|
|
||
Заголовок стихотворения Гнедича вновь дает прозвучать в журнале "Цветник" мотиву "детоубийства", потому что у Баратынского строка, в которой слово из этого заголовка появится, в свою очередь, служит отпечатком, или близким отголоском, отзвуком строки из сонета французского поэта Ж.Эно о матери-детоубийце ("Речь матери к своему недоноску"), сонета, послужившего одним из источников стихотворения Баратынского: этим наблюдением мы заканчиваем предыдущую заметку.
Наконец, мелькает в тексте этого журнального стихотворения и предвосхищающий мотив еще одного литературного источника Баратынского - аллегорического стихотворения А.-В.Арно "Листок", переводившегося целым рядом русских поэтов. Это небольшое, незатейливое альбомное стихотворение было сочинено Арно в 1815 году, когда он, ярый приверженец Наполеона, по возвращении Бурбонов был изгнан из Франции.
Герой стихотворения Баратынского, безымянный "дух" предстает перед нами тоже своего рода изгнанником - из высших небесных сфер, и судьба его - даже еще более плачевна, чем судьба гонимого вихрем листка, с которым сравнивает себя Арно. Судьба эта... также предстает у Баратынского на фоне сорванного с дерева листа:
Бури грохот, бури свист!
Вихорь хладный! Вихорь жгучий!
Бьет меня древесный лист,
Удушает прах летучий!..
- жалуется он читателям стихотворения "Недоносок".
Эта реминисценция (а она тем более выразительна, что во второй половине 1810-х годов стихотворение Арно было переведено героем Отечественной войны гусаром-поэтом Д.В.Давыдовым, впоследствии, кстати говоря, - свойственником нашего поэта) открывает целый исторический пласт в стихотворении Баратынского, который до сих пор не замечался ни исследователями, ни читателями.
И сходные исторические предчувствия дают о себе знать в наполненном вообще-то традиционными элегическими мотивами - скорбь по преходящей жизни, мысли о будущей смерти - стихотворении "Скоротечность юности". Напомню, что время издания "Цветника" - это время передышки между двумя волнами наполеоновских войн, вынужденной после поражения в войне 1805-1807 годов и завершившейся в 1812 году вторжением Наполеона в Россию.
И предчувствие будущей участи солдата, которому, быть может, предстоит пасть на поле сражения, занимают мысли героя стихотворения. А выражаются эти мысли - при помощи того же образа гонимого ветром листка, что и в басне Арно, и в стихотворении Баратынского:
...Но если ж бурей роковою
В страны далеки занесен,
Землей покроюсь я чужою,
Рукой наемной погребен;
*Не усладит и вздох единый
Прискорбной тени там моей;
И мой надгробный холм пустынный,
Лишь будет сходбищем зверей...
В этом кульминационном месте стихотворения к заглавному его слову присоединяется вторая часть соответствующей строки Баратынского ("скоротечность" у него - тоже ведь "роковая"). А если мы прочитаем стихотворение целиком, то увидим, что рядом с этими отдаленными, так сказать "точечными" предвестиями стихотворения "Недоносок", в нем совершенно явственно и во всей полноте... проступают финальные мотивы будущего же, 1829 года, стихотворения Пушкина "Брожу ли я вдоль улиц шумных..."
Оно так же, как известно, целиком и полностью наполнено мыслями о смерти, посвящено этим мыслям. А завершается - гаданием о времени и, главное, месте, где его ждет конец жизни:
...В бою ли, в странствиях, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
Мы видели, что те же самые догадки - "в бою ли, в странствиях?.." - посещали героя стихотворения 1809 года. И в тех строчках особо чуткое ухо могло даже расслышать отголоски другого стихотворения Пушкина, уже прямо на военную тему - "Песни о вещем Олеге":
...И скоро ль [!] на радость соседей-врагов
Могильной покроюсь землею?..
Неудивительно, что два этих будущих стихотворения здесь соединяются, сводятся воедино: "Песнь о вещем Олеге" тоже начинается с гаданий героя о собственной смерти, с вопрошаний волхва-кудесника, как и элегия 1829 года!
