| |
Всё началось с того, что я увидел у Светки хвост.
- Глюки, - решил я, - после бессонной творческой ночи. Говорила же мама мне всю жизнь, что сочинительство до добра не доведёт!
Наш очень ответственный секретарь стояла перед шефом, он что-то ей внушал, и она этим хвостом раздражённо била себя по длинным голым ногам. От рукописей я , конечно, оторвался ради такого интересного зрелища. Подвальный мёртвый свет вокруг этих двоих вдруг стал багроветь. Изо рта шефа, внушающего, как надо работать, начали медленно выплывать молнии, этакие светящиеся красным извивающиеся змеи. Они беззвучно вонзались, как в мишень, в вырез алого светкиного платья. Светка их, похоже, не видела, но хвост вёл себя всё раздражённее. Самозабвенно токующий редакционный Зевс ничего не замечал, пока из ответсека не выплыло прозрачное полосатое облако, похожее на тигра, и голова громовержца не оказалась в его внушительной пасти. Но экзотический компостер не сработал. Наш Амфибрахий Иваныч своим тренированным, как у собаки, верхним чутьём уловил неладное, и голос его внезапно стал мягким и уступающим. Тигрица задумчиво замерла и нехотя, как джин в бутыль, втянулась обратно в Светку. Вместе с хвостом.
Они стояли друг перед другом, тяжело дыша, как будто между ними произошло что-то греховное, с опозданием я услышал их голоса. И только сейчас до меня дошло по-настоящему, что такого не может быть, потому что не может быть никогда. Я зажмурился и стал мотать головой одновременно.
- Зубы, что ли, блин, болят? - участливо спросила обозреватель Машка, некрасивая перезрелая девица, которая сидела рядом над материалом о Жванецком. А редакционная скотина, кот Марат, беженец из подвальных глубин, который до этого безмятежно дрых на моих коленях, вдруг обеспокоено взглянув на меня, поспешно смылся в вентиляционное отверстие.
- Пошли покурим, - хрипло отозвался я, и мы с Машкой отправились в наш курятник (от слова "курить"), где я с нашими редакционными женщинами стал набивать дымом свои бедные лёгкие, чтобы прийти в себя от потрясения, которое, оказывается, имело место быть. Руки у меня дрожали, во всяком случае.
- Ты же не куришь, Саш! - с опозданием удивились женщины, а я с подозрением косился в их сторону, - не водятся ли среди них, кроме тигров, ещё и рептилии? Нет, к счастью, не наблюдалось.
- У него горе, блин: он хочет уволиться, а шеф его не отпускает! - выдала военную тайну Машка, изящно затягиваясь беломориной. В Чите, откуда она приехала, у них все такие простые, она сама говорила. На словах "Что ж мы, бедные, без такого зама делать будем? Загнётся молодёжка!" вошла встрёпанная Светка и внесла в табачную гамму запахов "Беломора", "Примы" (не выветрился после шефа), "Родопи" и "Опала" (бухгалтер Люда и машинистка Наташа) свою лепту - "Бонд", который наш Амфибрахий Иваныч, бывший коммунист и патриот, на дух не выносил.
- Застрелюсь! - сказала зло Светка. - Только перед этим всю редакцию перекусаю. Что за наезды, твою мать! .. Эти шрифты не те, те - не эти! Я что ему - девочка для битья?! Я ему на похоронном венке подходящий шрифт выведу!..
С душевным трепетом я взглянул на предмет её гордости - стройные ноги, почти не скрытые платьем. Нет, тигр прятался от моего опасливого любопытства. Может, померещилось?
Женщины, обсудив и осудив мой возможный уход, перекинулись на вечные темы, о самом жизненно важном: о деньгах, о тряпках, о мужиках, о бурно проведённой прошлой ночи за мозельским вином, а затем "Ламбадой", которыми их угощали. Я задремал было под их нежное воркование, но началась планёрка.
