. Впрочем, сон - это потом, а сперва жду радиопередачи, и её объявляют [...] Слушаю. Кажется, ничего, хорошо: даже стихи читаю и, что называется, с выражением.
Забавно, конечно: читаю то, что вчерась с топаньем и свистом громили..."

И, наконец, о том же персонаже - запись от 10 июля, менее чем за неделю до записи о речи премьера Громыко, Данииле Андрееве, "Розе мира" и всеобщем конце:

" *** таинственный - уже и начинающему писателю-невропатологу болтает по телефону, что я - масон. Попал на старости лет в розенкрейцеры..."

Добавлю еще пару черточек в изображении того же самого персонажа. Воспоминание об этом скандальном событии не оставляло Турбина и он возвращался несколько раз к нему в своих печатных работах. В статье 1988 года, вошедшей в сборник "Прощай, эпос? Опыт эстетического осмысления прожитых нами лет" он рассказывает о нем в третьем лице:

"...Не далее чем в прошлом году был я свидетелем диспута, в ходе коего мой коллега, человек в немного старомодном пасторски черном костюме разглядел масонство в крохотном докладе другого коллеги о "Евгении Онегине" Пушкина: масонство и все тут!.."

Наиболее же полное описание этого скандала появляется лишь пять лет спустя, в статье 1992 года "Два этюда о Достоевском". Из него, в частности, выясняется другая часть содержания доклада Турбина - "про сюжет и про имена". Это, действительно, заветная, в том числе - методологически заветная мысль Турбина о том, как в пушкинском романе проявляется присутствие эпического жанра (гармонически уживающегося с жанром романным). Это - эпический прием построения сюжета, состоящий в развитии метафоры, заложенной в имени персонажа:

"Сюжет - это развертывание метафоры... Онегин - от Онега, река, и притом же река северная, холодная; а Евгений - родовитый, аристократический. Все заложено в одном только имени героя романа..."

В этом рассказе вновь возникает фигура того же самого оппонента-доносчика:

"Педагог, слывущий неоспоримым интеллектуалом да и сам почитающий себя таковым, усмотрел в моих размышлениях методологию... масонства и оккультизма..."

Вот этот реальный персонаж - переносится в роман. Он вбирает в себя, усваивает себе самому то самое отношение к оккультным наукам, в котором клеветнически обвиняет своего оппонента. В романе "Exegi monumentum" он становится коллегой двойника, alter ego автора по "Университету марксистской эстетики (УМЭ)". Днем он работает исполняющим обязанности зав. кафедрой эстетики народов СССР, а в остальное время функционирует... в качестве "Мага" - мага

"достаточно высокой степени посвящения, причем посвящения настоящего, посвящения, приближающего к созерцанию глубочайших глубин".

Смысл этой фразы, однако, неясен: то ли она сказана всерьез, то ли... звучит издевательски. Потому что в конце описания его предыстории, его оккультной карьеры, сообщается:

"Его мобилизовали на тайную службу, взамен пообещав ему дар прозрения людских помыслов; но тут, кажется, его вульгарно надули: ничего уж такого особенного Маг прозревать не умел, попадал он нередко впросак, хотя кое-чему по части оккультных умений его все-таки подучили".

Замечу, что уже в этом противоречии проявляется связь изображения этой фигуры в романе с... М.М.Бахтиным. Г.Д.Гачев оставил интересную подробность об отношении Бахтина к оккультизму: во время одного из посещений Бахтина Гачев заговорил о прочитанной им старой-старой книжке Э.Шюре "Великие посвященные". Оказывается, Бахтин ее знал: "Ну, это второй сорт", - отозвался он об этом сочинении. Гачев, естественно, сразу же захотел узнать, что же Бахтин считает первым сортом оккультной литературы? - "Да, пожалуй, вся она второсортная", - немного подумав, ответил Бахтин.

Вполне возможно, что это бахтинское мнение о действительной второсортности "настоящего посвящения, приближающего к созерцанию глубочайших глубин" - и отразилось в противоречии оценок романного персонажа...



*


Теперь обратимся к первой из дневниковых записей Турбина, относящихся к прототипу этого персонажа. Запись эта сжато формулирует характеристики, которые затем перейдут к герою романа: "мистичен", причем - именно "мелко мистичен"; и к "прозрению людских помыслов" имеет некоторое отношение - в отличие от остальных, пребывающих в спячке, наносит удар "более или менее точно". Любопытно, что это освещение персонажа закрепляется и в печатном тексте, где фигурирует прототип: в статье 1988 года он связывается если не с мистицизмом, то просто с религией - его "старомодный костюм" называется "пасторски черным".

