У меня много имен: Интеллигент, Фига, Алек... Все они, они мои, но не одно из них не принадлежит мне по-настоящему, они привязаны ко мне, так же как и вся моя теперешняя жизнь. Я не одно из них - когда-то у меня было имя, но здесь оно ни к чему. Здесь не нужен паспорт, только лицо - твой документ. Сегодня я иду домой раньше, чем обычно - я устал. Порванный пиджак и сальные брюки с пятнами от мазута, спортивная олимпийка, синяя с красными полосками и одному мне понятной надписью "healthy spirit" Иду домой в порванных китайских кедах. Знаете, их там одевают только на мертвецов - именно такие кеды. Может быть я и мертв. Я не мылся уже месяц - кожу заменяет пленка сала, чуть с блеском; волосы, не стриженые волосы, их так много, но они посохшие по воде так сжались, что кажется, что я почти лысый. Я привык, было трудно, но все-таки привык. Я иду домой, я живу в норе под большим муравейником, но муравьями считают именно нас - тех, кто живет под ним. Я не Хоббит, нет. Хотя отчасти могу и быть им. Существо, такое чужое и странное, живущее на этой планете вместе с людьми, волками и гоблинами. Мы настолько малы, что нас давят даже дети не замечая этого. Дом, нора без дверей, но с окнами, без лестниц и лифтов. Мы сравнялись с животными залезая сюда, как змеи. Со стороны это похоже на рождение, так происходит. Я умер и сейчас в комнате, часть большого механизма, основная его часть, прошитая все и этими металлическими жилами и венами, артериями. Здесь влажно, темно. Уютно. Она постаралась - Рыжая. Я ее называю именно так, но в прочем какая разница. Рыжая - ей, я не знаю сколько, но по виду все 45 - а можно ли по нашим лицам судить о возрасте? Можно ли вообще по нам, о чем-либо судить? Она уже год носила одно и тоже черное платье, было ли оно черным, под всеми этими швами от белых ниток. Одно платье на год. Не стиранное год нижнее белье - упрек в неаккуратности?
Три кровати, один стол, одна лампа и плита. На ней кастрюля, единственная, заменяющая себя и чайник. Приходилось варить суп - мыть ее, ставить чай - споласкивать ее, варить кашу - мыть посуду... Сев на кровать никто не подбежал ко мне лизать пальцы, чтобы его погладили - в кастрюле кипел суп. Пятая за месяц собака и пятый за месяц суп. Она спросила у меня, принес ли я что-нибудь, в той веселой манере, которая перебьет все и застрянет в мозгах, как щепка в зубах, не стань ее сейчас. Еще несколько минут назад, я переворачивал баки с мусором, роясь в них. Доставая пустые стеклянные бутылки 0,5, недоеденные кусочки еды, вещи и хоть что-нибудь. Сегодня и в правду был на редкость удачный день - тридцать бутылок, один пакет с "оберткой" от картошки, маленький радиоприемник, полурастаявший брикет масла, два гнилых яблока, бутылка выдохшегося одеколона для Михалыча.
Район разделен на 9 частей - здесь промышляют девять семей, мы пятая. И нам досталось 18 домов со всем мусором и три свалки, одна у торгового рынка - это большая удача. Есть и одиночки, их довольно много - я их часто вижу валяющихся в отбросах, без жизни. Мы семья. Она спросила, и я ответил ей, только открыв рюкзак и выложив его содержимое на пол. Одеколон для Михалыча - старик, он научился пить все: одеколон, гидролизный спирт и даже ацетон, все это делало его мрачным и худым, кожа черная, но не от грязи, ввалившиеся в череп черные зрачки глаз. Это погубит его, но отсутствие этого сделает это еще раньше. Я привык к ним, так же как и привык ходить по утрам в "универмаг". Только скажите, что вы без нас обходитесь.
Я так думаю, потому что не трезв, в коем состоянии нахожусь уже семь лет не сделав ни глотка спиртного.
"Синие" не знают, что мы здесь живем, еще не знают, но жильцы уже собирают подписи. Я их понимаю - мы живем в их доме, в их организме. Насморк - порождение простуды, для них наоборот.
Когда я проснулся, рыжая накрывала на стол. Здесь было много вещей чем можно было занять себя - три из них, самые важные и значительные, это спать, работать и есть. Это для меня, если смотреть на происходящее глазами Михалыча, то спать, пить, его работа и совокупления - вот что убивало время. Я хотел только спать и есть. У меня не было секса уже семь лет, может больше, можно сказать, что я бросил, хотя и хотел. Бывали ломки, треск в паху и ной в заднице - незаглушимое желание есть. Еда и зрение, вот что заглушало, преграждало кровь, забивало клапаны. Рыжей и Михалычу было все равно, но я не животное. Нет, животное которое понимает что оно животное и пытается всеми правдами и не правдами доказать обратное, хотя бы для себя. У меня получается.
Михалыч как истинный семьянин, ел суп, пропуская одну за другой рюмку одикалона. Она смотрела на него, любила, болтала всякую чушь про Вальку-бомжиху из 53 квартиры... Я молчал и ел суп, на меня смотрел глаз, все такой же приветливый и верный глаз. Новая глазная пазуха из металла была слишком велика для него - мне показалось это смешным... Страшно-смешным. Мне было не по себе, сняв пиджак, я закрыл "дверь" картоном. Никакая другая фраза в моей жизни сейчас не звучала настолько успокаивающе как "спокойной ночи", единственная надежда на завтра, на завтрашнюю вечность. Никакая мать не сможет внести в это "Спокойной ночи" столько, сколько вкладываем мы. Я усну через десять минут - пять минут на нахождение удобства, три минуты на прослушивание сдержанных криков Рыжей и Михалыча, две минуты для 7200 овечек. Именно столько мне нужно чтобы уснуть. Иногда этих белых шкур бывает и больше, но баланс и гармония во мне берут верх - молодые, еще не высохшие, становятся на ноги, старые - падают на них, уже засохшие.
Идет обратный отсчет - 7199, 7198, 7197... 1 - и я просыпаюсь. Еда по утрам слишком дорогое удовольствие и ты идешь к ржавым кормушкам у подъездов. С утра здесь мало что бывает, ну а если и бывает, то это стоит миллионов. Рыжая говорит, что этот мир создан для нас - "мы птицы" - говорила она. Все эти кормушки, ночлежки и кормежки бесплатной дрянью - ни это ли доказывает ее правоту. Зачем мусорки выдвигают из шкафа мусоропровода? Для того чтобы машины забирали мусор - нет, для того чтобы мы его ели. Три бригады мусоросборщиков, рабочий день с 6 до 17, под их контролем тысячи "банок", иной раз они не появляются здесь неделями, зато мы...
Мы птицы.
Я вспомнил, как отец учил меня кататься на велосипеде. И у меня была жизнь. Эти летние, теплые удары ветра в лицо, слеза... и как следствие отбитые асфальтом колени и сон уставшего ребенка. Стягивающая боль запекающейся крови - у меня была семья, я был не один. Воспоминание о том чего, как кажется, никогда не было. Я упал от туда и ничего не отличает меня от всех их на верху, здесь. Только моя одежда, образ жизни и запах перезрелой, гниющей крови. Неужели я хотел этого от себя? Меня столкнули, я не сам.
Первые два года было сложно - неудобство, смущенность, отвращение, боязнь, побои, болезни, грязь, вонь - привыкаешь. Я познакомился с Рыжей. В одиночку здесь не выжить, мы понимали, нам нужна была своя территория, мы понимали и это.
