Дождь уникален, дождь таинственно непостижим и не по-земному роскошен - он приближает к нам горизонт событий, сокращая его видимую протяженность до круга, очерченного мысленной рукой.
Только внутри этого круга мы можем созерцать кипящие черные лужи городской воды, проваливающиеся в дыры водостоков, и сверкающий асфальт нашей цивилизации, и кем-то оброненную перчатку - все остальное расплывается и смывается с холста, как Париж Сислея.
Юношей я бредил Парижем, особенно, старой, коричневой частью города, всей в солнечных зайчиках - сказывались Дюма и бессознательное преклонение перед небесной готикой, но с возрастом, помудрев и набравшись опыта из познавательных передач, где отчаянно храбрые, бескорыстные шоумены правдиво показывают нам всю неприглядность жизни в хваленых мегаполисах, я охладел к перемещениям и понял, что жизнь в Нахапетовке - именно то, что надо, чтобы тихо околеть на таблетках, прокоптив небо лет восемьдесят.
Ладно, не коптить, а, вроде, жить. Не дергаясь и не задавая вопросов.
Дождь, как вата, глушит лишние звуки и оставляет только главные - шелест лопающихся пузырей и хлёст капель по твоим плечам - и безумолчный гомон живых людей и машин исчезает, и становится понятно, что он и не нужен вовсе.
Женя не успела промокнуть, хотя с детства любила наши дожди и любила ощущать их омолаживающее прикосновение - теперь, дорожа прической, она встала под неглубокий, уютный навес возле причудливого здания, архитектор которого, видимо, до тихого,
полу-неприличного смеха болел манией граненого бетона и стекла. Вкус шестидесятых двадцатого века. Прог-рок. Металл.
Дождь охладил ее и успокоил.
"Что это я? Чего навыдумывала? Совпадения - и только. У Стоппарда герой сотню раз выбросил "орла" и подряд - значит, это очень возможно, что несколько твоих желаний, именно твоих, оказывается сегодняшней доминантой. А иначе - фантастика и бред. Ты еще реши, что продала волосы чертям".
И Женя вспомнила вежливых парикмахеров из салона.
"Милые и обслужили бесплатно".
"А ты знакома с чертями?" - спросил внутри нее насмешливый голос "той", - "А вдруг они именно "милые"?"
Женя вздрогнула - голос, несомненно, прозвучал сам по себе, без её, Жениного участия.
Её одолевал и страх и, странное дело! - и смех, и восторг одновременно. И еще её переполняло совершенно новое чувство абсолютно дикой, несдерживаемой никакими человеческими законами, свободы.
И она отворила тугую, гигантскую створку стеклянной двери, сопротивляющейся проникновению в иной, потайной мир, и вошла в холл респектабельного торгового центра. Там были люди, разные, и ей, среди тихого действа неспешной и даже откладываемой на потом купли-продажи действительно стало легче. Федор Достоевский точно отметил - "человеку всегда необходимо куда-то идти". Странно, что эту основную его мысль почти не обдумывают. А ведь это азы транзиторного анализа.
Неспешно бредя мимо бутиков, Женя смотрела и не видела, думала и ничего не понимала, и так оказалась возле длинного подиума с красной дорожкой в центре, рядами стульев по бокам и полутемными витринами, еще дальше стульев, заполненных платьями, шляпами, пальто и туфлями. Это был модельный дом "Белый шторм", и два его владельца - кутюрье Жюль Колчак и кутюрье Валери Деникин, один в вельветовом пиджачке с шарфиком на шее, другой - в полосатой рубашоночке, с бабочкой-галстуком, как раз и вышли из сумрака темных каскадов витрин и уставились на Женю.
- Какая "ба-до"! Какой "луук"! - наконец объявил свое впечатление мэтр Колчак.
И подбежав к Жене и схватив ее за руки, они заговорили, будто два заводных, из старинной доброй сказки, человечка:
- Милая девушка! Как вас зовут? Женя? Женя! О, Женя! Вы должны показать, вы обязаны пройти, вы будете хитом, брендом, топом, писком. Вы и мы. Вы согласны? Валери! Она согласна! Это счастье! Я плачу.
- Скорее! Переодевайтесь скорее! Вот-вот публика займет свои места и свет погаснет. Останется только яркая красная дорожка в окружающей темноте, и вы - наша модель!
Женя недоумевала и смеялась - ей было неловко, ей было страшно! Пройти перед тысячами глаз! Но как этого хотелось, как хотелось! И она, чувствуя, что так делать нельзя, что это сон и обман, пошла в гардеробную.