* * *
Мы сидели перед шефом по периметру редакционного подвала, вжавшись в стенки, как звери вокруг дрессировщика. Лицо Амфибрахия Иваныча, похожее на подвижную маску клоуна с постоянно подмигивающим жуликоватым глазом, было вдохновенно, как лицо палача, занятого любимым делом. Кто сказал, что вечный двигатель невозможен в принципе? Нервный тик Амфибрахия, вызванный бурным комсомольским, партийным и алкогольным прошлым, был вечен, как ничто в нашем замкнутом подвальном мире. Недаром же один из забредших в молодёжку поэтов воспел его в стихах: "О рыцарь прессы, вечный блудослов!.."
Слова шефа выдувались из его рта мыльными пузырями и прыгали, как мячики, по редакции. Он учил нас работать! Он - со своими непрерывными запоями и почти полугодовым отсутствием, когда мы пахали за него, а он не удостоил нас за это даже спасибо. Он - который поставил вчера редакцию на уши, чтобы ему нашли бутылку водки, не допитую на прошлой неделе в день рождения корреспондентки Галки Трухановой. Он - который сегодня полдня занимался "важными делами": прочитал от корки до корки "Советскую Россию" и поругал нынешние порядки, зачем-то пару часов считал в принесённом двухстраничном материале ошибки и насчитал их 117 (интересно - не сбился?). Верхом его сегодняшнего профессионализма была правка моей информации на первую полосу "Дар собору Александра Невского". После неё получилось: "Из Санкт-Петербурга в Новосибирск доставлена частица мощей Александра Невского. Вот что сказал отец Александр, сойдя с трапа самолёта: "Это великое и дивное событие..." Действительно, дивное событие - мощи заговорили!
Может, сильные эмоции это всё и вызвали? Плюс сдвиг по фазе от недосыпа?
Не успел я додумать, как шеф... разделился и, в буквальном смысле, вышел из себя. Точнее, из его бренной оболочки выскочил этакий полупрозрачный укротитель в соответствующей одежде, но почему-то в будённовке и с шашкой вместо бича. Пока он не начал махать ею, я успел прочитать выбитую насечкой надпись на клинке: "Корешу Иванычу от Сёмки Б.".
Сквозь пелену бредового видения глухо, как из тумана, доносилось вечное же, как нервный тик: "Уволю всех на хрен! Как потопаешь, так и полопаешь! Обленились, падлы, вконец - всё приходится делать самому!.."
Глянув на своих коллег, я увидел заячьи уши и хвосты, которые тряслись мелкой дрожью. Только светкина тигрица молча подметала пол хвостом, но на шашку не прыгала. Не скажу, как я это сделал и почему получилось, но через пять минут наш Амфибрахий осёкся, замигал обоими глазами, и укротитель поспешно нырнул в серый костюм хозяина, как в нору. Похоже, ему не очень понравился вызванный к жизни моим воображением Самурай в чёрном кимоно, выползший из меня , как грозовая туча. В общем, мавр сделал своё дело, можно гулять смело!
- Амфибрахий Иваныч, вот моё заявление об уходе! - решительно сказал я, жестом фокусника извлекая белый листок из дипломата, и шеф закрутился на месте, как подбитый танк... но подписал под суровым восточным взглядом моего создания. Наши редакционные женщины накалились, как печки-буржуйки, от возмущения - они не хотели, чтобы я уходил и оставлял их на растерзание!
Перед тем, как исчезнуть в райские кущи творческой свободы, я создал им Уборщика, смешного маленького человечка с бородкой, игрушечным ведёрком и совком. Он тут же замёл пепел отрицательных эмоций, густо покрывавший пол, и юркнул в розетку. Из-за стенки послышался удаляющийся жалобный вопль бедного Маратика.
* * *
По дороге домой я беспрепятственно миновал весьма сомнительного вида компанию, потому что рядом, как верный пёс, шагал Самурай и они его почувствовали. Неплохо бы, пожалуй, завести себе Ангела Удачи, чтобы он порхал поблизости, а мне бы постоянно везло... Но вначале - Муза, пока странная способность, чего доброго, не исчезла. Я, конечно, слегка опасался ревности жены - кто их женщин знает, ещё передерутся! Но, похоже, кроме меня, никто не мог видеть мои создания. Во всяком случае, моя Инна, несколько раз заглянувшая в комнату, где я колдовал, ничего не заметила.
