В один из последних сентябрьских дней, когда учебный год уже набрал силу, учитель физики Виктор Анатольевич Кучеров, очень красивый молодой человек, своей внешностью - высокий блондин, короткий прямой нос, яркие голубые глаза - напоминавший портреты Джека Лондона, как обычно, пришел в школу за полчаса до начала своих уроков и расположился в учительской, просматривая проверенные дома, пока еще совсем новенькие, не украшенные двойками и колами ученические тетрадки. Мысли его были, однако, сосредоточены совсем не на этой работе, а на неких странных обстоятельствах, неожиданно то ли осложнивших, то ли ожививших его налаженную, хотя и довольно-таки однообразную жизнь. Виктор Анатольевич был не женат, жил вдвоем с мамой. Ему было 25 лет, и мама давно хотела его женить, и сам он вовсе не был против такого поворота в своей судьбе. Приглядывался к девушкам, ходил на танцы, время от времени заводил нечто вроде романа, но вскоре убеждался, что это не то, что нужно. И девушки тоже переставали обращать на него внимание, полагая, что ничего серьезного тут, по-видимому, нет. И вот совершенно неожиданно на него свалилось нечто, чего он никак ожидать не мог.

В их небольшом городке появилась вызывавшая некоторое удивление пара. Весной откуда-то с юга приехала сюда молодая женщина, назначенная заведующей ГОРОНО. Умная, знающая, энергичная, независимая в суждениях, Людмила Георгиевна сразу оказалась на месте и сумела поставить себя так, что к ней прислушивались. Вместе с ней приехала ее подруга, красивая армянка по имени Эмине, немного старше ее, полная, томная, добродушная и загадочная. Загадочная потому, что в отличие от Людмилы Георгиевны, нигде не работала и ни с кем не общалась. Наступило лето. Теплыми вечерами, когда надвигались уже сумерки, подруги, случалось, появлялись в сквере на высоком волжском берегу и подолгу бродили по аллее, неспешно беседуя о своем, провожаемые на пути туда и обратно любопытными взглядами мирно сидевших на лавочках стариков, а также и молодых людей, потягивавших пиво из банок и очень часто обращавшихся к девушкам с вопросами или даже предложениями, на которые те вовсе не реагировали. Виктор Анатольевич тоже бывал в этом сквере с приятелями, с интересом приглядывался к разным девушкам, прислушивался к их разговорам. Часто среди них он узнавал и своих учениц, ничуть не стеснявшихся его присутствием и употреблявших такие слова и выражения, что не раз ему в голову приходило: Чему же это мы их учим и зачем?

Иногда он видел тут и Людмилу Георгиевну с Эмине, здоровался с ними, а однажды они присели на лавочку рядом с ним, и потом он проводил их домой. Как-то раз он встретил Эмине на базаре, куда ходил за покупками, - иногда с мамой, иногда один. Эмине ласково улыбнулась Виктору Анатольевичу и вдруг пригласила его в гости. Она вела хозяйство, известно было, что она необыкновенно вкусно готовит всякие армянские блюда. Виктор Анатольевич вежливо поблагодарил, но на предложение прямо сейчас назначить день встречи никак не отреагировал и постарался отойти в сторону. Ему и в голову не могло прийти обратить внимание на эту армянку с непомерно широкой задницей, старше его, и совершенно его не привлекавшую.

Когда начался учебный год, Людмила Георгиевна стала приходить в их школу по делам службы и иногда посещала уроки, чтобы познакомиться с работой учителей. Казалось бы, интересовать ее должны были гуманитарные предметы: по образованию она была преподавателем русского языка и литературы. И тем не менее, два или три раза она посетила уроки Виктора Анатольевича, довольно долго беседовала с ним об особенностях преподавания и о перспективах оборудования физического кабинета. А потом тоже пригласила в гости. Он решительно отказался, сославшись на болезнь мамы. Могли бы уже и понять, удивлялся он, что не стоит зря тратить усилия. Но, встречая иногда кого-нибудь из подруг, он неизменно получал новое приглашение.

И вот как-то раз Людмила Георгиевна позвонила Виктору Анатольевичу в школу и предложила встретиться для серьезного разговора.

- Может, прямо сейчас к Вам зайти? - спросил он, имея в виду, разумеется, служебный кабинет зав. ГОРОНО.

- Нет, - ответила она, - давайте вечером, часов в 8 в сквере, в беседке с колоннами, ладно?

- А в чем дело? - решился спросить он, поскольку встреча предполагалась явно не деловая.

- Я Вам все объясню.

Виктор Анатольевич был заинтригован. Заинтересована им была явно Эмине, а встретиться предлагала ее подруга. Вечером, ничего не сказав матери, он отправился к назначенному месту. Высокая беседка с небольшим куполом стояла в конце аллеи на самом краю обрыва над Волгой. Облупившиеся колонны проглядывали сквозь потемневшую в вечернем полусвете густую листву деревьев, обрамлявших аллею сквера. Там разворачивался обычный вечерний променад, а беседка, к счастью, была пуста. Он зашел туда, смел с каменной скамьи пустые пакеты, сбросил пустые банки из-под пива, сел и принялся ждать. Людмила Георгиевна, запыхавшись, почти вбежала в беседку минуты три спустя.

- Эмине меня никак одну не отпускала, - объяснила она. - Хотела во что бы то ни стало сама с Вами переговорить, но думаю, что я лучше это сделаю. Тут определенность нужна, ясность. Прошу Вас, постарайтесь все воспринять очень серьезно и клятвенно мне обещайте, что все это останется строго между нами. Вы мужчина, в мужские клятвы, если они серьезных вещей касаются, я все-таки верю. Обещаете?

- Ну, обещаю, - растерянно произнес Виктор Анатольевич, - но в чем, собственно, дело?

- А дело такое. Была б моя воля... ну да ладно, прячу в карман свои эмоции. Дело касается прежде всего Эмине, но, пожалуй, и меня ничуть не меньше. Обещайте еще, что выслушаете меня до конца.

- Я весь внимание.