И фразы, сказанные о нем в первом и последующих рассказах: "жалкий позитивизм", "слывет неоспоримым интеллектуалом", - тоже получат в романе свое развитие, только в описании второго, "дневного" плана существования таинственного героя. О манере лекций его рассказывается при помощи пародии, выступления на студенческом капустнике:

"Студент пародировал лекцию Мага, пародировал его самого: голова, похожая на яйцо, поставленное кверху острым концом, плешь, рыжеватые волосики по краям, нос буравчиком, очки-кругляши. Маг читал в своем стиле: зажигательно, страстно, брызжа слюной; и только в конце его лекции становилось понятно, что народ обволокли этой страстностью, заворожили полемикой с целой ордою неведомых путаников, запорошили зенки остротами, но внутри всего этого многоцветия была пустота, была безысходная скука. Это были лекции-мороки, и студент сумел обнажить перед нами пустоту, залихватски Магом преподанную..."

Запомним этот странный способ подачи характеристики - не внешности, не биографических моментов - а самой сущности характера персонажа! Через капустник... Разумеется - в этом дань концепции "карнавальности" Бахтина.

А вслед за этим игровым, невсамделишным "развенчанием" героя - будет другое, предначертанное ходом истории, крушением общественного строя, которому он служил и своим насаждением псевдо-ученой пустоты в головах студентов, и... своей тайной, оккультной миссией. Рассказывается о дебатах по поводу смены ставшего одиозным названия "Университет марксистской эстетики" (его в конце концов назовут "Логос"):

"Маг - единственный, кто всерьез озабочен очевидным крушением ужасов, воплощенных в одной-единственной буковке, в "м". Он-то отдал этой буковке жизнь: и служение теням таинственным, посещавшим его по ночам; и талант проникновенного общения с вещами, с предметами обихода; и неизъяснимую горечь постижения тайны времени. Все - марксизму. Все - на служение леденящей, безжалостной скуке, выполняющей роль барьера, забора, преграждающего досужим умам доступ к вовсе не нужным им знаниям. Знаниям, частица которых открыта ему, посвященному. Его магия марксизму не противоречила; марксизм к ней и вел неуклонно, хотя это и не все понимали. Но уж он-то... Он понимал. А теперь, теперь ему как?"

Тому, что будет дальше, "теперь", - и посвящен роман Турбина. О том же прямо говорится в окружающих этот роман других его сочинениях.

Превращение реального лица в романный персонаж намечается в дневниковых записях Турбина у нас на глазах, и если происходит это в тесной связи с формированием концепции "эпохи Водолея" - то потому, что и сам роман должен был послужить предупреждением о наступлении этой мрачной эпохи. Именно поэтому в записных книжках Турбина неоднократно столь ясно выражается сознание неизбежности расплаты за сочинение такого романа-предупреждения, уверенность в том, что его появление творцы будущей "эры милосердия" автору не простят.

Для того, чтобы подробнее показать, как Турбин представлял себе "технологию" новой, грядущей тоталитарной власти, "фашизма будущего", - приведу фрагмент из другого произведения Турбина, создававшегося в эти же годы. В этом фрагменте немного подробнее говорится о той экспансии в общественное бытие жанра поэмы, о которой я вскользь упоминал, обсуждая парадокс "астрологического" заглавия книги "Незадолго до Водолея". Это статья "Китежане", напечатанная в сборнике разных авторов, посвященном "эпохе застоя" - "Погружение в трясину" (1991), а затем вошедшая в итоговый сборник статей Турбина, опубликованный в 1994 году:

