В предисловии к своей поэме "Наложница" (1831) Баратынский выдвинул в качестве критерия оценки нравственности художественных произведений - полноту представления жизненных явлений.

"Иностранные литературы", - писал он, - "имеют книги, по счастию, неизвестные в нашей: это подробные откровения всех своенравий чувственности, подробные хроники развращения. Несмотря на то, что все их показания справедливы, книги сии, конечно, развратительны, но это потому, что их показания не полны <...> Выразите так же полно чувство последующее, как полно выразили предыдущее, и картина ваша не будет безнравственною: одно впечатление уравновесит другое.   Е ж е л и   в ы   и з о б р а з и л и   п е р в ы е   ш а г и   р а з в р а т а,   и з о б р а з и т е   и   п о с л е д н и е <...>".

Этот принцип и был соблюден... при публикации подборки эротических стихотворений Баратынского в журнале "Благонамеренный" в 1822 году: последней его публикации в этом журнале, в котором три года назад состоялся его поэтический дебют. Эта подборка включала три стихотворения: "Догадка" ("Любви приметы..."), "Возвращение" ("На кровы ближнего селенья...") и "Поцелуй (Дориде)" ("Сей поцелуй, дарованный тобой..."). [1] А рядом, на страницах того же журнального тома был напечатан... перевод юношеского стихотворения Шиллера "Детоубийца". [2]

Стихотворения Шиллера и Баратынского органично дополняют друг друга: у Шиллера как бы рассказывается о последствиях того, что описано Баратынским. Наибольшей ясности эта взаимозависимость достигает в центральной "части" своеобразного цикла русского поэта - переводе элегии французского поэта XVIII века Ш.Мильвуа "Возвращение":

На кровы ближнего селенья
Нисходит вечер, день погас.
Покинем рощу, где для нас
Часы летели как мгновенья!
Лель, улыбнись, когда из ней
Случится девице моей
Унесть во взорах пламень томный,
Мечту любви в душе своей
И в волосах листок нескромный.

Немаловажный нюанс: в этой публикации присутствует мистифицирующий прием - каждое из трех стихотворений подписано инициалом: "Б." И это руководствует к восприятию их... как стилизации поэзии Батюшкова. Особенно выразительны в этом отношении "батюшковские" строки в стихотворении "Догадка":

...Ты вся в огне,
Бедняжка Скромность!
Сих взоров томность
Понятна мне...

Именно такие строки в примечаниях на полях "Опытов в стихах и прозе" Батюшкова Пушкин характеризовал как квинтэссенцию его поэзии:

Красавица стоит, безмолвствуя, в слезах,
Едва на жениха взглянуть украдкой смеет,
Потупя ясный взор, краснеет и бледнеет,
Как месяц в небесах...

- "На развалинах замка в Швеции". Помета Пушкина: "Вот стихи прелестные, собственно Батюшкова - вся строфа прекрасна". [3] Название "Догадка" - как бы суммирует "батюшковский" принцип построения всех этих картин в "трилогии" Баратынского: они должны были внушить читателю... догадку, что он имеет дело с неизвестными доселе произведениями Батюшкова!

Вместе с тем, присутствующий и во французском оригинале "Возвращения", и в переводе этого стихотворения мотив открывает перспективы к позднейшему стихотворению Баратынского "Недоносок": дева -   у н о с и т   (воспоминание... пламень в очах... листок в волосах...). У Баратынского он выражен глаголом, однокоренным заглавию будущего стихотворения:   "у н е с т ь".

Одно из дополнений к этому глаголу, фигурирующее у Мильвуа - "подарочек", souvenir [4] - двусмысленно, если не более. Баратынский исключает двусмысленность заменой этого слова:  "...М е ч т у   любви в душе своей". Он как бы стремится исчерпывающе объяснить, чтó имеет в виду, чтобы не вышло недоразумения. И тем самым - показывает, что видит двусмысленность. Наконец, в первой же строке у него обыгрывается... фамилия переводчика опубликованного за несколько номеров до того шиллеровского стихотворения, Покровского:   "Н а   к р о в ы   б л и ж н е г о   селенья..."

Однако тот же принцип "полноты" воплотился в окружающих публикациях не только в отношении нравственных достоинств поэтических произведений, но и - в отношении творческого пути Баратынского. Сюда, на эти страницы, словно бы заглянуло его литературное будущее, каким оно выглядело пять лет спустя. Здесь был напечатан перевод поэмы Байрона, которая... в 1827 году станет источником стихотворения Баратынского "Последняя смерть". [5]

Это заглавие показывает, что русскому поэту должна была быть известна литературная предыстория поэмы самого Байрона - анонимный английский роман "Последний человек", опубликованный в 1806 году. Для стратегии публикаций "Благонамеренного" особенно показательно, что связь эта была известна русским журналистам уже в 1822 году. Об этом говорит... напечатанный по соседству перевод шиллеровской "Детоубийцы".