Потерять все за один день, проснутся в канаве с кровоточащей надеждой за нагрудным карманом. Я думал, что убью себя, но думал что уже мертв. Не хотел умирать снова - я нашел новую семью.
2
С тех пор я поменял много одежд, домов и лиц. Их было так много, что я не помню, даже было ли все то первое моим.
По старой дороге, вынимая пыль из ее морщин, от одного бака к другому, вглядываясь в блеск воздуха в поисках пустого стекла - весь мой день. Но бывают и "развлечения" - пара другая ударов в челюсть, по животу, почкам, ребрам. По моей челюсти и почкам, по моему животу. Я даже разучился бояться, чего? Это даже приводит тебя в чувство, соединяет тебя и тот не далекий мир. Краем глаза - размазанный шлейф руки, такой же быстрый, как и боль; встреск и секундное онемение от которого не отойдешь, потом - уже не видишь, но чувствуешь. Но то разве боль, она ничто. Взгляни на меня - вот боль.
7199, 7198, 7197 ... 1 - она последняя, не долетает до края забора и падает, она не расстроилась, она отвлечена запахом. Дура, поверила, что домой вернулся. Такой запах, впился в воспоминания и отобрал из него все самое лучшее. Такой домашний запах. Жалею о том, что открыл мои запеченные глаза - все тот же чулан! У плиты стояла Рыжая - резала настоящее мясо. Михалыч спал. Я и не знал к чему такой шик, в первый раз я остался в замешательстве - я не знал сегодняшнего числа. Но не мог же я проспать столько - мы, из всех праздников признаем только Новый год - уснул летом. Я не вставал, пытаясь понять, и только наблюдал за ней: чистое белое платье, новая прическа, уставшие движения. Я должен был догадаться. На правой руке Рыжей не было безимяного пальца, за место него откусанная часто фаланги. Когда люди кольцуют себя, то обязуются хранить любовь в себе вечно. На том пальце когда-то было золотое обручальное кольцо и видимо кто-то пожелал оставить свою любовь при себе, свою жадность и притворство в ней, отрубив ей палец без имени. Михалыч рассказывал, что когда-то Рыжая была просто счастливой Надей - квартира, работа, семья и в ней хороший муж и подрастающая дочурка. Потом муж запил, его выгнали с работы, и рай погрузился во тьму. Счастье мираж. Он начал ее бить, выгонял из дома. Подрабатывал тем, что просил милостыню и кражей там, где только можно было, а через год у него уже целая индустрия по попрашайнечевству с ним во главе. Но до этого пьянки и драки с женой и друзьями. По ночам он скулил и дергал ногами, а когда бодровствовал мог загрызть тебя до смерти. Он стал самой могущественной семьей в районе, но во всем благодаря дочери. Не то слово - благодаря, он животное. Чтобы расширить свои владения нужно было заручится поддержкой со стороны "шишкастых" дядечек. Их интересовали деньги, но муж не мог им этого дать, но желание власти... Это все. Дочку звали Машей. Каждую неделю, после обеда он брал ее за руку и вел в гости к "хорошему" дяде и забирал оттуда только вечером. Рыжая сопротивлялась, пыталась убить его, в ответ ее прибивали ладонями к стенке, кормили стеклом, били молотками, насиловали - каждую неделю по надругательству, каждую неделю по килограмму боли в душу и по клочку несчастной земли и власти. Был день, когда ему захотелось купить себе пиджак, новый и дорогой - денег не было, а кольцо не снималось - руки и пальцы распухли от гвоздей и побоев. Тогда она, расплескивая кровь, взяла девчонку и убежала из дома под смех мужа. В тот же день и отдала ее в приют. Ей было 7 лет. А сегодня ей четырнадцать, но рыжая не обнимет ее, не прижмет к груди, не поцелует - она в праве от себя только смотреть на нее. Как два часа назад она родилась.
За этим "праздничным" завтраком, она рассказывала, что была в приюте, но свою дочь не узнала, что она подросла, что учиться хорошо, что она хочет быть врачом... Говорила, говорила, говорила. Иногда это помогает - глаза плачут, губы смеются. Все что осталось у нее от дочери - это потрескавшаяся, навидмокрая фотография. На ней ей шесть лет. Большие белые надломы на серебреной корке фото - мозаика. Я не видел на ней ни лица, ни ее одежды, только белые и желтые пятна, конечно для Рыжей это было к лучшему, окунуть свою память и любовь в это изображение, достать их с капающими, с тянущимися вниз слезами. Никто не говорил, все боялись сказать что-нибудь не то, что-нибудь смешное или чересчур грустное. Даже, по-моему, шум улицы и труб разделял этот страх с нами, я не чувствовал своего дыхания. В моих руках была вилка, а перед глазами уже чистая тарелка; я сидел на табуретке со сломаной ножкой и треснувшими целыми; сидел за перекошенным деревянным столом, от которого разило водяной, перепрелой тиной; кастрюля, когда-то белый кусок алюминия, отходил от жара, и видимо страдая от ожогов, отходил от боли; свет забиваясь в каждого из нас не находил ничего на что можно было бы облокотиться - кажется что я вечно сижу здесь. Рыжая говорила, что когда-нибудь вытащит ее оттуда, но в глубине своего елебьющегося сердца молилась о том, что ее Кровь забыла все, в том числе и про свою мать, навсегда забыла. Она была бы счастлива сейчас, если бы была уверена, что ее дочь никогда и не вспомнит, и когда-нибудь произнесет ее имя в глаза с любовью другому человеку. Счастье. Сейчас, среди всего этого бардака, чертового бардака, я не уверен в том, что мы переживаем все это по-разному. Ни одна семья не способна на такое - одночувственнось, нигде - ни здесь, ни там на верхних "этажах". Будь у нас достойных шесть стен и настоящая дверь, то мы были семьей, всем-семьям-семья, что мешает этому сейчас - ничего. На самом деле мы и сейчас такие же, а зачем шесть стен?
Мы достаточно прилично одеты, кстати. Несмотря на запревшую кожу и стертые ладони, мы носим самое лучшее, аккуратно носим. Почему? - потому что знаем, что не сумеем найти лучше и что не сумеем постирать, что нам в этом еще и спать. Мы единственная семья в этом роде, которая лишена всяких там насекомых, бактерий и ужасных болезней... Одна правда есть - педикулез, но для нас это звучит как кариес - маленькие черные семечки у тебя на голове. Будь у нас душ, то мы бы затерялись в какой-нибудь толпе обывателей и для убедительности поддакивали их проблемам.
Но, сегодня никто не собирался никуда идти, после завтрака все разбрелись по своим углам сохраняя тишину. Также и уснули.
3
Отец говорил - "не перепутайте, она этого не переносит". "Да, мы поняли. Успокойтесь все будет хорошо" - говорили они, увозя мать на белой коляске в никуда. Мое появление обещалось быть очень и очень болезненным - один кубик серокислой магнезии. Они перепутали, и боль от моего рождения длится и по сей день. Отец любил повторять, что во мне всегда будут две жизни, две его любимые жизни; что время не убьет ни одну из них.
По радио говорили, что будет жарко, что купальный сезон уже в полном разгаре. Нужно помыться. Зимой оставаться грязным это такая же необходимость как носить меховую шубу и валенки, укутывать себя в одежде. К тому же такая необходимость часто оборачивается неизбежностью, где можно помыться зимой? Только тогда, когда у тебя есть деньги, что бывает очень редко, ты забираешься в общественную баню высыпаешь горошины белых и желтых денег, говоришь "нет" и корчишь недовольное лицо отвечая на вопрос о бомжестве - успевай только тереть себя куском нитчатой сумки, приглядывай за тем, как на тебя смотрят - половина из них уйдет не дожидаясь моей чистоты.