"Я - ненормальная, ну и пусть!" - подумала она, - "Я почти хочу этого сумасшествия".
"Ты? Увидишь, ненормальными станут все в зале", - ответила "та", - "И мне это нравится!"
В примерочной была милая суета. Ходили наполовину готовые, то есть, почти одетые, почти причесанные и накрашенные девушки-манекенщицы, швеи второго ранга что-то на лету подшивали и обрезали, визажисты строго осматривали всё и вся, намереваясь, кажется, подправить весь мир до далеких, голубых звезд, если он будет "не в стиле", были и просто какие-то люди, болтавшие о том, о сем.
- Анна Павловна! Вот девушка для модели "Студентка на каникулах", - объявил мэтр Жюль Колчак, подводя Женю к даме лет, так, сорока с хвостиком.
Выглядела та строго, как учитель во время экзамена.
Дама придирчиво оглядела Женю и, видимо, осталась довольна.
- Пройдитесь, милая, - попросила она.
"Пройтись. А как "они" ходят - я так не умею. Будет смешно. Ты бы научила", - и Женя посмотрела даме в глаза, - "Научи же, ну".
- Это просто. Увидь перед собою красную полосу шириною с волос. Мысленно. Эта полоса начинается от твоего пупка и идет точно по прямой. Ты должна видеть ее, начиная с пятого шага от себя, ближе - чувствовать. Когда делаешь шаг, пяточка должна чуть касаться полосы, а носок отступать на ширину пальца. Не вздумай переступать через полосу - бедра начнут вихлять, как у ...
- Понятно, - сказала Женя.
- Да, это не сложно, - согласилась дама, - половина твоих подруг интуитивно чувствуют эту полосу и ставят одну ногу правильно, но на втором шаге переносят вес на вторую ногу и получается бабья походка.
- А куда же деть вес? - спросила Женя.
- Уж конечно не туда, где носят его тетки с улицы - оттого-то у них так ужасно зады и распирает, ах, нет, ты должна чувствовать свой вес в подвздошной выемке, вот где. Тогда - ты полетишь.
- Спина прямая, - продолжала дама, - женщина нигде и ни перед кем не должна преклонять голову, лишь чуточку спину - когда ешь суп, например. Лучше вообще не кланяйся - некоторые девушки это делают на повороте, но это ни к чему.
Ну, пройдись.
Женя пошла.
"Линия. Вот линия, и я иду, это, как танец. А вес? Веса нет, и я лечу".
- Да, она сможет, очень хорошо двигается, - услышала она голос дамы, и голос мэтра Деникина, тут же закричавшего:
- одевайте!"
К Жене подскочили две девушки и мигом - она только пискнула: "эй!" - совлекли с нее ее походное платье с алыми цветами и взамен одели кремовую рубаху на выпуск, светлые, очень свободные штаны, светлый же кардиган, повязали смешной довольно-таки галстучек, но славный, тихонько, чтобы не повредить прическу, водрузили на голову маленькую кепочку-шутку, и...
- Так, надеваем!
К ее ногам были пододвинуты кеды не кеды, а какие-то спортивные тапочки на шнуровке.
- Что это такое? Я это не надену! Ужас какой!
Колчак и Деникин остолбенели. Ненадолго.
- Но в чем же? Женечка? Босиком? Жюль! Она пойдет босиком!
- Я хочу "шпильки", - твердо произнесла Женя.
- Как "шпильки?" Валери, как это возможно - кепочка-фри и "шпильки"! Разве это "лук?"
- Ах, несите уже! Мальчики! Там полный зал байеров, пора начинать.
...
Ага, приветик. Давно я не вставлял что-нибудь умненькое, что-нибудь полезненькое.
"Шпильки", должен вам сказать, штука древняя, их носили и в древнем Египте, и будут носить и на космических станциях и даже в цифровых мирах. Вечно.
Дело в том, что это не просто обувь, это обувь-сигнал. Хотите понять, какой?
Сядьте напротив девушки и попросите ее протянуть к вам руку. Сперва, пальцами и всей кистью вперед, а потом, пусть она направит на вас ладонь, а пальцы при этом пусть смотрят в небо. Теперь попросите ее поиграть и менять положение руки - то так, то эдак.
Если вы не так же тупы, как мои нынешние аспиранты, вы догадаетесь, почему женская обувь на каблуках так привлекательна.
Язык рук схож с языком ног.