- Ну, вот. Не буду Вас утомлять подробностями наших биографий, моей и Эмине. Да Вам и ни к чему. Ну, так все сложилось, что мы с ней составляем как бы, если хотите, семью. Вот и из родных мест вместе уехали, чтобы никто не приставал, а тут пока что вроде бы никто не интересуется нашей жизнью. Нам вместе хорошо, это главное. Но семья-то семья, да неполная. Мы очень хотим ребенка, в особенности Эмине, но и я тоже. Очень хотим. Эмине такая женщина - она для материнства как бы создана. А я готова ей и нашему сыночку или доченьке все отдать. Я им создам такие условия, чтобы ребенок вырос здоровым, в полном достатке, и чтобы Эмине чувствовала себя по-настоящему счастливой. Понимаете?

Людмила Георгиевна говорила очень сухо, и Виктор Анатольевич чувствовал, что он ей не по душе. Он начинал догадываться, зачем его пригласили сюда для этой странной вечерней беседы. Раздумывать ему было нечего. Собственно, все поведение Эмине указывало на ее, а теперь, оказывается, и Людмилино намерение женить его на этой великовозрастной армянке. Но как они могли подумать, что путем таких переговоров смогут добиться своего!

- Послушайте, - сказал он. - В мои ближайшие планы вовсе не входит женитьба. Да если бы и входила, то сватовство мне, простите, претит. И, признаться, очень удивляет, что Вы, Людмила Георгиевна, в такой роли согласились выступить.

- Бог мой, да Вы ничего не поняли! Я думала, Вы тоньше, умнее...Ну, да ладно, придется объяснить все доходчиво. Речь вовсе не идет о женитьбе. Замужество не нужно ни мне, ни Эминэ, как Вы не понимаете! Нам друг друга вполне хватает, и расставаться мы не собираемся. Нам ребенок нужен. Теперь простите меня за циническую форму того, что сейчас Вам скажу. Эмине решила, что именно Вы - тот мужчина, от которого она хотела бы родить ребенка. Вы ей нравитесь. Очень красивый, молодой, здоровый, непьющий, воспитанный, общительный, умный - вот Вы какой в ее глазах... Ну что, продолжать?

- Людмила Георгиевна, я просто не знаю, что сказать. Неужели Вы действительно предполагали, что меня можно таким способом на крючок поймать? Вот уж от Вас не ожидал. Давайте считать нашу беседу оконченной. И пожалуйста, договоримся, что вообще вся эта глупая история кончена. Так и Эмине передайте. Простите, больше говорить не хочу.

- Виктор Анатольевич, постойте...

- Нет, Людмила Георгиевна, с меня хватит, я ухожу; извините, не провожаю, да Вам тут недалеко, и народу в сквере полно. Всего доброго.

* * *

Виктор Анатольевич сдержал обещание - никому ни словом не обмолвился о странном свидании и разговоре с Людмилой Георгиевной в беседке с колоннами. Думал, что теперь, наконец, прекратятся эти нелепые заигрывания, однако на улице невольно оглядывался по сторонам и с удивлением отметил про себя, что непрочь был бы снова встретить Эмине - посмотреть, думал он, как она теперь будет себя вести, после его решительного объяснения с Людмилой Георгиевной. И действительно встретил, не поздороваться было, конечно, невозможно, он это и сделал, а Эмине улыбнулась ему и прошептала: "Думайте, думайте..." Вот уж этого он никак не ожидал и решил впредь всеми силами избегать подобных встреч, а если уж случится, то отвернуться и даже не здороваться.

И вот в тот день, с которого мы начали наш рассказ, когда Виктор Анатольевич пришел в школу за полчаса до уроков и просматривал ученические тетради, произошло событие, придавшее делу новый оборот. Прозвенел звонок на уроки, Виктор Анатольевич не спеша собрал тетради, взял классный журнал и направился к двери. Навстречу ему вошла секретарша Зина со стопкой газет и писем в руках. "Вам письмо, Виктор Анатольевич, здрасьте", сказала она и протянула ему конверт со штампом ГОРОНО. С каких это пор с соседней улицы нам письма пишут, подумал он. Позвонили бы. Предписание какое-нибудь, наверное. Он положил конверт в карман и отправился на урок. Затем второй, третий... О письме вспомнил после своих уроков, когда учителя разошлись по классам, и в учительской воцарилась тишина. Только Зина занималась здесь своими секретарскими делами, печатала на машинке.

Виктор Анатольевич вскрыл конверт. "Я все еще не решаюсь назвать Вас просто по имени"... Он вздрогнул - опять они. "А ведь для того, чтобы умолять Вас согласиться сделать счастье моей жизни, я должна была бы отважиться называть Вас самыми ласковыми и нежными именами. Я все время стараюсь увидеть Вас и часто делаю это так, чтобы Вы не заметили меня, смотрю и думаю - Ваш благородный облик не из нашего столетия. Я совсем Вас не знаю, но не может не соответствовать этому облику Ваш душевный и духовный мир. Я никого о Вас не расспрашиваю - зачем? Мне это не нужно, я и так чувствую Вас. Вы только не подумайте, что я хочу Вас завлечь в свои сети, да и сетей таких у меня нет и никогда не будет - не нужны они мне. Вы человек свободный и навсегда им останетесь, поверьте, я никогда не напомню Вам о себе. Благословенный ребенок, который родится от нашего свободного соединения, будет моим ребенком, моим и Людмилы, у Вас не будет никаких обязательств ни передо мной, ни перед ним. И никогда, никогда мы не напомним Вам о нем, если Вы сами того не захотите. Вы построите свою жизнь совершенно независимо от нас и, я уверена, будете счастливы, потому что сами принесете в свою семью счастье. А теперь мне остается только умолять Вас, дорогой, подарите мне себя - пусть это будет только один раз. Я буду целовать Ваши колени в знак ни с чем не сравнимой благодарности..." Почему колени? - подумал он. Это уж что-то восточное.

Виктор Анатольевич дочитал письмо. Противоречивые чувства одолевали его. Разве можно остаться равнодушным к лести, да еще выраженной так умело и, кажется, искренне? С другой стороны, все в нем было против такого беспардонного навязывания ему серьезнейшего жизненного шага. Поразительна все-таки откровенная наглость этой толстозадой армянки, думал он. И не может быть, чтобы в таком маленьком городке, как наш, ее назойливые приставания остались тайной. А эта Людмила Георгиевна? Мы ведь учителя все-таки. На их лесбийскую связь все глаза закрыли, так нет, этого мало, теперь нужно все это еще дитятей дополнить. И как они решаются все это почте доверить? Не думают о своей собственной репутации, так о моей бы подумали. Виктор Анатольевич накалялся все больше и больше.