"...Оккультизм бравирует материалистичностью своих предпосылок. Его смысл - достижение власти над душами, куда более прочной, чем власть политическая: непосредственной, не оставляющей жертве ни минуты покоя. И при всей нелепой комичности его притязаний в пору злого безвременья, нельзя исключить возможности его бурного, хотя и незримого развития во времена предстоящие. Пусть сегодняшний гуру, шантажист и невежда - что-то вроде Сергея Нечаева ХХ века, он - симптом, он предвестник грядущих гуннов, претендентов на роль повелителей мира. Идеальный, конечный объект диктатуры - душа человека. Ускользающая. Неуловимая. Витающая меж мирами. Неприкаянная, а к тому же еще ее, диктатуру, осыпающая проклятиями, о которых весьма впечатляюще говорил в рассказе Шаламова заключенный-интеллигент [упоминаемый ранее в статье рассказ "Вейсманист", слова героя о Сталине: "Не может быть, чтобы проклятия миллионов людей на его голову не материализовались... Он непременно умрет от этой ненависти всеобщей... У него будет рак или еще что-нибудь..." - А.П.]. Обязательно ли воздействовать на нее такими громоздкими средствами, как пространный ГУЛАГ, сеть шпионов-осведомителей, имитация судебных процессов, четвертьвековые сроки работ на каторге? Деспотия возможного будущего, уважая эксперименты своих предшественников, отметет их дорогостоящую методику, а то даже и посмеется над ней. И разгадывание интимнейших помыслов, управление ими она будет осуществлять элегантнее, проще...

Оккультизм когда-нибудь соединится с моноязычной государственной политикой, и тогда-то китежанам предстоят испытания, которых в истории еще не было. Выдержат ли?

Но пока - ничего, выдерживали".

7. "СЛОН"


Отношения романа Турбина с его жизненными прототипами строятся на художественном предположении: а что, если бы его "таинственный" коллега-доносчик и впрямь... оказался масоном, розенкрейцером? Вел бы вторую, тайную жизнь, был бы связан с таинственными госорганизациями оккультного назначения?... Но превращение реального лица в романный персонаж в данном случае - нечто большее, чем своего рода художественная "месть" за клевету, за публичный "донос", в результате которой доносчику, клеветнику - сторицей возвращаются его собственные обвинения. Пристальное изучение структуры этого романного персонажа показывает, что происходит здесь... прямо противоположное простому акту отмщения, пусть и самому возвышенному, сублимированному.

Среди прочих чудесных свойств, которыми в романе обладает "Маг", - умение... перемещаться во времени! Этим обстоятельством мотивируется его связь с основным сюжетом: "русские йоги", кружок доморощенных оккультистов, находятся с Магом, что называется, "на ножах". Тем не менее, они посылают к нему своего делегата - им позарез нужно побывать... в русском XVIII веке, завладеть девушкой из прошлого для своих таинственных экспериментов. Как мы еще увидим, напрашивающаяся языковая метафора реализуется в романе: Маг подсовывает своему недругу-посетителю окровавленный нож, предсказывающий, программирующий убийство, поножовщину, которую тому предстоит учинить.

И вот этот-то во всех отношениях подозрительный персонаж имеет еще одного, совершенно непредсказуемого прототипа. Мелькнув перед нами пару раз при встрече с повествователем в коридорах и на крыльце Университета марксистской эстетики, Маг впервые получает подробную характеристику в эпизоде у себя в квартире, когда он поджидает своего просителя, свою жертву с первым визитом. И в этом эпизоде-характеристике персонаж... окружается мотивами, относящимися, по рассказам самого же Турбина, к М.М.Бахтину!

Начнем с того, герой изображается в состоянии, не слишком подходящем для приема посетителей:

"Маг был болен. Магу достаточно высокой степени посвящения, причем посвящения настоящего, посвящения, приближающего к созерцанию глубочайших глубин, ничего, конечно, не стоило стряхнуть с себя липкий грипп, головную же боль передать... Ах, да чему угодно: старой бронзовой лампе; больничной белой плевательнице, что стояла на резной ореховой тумбочке возле ложа; а то и самой этой тумбочке.

Но подобное было запрещено. Был запрет расточать свою силу".

Запрет для персонажа романа мотивирован тем, что он занимается сбором ПЭ - "психической энергии", даром исходящей из окружающих его профанов; а эта энергия - является собственностью государства, как растения, которые произрастают из земли, как молоко и шерсть, которую дают коровы и овцы! Но эта же самая черта - способность чудесным образом избавляться от боли - внешним образом отождествляет героя с Бахтиным.