И этот мотив - развивается в стихотворении, опубликованном двадцатью годами ранее, и развивается - в том же направлении, что и в элегии Пушкина. У Пушкина - "долина", причем "соседняя": видимо, хочет сказать поэт, соседняя с местом обитания его героя? У автора 1809 года, наряду с вариантом места погребения на чужбине, - называется "холм", но тоже, и причем на сей раз - очевидно, бесспорно, "соседний", так сказать домашний, представленный таковым с не допускающей сомнений, исчерпывающей определенностью:
...Умру - прощусь навек с холмами,
Где перву радость ощутил;
Прощуся с милыми друзьями,
Для коих в скорбном мире жил.
*О холм! на коем глас отрадный
Я в детстве с арфы изливал! -
Ты будешь мне могилой хладной;
Всегда мой дух того желал!..
И вместе с тем, как мы можем с некоторым недоумением заметить... представленный тоже проблематично, как покинутый, оставленный ради "чужбины" - загробной жизни, сам теперь ставший для умершего человека... "чужбиной"!..
Читатель стихотворения "Недоносок" вновь остановит внимание на этой строфе, потому что те же "арфы"... звучат в его финальных строфах, где его загадочный герой продолжает изливать свои жалобы:
Мир я вижу, как во мгле;
Арф небесных отголосок
Слабо слышу... На земле
Оживил я недоносок...
А если среди читателей этих окажется скептик, которому повторения одного слова будет недостаточно, - то в следующей же строфе автор "Скоротечности юности"... повторит рифменное окончание Баратынского. Правда - внутри строки, но зато... дважды, как бы воспроизводя, отражая то обстоятельство, что у Баратынского соответствующее слово образует рифму, тоже - повторяется в созвучном, похожем на него слове:
...Желал, чтоб в край пришед родимый,
В земле, по коей я ходил,
Рукою матери водимый -
Чтоб в той земле мой прах почил.
И здесь мы уже воочию видим, как это коряво, неумело, ученически, казалось бы, написанное элегическое стихотворение начинает преображаться в наших глазах в нечто совершенно невероятное, невозможное, немыслимое, какой-то сгусток поэтического гения, сконцентрировавший в себе зародыши, семена еще не написанных, и даже, как мы были до сих пор уверены, не задуманных величайших творений русской поэзии!
Его головокружительное достоинство раскрывается не при имманентном его, последовательном прочтении, а при прочтении прерывистом - прерываемом отвлечениями в будущее, к счастью - уже известное нам, при созерцании и переборе тех "силовых линий", которые, как натянутые струны, идут от него к будущим шедеврам.
Мы видим, как в приведенных строках совершенно явственно проступает мотив, которым завершаются гадания героя в пушкинской элегии 1829 года:
...И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать...
Повторяется глагол - "почивать", "почил". Повторяется и... эпитет - "милый": "Прощуся с милыми друзьями..."! Чтó это за "милый предел" - как и "соседняя долина", у Пушкина остается непонятным... А в последней строфе стихотворения, как у Пушкина, будет подчеркнута, вынесена в отдельный образ загробная судьба "бесчувственного тела" - его "истлевание", превращение в землю, "смешение с землей".
И это "равнодушие", равноправность мест упокоения телесных останков, о которой скажет Пушкин, - тоже проявится в последней строфе журнального стихотворения:
...Быть может, - что ж мой дух томится?
Пускай хоть с чуждою землей,
Хотя с родною прах смесится: -
Узрю я вновь моих друзей!
"Узрел" (так и хочется добавить: как... Пушкин - "полёт русской Терпсихоры"!): и в 10-е, и в 20-е, и в 30-е годы текущего века русской поэзии... И уж конечно - в тех самых "балетных" строфах романа "Евгений Онегин", на которые мы сейчас намекнули:
...Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?..
Вот, стало быть, в чем причина "повторения" пушкинского глагола в стихотворении 1809 года: в строфе романа присутствует тот же мотив "равнодушия"! А в концовке элегии 1829 года - повторяется... и само это слово:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть, [!]