Вошел учитель труда Алексей Петрович, по совместительству лаборант в физическом кабинете Виктора Анатольевича. Он взглянул на своего шефа: "Ты что это, Виктор, красный такой, случилось что"? Виктор Анатольевич оглянулся на Зину, взял Алексея Петровича за локоть и вышел с ним в коридор.

- Слушай, Алексей, ты мне друг, я знаю. Скажи откровенно, ты что-нибудь слышал о том, что эта подружка Людмилы Георгиевны ко мне пристает?

- Ну, слышал, конечно. Все об этом знают. Да и может ли у нас что-нибудь тайной остаться?

- А Серафима знает?

- Как директору о своих учителях не знать. Да не волнуйся ты, о тебе плохого никто не подумает, а о них - какое тебе дело? Все знают, что они лесбиянки.

- Нет, Леш, не так все просто. Вот прочти. Только все это строго между нами. Я знаю, что ты - могила.

И, забыв все свои мужские клятвенные обещания, Виктор Анатольевич протянул Алексею Петровичу письмо.

- Ё-мое... - только и вымолвил тот, прочитав страстно-исповедальный текст письма Эмине.- Прямо Ларина Татьяна. Ну и что ты теперь делать будешь?

- А вот что - вдруг круто изменил свои намерения Виктор Анатольевич. - Пусть все всё знают. Объявлять громогласно, конечно, не будем, а так, кое-кому рассказать - надо, пусть эти дамочки уймутся, наконец. Письмо пусть пока у тебя остается, ты действуй осторожно, все-таки тут зав. ГОРОНО замешана, так что она в стороне должна остаться.

- Ну, это ладно, а не пожалеешь потом? Бабец-то ничего, вполне подходящая для задуманного дела. И потом - за свою-то репутацию не боишься?

- В каком смысле?

- Да в том, что треплом будешь выглядеть.

- Но надо же этому какой-то конец положить. Ведь это не первый день все идет и, боюсь, мою репутацию хуже задевает...

Виктор Анатольевич вдруг умолк и задумался.

- Нет, не надо. Не знаю просто, как быть. Но вообще-то, Лешка, ты прав, наверное. Ну ладно, давай письмо обратно. Ничего не надо делать.

* * *

Наверное, и сам Виктор Анатольевич не верил в то, что теперь, когда письмо Эмине было прочитано не им одним, все это сохранится в тайне, тем более, что в школе, как выяснилось, о домогательствах подруг слыхали. А Алексей Петрович ну просто не мог не рассказать о письме своей жене.

- Я же знаю, Надюшка, ты - могила, - повторил он ей недавно сказанное ему Виктором, - пойми, этого никто не должен знать.

- Что ты, конечно, разве я не понимаю? - подтвердила жена.

Через пару дней директриса Серафима Петровна, очень уже пожилая незамужняя дама, всецело преданная школьному делу и своей школе в особенности, пригласила к себе в кабинет Виктора Анатольевича. С весьма сочувственным видом попросила его рассказать эту странную историю. "Говорят, она письмо Вам передала, это что, правда"? И Виктор Анатольевич открыл свой кейс, достал злополучное письмо и протянул его директрисе. Та, не прочитав и половины, густо покраснела.

- А не хотите Вы его просто порвать и тем дело кончить?

- Нет, Серафима Петровна, зачем же, мало ли что может быть.

- Да. Вот невольно советские времена вспомнишь. В партком бы обратились, в профком... Как Вам помочь-то? Просто не знаю.

- Ничего не надо, я сам разберусь.

- Ну, ладно, разговоров бы только поменьше. А письмо это я бы на Вашем месте все-таки уничтожила бы

Виктор Анатольевич молча достал спички, придвинул к себе стоявшую на столе пепельницу и сжег злополучное письмо на глазах у Серафимы Петровны.

Но все это не могло длиться вечно. Поговорили-поговорили -женщин почему-то особенно занимало обещание Эмине в знак благодарности целовать колени Виктора Анатольевича - и перестали. Знали ли подруги, как поступил с письмом Виктор Анатольевич? Это неизвестно было. К ним, несмотря ни на что, относились хорошо - вели они себя независимо и достойно, и никаких намеков Людмила Георгиевна не потерпела бы. Это очень способствовало угасанию прежнего интереса и любопытства. Прошло некоторое время, и стало заметно, что и Эмине, и Людмила Георгиевна утратили всякий интерес к Виктору Анатольевичу, никакого внимания на него больше не обращали. Эмине устроилась работать регистратором в поликлинику и там проявила себя с самой лучшей стороны - аккуратная, вежливая и внимательная с посетителями, всегда готовая всякому помочь - всеобщее уважение вызывала.

Виктор Анатольевич после того разговора с Серафимой Петровной хранил полное молчание. И школа, еще недавно гудевшая, словно улей, успокоилась, утихла и зажила своей обычной учебной жизнью. Виктор Анатольевич приходил, как всегда, с гордо поднятой головой, красивый, молодой, похожий на портреты Джека Лондона, давал свои уроки. Он никогда своей работой особенно не увлекался, с учениками особенной дружбы у него не было, но и упрекнуть его было бы решительно не в чем.

* * *

Прошла золотая волжская осень, когда аллея в приволжском сквере была густо усыпана желтыми и красными кленовыми листьями и кое-где на ветру дрожали и, казалось, тоненько звенели жесткие разноцветные, резные осиновые листочки. И променады в сквере кончились, опустели скамейки; во всяком случае, пенсионеров, так любивших на них сиживать, здесь больше не видно было, а молодые люди иногда появлялись, и банки и бутылки из-под пива за скамейками виднелись. В самом конце октября кончилась навигация по Волге, а с ней кончились и экскурсии по городу, устраивавшиеся для туристов, путешествующих на пароходах, притих базар. И еще всего лишь месяц с небольшим прошел, и наступила зима. В том году она выдалась непривычно ранняя и снежная и очень украсила город.