Муза была симпатичной, полупрозрачной, тонкой, как свечка, девушкой, воплощённая хрупкость, как её и воспевали поэты - зыбкая, как сам воздух, она легко таяла от громкого голоса, звука или когда я раздражался, не находя нужные черновики на заваленном рукописями и книгами столе. Она терпеливо ждала, пока я откопал то, что искал, искупал с женой дочку и отправил их спать.
После этого мы провели с Музой наедине полночи. Когда я писал, её трепетный силуэт возле тёмного окна светился всё ярче, а моя рука, не останавливаясь, бежала по бумаге. Всё получалось, в отличие от предыдущей ночи. Может, это будет лучшим из всего, что мне суждено написать? Но я суеверен, ни слова о том, что не дописано до последней точки...
А теперь Чапай будет думать. Откуда свалилась на мою голову фантасмагория прошедшего дня?
Муза, разочарованная тем, что я не стал творить до утра, смотрела на меня с нежным укором.
- Творчество - сие загадка великая есть! - глубокомысленно сказал я ей, и она, стесняясь, спряталась за шкаф. Пожалев на секунду о том, что мои создания столь молчаливы, я откинулся в кресле т закурил. Огонёк сигареты плясал в полумраке, как светлячок, дым изогнутыми вопросительными знаками вытягивало в форточку. В лёгкой полудрёме ночной тишины задремало чувство юмора, в которое я прячусь днём, как в защитную оболочку... Вместо того, чтобы думать целенаправленно о сути происходящего, я почему-то предался праздным размышлениям о природе творчества вообще.
В самом деле, что заставляет человека не спать ночами, изводить море бумаги в попытках выразить себя, окружающее и, вдобавок, создавать несуществующих героев и целые собственные миры? Что заставляет человека страдать этой непонятной болезнью, чаще всего с младых ногтей и до самой смерти? Отказывать себе во множестве житейских радостей ради того, чтобы подрывать здоровье за письменным столом, думать не о том, чтобы любым способом заработать деньги, а об акте творения, тем самым кощунственно приближая себя к Богу? Может, потому и плата так велика: подорванные силы, иногда - ранняя смерть, посмертное собрание сочинений, орден за творческие муки...
Как нашкодившего котёнка, я сунул проснувшееся некстати чувство юмора Музе на колени. Нежно-зелёная в свете ночника парочка сидела на полу за шкафом и с осуждением смотрела на меня.
- Думай по существу, откуда мы взялись? - говорили их глаза. - Может, тогда и усовершенствования какие можно внести: платье там не такое прозрачное, причёска помоднее, шерсть пошелковистее и погуще... И дар речи, разумеется...
- Цыц! - сказал я в сердцах. - Это ж важнейший, может быть, вопрос для человека - каким ветром заносит семена творчества в его душу!
Но эти двое сбили меня с высокого настроя своим молчаливым неодобрением. Всё-таки хорошо, что разговаривать пока не умеют, житья бы ведь не дали. А то, что отвлекаюсь - это они правы, вяло подумал я, вырываясь из сонной абстрактности своих размышлений. Не иначе, высшие силы в сторону уводят, чтобы не прорвался к их секретам. Ты о себе думай, о себе. Как это у тебя получается? Раз - и выскочил, как чёртик из коробочки, Самурай! И хвосты у знакомых женщин не всякий способен отращивать... Так что, если о творчестве, то о своём. В нём, наверняка, и в твоей жизни - разгадка, а не в отвлечённом теоретизировании...
В голове моей проносились журавлиные косяки былых грандиозных замыслов, от которых неведомые охотники отстреливали по птичке.
Я хочу написать про Страну Снов, а мне нужно учиться, учиться, учиться, кончать институт - бах! Жалко птичку.
Фантастический роман про олимпийских богов - конечно, здорово, но жить-то на что-то надо? Давай к одной работе приплюсуем ещё одну, от перемены мест слагаемых ничего не изменится, кроме результата - отсутствия свободного времени. Бах! Ну вот и конец пришёл небожителям...