Неделю назад я нашел новые шмотки: чуть поношенный пиджак, белую-не-белую рубашку, брюки и летнюю майку. Ну и еще три пары носков купил. Взяв тазик из пожелтевшей пластмассы и вихотку, и кусок мыла я пошел в ванную - на пляж.
Жаркая лекционная наполненная спревшим, влажным воздухом, под шепот и срежет шариковых ручек жирный кусок сала читает с книги лекцию по биологии. Скучно и уныло произнося слово за словом, перелистывая листочки, оставляя по углам влажные пятна. "Лимитирующий фактор" - говорит он. Что ты знаешь о нем?! Территория, заброшенная песком у кромки водяной полоски - вдавить свою ногу в эти мелкие камни, нарушить покой Simia troglodytes греющихся на солнце. Я падаю, легкая тошнота пробегает по моему желудку, роняю каплю крови вровень с тем камнем, который еще секунду назад был в руках одного из этих обезьян - для них опасность миновала, я сплю. Вода с легким застойным запахом копошится у меня в волосах - разбудит меня. Перебравшись на косу, на горб дна из ила и песка, я сожгу старые вещи и постираю новые. На моей коже столько нагара и сажы, толстой пленки сала, в пору сравнивать себя со сковородой небрежной хозяйки. Счистив с себя все это песком и вехоткой с мылом, я ложусь на землю - мои глаза в цвет неба. Я младенец, я дышу бризом и запахом догорающей плаценты с права от меня.
4
-Смотри-ка, бля. Мы такие же, как и они - прозвучало улыбающиеся бормотание Михалыча.
Михалыч - он много пил, но я никогда, за все семь лет, не видел его пьяным, возможно из-за того, что он был всегда пьян. Если бы я увидел его, будучи ЧЕЛОВЕКОМ, я бы подумал что он простой умиротворенный старикашка, отбившийся от рук своей захудалой, тощей старушки, которая что и дело гоняет его за выпивку. Такой слегка небрежный вид, не бомж - я бы так не подумал, но только из-за того, что от него за несколько метров разило одеколоном. Проще говоря, вся вонь, впитавшаяся в его потертую одежду тонул в недорогом запахе парфюма. Я бы смотрел на него, будь жив мой отец, такой благополучный и не подозревал о том, что он живет в подвале 9-этажного дома. А если бы и знал, то никогда бы в мою ничем не искушенную голову не пришла бы мысль о том, что у него когда-то была нормальная жизнь. Да, была. У него была жена и три дочери - счастливый отец. Он, работая непоклодая рук, на стройках первоклассным бригадиром - все на благо семьи, и он был счастлив отдавать все свои сила за копейки, на которые покупал всякую чертовски приятную для дочерей мелочь, не забывая при этом об их матери. Но простая неосторожность и непредусмотрительность заставила его уйти далеко от идеалов - три метра глубины и смягчающих удар бетона, все что он помнил из того момента - это коричнево-ржавый штырь перед его глазами. Он мне говорил что думал, что один из них или может быть несколько их стало дополнением к его телу, но он ошибся. Простая травма позвоночника, и просто ампутированная нога. Сейчас он, конечно, говорит об этом еле здержывая улыбку, пытающаяся натянуться на все его лицо, но, по-прежнему сожалея о своем эгоизме, который просто перечеркнул всю его жизнь. Он стал инвалидом - обузой и, как ему казалось позором в самом чистом представлении о нем, и конечно проходя через все это, он не мог не душить свою боль. Ему хотелось убить ее, но простой взгляд на сглаженную коленку без обязательного продолжения заставлял его топить свои чувства в крепкой воде, все больше зацикливаясь на своей жалости к себе. Когда стреляешь в невидимку в закрытом бетоном пространстве - рикошет. Пуля многие годы огибала углы, срывая бетон со стен, потом она не одна, их тысячи и последний поворот этого роя и последняя цель - сам ты. Жена и три дочери уехали из города, оставив квартиру и диван, мягкое воспоминание о прошлой семейной жизни. Потом - он никто без работы, семьи, детей и жилья. Я не видел его пьяным никогда, потому что он до сих пор в стадии протрезвления от этого кошмара. К удивлению своему он нашел себя очень быстро в этом мире, в котором и посей день. Сейчас, мы идем на его маленькую фабрику. Из бродной массы можно получить чистейший спирт просто перегоняя его по "холодной" трубке. Михалыч это использовал, нет, он не делал спирт или паленую водку - нечто большое, за чем тянутся люди, за не тошнотворным забвением. Маленькая фабрика в пяти километров от елезаселенной деревушке с названием "КраснОе", в заброшенном убежище стояли склянки с "продуктом" и небольшой, совершенно не хитрый аппарат. Раз в неделю он приезжал, сюда оставаясь здесь на две рабочие недели, фильтруя, перегоняя и замешивая его новое изобретение. Это комната "тухлых грибов" с большим чаном бродившего "варенья" - пять килограмм дрожжей, корки цитрусовых, яблок, картофеля, злаков, сахарной свеклы и, в общем, всего не живого что умеет гнить. Этот небольшой приусадебный участок не далеко у входа - 10гектаровая плантация конопли - все, что от нее нужно это сок. Чистый 100% спирт плюс сок конопли и пачка демедрола - все это составляло его бизнес. За бутылку этого зелья, каждый третий куражист готов был выложить 300 рублей, Михалыч в год делал около 1000 бутылок. Не плохой бизнес для бомжа. Сам свое изобретение он пробовал всего лишь раз, испытывал - три дня он был ребенком, четыре дня он проспал в одном положении и на пятый день снизил процентное содержание наркотика до минимума.
Это было обязательным - раз в неделю сесть в автобус и, доехав до конечной остановки, уйти в тайгу на пять километров. 100 бутылок "чебурашка" - наш груз, тоже обязательный, они будут наполнены и вскоре выпиты. Мне приходилось оставаться на одну приезжую ночь, что, конечно, убивало меня до поры до времени - путь пустяшный, пусть и по лесу, но Михалыч с маленьким тканевым горбом за спиной опираясь на свою клюку, путаясь в траве и постоянно падая, и теряя свою-не-свою ногу, делал его за 7 часов. Если учесть что на автобус требуется столько же времени - 7-6 часов, то добирались мы до туда заполночь. Утром я ясно дело уезжал, оставляя старика один на один со своим делом. Я бы мог оставаться и помогать ему, но мне не улыбалось кормить свой желудок пустотой - его 60-летний желудок был готов к этому, но мой...
Это был "третий" уикенд и 14-часовая прогулка. Он как всегда ехал, смотря в окно неперестовая бубнить что-то себе под нос, иногда срываясь с места бросая на меня взгляд с просьбой подтвердить его глубокие бормочущие рассуждения - я с умным видом предпочитал поддакивать. "Да", "Конечно, как иначе!", " Ну, я думаю что да" и т.д. - мой выбор фраз не зависел ни от чего, просто вылетали с должной и нужной интонацией сами по себе. Я молчал, в последнее время не думал ни о чем, надоело... А старик все бубнил и елозил свою пластмассовую ногу по полу, иногда бросая в воздух громкие реплики, типа: "Да козлы они все!", "Представляешь?", "Нет, с этим надо что делать". Сегодня он рассуждал о миллионерах, я знал это, хотя не понимал ни слова. Он говорил о толстосумах не забывая конечно про себя, даже, по-моему, пытался причислить себя к ним и довольно успешно.