Вообще, я намереваюсь многим поделиться, если хватит времени.
Вот, хочу, чтобы вы, наконец, разобрались со всей своей историей и ясно увидели величие своей самой бескровной в истории революции семнадцатого, выстраданной веками русским народом, да и не только русским, поняли и логическую неизбежность и необходимость последующего Октябрьского переворота, а следом за ним и сталинского бонапартизма, и с уважением оценили теперь уже легендарную гуманность общества равных, сложившегося в семидесятых, но равенство насильно не терпит преимуществ личности активной, а идеи-то и вся новизна генерируются личностями, и общество равных сделалось обществом "недопотребления", что ж удивляться тому, что оно без баррикад перешло в общество потребления. Но и то быстро прискучило и стало пошлым.
Настолько пошлым, что его даже невозможно ненавидеть, лишь презирать.
Кто великодушен - жалеть.
Посмотрите за окно - мрак, посмотрите на экран - хам, откройте страницу и прочтите: "...она трахала меня, и ее груди хлестали меня по лицу".
Откуда этот кошмар? Этот бред? Это женский любовный роман.
Вот откуда.
Это крик чистой девичьей души, исколотой наркотиком феминизма.
Нет, я так рассказывать не в состоянии, поэтому мы - общество и я - чужие друг другу.
Я ухожу от него в неоромантику. В Нео.
Я бегу от старых костей, идей и побед, бегу к тому, что становится "теперь".
Теперь на первый план выходит персона. Я-один. Ты-один. Он-один.
Он. Его звали Сергей Мелехин, и он был будущий офицер-разведчик. Тихо! Конечно же, радиоэлектронная разведка имеется в виду и даже компьютерная. Про спецагентов пусть вам расскажет Голливуд.
Кто этот парень, и откуда он взялся.
Отец его был очень толстый мужчина, совершенно слепой - очки его напоминали две лупы одетые на могучий нос с бородавкой - и он ходил украшенный профессорской бородкой, а он и был профессор-историк. По поводу бородавки на носу жена профессора, матушка Сережи, говорила так: "И бородавка мужчине прибавка". Все улыбались и бородавку не удаляли.
Папа-историк часами просиживал над изучением трудов собратьев-историков, периодически издавая крики: "Не отвлекайте, ради Бога!- вечно у вас обед!", "Эрзя, оказывается, готы!", "Русло и Русь - одного корня!", "А Нестор-то неточен!"
Прерывать его или даже просто дышать поблизости считалось кощунством.
Как он повлиял на выбор сына, когда тот стал задумываться о будущей профессии? Косвенно.
Когда у них собирались гости, Петр Сергеевич - так звали профессора - мог на одном выдохе, придерживая вас за локоть, рассказать весь ход Бородинского сражения, причем укладывался между "оливье" и горячим. В изложении событий и их оценке он был категоричен, как Похлебкин, объявивший как-то на всю Россию, что гречневую кашу без крутых яиц есть невозможно. Преступно даже. Вишь как.
Слушая по тысячному разу лекции отца, задумываясь над его регулярно повторяющимися фразами: "Наполеон не знал, что...", или: "Кутузов и предположить не мог, что...", Сережа справедливо решил, что в точном знании ситуации - половина успеха любого дела. А чтобы знать, нужно уметь наблюдать.
Это заинтересовало. Сперва, как игра.
Наблюдать. Изучать.
А потом, в разговорах с приятелями, возникла мысль: "А если и меня изучают? И за мной наблюдают?"
Любой человек, а подросток особенно, сопротивляется проникновению в свой мир. Это расценивается, как "несвобода". "Несвобода" претит всему живому и вызывает сопротивление, и Сережа, поставив цель: "уйти из ока", довольно быстро освоил машинный код, "ассемблер" и "си-шарп".
Он залез внутрь своего компьютера, потом внутрь сети, а потом решил стать разведчиком - он был строгого воспитания. Тут мама постаралась.
А кто же она такая?
Мама, Любовь Федоровна, была судьей.
Это была жизнерадостная, энергичная женщина, кудрявая брюнетка и тоже, как муж ее, очень полная.
На работе я ее не видел, а вот дома она обыкновенно ходила в широких брюках и жакете, который ей очень шел и делал милой, радушной хозяйкой.
Она прекрасно готовила, что среди судей редкость - не хватает души, а, возможно, свободного участка главной нашей коры. А может и такое: там, где у людей кора, у иных судей кора.
Обалдеешь от их работенки.