Новый год приближался. Новый год, новые надежды - ну, пусть не на что-нибудь серьезное, ну хоть на то, что встретим его с приятностью, может быть, шумно, может быть, тихо, в домашнем особом уюте, когда в углу мерцает в полутьме елка, готовая зажечься при звоне кремлевских курантов, знаменующем в тайниках твоего сознания новую жизнь. Не признаешься, что на это надеешься, а сам невольно чувствуешь: да нет, будет, будет что-нибудь новое. Как пел Окуджава: Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет... Да что произойдет-то? Да уж что-нибудь произойдет. Не зря ведь сегодня НОВЫЙ ГОД!

Учителя решили вместе отпраздновать Новый год - не в ночь на 1-е, когда у всех свои отдельные планы, а в первый рабочий день школьных каникул. Известно, что и в дни каникул, когда классы пусты, и ученики развлекаются и отдыхают, кто как может, учителя обязаны все равно являться в школу - то педсовет, то методическое совещание, а то - уборку производить - окна протирать, полы мыть, пыль с учебных пособий стирать... Вот в один из таких дней и назначили новогоднюю вечеринку, распределили обязанности - кто салатик приготовит, кто пирог испечет, кто о посуде позаботится, мужчинам, конечно, поручили обеспечить праздник напитками, но умеренно, прилично.

Серафима Петровна в последнее время чувствовала, что Людмила Георгиевна утратила интерес к ее школе - не приходила больше, не звонила, отношения, конечно, сохранялись, но только в рамках производственной необходимости. Между тем, в наступающем новом году предстояли серьезные расходы на оборудование кабинетов, на наглядные пособия. Поддержка ГОРОНО была необходима. И Серафима Петровна решила воспользоваться новогодним предлогом и позвонила в ГОРОНО, пригласила Людмилу Георгиевну на вечеринку. Про Эмине не сказала ни слова.

- Да? Вы меня приглашаете? - с некоторым удивлением спросила Людмила Георгиевна.

- Очень рады будем Вас видеть, приходите непременно! 4-го в шесть часов.

- "В шесть часов вечера после войны" - усмехнулась Людмила. Наверное, на всю эту болтовню намекает, подумала Серафима Петровна.

- Так мы Вас ждем.

- Спасибо. Договорились.

4-го числа все было готово уже за час до назначенного срока. Составили столы, накрыли их белой бумагой, расставили посуду, разложили закуски, открыли бутылки, своего часа ждало и шампанское. Уже шесть пробили часы в учительской, и учителя стали рассаживаться за столами. Серафима Петровна поместилась в самом центре, по левую руку от нее - завуч, учитель русского языка Тихон Николаевич, а справа от директрисы место оставили для Людмилы Георгиевны, которая вот-вот должна была подойти. Алексея Петровича отрядили встретить заведующую ГОРОНО у входа в школу. Ждать пришлось недолго. В учительскую просто влетел Алексей Петрович. Он растерянно оглядел стол, нашел взглядом Виктора Анатольевича, еле заметно кивнул ему, подбежал к Серафиме Петровне и что-то прошептал ей на ухо. Все навострили уши. Однако в следующее мгновение все взоры обратились к двери. Вошла задержавшаяся, очевидно, в раздевалке Людмила Георгиевна, а следом за ней, держа подругу за руку, появилась Эмине. Виктор Анатольевич от неожиданности встал, видно было, что он очень волнуется. Однако тут же взял себя в руки и снова сел. Серафима Петровна тоже встала, вежливо приветствовала гостей и предложила обеим места по правую руку от себя. Для того, чтобы сесть, подругам нужно было обойти столы, расставленные буквой Г. И тут, обратив взоры к вошедшим, все замерли в неподвижности и молчании, словно разыгрывалась немая сцена из спектакля Ревизор.

Эмине шла следом за Людмилой Георгиевной, мягко и чуть-чуть виновато улыбаясь, как бы извиняясь за неожиданное вторжение. Ее пышные черные волосы были схвачены черной лентой, губы чуть подкрашены. На ней была блуза - черная с белой отделкой и несколько ярких бус разной длины, освежавших ее строгий наряд. Все в меру, все скромно и красиво. Но не это заставило всех замереть и умолкнуть. Дело в том, что широкая блуза не скрывала значительно увеличившегося живота красивой армянки. Эмине была беременна!

Серафима Петровна покраснела, побледнела и обратила гневный взор на Виктора Анатольевича. Да и многие взглянули на него с интересом. Но Виктор Анатольевич уже пришел в себя и лишь мельком равнодушно взглянул на прошедших мимо него подруг. Он обратился к соседке с вопросом о том, какого ей налить вина. Вслед за ним и другие учителя занялись проблемами выпивки и закуски. Людмила Георгиевна и Эмине уселись, Серафима Петровна встала, предложила начать с шампанского и поднять бокалы за Новый год. Хлопнули пробки, все зашумели, заговорили, и застолье понеслось.

Вечеринка удалась и продолжалась долго. Но гости ушли раньше других. Когда Алексей Петрович включил магнитофон, и пара молодых учителей закружилась в танце, Людмила Георгиевна и Эмине встали, попрощались с директрисой и, обходя сторонкой танцующих, потихоньку вышли. Виктор Анатольевич не шевельнулся.

* * *

Поздно вечером Виктор Анатольевич возвращался домой и вспоминал произошедшее. За столом ему удалось сохранить спокойствие. Эмине не обращала на него никакого внимания. За ней принялся ухаживать Тихон Николаевич, она с мягкой улыбкой слушала его рассказ о том, как он однажды побывал в Ереване, где его обокрали прямо на вокзале, а Ереванская милиция отнеслась к нему как к родному, а потом что-то говорила сама об особенностях армянской кухни. Виктор Анатольевич на Эмине не смотрел и никакого интереса ни к ней, ни к Людмиле Георгиевне не проявлял.

Но теперь, оказавшись один на пустынной, плохо освещенной окраинной улице, он вдруг затосковал, крепко зажмурился и потряс головой, стряхивая ненужные мысли. Споткнулся, чуть не упал, выругался шепотом и приказал себе опомниться. Но это ему не удалось, в памяти встал не сегодняшний вечер, а глухая дождливая ночь позднего сентября. Казалось, будто ему показывают фильм о нем самом.

