Гнёшься, клён? Нашариваешь в карманах
почки твёрдые, хочешь забросить их из горсти да под крышу?
Плаваешь в утлых лужах, как в лодочках оловянных
пьяные плавают. Плещешь веслом, стучишь по воде. Я слышу,

ты умудрился сегодня проснуться даже позже рассвета,
хлопаешь глазом, спиленным осенью тёплой под самый корень,
подманиваешь дворняг то хлебушком, то конфетой
и облик твой этим утром безмерно ленив, и вздорен

твой старческий лепет. Вижу, совсем ты прирос объятьем
к лачуге, которую полюбил однажды, да так и остался с нею -
стал её опахалом, и храбрецом, и платьем
и брошью на платье, и ожерельем, просыпанным ей на шею.

И мне, и тебе старик - если только мы - не одно и то же,
мешает ходьба вокруг, и как следствие - вечное хлопанье дверью,
и эхо любимых пальцев, звенящее долго на удивлённой коже
лица. Тебя, плюс к тому, ещё и ровняют. Роняют сухие перья

твоих одичалых мыслей на землю, вороны их собирают, гнёзда плетут, корзины,
всякую прочую утварь, нужную им по дому.
Тебя, старик, утомляют слова, голоса и зимы
до пустоты, до закрытых глаз, до оскомины в горле, которая, веришь ли, мне до тоски знакома.

Приподнимая фундамент, словно милую на руки, взваливаешь на корни
старую избу, и окна её слезятся, запотевая - ведь сердце её - как чайник
на старой плите - наполовину выкипело. От этого в нём просторней
на пару выпитых кружек, и на целую старость печальней.

Думаешь, дедушка - вот ты напился солнца, вывернул наизнанку
свой полушубок жёлтый, и заплясал, и сам тебе чёрт не дядя?
Думаешь - можно вот так встрепенуться, чихнув на мороз, спозаранку,
и встать у ограды, продягивая за бога ради

через неё огромную тысячепалую заиндевелую лапу.
Люди не кинут в неё - не достанут, а от неба чего ж ты хочешь?
Вот и звенишь сергьгою цыганской, вот и пугаешь бабу
случившуюся в проулке, и напугав, хохочешь.

Думаешь, можно? А ну если я захромаю тоже?
Выпростаю из куртки все руки, да шапку в хрустящую лужу брошу,
да намалюю ухмылку твою на своей бородатой роже?
Хватятся дома - а след мой простыл, завернулся с башкой в порошу,

и потерялся. Так вот и будем стоять, распахнув до пупа рубашки,
щуриться, веселиться, придуриваться, смеяться чему-то беззлобно,
лапать румяных девок за задницы толстые да за ляжки,
красить усы табачком печным, да размешивать небо руками, словно

небо - всего лишь чашка, полная голубого парного - кружка
тёплого молока, словно небо стоит на столе, а за ним все внучата собрались
словно сидишь ты ли, я ли - с ними, размачиваешь себе горбушку,
хмуря косматую бровь, и в седые усы улыбаясь.