Уже в публикации 1822 года, как мы видим, проявилось, наметилось то воздействие, которое шиллеровское стихотворение, переведенное в одном из соседних номеров журнала, окажет в 1835 году на стихотворение Баратынского "Недоносок". Его заглавная лексика обыгрывается - и в тексте "Последней смерти". В нем, при описании людей отдаленного будущего, появится тот же глагол, что и в стихотворении "Возвращение", и тот же мотив несчастливого деторождения, что и в стихотворении 1835 года:

...Их в эмпирей и в хаос   у н о с и л а
Живая мысль на крылиях своих;
Но по земле с трудом они ступали,
И   б р а к и   и х   б е с п л о д н ы   п р е б ы в а л и.

Скажем вкратце о том, каким образом шиллеровское стихотворение связано с литературным предшественником байроновской поэмы. Заглавие романа 1806 года - "The Last Man, or Omegarus and   S y d e r i a"  -  обыгрывает название географического региона России - Сибири, и напоминает тем самым... о месте издания, которое было указано на титульном листе "Антологии на 1782 год": сборника, где впервые появилось стихотворение Шиллера. Это указание носило характер мистификации. Вместо реального Штутгарта, где был напечатан сборник, местом его издания была указана столица Сибири - Тобольск, "Tobolsko"! Помещая бок о бок переводы поэтических произведений Байрона и Шиллера, издатели "Благонамеренного" напоминали об этой литературной игре.

И это... было не единственным таким напоминанием! В названии анонимного романа - предшественника байроновской поэмы, как видим, обыгрывается не только название географического региона, но и страны, его включающей: Русь, "...rus". Именно в таком, латинизированном виде ("rus" по-латыни - деревня, на этом и построен каламбур) оно вновь станет предметом литературной игры в знаменитом эпиграфе второй главы романа Пушкина "Евгений Онегин". Причем в контексте пушкинского романа это слово приобретает не только латинские, но и... английские коннотации - словно бы в напоминание о двадцатилетней давности романе "Последний человек".

Пушкин в своем эпиграфе имеет в виду восклицание Горация - римского поэта, в одной из своих сатир выражающего желание вырваться из города в деревню. Согласно мемуаристам, эта строка обыгрывалась еще французами, во времена Революции и режима Наполеона ожидавшими прихода освободителей - русских войск.

Но вместе с тем здесь звучит гипотетическое восклицание другого Горация... шекспировского. Собеседника Гамлета, произносящего над черепом королевского шута Йорика слова, которые в конце второй главы будет цитировать возвратившийся домой, в деревню, из немецкого университета Ленский.

То же самое "rus" - но уже по-английски - как раз и означает возвратившегося к себе домой, "в деревню" студента. Так мог приветствовать Горацио своего возвратившегося домой из университета, как Ленский, друга - датского принца. Кольцевая композиция главы - концовка, отражающаяся в эпиграфе, - создает возможность английской его интерпретации...

И рядом с поэмой "Мрак", рядом со стихотворением Шиллера, рядом, наконец, с лирической "трилогией" Баратынского - мы встречаем на страницах все того же журнального тома... и эту строку из Горация. Если Пушкин, чтобы создать возможность двойного толкования, приводит только ее начальные слова - то здесь она процитирована полностью: "O rus! quandó ego te aspiciam? Hor." И тоже - в качестве эпиграфа: к очерку "Деревенская жизнь" из книги французского писателя Л.Жуи "Лондонский пустынник". [6]

Как видим, и здесь появляется английская тема. "Пустынник" же, вторая часть заголовка книги Жуи, как мы видели из предыдущей нашей заметки, - название одного из стихотворений Жуковского предшествующего десятилетия, 1810-х годов, в котором (как и в стихотворении Пушкина того же времени "Романс") звучат отголоски шиллеровского "Детоубийцы"...

Таким образом, на страницах журнального тома 1822 года происходит то же, что и в оригинальном заголовке байроновского переложения Баратынского 1827 года: отражается литературная предыстория апокалиптической английской поэмы, ее происхождение от анонимного фантастического романа. Причем - на всю ее глубину и исключительно детализированно!

Не удивимся уже, что здесь же, на тех же журнальных страницах присутствует, заранее подготавливается и теоретическое обоснование того поэтического эксперимента, который Баратынский будет производить пять лет спустя, создавая свою "байроновскую" антиутопию "Последняя смерть". Об этом стихотворении поэт будет вспоминать, еще пятилетием позже, в 1832 году, когда в переписке с тогдашним своим конфидентом И.В.Киреевским будет обсуждать проблему создания   "б а с н и   н о в о г о   м и р а".