Чужая квартира, чья-то супружеская спальня. Между двумя широкими кроватями высокий торшер, накрытый большим шелковым красным платком. От этого свет в комнате приглушенный, темно-красный и таинственный. Он старался не разглядывать Эмине, и она легла рядом, не прикасаясь к нему и только, заговорив полушепотом, тихонько прикоснулась к его лицу тоненькими пальцами, пахнущими какой-то травой, словно хотела и руками, осязанием запомнить линию овала, затем профиля, затем легко коснулась век и нежно прикрыла его глаза. Ее шепот завораживал его: "Виктор, родной, близкий в мечтах, не думай обо мне плохо. Я ничего дурного не хочу, я из самых чистых побуждений все это затеяла. Я не сержусь и не обижаюсь, что ты показал письмо. Все это ерунда по сравнению с тем, чего я хочу всем сердцем, всем сердцем. Я готова все от тебя снести, любое унижение, только я знаю, что ты унизить меня не хотел". Виктор Анатольевич обнял ее: "Прости, Эмине, так глупо все вышло, прости". "Тебе не надо просить прощения, ты ни в чем не виноват, мой дорогой. И еще хочу тебе сказать: я люблю тебя со всей нежностью, на которую способна, но ты ничем мне не обязан и ничего не говори в ответ, а то ложь между нами встанет. Это будет наша единственная ночь, еще до утра ты уйдешь и никогда не вернешься. Ты только запомни, что есть любящая тебя душа, которая тебя ничем не обременит. А я всю жизнь буду чувствовать к тебе одну лишь благодарность. Мы потом отсюда уедем, и я ничем о себе не напомню". Эмине продолжала шептать, а он не знал, что отвечать. Ведь он действительно не любил ее. Сейчас был захвачен ее нежностью, но знал, что пришел сюда больше всего, пожалуй, из любопытства и уступая ее призывам, знал, что это не его судьба, и ее слова, в искренность которых он верил, ничего изменить не могут. Но сознание вины, которую надо было и хотелось искупить, рождало желание. Да и мужчина же он был, в конце концов; не каменный же. "Ничего не говори, Эмине, я верю тебе и прости меня за все, что было и что будет, чего не будет, вернее". И потом сказал то, чего говорить не следовало: "Пойми и ты меня. Я хочу создать настоящую семью, а разве мы пара с тобой? И Люся твоя? Кто она тебе? Кем бы она стала при нас с тобой"? "Перестань, молчи, молчи, - горячо зашептала Эмине, - молчи ради всего святого, иначе ты все испортишь. Лучше обними меня и потуши, пожалуйста, свет..."

Виктор Анатольевич ушел еще до рассвета - в сентябре светает поздно. Эмине разбудила его, настояла, чтобы он выпил кофе. Ни о чем не говорили. Она молча поцеловала его и подтолкнула к двери: Иди, только тихо. Дождик давно перестал, но улица была мокрая, и кленовые листья, которыми она была густо усыпана, не шуршали, а скользили под ногами. Он оглянулся. Света в окне за плотно задернутой шторой не было.

* * *

Вот и прошел Новый год, а потом кончились школьные каникулы. И побежали день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Не успели оглянуться, наступил май, начало навигации по Волге. Группы туристов высаживались на пристани и бродили по городу. Зазеленели деревья в приволжском сквере, а к середине июня буйно зацвела сирень. Наступал и конец учебного года в старших классах, экзамены. Вся школа наполнилась благоуханием сирени. Розовые, белые большие букеты на столах экзаменаторов дышали мокрой свежестью и началом лета. В выпускных классах писали сочинение, и около этих классов царила тишина. Почти все учителя были в школе. Кто принимал экзамены, кто присутствовал в качестве ассистента.

Виктор Анатольевич был ассистентом на экзамене по алгебре у Серафимы Петровны, сидел за столом рядом с директрисой. Прошел первый час экзамена. Он встал и пошел вдоль рядов - вовсе не для того, чтобы наблюдать за порядком или шпаргалки обнаруживать. Просто устал сидеть. И вот, когда он оказался в противоположном от учительского стола конце класса, вошла Людмила Георгиевна. Она поздоровалась с директрисой, издали кивнула Виктору Анатольевичу и на минутку присела, ожидая, может быть, что он подойдет. Но он замер, прижавшись спиной к стене, заложив руки за спину. Людмила Георгиевна наклонилась к Серафиме Пертовне и что-то прошептала ей на ухо. Та заулыбалась и встала проводить начальницу. А затем подошла к Виктору Анатольевичу, тихонько сказала ему: "Эмине родила девочку". И вернулась к столу. Виктор Анатольевич не изменился в лице, не изменил позы, спокойно смотрел в открытое окно, как будто и не слышал сказанного., затем медленным шагом, по дороге заглядывая в экзаменационные листочки учеников, вернулся к столу, спокойно сел и, взглянув на часы, сказал:

- Полчаса осталось.

- Поздравить не хотите? Людмила здесь еще, вероятно.

Виктор Анатольевич с удивлением посмотрел на директрису и молча отвернулся. Помедлил, потом промолвил:

- А я-то здесь при чем?

- Ну, знаете...

На том их разговор и кончился. И больше никогда не возобновлялся. Только Алексей Петрович решился:

- Ну что, Виктор? Поздравить тебя надо? Отметить бы следовало! Не поставишь?

- Заткнись, Алексей.

- А что, колени-то она тебе целовала?

- Заткнись, идиот!

- Ладно, ладно! Кариной девочку назвали...

* * *

Прошло около года. Мама Виктора Анатольевича, конечно, дано прослышала о произошедшем, хотя подробностей, разумеется, не знала. Она и не пыталась их узнать. Мария Петровна была умная женщина и понимала, что если сын расскажет ей все, придется занять какую-то определенную позицию, а какую - она себе не представляла. Она видела Эмине, беременную, в поликлинике, и та понравилась ей - вежливая, внимательная, услужливая. Вышла из своей регистратуры и помогла Марии Петровне найти нужный кабинет, проводила в лабораторию. Мария Петровна успела разглядеть регистраторшу - ну, полная, конечно, но ведь беременная, впрочем, не только животик большой. Лицо приятное, волосы черные, пышные, а надо лбом маленькая седая прядка; едва заметные черные усики над полными розовыми губами. Красивая армяночка...Но выглядит много старше Вити. Бог с ней совсем. Да ведь при ней еще эта Людмила - неизвестно, кто она ей. О них всякое говорят. Когда Мария Петровна узнала о рождении девочки, она заволновалась, боялась, как бы Виктор чего не удумал. Но сын ничего не говорил и ничего предпринимать, по-видимому, не собирался. Мария Петровна успокоилась, особенно после того, как получила информацию о том, что Виктор завел тайный роман.