Так будут выглядеть мегаполисы после великих катастроф - окруженные лесом, единственно оставшиеся в живых два калеки стоящих перед входом в заброшенный метрополитен, теперь наполненный не людьми, а крысами и хламом в память о вымершей цивилизации. Я перед будущим, опуская в него глаза и руки, умываясь. Я в настоящем и передо мной завод Михалыча. Зачем двери там, куда и с ними можно пройти, вдоль по темному туннелю вниз, задевая острия наточенных бетонных ступеней; зачем здесь свет, если и с ним ничего не видно.
Случись бомбежка или землетрясение мы почувствуем вес этих стен, последнее что услышим - это треск своих же костей... Это дом хрупкой надежды на спасение и выживание, возведенный в земле в мирное время от которого он больше терял силы, нежели от войн. День, проведенный здесь равнялся недели - ночью воздух метаясь по отсекам натыкаясь на забитые пылью вентиляционные шахты, сгущался и брался комками, которые застревали в горле при каждом глотке этого киселя. Я не находил лучшего решения как спать у входа, на ребрах лестницы, то и дело вызывая смех у Михалыча и его двух старо-мертвых напарников. Два помощника живущих здесь и следящие за заводом в отсутствие хозяина. Но это не единственная их обязанность. Один из них, я никогда не мог запомнить их имена, настолько трудные самопридуманные имена... один из них был упаковщиком, другой торговым агентом, продавцом этого товара. Вы и представить себе не можете, сколько могут отдать Simia Troglodytes за плоховымытую бутылку этого зелья. Возможно, только потому, что это было опасным и противозаконным, данный объект был строго засекречен и вывоз товара, также как и его приготовление, напоминало обращение со сверхсекретным оружием стратегической важности, оружие против реальности от которой спешили отделаться многие и иногда у них получалось убить ее полностью, правда, вместе с собой. Но, несмотря на возможные столь серьезные осечки они по прежнему покупали его и совали дуло бутылки себе в рот спуская глоток в себя.
Работа умиляла Михалыча, здесь он был другим - зеркальное отражение по всем двум плоскостям. Он пел песни, про которые забыла даже злопамятная история, танцевал, вычерчивая па своей пластмассовой ногой по тонкому слою пыльного песка, скакал от аппарата к аппарату отпуская толькодлянегосмешные шутки, забывая о разделении на ночь и день... Наверное, это был тот Михалыч которого знала его жена и дети, которого привыкли видеть его "верхние" друзья, который сам забыл какой он сейчас. Стоило только бросить на него взгляд, как тут же он вернется к тебе в образе Волшебника из страны ОЗ. Его корзину принесла беспечность, а эгоизм разорвал шар в клочья... Он был умен и мудр и это заключалось в его неопределенности в молчании, он не умел говорить, но я уверен, что если бы умел, то мир бы тонул в его философии. Я говорю это, и это правда, хотя и не слышал от него ничего кроме ругательств.
В перерывах между хорошим настроением он выходил на улицу, доставал беломорину и, сделав губами крест на ее трубке, зажигал ее. Он садился на землю, поджав и обняв колени руками, смотрел на звезды и пускал слезу вслед дыма за жизнь каждой из них. Для него они были совсем рядом, он чувствовал их близость и дыхание у себя на лице и, смущаясь, как бы дожидаясь поцелуя от них он отводил глаза и говорил с каждой из них. Я слышал его голос, без той хрипоты и выплеска эмоций, не похожий на его прежний. Я думаю, что он молился, что он был в больших неприятностях. Знал ли он тогда что будет услышан, что будет спасен и что убьет Рыжую разделяя ее от себя навсегда.
5
Я возненавидел этот день еще тогда, когда проснулся - недели прошли и к вечеру мы ждали Михалыча с деньгами. Живя, теряясь в годах, месяцах неделях и минутах я буду чувствовать это число и час, эту завершающую круг точку, всю жизнь. Прокручиваясь, она крупная и жирная севшая на "обруч", вращаемый мной, будет бить меня по ребрам в одно и тоже время до тех пор, пока не сломает все во мне, до тех пор, пока я не сдохну. Не долгое ожидание перед ударом, легкий страх и вызванная им диарея, пекло в груди. Я шел по тротуарам собирая бутылки, щедро поставленные гуляющими и пирующими, заглядывал в мусорки и ловил больные взгляды прохожих и мне казалось, что они все про меня знают, но им смешно. Мои чувства, мой дискомфорт заставляют их смеяться, ну что ж и мне смешно. Мне страшно остаться одному, мне становиться еще страшней от этого чувства, от этого ожидания. Я бы не назвал себя несчастным человеком, только отчасти несчастным. Та маленькая половинка, деготь в моей душе - это часть большой ненависти ко мне и к нашему миру. Я был бы покрыт этой черной жидкой сажей и был бы вымокан в перья, если бы я был один. Иногда мне хотелось ощутить липкость и вязкость кожи, посмотреть как это, но только для того, что бы оправдать, подчеркнуть свое бездомное положение; только для того чтобы все эти люди не зря выкидывали свою ненависть на меня, зря не тратили свои перья, пытаясь окрылить меня. Сколько раз мне хотелось умереть, но их безразличность к этому меня переубеждала, их безжалостность вставляла мои ножи в ножны. Я ходил по этой жаре и боль в желудке и груди впивалась в мозг - я не понимал, что я делаю, не следил за происходящим. Я заглядывал в мусорные баки и брал то, что мне совершенно не нужно. И когда мой рюкзак незаметно для меня наполнился всякой дрянью, ощущая тяжесть и немоту спины я все же не переставал ходить и чего-то там искать, убеждая себя в том, что нужно что-то найти, иначе мне "дома" лучше не появляться. Искать ничего - как бы ты это не искал, как бы оно тебя не искало ты все равно останешься ни с чем. Такой оборот дела меня вполне устраивал - мне не хотелось возвращаться в свой подвал. Но пришлось, но не для того чтобы переночевать, но для того чтобы заткнуть пасть боли, вернуться и застать все на своих прежних местах.
И вот я в своей пещере, дома. Бывает ли так, что молчание порой говорит больше чем болтовня. Что один взгляд может сказать и причинить чувства больше, чем волна звуков. Тишина, маленький тощий комок лежащий на диване, накрытый одежкой; ножки стула, вдавленные в твердый пол, не от веса тела Рыжей сидящей на нем, от веса ее горя и дрожащих слез. Один лишь взгляд на эту больничную композицию сломал челюсть моей боли. Кровать и перед ней Рыжая, ее щеки на ладонях, локти на коленях, она разобрана по частям..., таз с кровью и красной ватой. Мне не хотелось в это верить. Рыжая повернулась ко мне ни на секунду не задерживая на мне взгляда, не меняя своего положения и вернулась на "комок" качая головой.
Утром Михалыч отправил весь товар на продажу и как обычно курил сидя на земле. Кому-то очень не нравилось его предприятие, его не участие во всеобщей подачи налоговой декларации. Ему грозили расправой - либо закрывай, либо плати. Он выбрал первое, но все же продолжал работать. Три шкафоподомных бугая били его не переставая минут десять, потом устали. А когда отдохнули, напомнили о его долге перед "отечеством", напомнили про ощущения ломающихся костей, и так, между прочим, подарили себе его ухо. Так работает налоговая полиция. Михалыч, полумертвый, чувствуя тепло, ложащегося на спину огня из его завода, дополз до автострады за каких-то четыре часа и был подобран кем-то и довезен до дома. Рыжая увидела его - лицо как мягкая синяя шляпка дождевого гриба, рука, висящая с плеча как кусок влажной ткани и порванная одежда, замоченная и вставшая колом от въевшейся в нее крови. Она кричала и плакала, но Михалыч не видел ее и не слышал, он даже не понимал где он.