Это про Бахтина В.Н-ч рассказывал (см. дневниковую запись от 10 апреля 1991 года), - как он однажды, словно бы извиняясь поведал ему: сегодня я не утерпел, передал свою боль этому столу... (Бахтина постоянно мучили сильнейшие фантомные боли после ампутации ноги.) Но мотивировка запрета в данном случае, по мнению Турбина, совершенно иная: человек, обладающий такой чудесной силой, не считает себя вправе ее использовать, как не вправе он, допустим, вызывать бурю, - это вносило бы хаос в космическую упорядоченность мира. Персонажей же романа - "магов" больших и мелких степеней - это волнует в самую последнюю очередь!

Спрашивается: в чем причина, что эта биографическая подробность из жизни Бахтина была передана этому романному персонажу?...

Перейдем к следующей. Тот же самый эпизод начинается противопоставлением, которое также известно из записей разговоров Турбина с Бахтиным. Речь идет о жилище, в котором обитает этот странный герой:

"Окно - огромное, мутное, годами не мытое - выходило во двор, который со всех сторон обступали дома-слоны, неуклюжие, серые, но все-таки жилые дома, дома, а не обезличенная жилплощадь: строили их добротно, в начале столетия".

В этих строках отразилось одно рассуждение Бахтина, которое передает Турбин: противопоставление квартиры - "жилплощади". Романы XIX века, говорил Бахтин, начинались с того, что герой идет подбирать себе квартиру. А "жилплощадь" ХХ столетия - непонятное явление, она... сама находит человека. Жилплощадь пришла в нашу жизнь ниоткуда и уйдет в никуда...

Кстати, Турбин в этом эпизоде романа дает возможность читателю догадываться, откуда "пришла" эта жилплощадь! Оказывается, обиталище Мага - лишь имеет вид "жилого дома", на самом деле - это семикомнатная коммунальная квартира, в которой обитали четыре семьи (и Маг - на правах одной из них). Скорее всего, это "жилплощадь", доставшаяся им "по милости" государства от прежних хозяев - репрессированных ли, "уплотненных", или эмигрировавших, изгнанных из страны...

О своем персонаже повествователь говорит: он жил в этой квартире "с детства" (но не: "с рождения"!). И непонятно: то ли он сын бывших владельцев этой квартиры, которую новая власть превратила в "жилплощадь", беззастенчиво вселив в нее еще три семьи, то ли... наоборот, его родители получили эти две комнаты (одну - огромную, с альковом для "ложа", другую - "пенал", бывшую комнату для прислуги), взамен безвестно сгинувших бывших ее хозяев...

Перейдем к центральному событию этого эпизода - ожиданию визитера. То, что в романе говорится по этому поводу, рассуждение по поводу психологии "первого визита", можно не однажды встретить в записях самого Турбина:

"Маг был болен, но Борю он ждал. Знал, что Боря придет - для первого, предварительного разговора, хотя первый разговор, по наблюдению Мага, в общем-то ничего не решал: отношения между людьми завязывались и укреплялись при втором разговоре".

В дневниковых записях Турбина я встречал аналогичное суждение при описании его первого визита к кинорежиссеру Михаилу Швейцеру. А главное - тот же самый мотив повторяется и в рассказах Турбина о первом визите в Саранск. Оказывается, эта мысль принадлежит... самому Бахтину! Об этом свидетельствует письмо В.Н.Турбина от 23 ноября 1962 года, написанное М.М.Бахтину после первого визита к нему в Саранск:

"...То, что я, едва появившись, уехал, наверное, даже к лучшему: из-за всякой трапезы подобает вставать чуть-чуть голодным - это здоровее.

Уже на вокзале я спохватился: а вот этого я не сказал... а про то не спросил... а о том-то не посоветовался. И уже сейчас хочется приехать снова, спрашивать, рассказывать. Тот второй день, когда, как Вы заметили, впервые познакомившиеся люди могут начать говорить по-настоящему, явно наступает".

И, напомню, что затем в романе мы встретим "развенчание" этого странным образом связанного с Бахтиным персонажа - не где-нибудь, а на студенческом капустнике - слабом воспоминании о "карнавале", фундаментальная теория которого была создана Бахтиным! Здесь даже передается мысль Бахтина об особых правах "карнавального смеха":

"Маг аплодировал: обижаться на капустник нельзя, не принято"...