Роман был по необходимости тайным, ибо избранницей Виктора Анатольевича была ученица 10-го класса Зоя Арсеньева. Алексей Петрович покидал город, уезжал с семьей, и нужен был новый лаборант. Зоя интересовалась физикой, может быть, правда, больше физиком, чем предметом физики. У нее были ловкие руки, и она была аккуратная и очень исполнительная. Виктор Анатольевич предложил ей стать у него лаборанткой, она охотно согласилась. Теперь они довольно много времени проводили вместе в физическом кабинете и познакомились поближе. Нельзя сказать, что он был безумно влюблен, но она ему очень нравилась. Хорошенькая, скромная, тихая посредственная ученица, принимавшая каждое его слово за истину. Приучена ко всякой домашней работе в семье, где, кроме нее, росли еще брат и сестра. Виктор Анатольевич знал, что средства семьи ограничены и добился того, что ей стали платить за лаборантскую работу. Он избегал более близкого общения с ней, хотя чувствовал, что Зоя не против. Но только скандала в школе ему не хватало. Нет, пусть кончит учебу, получит аттестат зрелости, тогда и посмотрим. Единственное, что он сделал, чтобы показать ей серьезность своего отношения да и воспользоваться советом родного человека - это познакомил ее с мамой, пригласил к себе домой попить чайку. Зоя понравилась маме. А ты любишь ее, Витя? - спросила она у сына, проводив за порог гостью. Мама, но она же еще ученица! Впрочем, она мне очень по душе.

И вот снова замыкался школьный годовой круг, и приближались экзамены. Занятия кончились, школа опустела. В один прекрасный день, в послеобеденное время, когда в учительской мирно беседовали Серафима Петровна, Тихон Николаевич и несколько учителей, в том числе и Виктор Анатольевич, произошло нечто никем не предвиденное. Прибежала в учительскую техничка тетя Маруся и объявила: Людмила Георгиевна сюда идет с подругой со своей. И выразительно взглянула на Виктора Анатольевича. Тот, не торопясь, встал и двинулся к двери. Но в тот момент, когда он хотел ее отворить, дверь открылась, и он чуть не столкнулся с входящими. Это были Людмила Георгиевна и Эмине с маленькой девочкой на руках. Это была очаровательная девочка. Вьющиеся черные волосики были перехвачены голубым бантом. Короткий прямой носик, очень светлые большие серые глаза и нежный персиковый цвет лица. И одета она была, как куколка, в платьице голубого цвета.

И Виктор Анатольевич утратил присутствие духа. За минуту до этого он принял решение спокойно выйти, вежливо поздороваться в коридоре и переждать этот неожиданный визит в физическом кабинете. Но он не ожидал, что тут появится ребенок, а к числу его достоинств принадлежало одно опасное в данном случае свойство: он очень любил детей. Когда к ним с мамой в гости приезжал его брат с совсем маленькой дочкой, для него не было большего удовольствия, как подержать ее на руках, потом положить в кроватку и долго смотреть, как на маленьком личике сменяются пока что неуправляемые милые гримаски. А он улавливал в них смысл и говорил брату: "Вот посмотришь, она у вас веселая вырастет и озорная". И сейчас, когда он увидел эту маленькую девочку, которую, как он знал, звали Кариной, он не смог выполнить свой план. Эмине не взглянула на него, а Людмила Георгиевна взяла Карину, поставила ее на стол, держа за ручку, и сказала: "Вы нас извините, пожалуйста, Серафима Петровна, Вы спрашивали, как наша Каринка, вот я и решила Вам ее показать, благо мы тут мимо проходили. Посмотрите на нас, вот мы какие". Все окружили гостей, восхищались девочкой, спрашивали, начала ли она уже ходить, что умеет говорить, и саму Карину засыпали вопросами, так что она в конце концов засмущалась и отвернула головку. Эмине взяла ее на руки, и девочка обняла ее и прижалась к ней так, что ее личико оказалось обращенным прямо к Виктору Анатольевичу, стоявшему в сторонке и не решавшемуся подойти. Он был так потрясен, что не смог даже улыбнуться девочке, и та отвернулась. "Ну, ладно, - сказала Людмила Георгиевна, - мы пошли, у вас тут свои дела, а нам пора домой, доченьке нашей спать пора". И, не взглянув на Виктора Анатольевича, гости вышли из учительской. Все задвигались, занялись своими делами, а он стоял у стены, не шелохнувшись, и только когда Серафима Петровна подозвала его продолжать обсуждение какого-то вопроса, вздрогнул и пришел в себя. Когда все расходились, директриса остановила его:

- Ну, Виктор Анатольич, как Вам дочка понравилась?

- Вы, собственно, о чем, Серафима Петровна?

- Не прикидывайтесь, пожалуйста. Все заметили, как она на Вас похожа. Сердечко-то не дрогнуло?

- Я Вас не понимаю. Ко мне есть какие-нибудь дела?

- Да нет никаких дел. Вы что, совсем бесчувственный?

- Ну тогда, извините, я пошел. До свидания.

Дома он отказался обедать, сказал маме, что очень устал, лег на диван, отвернулся к стене и так пролежал часа два. Он был в отчаянии. Что же будет дальше, думал он. Я никогда, никогда ее не увижу. А она действительно так похожа на меня. Что же мне делать, я свинья, свинья... Не взял свою дочку на руки, не сказал ни слова Эмине. Обещать им помощь? Просить разрешения видеться с Кариной тайно? Не то, не то! Бросить все, уехать, взять с собой Эмине и Карину? Да разве это возможно? И если честно, нужна ли мне Эмине?

Наконец, Виктор Анатольевич встал и сел за стол.

- Ну, будешь, сынок, обедать? - спросила мама, уже не знавшая, что и думать.

- Буду, конечно, но только ты сначала сядь, мне нужно тебе важную вещь сказать.

- Витя, не пугай меня, пожалуйста.

- Да нет, что ты. Я думаю, ты обрадуешься. Я женюсь, на Зое. Думал подождать еще, а сегодня решил - чего же ждать?

- Да ведь она еще в школе учится.