В оцепенении я, сбросив рюкзак сел на кровать и мгновенно, без счета уснул уставшим. Без счета и проснулся.
Я проснулся и даже не заметил этого, я, как и не засыпал - просто моргнул. И передо мной тот же вид: лежащий "комок" на диване; Рыжая, слившаяся со стулом, замершая в том положении, в котором мой предсонный взгляд ее оставил. Теперь я не находил разницы между ней и стулом - один комок черной тени. Я бы не узнал людей в этой комнате, если бы не вырезанный квадратом свет на полу не подсвечивал лицо Рыжей и седо-красные волосы Михалыча. Мне даже показалось, что за несколько часов моего отсутствия она постарела лет на десять, и даже может быть умерла, сгнила и засохла - тронь ее и она рассыплется в серо-белый прах.
-Он умер. Три часа назад. Он даже не попрощался, не мог.... Шел бы ты Алек. Мне придется идти в ментовку, ты знаешь еще на тебя повесят. Иди. Потом встретимся. Хочешь попрощайся.
-Он уже ушел....
-Иди. Давай время идет. Забирай все что нужно и проваливай.
-Ухожу. Будь там помягче.
-Я знаю... Давай иди!
Не знаю, что было у меня в голове когда, еле перебирая свои голодные ноги, я шел по влажной от росы дороге. Куда шел не знал, но догадывался - понял только тогда, когда открывал дверь в подъезд дома что стоял напротив нашего. Для чего я пока не знал. Свет, проходящий через тысячи кадров и ложащийся на обратную сторону моих глаз, загораживал все то, что хотел видеть. Пленка забивалась в мои мозги, скомкивалась и изредка плавилась, теряя эмаль, капая ею - она соленая. Такой дешевый фильм, но с таким большим сбором слез. Это как дурной сон - просыпаешься от него и думаешь, отделался, но в голову залили свинец и он застыл раньше, чем успел открыть глаза. Голова такая тяжелая, что готов расколоть ее о любую попавшуюся стену или булыжник и достать то блестящее, надоедливое неровное ядро.
"Отлет души Михалыча" - я даже не волновался за него, может быть даже был немножко обрадован. Обрадован так если бы он уехал на Гавайи греть пузо и таскать девок к себе в номер-люкс.
После просмотра, уже поднявшись на крышу дома и уставившись на нашу "дверь" я было подумал, что смерть Михалыча - самоубийство. С другой стороны если бы никто не рискнул убить старика, то он бы сам попытал счастье и можно с уверенностью сказать что не безуспешно.
Я видел, как уходила Рыжая в строну Ментовки и спустя час видел машину милиции и скорой помощи. Всего не больше двух часов - я даже не успел устать. О себе я сейчас не думал, а тем более о старике, я даже ему чуть-чуть завидовал. Мое беспокойство ограничивалось расплаканным чуть подтекшим и смазанным лицом Рыжей. Ей ничего не грозило, но ее мысли, сердце и руки, уставшие и потертые от потерь, могли вполне убить себя.
6
Все что происходило со мной все эти долгие семь лет вряд ли можно назвать отвратительным или унижающим, вполне это можно сравнивать с обычной жизнью. Многие, имея то, что я не имел тогда, могут отпускать свою зависть с поводков. Я был вполне счастлив и свободен, но ровно настолько насколько мог себе это позволить. Если отбросить все то, что заставляло чувствовать себя животным, а вернее сказать бездомным, вшивым псом, то я был как все. Благодаря Михалычу у меня были деньги, достаточно, для того чтобы задумываться о том, сколько и куда уйдет, благодаря Рыжей у меня было неплохое трехразовое, пусть монотонное, питание. Еще несколько аппетитных штучек для слюноотделения "чужих собак" - любовь, дружба и то, что я менял свое мнение, на происходящее не задевая их каждый день. Ну а если быть честным я просто чертовски устал от себя....
Тот мой последний провожающий взгляд вслед Рыжей был действительно последним. Прокручивая киноленту с других глаз, я выяснил, что она призналась в убийстве. Действительно ли она призналась или ее заставили - тайна, которая после допроса болталась еще час на связанных шнурках и ремне, перетирающим грязную шею и стягивая гортань до кашля. Только потом в своем кармане я нашел письмо, адресованное мне - Рыжая знала что делала, но все же поступить так значило отрицать всю нашу любовь к друг другу.
Это мягкий, белый конверт, для международных писем. Три марки, небрежно наклеенные в угол, указание адресата и отправителя, и дата вместо почтового индекса - все так, как будто письмо, пройдя через тысячу рук, машин и пакетов очутилось у меня в кармане. Письмо с другой стороны света, столь небрежно написанное сточенным, жирным карандашом:
"Алек, дорогой мой Алек. Извини за то, что не говорю с тобой, а написала. Просто боюсь, что ты меня отговоришь от того, о чем думала еще тогда, когда оставила Машеньку в приюте, еще тогда я думала о том чтобы уйти. Но я не хотела делать это сама, мне страшно, а другие трусы они не то чтобы просто убить, посмотреть не могут. Всего-то, что может быть проще. Но я передумала, ты не волнуйся, сейчас у меня другие планы, извини что ты в них не входишь - просто я тебя люблю и мое присутствие рядом с тобой, как мне кажется, еще больше затруднит твою жизнь. Михалыч, хоть и не говорил что-либо всерьез, и вообще был не любителем показывать свои чувства, я знаю, он любил тебя как сына. Я стала стареть, ты знаешь, а моя усталость вместе со мной начала сохнуть. Я сидела и смотрела как он истекает кровью, в этой грязи и вони - мне не хочется умереть так и здесь и быть пущенной на всякие эксперименты в какой-нибудь университет. И благодаря Михеньке я получила такую возможность, я признаюсь в том чего не было и обеспечу себе жилплощадь для выживания и смерти.
Я никогда не просила тебя ни о чем, сейчас прошу, просто не могу не попросить - если со мной что-нибудь случится, то присматривай за Машенькой. Я знаю, ты будешь. Думаю, что все у тебя будет хорошо.
Вот, правда, до свидания или прощай - я не знаю. Прощай.
Надя".
Три для в ряд я перебивался теми деньгами, что были в письме, потом, когда последняя оставшаяся мелочь смешалась с пылью в моем кармане я начал голодать. С месяц я мял бока в бетонных углах мусоропроводов, просыпаясь от шума лифта едящего на этаж и встречающего рабочего-жаворонка. Страх, о котором и не знал, звериный страх, наверно похожий на загнанную в угол свинью. Что значит потерять все не имея практически ничего, что значит, найти себя беспомощным...
7
Мы не мусор на этой земле - лейкоциты этого организма. Вы не можете без нас, но ругаетесь при каждом приступе насморка, харкаетесь нашими телами, высмаркиваетесь. Иной раз, просто забывая про нас, как и этот мир. Мы умираем оберегая вас, сохнем, покрываемся осколками черной пыли, колим ваши ноздри всеми выпирающими костями. Мы скрыты в них, но мы мешаем вам, причиняем дискомфорт - думаете все видят нас внутри, но на самом деле только вы чувствуете нас. Мы оседаем у вас на глазах и гное. Мы в полупрозрачной капсуле из кожи - мы прыщи. Но выдави меня, и на утро вокруг маленькой кровавой, рваной точки появятся еще пара желтых волдырей...