*


Свой рассказ о боли, переданной Бахтиным столу, В.Н-ч в нашем с ним разговоре передавал в качестве иллюстрации к немало озадачившему меня в ту пору суждению: Бахтин, по его словам, был... колдун; маг. Кстати, в предисловии к книге "Незадолго до Водолея" можно встретить слова о "потомках атлантов" - сказанные по поводу оккультистов. Они тоже повторяются в его передаче из уст Бахтина. В одной из дневниковых записей Турбин сообщает, что Бахтин уважительно относился к... масонам, говорил, что они считают себя потомками атлантов... (Вспоминается почему-то стих из басни Крылова о муравье, особенно нравившийся Пушкину: "И даже хаживал один на паука!")

Суждение это о Бахтине, хотя и озадачило меня, но не шокировало: я к тому времени, насколько мне помнится, уже был знаком с работами П.А.Флоренского, который "магизм" рассматривает как чисто техническую сторону совершения сверхъестественных действий. В этом смысле, по его толкованию, "магизм" присутствует как в "черной магии", оккультизме - так и в таинствах Церкви. Именно поэтому для него, как и для его единомышленника и друга В.В.Розанова, любая "черная магия" была даже предпочтительнее, с точки зрения ортодоксального христианина, чем индифферентизм современного европейского человека к мистической стороне жизни.

Турбин о моем тогдашнем, конца 80-х - начала 90-х годов увлечении Флоренским знал и, видимо, поэтому и счел возможным адресоваться ко мне со столь "соблазнительным" суждением, зная, что оно поставит меня в тупик, но не оттолкнет.

В записи от 3 февраля по поводу одной из статей Турбина о Бахтине, опубликованных в 1991 году в "Литературной газете", говорится о том же - о недовольстве читателей тем, что Бахтин в этой статье предстает "мистиком":

"...уже долетают сердитые недоумения:
- Так что же Бахтин, мистик?
О, просвещение! Просвещение с его самовлюбленностью, уверенностью в том, что единственно оно право. "Мистика" - это плохо? Оно мистики страшно боится; и к христианству оно снисходит, лишая его его мистической сути..."

В этом же ракурсе представлена фигура Бахтина и в предисловии к книге "Незадолго до Водолея", где авторская мысль находится как в конфронтации, так и в сопряжении с астрологией, оккультизмом. И с подспудным апокалиптическим планом этого текста, который для нас уже не секрет, фигура Бахтина - тоже соотносится. В записи от 3 апреля 1991 года ставится вопрос: в каком... жанре по преимуществу существовал Бахтин, какой из них был для него наиболее характерным? (Напомню, что литературный жанр для Турбина - категория бытийная.) - Турбин считает, что этим жанром было - откровение:

"М.М.Бахтин...
Все-таки преобладающий жанр его, его собственных работ - откровение.
Да, всё фактологически обоснованно. Да, строго скоординировано с соврем. наукой. Но где-то в основе - откровение..."

Аналогичное суждение можно найти в записи от 1 мая 1989 года:

"Поэтика Бахтина - поэтика откровения..."

Но ведь Апокалипсис - это и есть... Откровение; Откровение св. Иоанна Богослова! Таким образом, это суждение Турбина можно понять таким образом, что Бахтин - это фигура по преимуществу апокалиптическая; фигура человека "последнего времени"?..

Любопытно соотносится с этим выводом одно мое воспоминание, которое для полноты картины, думаю, можно привести. Мысль, услышанная от Турбина, что Бахтин... "маг", повторю, - поначалу меня невероятно смутила. Да если бы даже было и так - что с того?.. Какое это может иметь отношение к его грандиозным филологическим трудам, которые меня единственно интересовали?! Магия же, колдовство - все это казалось мне пустыми словами, так как я не находил им никакого соответствия в своем жизненном опыте. Вернее - не представлял себе таких условий, под которыми я мог бы их (пусть и в воображении, мысленно только) допустить.

Но потом, очень скоро такая возможность, хотя, конечно, и совершенно абстрактная, мне встретилась, о чем я и рассказал Турбину. Я читал книгу Д.С.Мережковского о Наполеоне. А Мережковский на полном серьезе, буквально считает Наполеона... одним из "всадников" Апокалипсиса. В результате такого взгляда фактор чудесного с непринужденной естественностью вплетается в его повествование о событиях жизни Наполеона...

Тогда это меня полностью убедило в том, что с такой же непринужденностью чудесное могло вплетаться и в жизнь Бахтина, о чем и говорил В.Н.Турбин в своем воспоминании о "столе". Теперь же я вижу, что уже тогда и апокалиптичность, жанр "откровения", прихотливыми путями связались для меня с Бахтиным, пусть я сам этого и не замечал.