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
А литературные чудеса в середине стихотворения, которые мы пристально, с замиранием сердца наблюдаем, - продолжаются в следующих же строфах, после приведенных. И продолжаются - прямым предвестием сходных желаний, выраженных уже... в финале стихотворения Лермонтова, "Выхожу один я на дорогу..." Что впрочем, признаться, давно уже ожидалось, предчувствовалось нами, с тех пор, как прозвучали мотивы басни Арно "Листок". Ведь именно Лермонтову принадлежит самая знаменитая вариация этого стихотворения ("Дубовый листок оторвался от ветки родимой...")! -
...Желал, чтоб черна там могила
Печально высилась над мной,
И только б с ветром говорила
В степи безмолвной и пустой.
*Или, чтоб прах мой положили
Под дубом древним и густым,
И ближние мой холм покрыли
Зеленым дерном, молодым...
У Лермонтова - те же повторы, анафора, тот же глагол, та же могила, тот же сумрак, "чернота" и тот же... дуб:
...Я б желал забыться и заснуть!
4Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
5Чтоб весь день, всю ночь, мой слух лелея,
О любви мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел...
В стихотворении 1809 года есть... и это "пение сладкого голоса", мы уже слышали его, говоря об "арфах" Баратынского!
О холм! на коем глас отрадный
Я в детстве с арфы изливал!..
Реминисценцию утверждает игра слов, созвучий. У Лермонтова: "лелея", у поэта 1809 года: "изливал".
А если кому-то снова всего этого недостаточно - то пусть он не сетует, если не обратил внимание на хрестоматийное, на то обстоятельство, что автор стихотворения 1809 года соединяет свое реминисцирование финала лермонтовского шедевра - с реминисценцией из его первой строфы:
...Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
* * *
Мы должны оправдаться перед читателем за этот длительный, кропотливый и многолинейный анализ. Стихотворение Баратынского образует в публикации журнала 1809 года центр притяжения, к которому стягиваются предвосхищающие реминисценции из стихотворений его современников, старшего - Пушкина, и младшего - Лермонтова. Говоря о них, мы поэтому, по сути дела, продолжали говорить о том же, о чем и в первой нашей заметке - о пред-существовании стихотворения "Недоносок" на страницах журнала "Цветник". Теперь нам осталось только прояснить причины его сопровождения мотивами этих, а не других произведений, этих, а не других поэтов.
Мы могли бы оставить решение этой загадки читателю: все равно ответы на нее уже даны на страницах наших работ. Так что, если кому угодно, он может остановиться на этом месте. А кому угодно еще послушать - мы подскажем, что наиболее несомненными являются тут реминисценции из поэзии Лермонтова. Они вовлекаются и через посредство стихотворения Арно "Листок", как мы уже сказали, и, самое главное, через посредство другого, важнейшего лермонтовского произведения.
Родство героя стихотворения "Недоносок" с героем... поэмы Лермонтова "Демон" уже было замечено предшествующими исследователями. Но как раз на фоне реминисцирования Баратынским стихотворения Арно это родство становится особенно явным. Сквозь призму этой аллегории, герой Баратынского был увиден нами неким изгнанником, причем изгнанником с Неба - на землю. А герой лермонтовской поэмы именно -
Печальный демон, дух изгнанья...
Ключ же к пониманию присутствия пушкинских реминисценций - уже найден нами в ранее опубликованной работе о мотивах "убогих домов" в произведениях Пушкина.
Мы отчасти затронули эти мотивы в последней главе работы об английских путешественниках и Баратынском, по использованному в ней материалу - пересекающейся с той работой о Пушкине. Мы наблюдали, как современник Баратынского и Пушкина - фольклорист И.М.Снегирев создает в своих работах самый настоящий миф о подкидышах, воспитываемых "стражем усыпальниц" - "убогих домов", куда на Руси свозились тела оставшихся почему-либо - то ли по причине их преступной жизни, то ли по их безвестной судьбе - без погребения мертвецов.
Жестокая, прозаическая изнанка этого "мифа" тоже была ясна: на деле, конечно, эти "убогие дома", хочет сказать прекраснодушный собиратель русского фольклора, использовались для того, чтобы... выбрасывать на них тела преступно умерщвленных незаконнорожденных младенцев!..
И отголосок этого мифа о воспитании младенцев, которых Снегиреву так бы хотелось видеть оставшимися в живых, на "убогих домах" - мы как раз и услышали в финале пушкинской элегии 1829 года: о "младой жизни", "играющей" не где-нибудь еще, а... "у гробового входа".