Проснуться от отвращения к себе, мерзнуть от влажности, умирать от голода, ждать чего-то, засыпать в страхе... Тогда я даже не понимал, что я это я, я управлял своим телом и больше ничего, следил за приборами, сверялся с картами. Я знал, что долго я не протяну. Одинокий волк на лице которого натянута бледная маска страха, волк дальтоник. Мне все равно что вокруг красные флажки, что в любой из моментов меня могут лишить жизни, но для меня тогда было ясно, что будь я даже никогда не буду в центре черного креста на оптике снайпера и не вмят в землю ударом пули - все равно дни мои сочтены. Первый месяц был довольно сносным мне даже удалось забыть о двух смертях, хотя вряд ли можно назвать это смертью. Смерть навивает на меня мрачность, и я в правду вижу в ней бессмысленность - должно существовать что-то кроме этой чертовой штуки, и если она существует, то она, я был тогда уверен, будет и моей. Должно же существовать еще что-то кроме жизни - я в ней тоже вижу бессмысленность, и вряд ли все в этом мире не имеет смысла. Я уверен, что и по сей день она моя, я чувствовал бессмысленность моих унижений и страданий, бессмысленность всех этих предубеждений и насмешек. Кто-то видит и смысл в своих сафари-поездках, вынюхивая, выслеживая, забирая все что, осталось у бедных, загнанных в угол зверей - у нас... Сколько раз я чувствовал усмешку 9каллибровый ствола на себе, этого не большого продолжения гордости.
Приходилось дольше оставаться на ногах, отчего моя спина стала деревянной, приходилось меньше есть - ничего не есть, приходилось больше бегать. Спотыкаясь и упираясь руками о воздух, оглядываясь на подгоняющие крики, то грузинов, то азербайджан, то турков, то китайцев. Все они били ногами по моим следам, глотая придорожную пыль ради одной пары фруктов, ради какой-то упаковки с сосисками, ради маленького кусочка цветной еды. На удачу моих костей я бегал очень быстро, и самое главное знал куда бежать, но на их же несчастье - я терял силы, так же как терял надежду и уверенность в продолжении собственной жизни.
Бежать..., бежать..., бежать.
Жаль, что я запутался во времени, а то бы взял бы этот день равный для меня "пришествию" и считал от него свои года. В тот день я потерял последнюю каплю силы и надежды, она вышла через одну из миллиардов дырочек на моей спине, ушла растворяясь в грязи и в сукне одежды, и не выдержала услышав обычное "держи-хватай".
Бежать
Бежать
Бежать
Бежать
Бежать
Цифры пульса, подобно часовому механизму ползут вверх и назад, приближаясь, не замедляясь и не ускоряясь к заветному нулю. И "ноль" - я сдираю ладони землей, и, замирая на секунду, думаю, как все-таки приято отдохнуть, на секунду рад, что упал, что лег, и мне на секунду хорошо и все равно.
И мне на секунду кажется, что передо мной черные совершенно чистые ботинки, в которых вижу свое отражение, мне кажется, что мне спокойно приказывают лежать. Я повинуюсь, поскольку ничего другого не способен сделать. Итак, я высох - и уснул под не-свои-крики.
7199, 7198, 7197 ... 1. Слишком мягко для асфальта и слишком жестко для сена, слишком темно для дня и слишком светло для ночи, слишком чисто, слишком уютно, слишком приятно. Проснувшись, я и сам не знал что произошло и чтобы ответить на этот вопрос открыл глаза, нисколько не удивившись увиденному: приятного сине-белого цвета гарнитур, стены, шторы - все в этом цвете. Но сначала я увидел не эту роскошь, а свое отражение в большом зеркале напротив кровати в которой проснулся - поэтому-то и не удивился, а потом захлебываясь в этом синем цвете поспешил встать с чистой пастели. Несколько секунд вперед и я, прейдя в себя, вспоминая последние кадры со вчерашнего дня, аккуратно приоткрыл дверь из моего места пребывания в другую комнату. Проходя по коридорам и через комнаты, я, не задумываясь останавливался, рассматривал все что видел: статуэтки, картины, фотографии, старые черно-белые фотографии которые, по-видимому, не представляли собой ничего кроме украшения. Глядящие с них лица видимо думали, что я боюсь идти, что мне не удобно, что я искал не видимых препятствий в комнатном воздухе. И вот кухня, все что я успел заметить до того как увидел на столе записку, написанную неровным, торопящимся подчерком это большой ее размер.
"Доброе утро бродяга!
Все что тебе надо в холодильнике и в пакете возле него. Не бойся и будь как дома. Буду через неделю. А что бы ты не скучал или еще чего, вот тебе телефон - 68-77-45 - звони, если что-нибудь понадобиться. Его владелец ждет твоего звонка и сделает все, что ты захочешь: там девочки, парикмахеры на дом, газеты, в общем, все что захочешь. Только не вздумай бежать, хуже тебе не будет, обещаю, что даже наоборот. Что б я приехал и увидел в тебе человека - это приказ.
Г.Б."
Холодильник действительно был полон, а в пакете, оставленным мне неким ГэБэ, я нашел полный набор для собственного разукрашивания. Что ж, стоило воспользоваться всем этим. Не знаю почему, но, снимая с себя водой грязь, я находил себя похожим на тощую индюшку, которая сама себе отрубает голову и выдерет из себя перья, разрезает себе грудину и, вытаскивая оттуда органы пищеварения и мочеиспускания, и заменяя это все лимоном с приправами, вставленными в собственную задницу, готовит себя и подает на стол. Эти ощущения были простым страхом, который не находил другого выхода во мне как через сны на яву - все остальное было забито наплевать-на-все досками. Я маленькая костлявая, безмясная индюшка, прожившая в дерьме всю жизнь и радостная оттого, что будет красива, опрятна и вкусна в день своего захоронения в желудок хозяина. С мыслей меня сбило только одно - я увидел в корзине грязного белья сорочку, на воротнике которой виднелись красные пятна... И будучи в не тяжелом состоянии, все же почувствовал облегчение.
Я набрал номер и чуть грубоватому голосу приказал позвать парикмахеров. Что ж я наглел, наглость - забытый вкус дорогого вина, который вновь коснулся моего языка и губ, от которого снова заблестело в глазах. Пропуская его через десны, я сидел и смотрел как с рук женщины падали мои волосы, потом смотрел на оставшиеся считая не возможным вспомнить себя до стрижки. Наманикуренными пальцами я откручивал пробку с бутылки джина и ими же держал стакан после и глотая вкус, вполне довольный собой уснул. Привычки, к сожалению, не сострижешь, а воспоминания не обрежешь и даже не подпилишь: я также мало ел и много думал, все реже обращаясь к старому себе по имени.
Когда неделя подходила к концу, мне признаться уже начинало поднадоедать все - на самом деле мне среди всей этой пышности нужен был предлог для будущей смерти, я же думал я есть индюшка.
Пришел день приезда Г. Б. Я стоял у раковины и смывал остатки пены для бритья и выглядывавшей из ран крови - почему-то всегда открывая кран я вспоминал, те дни в подвале, когда мы, проделав в одной из труб дырочку набирали оттуда воду. Только холодную, труба с горячей водой была слишком толстая, но и этого хватало, чтобы сполоснуть руки или помыть посуду или бутылки... Совершенно никчемные представления и воспоминания, неизвестно откуда взявшаяся ассоциация.