И ещё: с милым рай, разумеется, и в шалаше, но своя квартира лучше, и нужно за неё попахать несколько лет вместо того, чтобы писать о вечной любви. Трах-бах!
Наконец, тестя и тёщу безумно раздражает то, что от меня мало пользы домашнему хозяйству: огород важнее бессмысленного для их крестьянского сознания марания бумаги. Тра-та-та-та-та! Пулемётная очередь по всем потенциальным сочинителям, не только в меня...
Шеф для творчества - это вообще страшнее атомной бомбы.
Бреду уже по колено в убитых журавлях. Синица в руке - совершенно чужая мне по духу женщина, в которую я когда-то бросился, как в омут, и чуть не утонул в её нелюбви. Для неё толпы гостей всегда были важнее того, чтобы я что-то написал. А стихия нелюбви - неподходящая среда и для жизни, и для творчества. Только что вызывает неудержимое стремление вырваться из этого смертельного плена.
Впрочем, о чём спич? Я, кажется, опять не о том думаю. Кто-то Иваном Сусаниным уводит меня от главного - понять, как я дошёл до жизни такой, что мои фантазии стали оживать?..
Наверное, в самом процессе писания есть нечто магическое. Создавая в своём воображении образы и прикрепляя их невидимым клеем к бумаге, мы совершаем некое подобие магического обряда, во время которого вдыхаем жизнь в наши создания. Так Пигмалион, общаясь со своей безмолвной Галатеей, всеми силами души желал, чтобы её щёки тронулись живым румянцем, и таки добился этого!
С другой стороны, почему же со мной раньше не происходило подобного? Как сейчас помню, во времена глупой наивной юности напридумывал кучу зверюшек, которыми населил квартиру: лень, совесть, злость, - они, как кошки, обжили у меня дома коврик под батареей и ящики письменного стола, но ведь на бумаге же, а не в самом деле! Представляю, прилетело бы к кому-нибудь придуманное мной Маленькое Солнышко - совесть и надежда - в реальности, устроило бы пожар... Никакой ведь техники безопасности!
Откуда рождаются эти образы? Я думаю, всё-таки из меня самого. Как сон - небывалая комбинация бывалых впечатлений. Что-то из жизни - в преломлении моей субъективности... И сколько же я всего ухитрился накомбинировать за свою недолгую жизнь! Какое счастье, что окружающее пространство от этого не страдало, пока ещё "я не волшебник, я только учусь"... Или я просто не видел дела рук своих? Как наши редакционные женщины сегодня.
Вот это ни фига себе, товарищи! Выходит, у меня - не творческая лаборатория, а какая-то фирма по разведению призраков? Странники, рыцари, мёртвые города, сказочные страны... Интересно, почему я пошёл путём вымыслов, фантазии, а не мужественной дорогой сурового реализма? Почему бежал от быта, прозы жизни?
Может, мне скучно было копаться на помойке буден и душа моя знала, что для меня это - бесплодно и бессмысленно? В конце концов, "каждый пишет, как он дышит, не стараясь угодить"... И почему - не наше дело. "Так природа захотела". Наверху разберутся.
Боже, неужели где-то существуют все эти придуманные мной образы и миры? Нет, это невероятно. Хотя почему? Вот тебе, бабушка, и ноосфера Вернадского! На невидимом обычному глазу плане существуют целые сонмы призраков, которые незримо вмешиваются в нашу жизнь. Люди сами создают их и не знают этого. Я просто перевёл эти сущности на видимый, ощутимый уровень... Но как это у меня получилось? Или я схожу с ума? Или просто сплю? Только что-то уж очень достоверный сон - и никак не кончается. Наваждение...
А если всё это не грезится мне наяву, то как оживает? Ай да Сашка, ай да сукин сын! Александр Сергеич и Лев Николаич, наверно, скрипят зубами от зависти в Небесной России. Впрочем, что это я - у них это, наверняка, ещё лучше получалось. Может, вообще Софья Андреевна Льва Николаевича изводила из ревности к Анне Карениной и даже заставила бросить ту на рельсы?