В реминисцирование стихотворения "Недоносок", таким образом, было вовлечено "гробовое" стихотворение Пушкина, в котором звучит тот же, что и в его финале, мотив. А мотив самих "убогих домов", то есть - мотив посмертной судьбы людей, оставшихся без должного погребения, со всей резкостью его выражения - вспыхивает в тексте стихотворения 1809 года. Именно с этого мы и начали его цитирование. Герой стихотворения опасается, что ему суждено погибнуть вдали от дома, на чужбине, быть похороненным случайными людьми - и затем, его могиле суждено будет стать диким местом:
И мой надгробный холм пустынный,
Лишь будет сходбищем зверей...
Это одичание - служит в глазах современников автор символом катастрофической, неприкаянной загробной участи самого человека, оставившего свой прах на земле, - именно потому, а не по какой-либо иной причине, оно внушает им такой ужас. Именно так и выглядит в дальнейшем в произведениях русских беллетристов погребение умерших "напрасной смертью" (то есть без надежды последующего спасения и воскресения), как например в романе Лажечникова "Последний новик".
Этот мотив у него появляется не впервые. В его ранней повести ("Спасская лужайка", 1812), всего несколькими годами отделенной от стихотворения "Цветника", прямо упоминается место погребения самоубийц. Мы не удивимся уже, если такое же описание найдем и в ранней повести одного из издателей самого "Цветника", А.Е.Измайлова ("Бедная Маша", 1801).
Сторож "убогого дома", опекающий оставшихся в живых подкидышей, в мифе, сложенном Снегиревым, уподобляется древнему Гермесу Психопомпу - "проводнику душ". Описываются прогулки, на которые он водит своих воспитанников. И тот же самый лексический мотив - появляется в стихотворении 1809 года, и тоже, как в 20-е годы у Снегирева - в опровержение трагической развязки сюжета о детоубийстве. Он выражает желание покоиться по смерти -
...В земле, по коей я ходил,
Рукою матери водимый...
Здесь нет необходимости в загробном "воспитателе". Но в постановке образа, в самом присутствии этого мотива "вождения" - полемическая напряженность по отношению к иному варианту развития событий. Тому варианту, который отозвался в финале стихотворения "Недоносок".
И поэтому предваряет этот пассаж, как мы уже отмечали, в этих строфах, посвященных в целом реминисцированию стихотворений Пушкина и Лермонтова, - внезапное вкрапление буквальной, текстовой и весьма изощренной реминисценции из финала стихотворения Баратынского - о нашей грешной "земле" и о "небесных арфах".
СКОРОТЕЧНОСТЬ ЮНОСТИ
Фиалка на заре родилась;
В час утренний развила цвет;
В полдень с стебля уже свалилась,
И в вечеру фиалки нет!
*Печальный образ!....так стремится
Цветуща молодость от нас -
Блаженн, кто жизнью насладится
В ея быстротекущий час!
*Но час веселый улетает:
Моя уж юность отцвела;
И грусть одна следы являет
В чертах задумчива чела.
*Спешит уж старость, и отгонит
Последние часы утех:
Болезнями хребет мой склонит,
На голову посыплет снег.
*Тогда, мрача мой век постылой,
Падет на сердце, как гора;
Застынет кровь в груди унылой,
И скоро вскликнет смерть: "Пора..."
*Умру - прощусь навек с холмами,
Где перву радость ощутил;
Прощуся с милыми друзьями,
Для коих в скорбном мире жил.
*О холм! на коем глас отрадный
Я в детстве с арфы изливал! -
Ты будешь мне могилой хладной;
Всегда мой дух того желал!
*Желал, чтоб в край пришед родимый,
В земле, по коей я ходил,
Рукою матери водимый -
Чтоб в той земле мой прах почил.
*Желал, чтоб черна там могила
Печально высилась над мной,
И только б с ветром говорила
В степи безводной и пустой.
*Или, чтоб прах мой положили
Под дубом древним и густым,
И ближние мой холм покрыли
Зеленым дерном, молодым.