И вот в тот момент, когда я вытирал свое лицо от воды, спуская полотенце с глаз ко рту, я увидел его. Костюм стоящий на брюках и уставшее, смеющееся лицо, упирающееся в воротник рубашки, на голове блестела лысина. Пухлый мячик в глазах которого, не смотря на видимое веселье, таилась скука и тоска. Первый взгляд на него мне ничего не дал, не дал он ничего и во второй раз, и в третий, и в десятый и в 50. Трудно было уловить настоящие выражение его лица - каждый раз он по-новому выводил лицом свои и чужие слова, чувства, не разу не повторяясь. В голосе он никогда не врал букв, не мешал слова с грубость или высокомерностью, чуть-чуть мягкости и уверенности, похожей на злобу, прямая интонация.
Он быстро представился и, раздевшись, прошел в зал тащя за собой большую сумку. Разбирая ее содержимое он, чуть крича болтал со мной, не видя, но слыша меня.
-Я вижу, ты освоился. Тебе на пользу - хорошо выглядишь...
-Да, спасибо.
-Да не за что. Ты уже ел?
-Нет, только что встал и решил побриться.
-Хорошо, у меня с собой отличный коньяк. Я думаю тебе интересно знать, что случилось и что будет дальше. В общем, посидим, поедим и раздавим литр твоих вопросов.
-А закусим килограммом твоих ответов, надеюсь.
-Конечно!
Я по его приказу надевал костюм, натягивая чулковатые брюки на ноги, я не придавал значения тому, что я знаю его каких-то 30 минут - я знал его очень давно. И потом, наливая коньяк в рюмки и выпивая, закусывая салатом из каких-то несчастных морских обитателей, он бросал меня взгляды, а я все молчал.
-Ты стащил что-то у этих "чебуреков"?
-Есть хотелось.
-Да... Знаю.
Он уперся глазами в стол, как руками боясь упасть, утонул в себе.
-Все нормально?
-А.... Да, да... Конечно! - "конечно" он сказал, отряхиваясь в мыслях и выплевывая остатки воды, в которой тонул из легких.
-Зачем я тебе?
-Хороший вопрос. Но думаю, он сейчас не вовремя, хотя из всего тебе нужно знать только то, что я не сделаю тебе ничего плохого.
-И все же.
-Не время. Я лгать не буду. А если хочешь услышать хоть что-нибудь - жалко стало.
-Ну тащить меня к себе зачем?
-Жалеешь что здесь? Где бы ты был сейчас если б не был здесь? А?
-Ты знаешь где. Нигде.
-Правильно умер бы. Как и я бы сдох, если бы не случай.
-Ты о чем?
-Я же тоже из вашего рода.
-Ты?
-Да, бомж я, бичь! попрошайка! бомж! Но только не сейчас. Да это было моим прошлым, а сейчас хочу чтобы стало моим будущим...
-А что за случай?
-Я сирота. Жил в детдоме, а когда стукнуло 18 меня поперли, с образованием не получилось, бомжовал, пил... Двадцать лет в дерьме. Твои семь лет ни что...
-Ты знаешь? Но откуда?
-Михалыч. Мы с ним жили те долгие двадцать лет, занимались его чертовым химическим бизнесом.
Его перебил телефонный звонок, и он поспешил ответить, не говоря ни слова он, сделав жест, который, наверное, обозначал "подожди", он ровным, спокойным шагом скрылся за выпирающей из дверного косяка стены. После коротких выплесков фраз, капающих мне в уши он положил трубку и быстрыми шагами подошел ко мне, положил руку мне на плечо:
-Поехали. Я хочу познакомить тебя кое с кем.
-Ну раз надо.
-Кто сказал что надо. Ну если тебе не надоело просиживать свой геморрой, то оставайся... Серьезно. - как сказать это слово без эмоций!
-Нет. Поехали.
-Машина уже ждет. - почему-то после этих слов я набросился на все съестное что стояло на столе, наверное старая добрая привычка, засевшая у меня в мозгах, пробилась сквозь все эти бесконечные обдумывания и переживания.
-Ты чё? Оставляй! Жрачка и там будет! Скорей у нас нет времени, хотя... без нас не начнут.
За тонированными стеклами Хонды я видел ночь, и мне захотелось большим и уродливым зевком проглотить ее. Все эти лица: я в них не смог разглядеть ничего кроме кожи натянутой на костлявый череп... Ничего кроме лиц, таких одинаковых и хаотично двигающихся в голове которых наверняка с криком рождались мысли, в которых присутствовал и я. Задевая зеркальное отражение стекол они где-то там ждали своего рождения. Я не верил самому себе, что чувствуя эту ткань дорогого костюма на себе, на чистой, дышащей кожи - я не думал ни о чем, что случится, после того как машина остановится и дружелюбный малый откроит мне дверь. Сквозь кашель пор моей кожи, похожий на кашель человека которого душили и который, втягивая с неимоверной болью смесь воздуха, пытается освободиться от всего того, что застревало в сосудах, сквозь этот кашель я слышал и другое - давно забытый, было-привычный голос сердца, отстукивающий ритм цоканьем; я слышал себя другого - нахального, самодовольного и не заботящегося ни о чем... Я был бы рад, если бы знал что это временно. Кашель, стук, день за тоном стекла, вызывающий у меня приятное раздражение, забирал у меня все, все, кроме того, что мне принадлежит по праву - сам я.
Но, увидев улыбающиеся мне лицо Г. Б. я украл у времени те слова: "Михалыч. Мы с ним жили... хочу, чтобы стало моим бедующим...". И опять по привычке боясь быть побитым за безысходный грех спрятал краденное в душу прикладывая чувством от своего само-нахождения с желанием выкинуть, но с жадностью оставить.
8
И нам открывает дверь свидулюбезный человек и делая кивки приглашает нас в хол. Большой светлый зал в цвете золота, но скорее среди всех этих жирных и блестящих рож я сравнил его с масляным, маргариновым цветом, который плавал желтыми полупрозрачными пластинами в глазах... Все что я подумал до того как нас успел кто-нибудь из всех их заметить - на секунду я на поле, в квадрате которого разыгрывается мне не известная игра: около 30 человек, в официальных одеждах разбились на несколько маленьких кучек, кусочков маргарина и сохраняя полную тишину обсуждают между собой какие-то дела, главное орудие этого спорта - этикет. За все ту же секунду я разглядел каждого из них, понял о их разговорах и проблемах - достаточно было посмотреть на их прозрачные лица не отрывающих мысли от, наполненных "маслом", бокалов. Итак, маргарины пьют маргарин. Столько радости и шума вызвало у них наше появление, но был ли тот восторг искренним? Сейчас могу сказать на сто процентов что нет, алчность и жадность, зависть и притворство шевелило каждый нерв, каждую мышцу в их теле... Затем долгие самопредставления и ответные слова любезности... затем я сел за пышно накрытый стол, с навидпластмассовой едой, фрукты, вино и кусочки мяса в различных рецептах здесь выглядели также муляжно как и сами присутствовавшие, со всеми их голосами и движениями. Все для меня настолько комфортно настолько и не привычно... Став таким же желтым, я в свете всего этого комфорта пустил сок и потонул в нем, потеряв себя в чужих жидкостях, путая себя и других - и все настолько обычно, каким бы казалось, если бы я вырос в этом...