Но я опять отвлекаюсь. Наверно, многое рождается благодаря нашим неосознанным желаниям, вырастая во внезапных стихах, неясных снах из неведомых и загадочных глубин подсознания - даже страшно себе представить, какая бездна возможностей кроется в них для человека. Не я ли, как Ихтиандр без воздуха, время от времени задыхался без любви, без свободного пространства для души, в котором только и можно творить? И тогда - спасибо, чувство юмора опять задремало - рождается что-то неясное, манящее и, кажется, несбыточное...
Прекрасная незнакомка,
Я с вами ещё не знаком,
Вы облаком тайны укутаны,
А также мечтою и сном.
Вы в розовом платье из выдумки,
Вы сотканы из стихов...
Разве не я написал это, выбравшись из коляски и сделав первые шаги - конечно же, к ручке с бумагой? В поисках прекрасной незнакомки душа блуждала вокруг меня эфирным двойником и распугивала эфирный слабый пол своим просто маниакальным максимализмом. Подайте мне ту вторую мою половину, неясный зов которой я ощущал всю свою сознательную и несознательную жизнь!...
Эхо этого зова я слышал везде: в книгах, грёзах и снах, - пытался материализовать в стихах, своим несовершенством оскорбляющих дух великих поэтов. Я влюблялся, простаивал под окнами одной девочки, дрался из-за другой... Я даже женился однажды, к сожалению, подтвердив на собственном опыте, что потребность в любви мы часто принимаем за любовь. Душа по-прежнему тосковала, нашёптывала, что где-то на этом свете, а не только в моих рыцарских сказках, бродит моя вторая половина, душа которой созвучна моей...
Прекрасная! Вижу глаза твои, тёмные, как ночь, волосы, раскиданные по плечам, и угловатые движения девочки-подростка, не знающей пока в себе женщины. Танцуешь ты одна в пустой комнате, и тонкие руки свои, как ветви ивы, изгибаешь ветром движения. А губы твои шепчут то ли стихи, то ли молитву... И светится изнутри тебя душа - чистая, как первый снег, как дыхание ребёнка... И вся ты - как свеча, светлая, устремлённая вверх и полная живого тепла.
И пляшет, ломаясь, по стене твоя тень - тёмная твоя спутница, передразнивающая твои движения. И меркнет твой образ... И нет мне покоя, пока я наяву не увижу тебя.
Я так сильно хотел этой встречи, что она просто не могла не произойти. Ты появилась в моей жизни. Я добился того, о чём мечтал. Туманный образ, будораживший воображение, неожиданно для меня самого воплотился в живом человеке, не созданный мной, но мною призванный. Фантазия вдруг вошла в реальную жизнь и смела прошлое бурным потоком, в котором было всё: и нежность, и боль, и безумные взлёты счастья, и новое рождение... И даже проза жизни, освещённая костром наших чувств, уже больше походила на поэзию - и я благодарен за это судьбе.
Может, это вообще лучшее, что я придумал в жизни - а, Пигмалион?
Вот она лежит в соседней комнате, и даже через стену я чувствую её лёгкое спокойное дыхание, с которым смешивается сладкое посапывание маленького человечка с изящными крошечными пальчиками - чьей-то будущей прекрасной незнакомки, ребёнка нашей любви.
У моей любимой в душе множество чудесных миров, не открытых пока никем, кроме меня. Любя и творя, мы будим в себе и в своих любимых божественные силы - не в этом ли суть прекраснейшего в мире наваждения творчества и любви?... Недаром ведь я пытаюсь, безуспешно пока, написать об этом, но смогу ли остановить прекрасное мгновение и выразить невыразимое?
Вот откуда, похоже, мой странный дар. Вот когда он обрёл достаточную силу. Вначале мучительно и медленно, но по проторённой дороге... И тут же я полусонно увидел неостановимо движущуюся ко мне вереницу желающих воплотиться сущностей. Вот они, попискивая и поскуливая, закопошились возле моих ног... Спасибо Самураю, которого разбудил этот скулёж: он пригрозил им, и они исчезли до поры до времени. Не будет теперь мне покоя, не так ли?