*А ты, для коей я вселенну
Любил и жизнь хотел влачить;
Сестра! когда ты грудь стесненну
Захочешь плачем облегчить;
*Когда печали к услажденью
Придешь ко гробу, при луне
Беседовать с моею тенью,
Часов полночных в тишине:
*Воспомни ты мою цевницу
И принеси ее с собой,
И, как покроет мрак зарницу,
Повесь под дубом надо мной.
*Она в полночной час, унылой,
Тебе певца воспомянет;
Со стоном ветра над могилой
И свой надгробный стон сольет -
*Но если ж бурей роковою
В страны далеки занесен,
Землей покроюсь я чужою,
Рукой наемной погребен;
*Не усладит и вздох единый
Прискорбной тени там моей;
И мой надгробный холм, пустынный,
Лишь будет сходбищем зверей.
*В ночи над ним сова завоет,
Воссев на преклоненный крест;
И сердце путника заноет,
От скорбных убежит он мест.
*Но, может, горлица стеняща
Прольет над ним свой томный глас,
И путника нога дрожаща
Там остановится на час.
*Быть может, горлицей пленяясь,
Воссядет на могилу он,
Главу преклонит, погружаясь
В задумчивый и сладкий сон.
*Настроя дух свой умиленный
К мечтам, и ими пробужден,
Он молвит, крест обняв согбенный:
"Тут верно добрый погребен".
*Быть может - что ж мой дух томится?
Пускай хоть с чуждою землей,
Хотя с родною прах смесится: -
Узрю я вновь моих друзей!
Г-чьЦветник, 1809, ч.2, N 6. С.273-278.
Фиалка на заре блистала;
Пред солнцем красовался цвет;
Но в полдень с стебелька упала,
И к вечеру фиалки нет!Печальный образ!.. Так умчится
И юность резвая от нас.
Блажен, кто жизнью насладится
В ее быстротекущий час!Моя уж юность отцветает;
Златое время протекло!
Уже полночь мой дух стесняет,
Задумчивость мрачит чело.Приходит старость, и отгонит
Последние часы утех;
Болезнями хребет мой склонит,
На голову посыплет снег.Тоска, мрача мой век постылый,
Падет на сердце, как гора;
Застынет кровь в груди унылой,
И смерть воскликнет мне: пора!..О холм, где, лиру в детстве строя,
С цевницей стих я соглашал,
Ты будь мне одром вечного покоя!
Сего как счастья я желал:Всегда желал, чтоб край священный,
Где кости спят отцов моих,
Близ них спокоил прах мой тленный
В своих объятиях родных;Чтоб там безмолвная могила
Возвысилася надо мной
И только б с ветром говорила
Своей высокою травой.А ты, для коей я вселенну
Любил и жизнь хотел влачить,
Сестра! когда ты грудь стесненну
Захочешь плачем облегчить,Когда, печали к услажденью,
Придешь на гроб мой, при луне
Беседовать с моею тенью,
Часов полночных в тишине, -Мою забвенную цевницу
Воспомни, принеси с собой;
Чтоб отличить певца гробницу,
Повесь под дубом надо мной.Она в полночный час, унылый,
Певца тебе напомянет;
Со стоном ветра над могилой
И свой надгробный стон сольет.Но если, бурей роковою
В страны чужие занесен,
Покроюсь я землей чужою,
Рукой наемной погребен,Не усладит и вздох единый
Там тени горестной моей,
И мой надгробный холм, пустынный,
Лишь будет сходбищем зверей.В ночи над ним сова завоет,
Воссев на преклоненный крест;
И сердце путника заноет,
Пустынных убежит он мест.Но, может быть, над ним стеная,
Глас томный горлица прольет;
И, тенью путника пленяя,
К моей могиле привлечет;Быть может, путник - сын печали,
И сядет на могилу он;
И склонится на миг, усталый,
В задумчивый и сладкий сон;Настроя дух свой умиленный
К мечтам и ими прбужден,
Он молвит, крест обняв склоненный:
"Здесь, верно, добрый погребен!"Быть может... Что ж мой дух томится?
Пускай хоть с чуждою землей,
Хотя с родною прах смесится,
Узрю я вновь моих друзей!
Стихотворения Н.Гнедича.
Спб., 1832. С.124-128.
2012
|