Я сидел и думал, как быстро меняется человек, как быстро его могут изменить обстоятельства, поскольку чувствовал частое дыхание своего прошлого - оно умирало в агонии и будет умирать до самой моей смерти. Когда его сердце замолчит навсегда и моему сердцу нечего будет сказать - тогда и я умру, только из-за страха. Я с ненавистью дал ему яда и с глазами Яго считал сделанные им глотки, но сейчас я раскаиваюсь. Но раскаиваюсь не из-за того, что это того не стоило, что яд потрачен зря, а скорей из-за того, что я чувствую жалость к нему.
"А вдруг это была самооборона? Да именно так, я боролся за жизнь! Оно пыталось убить меня и взамен я убил его, но... где гарантия того, что и настоящие не захочет этого. И даже случай не заступиться за меня".
Меня охватил страх, и я с двойным дыханием погрузил взгляд в белый свет, которым было закрыто мое лицо. Все было так до тех пор, пока я не услышал знакомых голос - Г. Б.
Я был на презентации новой модели кондиционеров. Кондиционеры - это был его бизнес, он владел достаточно крупной фирмой по производству этих больших, дующих штучек. Ничего противозаконного и необычного, кроме того, что эти машины приносили ему очень большие деньги. "F-air" - его фирма. И он вышел на подиум, встреченный полной тишиной, но его слова вызвали большой восторг у сидевших в зале - освободившиеся руки от столовых приборов и ножек бокалов бились друг о друга. Мои лежали на коленях, поскольку я не понял ни слова из того, что он говорил. Потом шум, такой безобразный, который не давал мне услышать и собственного сопения не то чтобы моего умирающего друга. Мое настоящее возрадовалось, и я потерял себя полностью и затем, найдя другим, таким общественным... Все это меня восхищало и умиляло.
-Ты сказал ты знал Михалыча. - сказал я, устраиваясь поудобнее в автомобиле. Сказал, так как будто был рад что, услышав "да" и был в предвкушении того, как расскажу Михалычу о том, как я встретил его старого друга.
-Да. Мы были двумя руками одного тела двадцать лет. Пока я не нашел причину по которой все это - он безразлично помахал рукой - стало моим.
Мой вопросительный взгляд заменил слова.
-Деньги. Я нашел деньги, много денег, достаточно чтобы превратиться в то, что я есть сейчас. Я, имея на руках паспорт и прописку смог воспользоваться этим с умом. Михалыч же отказался сразу же от них. Дурак - считал я его тогда. Сейчас я понимаю что - ты знаешь Михалыча - ... что он... боялся возвращаться сюда, боялся упасть снова. Само падения куда страшнее, чем удар. И он отказался... Мы были в соре очень долгое время. А потом, узнав о его проблемах, я решил помочь ему, но он ничего и слышать не хотел. Но мы тогда помирились и все же он стоял на своем... Сказал, чтобы я не вмешивался, что я и делал. Теперь жалею.
Снег, такой легкий и мягких, теплый снег. Снег, слетающий с облаков падает на землю гор, ложась быстро и ровно, подымаясь все выше и выше. А потом громкий крик, шум заставляет его быть силой, волной в тысячу войнов рубящих все на своем пути причиняя боль и горе.
-Ты отродье! Ты зажравшаяся свинья! Ты знал и не мог ему помочь! Ты знаешь, как он умирал! Ты урод!
-Не надо. Я сам это знаю. Я раскаиваюсь.
-Что?! Раскаиваешься!? Ты...
-Успокойся. Ты не знаешь всего. Я не спас его, но спасаю тебя. Отчасти и по его просьбе, отчасти и для себя.
-Для себя!? Ты убьешь меня также как и его. Валяй! - "я так долго этого ждал".
-Нет. Но я попрошу тебя об обратном. Ты убьешь меня.
-Что.
-Убьешь меня. Ты.
-Не-е-ет.
-Не бойся после твоего убийства я останусь жив, но ты заменишь меня здесь.
-Что.
-Да. Бог сделал ошибку дав мне все это. Мне это не нужно и никогда не было нужным. Это не мой мир, но я не могу оставить его просто так - я заменю свой вес на твой, а твой на мой и даже бог не заметит.
-Так глупо!
-Нет. Нисколько не глупо. Я научу тебя тому, что знаю я, ты будешь руководить моей компанией.
Что мне было делать? Убить его. О, нет, я не настолько самоубийца. В конце концов, он сам себя наказывает.
А потом мы рылись в бумагах, собирали пыль в библиотеках и с учителей арендованных им, много разговаривали ни о чем.
"Тепло - это комфорт, но избыток тепла... Вонь, которую стараются избегать, липкость кожи, грязные ладони и вонь, порождаемая жарой: все толкало людей на покупку кондиционеров".
"Этот мирок ничем не отличается от моей родины. Обыватели здесь - другие люди, другие нравы, но столько же грязи, столько же лжи и вшей в чужих словах и делах. Я рыба, старая рыба, которой не хватало кислорода в воде, что ж, я вышел на берег и задыхаюсь еще больше. Все чужое, я скучаю... И я хочу любить, плакать, страдать и ненавидеть, будучи ненавистным".
Кое-кто хотел установить кондиционер у себя в гробу. Ящик 3x3x2 метра - там кровать, светильник, шкаф, набитый костюмами для выхода на люди, стопка порножурналов, сотовый телефон... все, что нужно для "мертвой жизни".
"Такими находят людей, фараонов, вождей вымерших цивилизаций. В таком же чине, в таком же удобстве..."
Как-то на мой вопрос о том а почему бы ему просто не переехать в какую-нибудь глухую деревню и потерявшись там спокойно доживать свои деньки, он ответил что животное это высшая степень человеческого существа. Они, как он говорил, люди могут браться за руки и водить хороводы, подчиняясь огню посередине этого живого круга. Они подчиняются ему считая его свои отцом, боятся его.
"Я не хочу брать за руку человека, который меня ненавидит, который только и ждет что моей смерти, как бы я не бежал от этого, как бы быстро не передвигал ноги я все равно не уйду от этого - я бомж, человек, родившийся в грязи, суть которого сама грязь. Но я бы мог жить и здесь, поскольку ее и здесь хватает, но ее слишком много, чересчур много для меня. Я не уйду от этого никуда, от этих взглядов, от усмешек... Я хочу быть свободным, но мне не дали - восемь лет впустую. Они и по-прежнему водят хороводы, но теперь вокруг меня, и поверь, не так страшен Черт как его почитатели. Я скучаю, как волк скучает в клетке по своей стае. Я бы мог просто сбежать, но это было бы не справедливо... те деньги в большом мешке, они предназначались не мне, а таким как ты... Тебе нужен был выход их этого ада, но я нашел его. Ты знаешь в контрасте, то был рай".
______________________________________________
7199, 7198, 7197 ... 1 - я проснулся вполне благополучный, и теперь я Г. Б. Мое прошлое еще дышит щекотя мои нервы. - "0" -Я открываю глаза под Гимн Российской Федерации.
"В Москве двое пьяных подростков убили человека похожего на пропавшего без вести директора фирмы "F-air". По достоверным данным данное сходство считают совпадением, убитый был бомжом. По словам дежурного ОВД, тело бомжа нашли утром в сквере. Он сначала был избит, а затем заколот деревянным колом. Убийцы задержаны. Ими оказались два 17-летних учащихся ПТУ. В правоохранительных органах утверждают, что это были не скинхеды. Милиционеры получили указание "не нагнетать страстей" и не афишировать националистической составляющей преступления. Случай определен как хулиганство, а убийство - как разбой".
Маша с шумом ковырялась на кухне пытаясь приготовить мне завтрак...