- Ну и что. Вот сейчас сдаст экзамены, получит аттестат, ей уже 18. Поступать она не собиралась в этом году, а в будущем видно будет. Я ей во всем помогу, без образования не останется.

- Витя, всего 18 лет ей. Не рано ли?

- Мам, самый, можно сказать, детородный возраст. Я шучу, конечно. Но я так хочу, чтобы у нас семья была, дети, и не один ребенок. Она неглупая девушка, хозяйственная, очень на семейную жизнь настроена. И если ты ее хорошо примешь, все у нас будет в порядке.

Так все и вышло. Осенью они с Зоей поженились, оба продолжали работать в школе, а через год Зоя поступила на заочное отделение пединститута. Жизнь протекала размеренно и спокойно. Странное ощущение было у Виктора Анатольевича: и вокруг него, и в его собственной жизни происходили перемены, а с другой стороны - казалось, что все остается неизменным. Мария Петровна была очень довольна и огорчалась только тому, что с внуками получалось запоздание, а ей было уже много лет, и здоровье оставляло желать лучшего. Но она все-таки дождалась первого внука Толю и успела его понянчить, а девочка Маша родилась и росла уже без нее. Зоя оказалась хорошей женой, преданной и терпеливой. Правда, немножко флегматичной она была и довольно быстро утратила интерес к постели. Институт она с грехом пополам кончила, но работать не стала. Все больше дети да хозяйство. Муж, однако, не сетовал. Он и сам с возрастом стал флегматичным, ко всему равнодушным, пополнел, стал иногда жаловаться на сердце. Детей своих любил, работу любил, но как-то умеренно и слишком спокойно. Впрочем, может, так и надо жить - спокойно, без сильных страстей и даже без особых эмоций? Может быть, и окружающим с таким человеком гораздо легче?

Виктор Анатольевич больше никогда не видел ни Эмине, ни Карину. Он к этому не стремился, не проявлялось такого стремления и с другой стороны. К тому же, через год после описываемых событий Людмила Георгиевна уволилась, и странная эта семья уехала. У них так и не завелось в этом городе настоящих друзей, и никто точно не знал, где они поселились. Все сгладилось, все почти забылось...

* * *

Но нет, нельзя прожить на свете без сильных чувств! Такая жизнь рано или поздно мстит за свою ущербность. Она отомстила и герою нашего романа. Прошло двенадцать лет. Виктор Анатольевич по-прежнему работал все в той же школе. Дети подрастали, учились хорошо. Какая-то всегда полусонная, располневшая Зоя по-прежнему сидела дома, мало с кем общалась, вела хозяйство, смотрела телевизор. По воскресеньям к Кучеровым приходили соседи, мирно играли в карты, пили чай. Виктор Анатольевич по-прежнему не пил и не курил, слыл и действительно был образцовым мужем и отцом

Однажды в школе подошла к Виктору Анатольевичу учительница географии, его ровесница, пользовавшаяся всеобщим уважением по той причине, что ненавидела сплетни и никогда не участвовала ни в каких дрязгах, и передала ему запечатанный конверт. "Виктору Анатольевичу Кучерову", было написано на нем.

- Это что, откуда? - удивленно спросил он.

- Это вам, Виктор Анатольевич, вложено было в конверт с письмом ко мне. Просят передать.

- А кто просит-то?

- Да Вы из письма сами все узнаете, конечно. Обратный адрес не указан.

Виктор Анатольевич тут же вскрыл конверт; из него выскользнула фотография. Очень красивая девочка лет тринадцати-четырнадцати взглянула большими светлыми серыми глазами в темных ресницах прямо в душу Виктору Анатольевичу. Черные вьющиеся волосы падали на ее плечи длинными прядями: короткий прямой носик, высокие скулы, удлиненный овал лица. Она улыбалась, казалось, чуть-чуть смущенно. На ней было темно-вишневого цвета платье, открывавшее высокую шейку и длинные худенькие руки. В левой скрипка, в правой - смычок. Где-то сзади виднелся рояль. "Карина..." - чуть не вслух выдохнул он и оглянулся, не смотрит ли кто на него. Он так заволновался, что ноги стали ватными, и он не без труда сделал несколько шагов к стоявшему в углу дивану. Никто не обращал на него внимания, он вынул из конверта аккуратно сложенный листок бумаги. "Второй раз в жизни - и последний - пишу я тебе, мой дорогой..." Виктор Анатольевич быстро вложил листок обратно в конверт. Боже мой, подумал он, только не здесь, не здесь. Рядом с диваном стоял тот самый стол, на который тогда Людмила Георгиевна поставила девочку, изображенную теперь на фотографии со скрипкой. Он словно увидел эту картинку двенадцатилетней давности: девочка с голубым бантом в волосах обнимает за шею свою маму и смотрит прямо на него вот этими, с фотографии, светло-серыми глазами в темных ресницах.

А сейчас в его глазах стояли слезы. Он встал. В школе шли уроки, царила относительная тишина, и, никого не встретив, он добрался до раздевалки, оделся и вышел на улицу. Очень холодная выдалась в этом году весна. Начало апреля, а настоящего весеннего тепла не было, снег не весь еще сошел. В приволжском сквере, куда отправился Виктор Анатольевич, под ногами хрустели льдинки, скамейки были пусты, а некоторые даже стояли еще перевернутыми на зиму. Где-то в покривившихся ветлах, с трудом удерживавшихся на осыпавшемся берегу, истошно кричали галки. Он вошел в ту беседку на краю сквера, где когда-то встречался с Людмилой Георгиевной, хотел сесть, но каменная скамья была покрыта льдом. Он прислонился к облупившейся колонне, вынул письмо и стал читать.