*


На контрастном фоне астрологии, оккультизма фигура Бахтина возникает в предисловии к книге "Незадолго до Водолея" с первого же его эпизода. Перепечатанные здесь отрывки не содержат среди себя повествовательного фрагмента, которым вводится объяснение, даваемое Турбиным заглавию книги. А во вступительном этом фрагменте рассказывается о разговоре автора... с председателем КГБ СССР Ю.В.Андроповым (его дочь, Ирина Юрьевна, училась в семинаре Турбина).

В первой же фразе предисловия Андропов сообщает своему собеседнику о том, что у него на приеме были... ас-тро-ло-ги! Потом у автора возникнет параллель этого неожиданного альянса оккультистов с правителем - с глубокой древностью, с описанным в балладе Пушкина диалогом-консультацией другого правителя, киевского князя Олега с волхвом - представителем тогдашних оккультистов... Эта тема - масштабного союза государства и оккультизма лежит и в основе посмертно изданного романа; она же - затрагивается в записях 1991 года, причем в этом тексте альянс становится... тройственным: к бюрократической машине и амбициозным "астрологам" присоединяется третий элемент, в совокупности с которым, по мысли Турбина, они должны составить основу будущего тоталитарного режима: компьютерное мышление.

История, замечает по этому поводу Турбин, остается неизменной в своих очертаниях на протяжении тысячелетий:

"Прошло много-много веков, а что изменилось? Та же, та же неизбывная мизансцена: прозорливец-маг и правитель, вопрошающий его о грядущем. Я едва не своими глазами увидел: их содружество, которое длилось веками, и сейчас существует".

Именно в этом, кстати, смысл заключительного фрагмента романа, который сам по себе может показаться неясным: в нем тоже говорится о неизменности истории, однако, в отличие от приведенного пассажа из предисловия, не сообщается - что именно остается на протяжении всей истории неизменным.

В.Н.Турбин, публикатор романа, написанного "Неизвестным лабухом" - его повествователем, погибшим при загадочных обстоятельствах, - комментирует прочитанное в своем "Эпилоге":

"Я... решил погадать.
На столе Борис Пастернак.
Я напрягся, сосредоточился. И спросил поэта, что он думает обо всем происшедшем.
И раскрыл наугад.
Он ответил классическим:

В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?

Эх, подумалось мне, гоняли, гоняли поэта. Донимали: нежизнен, мол, отрешен от реальных проблем. И шпыняли его именно этими строчками.
А они-то как раз и оказались наиболее жизненными из всего, что кто бы то ни было мог бы сказать сегодня.
Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?
В самом деле, какое?"

А остается неизменной - ми-зан-сце-на: колдун и правитель, государственная машина и оккультное знание. Еще раз мы наглядно убеждаемся, что научные, историко-литературные, и критические тексты Турбина, написанные в последние годы, могут служить комментарием, ключом для расшифровки его посмертного романа.

А почему эта мизансцена - маг и правитель - неизбывна, было сказано еще у Платона в диалоге "Политик": в настоящем смысле слова правителем можно назвать только того человека, который способен предсказывать будущее, в противном случае - это будет только видимость управления государством, ненастоящий правитель...

Но это - лишь реплика диалога с Андроповым. Основным же предметом разговора Турбина с ним - и был Бахтин, устройство его быта, переезд из Саранска в Москву: Андропов взял престарелого мыслителя под свое покровительство. Таким образом, уже вступительный эпизод предисловия создает основной контрапункт: Бахтин vs. оккультизм ("Карнавал: религия, политика, теософия" - называется работа Турбина 1990 года, опубликованная в сборнике "Незадолго до Водолея" под заглавием "О Бахтине").



*


Впрочем, включение этого начального эпизода в предисловие к книге имеет еще одну, вполне определенную функцию, вне которой он остается несколько загадочным, равно как и остается незамеченной вся мера той полемичности, которую он несет и которой проникнуты все эти рассуждения о сопряжении собственной мысли Турбина с оккультизмом, с заимствованием из него метафор и т. д., - рассуждения, о которых читатель может получить представление, ознакомившись с опубликованными выдержками из книги. Функция этого эпизода проясняется из "Двух этюдов о Достоевском", из приводившихся заметок Турбина о скандальном заседании кафедры.