Под этой загадочной формулировкой скрывается не что иное, как проект создания "новой мифологии", которая могла бы предоставить надежный фундамент творчеству современных поэтов, подобно мифологии древних. Эта задача еще в 1800 году была сформулирована теоретиком немецкого романтизма Ф.Шлегелем и затем неоднократно варьировалась в его работах. Соответствующие его произведения, кстати, будут включены в 5 и 6 тома его итогового собрания сочинений, которые появятся... на следующий же год после публикаций "Благонамеренного", в 1823 году! [7]

Столь же загадочно эту "басню нового мира" Баратынский называет в том же письме Киреевскому "эпиграммой". Называет эзотерически, "франмасонски" (по собственному его выражению из той же переписки), апеллируя в этом словоупотреблении к своему собственному поэтическому творчеству. Он называет себя к тому времени создателем одной из таких "эпиграмм": это и может быть только стихотворение "Последняя смерть".

Теперь, после проведенного нами анализа, эта идентификация подтверждается материалами петербургского журнала 1822 года. В числе прочих элементов незримой композиции, кристаллизующейся вокруг подборки стихотворений Баратынского и перевода поэмы Байрона "Мрак", - пассаж в публикующейся в тех же номерах статье о... сочинениях С.С.Боброва. Здесь звучит тот же шлегелевский проект создания "новой мифологии", и одним из успешных его реализаторов - как раз и называется Семен Бобров в своей разбираемой в этой статье поэме "Таврида"!

"Бобров", - пишет анонимный рецензент, которого предлагается отождествлять с поэтом, другом Дельвига, Баратынского и Плетнева, А.А.Крыловым, [8] - "отменно любит вводить в стихи свои древних богов и богинь <...> сии украшения, слишком обветшалые,   п о ч т и   в с е г д а   п р и н и м а ю т   п о д   е г о   п е р о м   в и д   н о в о с т и   и представляют воображению приятные картины. Так например <...> упомянув об изобретении громовых отводов, он с важностью прибавляет, что мы можем ныне удерживать разящую десницу Зевеса  <...>  Н о в е й ш и е   П о э т ы   д о л ж н ы   у п о т р е б л я т ь   д р е в н е е   б а с н о с л о в и е   т о л ь к о   п о д о б н ы м   о б р а з о м;   в противном случае все их Амуры, Зефиры и Грации будут для читателей скучным повторением школьной Мифологии". [9]

Это соединение мифологической образности с современными научно-техническими достижениями, которое в связи с именем Боброва может показаться пародией, - буквально именно то, о чем говорил Шлегель:

"Почему вы не хотите воспарить и вновь оживить эти великолепные образы классической древности?" - восклицал он в "Речи о мифологии", входящей в состав его "Разговора о поэзии" 1800 года, - "Попытайтесь хотя бы однажды   в з г л я н у т ь   н а   д р е в н ю ю   м и ф о л о г и ю   с точки зрения учения Спинозы  и   т е х   п р е д с т а в л е н и й,   к о т о р ы е   т е п е р е ш н я я   ф и з и к а   вызывает в каждом мыслящем человеке, как вам сразу же все предстанет в новом блеске и новой жизни". [10]

Теперь возникает вопрос. Кем же была создана эта удивительная композиция журнальных материалов 1822 года? Издателем "Благонамеренного" А.Е.Измайловым? Его помощниками? Баратынским? - Поэт, служивший в Финляндии, как раз в это время, когда выходили номера 17-го тома, большую половину 1822 года, до августа месяца, находился в Петербурге. [11]

И каков же, с учетом всего сказанного, с учетом того, что явления такого рода глубочайшего и всестороннего проникновения в события общеевропейской литературной жизни, и даже, как мы видели... их опережения, носят в истории этого журнала   с и с т е м а т и ч е с к и й   х а р а к т е р,   причем начиная с самых первых лет его существования, с 1818-1819 годов, - каков же реальный литературный статус этого издания, до сих пор остающегося загадкой для истории литературы? Каково его истинное место в общеевропейском литературном процессе?

---

[1] Благонамеренный, 1822, ч.17, N 11.

[2] Мать убийца. (Из Шиллера.) И.Покровский // Там же, N 7.

[3] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 19 томах. Т.12. М., 1996. С.258.

[4] "En rapporte... / Un doux souvenir dans son âme..."; букв.: "Унесет... / Сладкое воспоминание в своей душе" (Французская элегия XVIII-XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры. М., 1989. С.252).

[5] Мрак. (Из сочинений Лорда Байрона.) С Фр. О.Сомов // Благонамеренный, 1822, ч.17, N 3.

[6] Благонамеренный, 1822, ч.17, N 9.

[7] Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. М., 1983. Т.1. С. 464. Т.2. С.421.

[8] Исследовательница атрибутирует эту статью А.А.Крылову на том основании, что он зачитал ее на заседании Вольного общества словесности, наук и художеств 23 февраля 1822 года (Глассе А. Проблемы авторства В.К.Кюхельбекера // Русская литература, 1966, N 4. С.147).

[9] Разбор Херсониды, поэмы Боброва. Кр<итик> // Благонамеренный, 1822, ч.17, N 12. С.458-459.

[10] Шлегель Ф. Ук. соч. Т.1. С.391.

[11] Песков А.М. Боратынский: Истинная повесть. М., 1990. С.357.

2012