Каждый день я надеваю на шею шнурок для банджо и выхожу на эту пыльную улицу. Это даже не улица. Это задворки, на которых пасутся тощие коровы среди скелетов выброшенных автомобилей.
Пепе уже сидит в старом кресле с ободранной обивкой. Здесь не бывает дождей и это кресло может стоять под окрытым небом еще и десять, и двадцать лет.
Мы все надеемся, что сегодня придет эта молодая чика и будет танцевать на твердой и пыльной земле. Пепе уже размотал покрывало и вынул из него свой тромбон. У Пепе тромбон медно-красного цвета, такого же, как и его лицо. Пепе никогда не чистит свой тромбон пастой, чтобы не стереть медь. Он только протирает красную поверхность тряпкой, и всегда хранит отдельно мундштук.
Я сажусть на пластиковый стул и проверяю как настроено банджо. Мы не разговариваем. Нам не о чем раговаривать. Солнце сейчас коснется белых чашек изоляторов столба и начнет движение к крыше большого ангара, в котором когда-то чинили маленькие самолеты.
Самолеты чинил Мигель. Он не любит смотреть в сторону ангара. Мигель несет свою гитару под мышкой, стараясь быть незаметным. Да, Мигель, с твоим ростом и с этой громадной гитарой ты очень незаметный...
Придет ли Дидо? Без барабана плохо. Придет, конечно. Он всегда приходит каждый день.
Эта чика с зелеными ногтями и сережкой в губе однажды оказалась здесь с босоножками в руках и стала танцевать. Мне было стыдно, что пальцы не всегда плотно зажимают струны банджо и они не звенят, а подхрипывают. Но если играет Мигель, то все нормально. Когда играет Мигель, то даже Дидо попадает в ритм.
Я проверил банджо. Тишина. Селенцио. Тишина подшептывает легким ветром то в одно ухо, то в другое.
- Как зовут тебя?
- Бебе.
- Что сыграть тебе сегодня?
- Pa mi casa.
Она поет и танцует, а мы шпарим на банджо, гитаре и тромбоне. И Дидо опять попадает в ритм.
Que no tengo miedo a que pase el tiempo
Sino que pase y se pierdan los recuerdos.
En silencio...
Даже если Бебе не придет больше никогда, мы будем здесь играть каждый день для нее.