Во втором из "Этюдов о Достоевском" была поведана история о том, как Турбина за невинный докладик на кафедре о природе литературного сюжета обвинили, ни много, ни мало... в масонстве! Из записных книжек мы узнали, что история эта произошла еще в 1987 году, то есть в ту пору, когда советский режим сохранял свою силу, всерьез еще вел борьбу со своими активизировавшимися противниками и, следовательно, такое открытое, во всеуслышание сделанное заявление, которое сегодня может показаться нам лишь идиотской, шутовской выходкой, имело характер опасного политического обвинения. Осмелюсь высказать свою догадку: разговор с Андроповым играет в тексте предисловия, а значит - и всей книги Турбина роль... "охранной грамоты".

Рассказ об Андропове, по-видимому, был полемическим ответом Турбина на эти вздорные обвинения в "масонстве" и "розенкрейцерстве". Они ложились теперь уже - за его контакты с астрологами - на самого председателя КГБ! Особая пикантность ситуации заключалась в том, что Турбин знал о том, что его обвинитель... был приставлен к нему "органами" в качестве надзирателя и писал отчеты о каждом его шаге!

Эта биографическая особенность прототипа проявляется, между прочим, в повествовании о соответствующем ему герое романа. Вспомним описание его жилища:

"...Двор, который со всех сторон обступали дома-слоны, неуклюжие, серые, но все-таки жилые дома, дома, а не обезличенная жилплощадь: строили их добротно, в начале столетия".

Метафора введена здесь не ради праздного украшения, ее идейная функция - огромна. "СЛОН": сокращенное название Соловецкого лагеря особого назначения, концлагеря для политзаключенных, созданного большевиками в 1923 году. И благодаря этой внетекстовой, вернее - расширяющей текст в новое измерение метафоре, все звучание фразы, весь ее словесный состав начинает приобретать совершенно иной характер: организован был этот лагерь, как известно, на территории Соловецкого монастыря, такой же добротной, многовековой давности постройки, как и добротные дома, в одном из которых поселился зловещий персонаж... И тоже, как мы знаем, дома эти приобретают новую, прямо противоположную изначальной функцию: становятся именно "обезличенной жилплощадью", "коммуналками", а не "жилыми домами"!

И персонаж этот - оказывается при ближайшем рассмотрении под стать этому глубинному плану описания его жилища! Жилище - в ином своем измерении, "инобытии", - концлагерь. А персонаж? - Главный хозяин этих лагерей, тот, кто обеспечивал их неиссякающим источником населения! В чертах этого героя - отчетливо узнаваемы черты... Л.П.Берия (или того персонажа кинофильма Т.Абуладзе "Покаяние", прототипом которому он послужил). Я упоминал ранее, что "основной", то есть развернутой, характеристике этого персонажа в романе предшествуют два "эпизодических" его появления. Но для построения глубинного плана его изображения эти эпизоды имеют не меньшее значение. Один из них - на крыльце Университета марксистской эстетики:

"Когда мы подкатили к УМЭ, электронные часы какого-то заводика, что пригрелся напротив [в комментариях к записной книжке 1990-1993 гг. я пришел к выводу, что мотив этот служит в романе символической характеристикой оккультизма и осквернения храма. - А.П.], показывали 19-58. На крыльце же топтался... Маг! Был он величав даже в своем суетливом комизме: и шляпенка-то на глаза надвинута, и очки круглые в железной оправе, и носик морковкой торчит, будто нюхает морозный воздух революционной столицы. И все порознь смешно, а величав, ничего не скажешь!"

Ну, точь-в-точь изображение "вождя" на трибуне мавзолея во время какой-нибудь демонстрации! Да и действие эпизода происходит как раз накануне празднования годовщины ВОСР, Великой Октябрьской социалистической революции, 7 ноября. Наверное, дата, образуемая цифрами на часах: 1958 год - также имеет какой-то смысл в повествовании. Одно из возможных решений: 1958 год - год присуждения Нобелевской премии по литературе Б.Л.Пастернаку, стихами которого, как мы видели, в заключительных строках романа подводится резюме его содержанию.

И эта связь героя романа с органами безопасности, с историей репрессий в нашей стране, с точки зрения Турбина, знаменательна: "оккультизм - основа тоталитаризма будущего" - формулирует он свою оценку этого явления современной цивилизации в "Двух этюдах о Достоевском".