"Второй раз в жизни - и последний - пишу я тебе, мой дорогой. Вот не удержалась и посылаю тебе последнее фото Карины. Посмотри, как она похожа на тебя. Мне все хочется нежно провести пальцами по ее лбу, носику и подбородку, потому что они - от тебя, и ведь это было первое, что я сделала тогда, лаская тебя в ту единственную мою ночь с тобой. Я знаю, что ты добрый человек и любишь детей. Поэтому прежде всего хочу тебе сказать, что Карина выросла хорошей, доброй, любящей девочкой. Обо мне что говорить - я ее мама, моя любовь к ней понятна. А вот Люся любит Карину чуть ли не больше меня, и я всегда боялась, как бы это не перешло разумные границы. Мы сделали для нее все возможное и воспитываем ее в любви и внимании. Она хорошо учится и вот видишь - делает успехи в музыкальной школе; это она снята на отчетном концерте. Музыкантом она, может быть, и не станет, но музыку любит, а это важно. Ты, возможно, хочешь спросить, что она знает о тебе. У нас есть твой портрет - Люся взяла твою фотокарточку из личного дела, мы ее увеличили и вставили в рамочку. Карина знает, что это ее отец. Я ей сказала только, что ее папа - очень хороший человек, и обещала рассказать подробнее, когда она станет старше. Вот и все о Карине - много в письме не расскажешь и боюсь только растревожить тебя, а у тебя ведь семья, дети, которым ты нужен, наверное, больше, чем Карине.В этом последнем моем письме я хочу сказать тебе то, что надо было, наверное, сказать еще в те далекие годы. Не думай плохо о Люсе или о нас с ней, не осуждай нас. Так уж сложилась жизнь с самого начала. Мы любим друг друга и вместе любим нашу дорогую Карину, которую подарил нам ты. Наш союз очень прочный, и мы ведь не делаем никому ничего плохого, так что и осуждать нас не стоит. Приходится, чтобы избежать лишних разговоров, вести замкнутый образ жизни, но Карину мы ни от чего не удерживаем и ничего ей не запрещаем. Она общительная и веселая, и к нам часто приходят ее приятели.

И теперь последнее, но, пожалуй, главное. В ту ночь я сказала тебе: помни, что есть любящая тебя душа, которая тебя ничем не обременит. И еще сказала, что всю жизнь буду чувствовать к тебе одну лишь благодарность. А еще раньше Люся тебе говорила, что я просто выбрала тебя в отцы своему ребенку. Нет, это не так... Я тебя выбрала, потому что полюбила. И не одну лишь благодарность испытываю я к тебе всю жизнь. Я люблю тебя всем сердцем, и наша разлука, которой не будет конца, ничего для меня не меняет. Жизнь по-разному складывается, мне суждено прожить ее без тебя, и я ведь знаю, что не составляем мы тех двух половинок, соединение которых приносит семейное счастье. Судьба выпала по-другому. Не суждено мне обнять тебя еще раз, но та ночь всегда со мной, мне ее хватило на долгие годы. Не жалей ни о чем, все к лучшему.

Надеюсь, что все у вас хорошо, и ты счастлив в семейной жизни.

Целую тебя.

Эмине.

P.S. Люся, конечно, не прочтет этого письма, но она знает, что я его написала, и говорит: ты ему напиши из стихотворения Ахматовой: "А те, с кем нам разлуку Бог послал, прекрасно обошлись без нас. И даже - все к лучшему". Я этих стихов не читала, может быть, тут что-то обидное? Не знаю, но эти строчки мне нравятся, я их оставляю.

Виктор Анатольевич сложил листок, потом снова развернул и медленно прочитал письмо еще раз - ведь сейчас ему предстояло разорвать его и выбросить. Ахматову он тоже не читал, некоторое ехидство Людмилы Георгиевны осталось для него скрытым. Все к лучшему, все к лучшему, повторял он про себя, идя домой. Фотокарточку оставлю, спрячу, думал он, а если Зоя увидит, скажу, что ученица, в другой город уехала и вот прислала. Но где же они теперь? Ни адреса, ничего, и узнать не у кого. Да и зачем? Все равно ведь ничего не изменилось бы, не поехал бы я к ним, не написал бы... Он остановился, вытащил из внутреннего кармана фотокарточку и еще раз внимательно рассмотрел девочку, девушку уже, в темно-вишневом платье со скрипкой в руках. Приложил фотку к щеке и снова засунул подальше.

Дома отца семейства ждали к обеду, сели, как обычно, в кухне, Зоя разлила суп, дети стали рассказывать о своих делах, но быстро заметили, что отец плохо слушает их, устал, наверное. Зоя была менее внимательна, и не придала ни малейшего значения тому, что, закончив с обедом, муж не обратился, как обычно, к телевизору, а лег на диван, повернулся к стене и закрыл глаза. Не выспался, наверное, пусть поспит.

Но Виктор Анатольевич не спал. Он лежал, притворяясь спящим, потому что боялся, как бы кто из домашних не помешал ему додумать все до конца. Может быть, я упустил свое настоящее счастье, думал он. Может быть, надо было тогда вырвать ее из рук этой Люси, уехать, отдаться чувству. Постой, возразил он себе, а разве было у тебя чувство? Это ее Бог наградил способностью так чувствовать, так любить. А разве Зоя говорила мне когда-нибудь такие слова, вообще - разве она любит меня по-настоящему? Может, сказать не умеет? Да нет, вот она спит на ходу. Щи варить да детей нянчить - это да, умеет отлично. А я - любил ли Зою когда-нибудь? Он даже вздрогнул и глубоко вздохнул: да не умею я любить, я ведь просто не знаю, что это такое. Дети - другое дело, для них я все отдам. Но это ведь другая любовь...

Устал я, подумал Виктор Анатольевич, от жизни этой устал, и разобраться в ней по-настоящему не могу. Он мысленно повторял слова, которые написала ему Эмине, пытался восстановить в памяти все детали порванного письма и понял, что не в силах это сделать. И он вспомнил, что первое ее письмо он тоже уничтожил, сжег его над пепельницей. А ведь это были свидетельства такой любви и самоотверженности, какой он больше в жизни не встречал. Почему-то мысль о безнадежной утрате писем повергла Виктора Анатольевича в полное отчаяние, и он тихо застонал. Маша, младшая дочка, подошла к нему, наклонилась.

- Папа, ты что? Маму позвать?

- Ой, нет, доченька, не надо. Это я так.

Ладно, попытался он утешить себя, фотография Карины осталась, не буду ее прятать пока, пусть всегда будет со мной. И мало ли как повернется жизнь. Может быть, когда-нибудь увижу ее. Вот только адрес их надо как-то разузнать. Он знал, что это так и останется одним лишь благим намерением. И внутренний голос, твердивший, что безвозвратно потерял он свое счастье, недостоин его оказался, стихал, стихал и умолк. "А те, с кем нам разлуку Бог послал, - вспомнил он, - прекрасно обошлись без нас. И даже - все к лучшему".