И ещё... Допустим, сегодня у меня хорошее настроения и я создаю Уборщика, Музу, Ангела Удачи или - счастливое будущее для человечества. А если у меня болит живот, если я не в себе и меня мучает мизантропия? Каких чудовищ я могу создать в таком случае?
Вообще воображение иногда ведёт себя, как лодка без вёсел, которую волны бросают, куда хотят. Вот пожалуйста: засыпаю и вижу улицы, дома нашего города, затянутые паутиной. К каждому из нас, людей, тянутся нити, за которые дёргают люди-пауки. Они вроде как охраняют нас и одновременно питаются нами...
Очень весёлая картинка. Пауки - это сторожа, что не пускают нас в другие миры. Вот я привлёк их внимание тем, что отцепился от своей нити... Сверху на меня медленно падает такое страшилище, что я мгновенно просыпаюсь, будто мне в лицо плеснули ледяной водой. И больше не могу закрыть глаза.
- Весь мир опутан невидимыми сетями, - по инерции продолжаю думать я, - а где-то в центре сидит Король-Паук и недремлющим оком взирает, не дёрнется ли где больше положенного хоть одна паутинка?... Что же я делаю, дурак! - доходит до меня. - Разве можно думать о таком? А вдруг?...
* * *
Измученный, я еду в автобусе: хоть и близко, нет сил идти пешком.
Утренний час пик миновал, можно даже присесть. Ни Музы, ни Самурая, ни задуманного Ангела Удачи. Никаких пауков, разумеется - надо поумерить разыгравшуюся фантазию...
Вот и сейчас чудится, что за спиной вон того гражданина в тёмном плаще что-то серебристое сверкнуло. Стараюсь не смотреть, побыстрее выскакиваю на нужной остановке. Ничего нет, свят, свят! И в редакции ничего не должно быть - ни тигриц, ни укротителей, ни этой привидевшейся паучьей гадости!
Подстёгивая себя, как схимник, этими заклинаниями, тем не менее захожу в редакцию проверить - и останавливаюсь, потрясённый. Всё помещение покрывает та самая паутина, которую видел во сне. Кончики нитей тянутся ко всем нашим. Редакция разгромлена, как будто по ней ездили танки, а на развалинах восседает самодовольный паук-шеф, огромный, как Шелоб из "Властелина Колец", и поигрывает ниточками так, что все совершают нужные ему телодвижения. Издохшая светкина тигрица валяется в углу, Машка мрачно сидит над почтой, машинистка строчит на машинке, как из пулемёта, вжав голову в плечи. Остальные прячутся в курятнике.
Осторожно огибаю серебристые линии.
- Сдаваться пришёл? - спрашивает, сочась ядовитой слюной, паук с мордой клоуна. На его мохнатом брюхе почему-то орден Красного Знамени, который дают только за боевые заслуги. Ах, да! Он же брал его напрокат, чтобы произвести впечатление на начальника военного госпиталя, куда ложился по блату!
Итак, наваждение продолжается. Ну, что ж, я напортачил, мне и расхлёбывать... Щёлкаю пальцами. Самурай выскакивает из-за плеча, и его двуручный меч северным сиянием проходится по редакции. Паучий орденоносец смотрит злобно, но железа опасается. Паутина разрублена, только - что за чёрт! - никто будто не замечает этого и не рвётся на свободу! Их устраивает существующее положение дел!
- Пауки питаются нами, но одновременно и охраняют нас! - вспомнил я. - Ах, вот оно что! На привязи привычнее и греет надежда - может, всё-таки не съедят? Ну, тогда прощайте, дорогие, и не поминайте лихом! А вам приятного аппетита, Амфибрахий Иваныч!
Свистнув Самурая и Уборщика, я покинул свою газетную альма-матер с её затхлой паучьей атмосферой, на сей раз окончательно. Краем глаза, выйдя на свежий воздух, я увидел порхающего возле меня маленького ангелочка с крылышками...
Удача уходит со мной, господа!
|
|