*


Таким образом, в кабинете Андропова "встречаются": астрологи и... Бахтин. То же со- и противопоставление Бахтина с оккультизмом проводится в тексте предисловия и с помощью лексического мотива. О соблазненных этим дурным веянием Турбин говорит как о попавших в "болото, смердящую мглу, заполненную обрывками йоги, магии, парапсихологии и экстрасенсорной медицины"; "появление этой мглы неизбежно". Заметим для пояснения принципиального характера этого мотива, что сходный образ закономерно повторяется при характеристике героя романа - Мага: "Окно - огромное, мутное, годами не мытое - выходило во двор..."

Но то же самое слово повторяется в предисловии к "Незадолго до Водолея" и при рассказе о разговоре с Бахтиным:

" - Мы мыслим не словами, а жанрами, - убежденно и просто, как о чем-то давно решенном, сказал мне Бахтин в мглистых сумерках Саранска, благословенного града, четверть века его укрывавшего".

Мгла, кстати, тут имеет значение не просто метафоры вечернего, сумеречного освещения ("между собакой и волком"), - но и буквальный характер: чтобы легче было справиться с мучительной (и добровольно переносимой, как мы теперь знаем!) болью, Бахтин не переставая курил. Мгла, таким образом, - это еще и клубы табачного дыма, по единогласному воспоминанию мемуаристов, наполнявшие его кабинет.

Сходство лексического состава описания "смердящей мглы" оккультизма (и сюда же: "мутного окна" = ока "двойника" Бахтина, как и он в первые годы в Саранске - исполняющего обязанности зав. кафедрой в УМЭ героя романа!), с одной стороны, и саранского кабинета мыслителя, с другой, - энантиосемично, как выразились бы лексикологи, подразумевает собой диаметральную противоположность значения.

Ценностно противоположны, противопоставлены, в данном случае, лица, к которым относится один и тот же лексический мотив. Но трансформироваться, как видим, может и внутренняя форма этого слова. Сначала несущественно: от переносного значения "вечерней мглы" - к буквальному обозначению клубов табачного дыма. Но этот зрительный образ, стоящий за словом мгла, может приобрести у Турбина и еще одно значение, на этот раз - уже по противоположности, и происходит это в тексте, концептуально связанном с предисловием и одновременном ему по созданию: уже неоднократно упоминавшейся нами статье "Два этюда о Достоевском".

Курение: это и табачный дым, и... ладан! Один - аллегорический атрибут сатаны (вспомним: демонический Сильвио у Пушкина предстает рассказчику в клубах табачного дыма, а в другой "повести Белкина" - выходец из ада носит фамилию... Курилкин!); другой - атрибут Храма. Об этом и говорится в предисловии Турбина: "эра Водолея" - это интенсивное возвращение Храма, религии - в жизнь (ибо не с одной же только нечистой силой, "аггелами сатаны", предстоит иметь дело человеку, коль скоро наступает доминирование в нашей жизни жанра поэмы, - но и с Ангелами Божьими, надо полагать!).

Причем возвращение это совершается самыми причудливыми, непредсказуемыми способами. Храм, утверждает Турбин, не нужно понимать... буквально. "Храмом" может оказаться и саранский кабинетик ученого... -

"Михаил Бахтин - не могу подобрать выражения более округленного! - пишет он в "Двух этюдах о Достоевском", - ухитрился явить концепцию-событие в абсолютно, казалось бы, бессобытийное для гуманитария время. Речено было слово, знаменующее начало реально наступающей эры: религия, вера переходит, внедряется в науку. В этом смысле наука становится храмом, потому что храм - не обязательно и не только здание, архитектурное сооружение. Не субстанция первостепенна, а функция: и непритязательный кабинетик в Саранске, на Советской улице мог стать местом встречи миров, их переходов друг в друга, их слияния - их диалога".

"Мгла", о которой говорится, и в связи с тем же кабинетиком, в предисловии к книге "Незадолго до Водолея", - зрительно-символическое выражение той же мысли. Мысль эта в предисловии к книге оформлена образом, граничащим с образом, фигурирующим в приведенном рассуждении из статьи, по смежности, метонимически, точнее - по отношению части и целого, в качестве синекдохи: храм... курение... Тем самым зрительное выражение этой мысли, "мгла", оказывается как бы загадкой, адресованной автором предисловия читателю. Загадкой, которую я постарался разгадать.