Любовь Федоровна судьей была строгой.
- Как же, Люба, ты мальчишку-то не пожалела? - бывало, спрашивал я ее, так, между прочим, когда она накладывала мне "оливье", а Петр Сергеевич в это время протирал очки и еще не приступал к Бородинской битве, - за карикатуру - и год колонии.
- Ничего, год не век, головой думать, может, слегка научится, а то позволяет себе чуть ли не экстремизм! Общество нынче и так взбудоражено, а он умничает! Полезным лучше бы чем занялся. У Маши Скворцовой сын - рисует на маечках ежиков и хорошо продает. И ежики такие симпатичные! Он, вообще, умница, журфак окончил.
Как тут спорить.
Не знаю, как у тех, а у нас общество всегда взбудоражено.
Даже, когда повсюду штиль и отсутствие перемен, общество взбудоражено, хотя бы отсутствием грибов в подмосковных лесах. Да хоть чем, хоть ценой на бензин - не скучать же.
Любовь Федоровна была до крайней степени честна. По-своему.
И вот эту черту матери - честность - Сережа и впитал.
И вот эта-то честность и определила выбор его будущей профессии - парень хотел, чтобы с его страной, отцом и матерью, злые и хитрые-прехитрые соседи вели себя по-честному.
И он решил стать военным.
Славный выбор, и славный ход мыслей.
Как уже тысячи раз сказано: мальчик ищет в девочке черты матери. Точнее - черту. Знакомясь с девушками, Сергей бессознательно оценивал их по одному критерию и искал в них одну единственную, но главную черту - честность. Бессознательно.
Он разговаривал с ними и даже шутил, ему нравились или нет волосы девушек, их глаза, речь, одежда - весь вихрь весенних ощущений, но все время было что-то не то. Всякий раз, "спиною", Сережа чувствовал - это не его девушка. Да, красивая, но не его. В них не было чего-то главного, а чего - он не понимал.
Что же? Так много лукавых девушек?
Нет, конечно.
Просто честность, как вино, имеет свои марки.
Судья Любовь Федоровна была честной, потому что опиралась на авторитет государства.
Мальчик искал девочку, которая в своих поступках и суждениях опиралась бы на что-то не менее мощное.
Где же такую сыщите?
Он шел по гранитным тротуарам гипермаркета и думал о том, что хорошо бы купить что-нибудь, что-нибудь маме и папе в честь этого дня - ведь их сын зачислен, а значит, он уже не маленький мальчик, и он теперь начинает отдельную, взрослую жизнь, где родители будут где-то далеко, а рядом будут товарищи, сослуживцы и "она".
Она и вышла из-за поворота, она сделала навстречу ему пару шагов и опустилась на скамеечку, поставленную для посетителей. Она была удивительна. Она была необычна. Она была больше чем красива - непонятна.
Из миллиона взоров наша душа моментально улавливает тот, который и возможен для продолжения.
"На тебя смотрит. Смотрит на тебя. Вон тот мальчик в белой футболке".
Женя быстро, как бы поворачиваясь для чего-то другого, взглянула на юношу, который ее пристально разглядывал.
"Симпатичный, и лицо умное. А я устала. Хорошо бы заставить тебя что-нибудь сделать. Да, это было бы хорошо. А что сделать?"
"Ты ему нравишься".
"Конечно. Особенно этот галстучек".
"Нет. Ему нравишься ты. Как женщина".
Она отвернулась - она побаивалась этого: "как женщина" - слишком много сомнений.
Она отвернулась, но знала - он не уходит.
- Надоело ходить на каблуках, - неожиданно для себя сказала она, обращаясь к нему, - и кардиган надоел, и еще эта кепка.
- Зачем же вы их носите? - с интересом спросил Сергей - ему действительно было интересно все, хоть чуточку связанное с этой девушкой. С ее женским миром.
"Как просто и естественно она заговорила первой! Это удивительно!"
- Я была моделью, но больше не хочу. Они уговорили меня погулять здесь, порекламировать новый образ. Дефиле длиною в час.
"Зачем я ему все это рассказываю? И откуда такая властность - и не моя вовсе - и высокомерный тон, будто я и вправду модель".
"Его будет очень приятно мучить", - сказала "та", - "Он почти влюблен".
Женя посмотрела на него через челку.
- Нужно отдать все это. Нужно отнести в бутик "Белый шторм".
- Я могу вам помочь.
"Разве так бывает? Девушка, такая необычная, странная - и ты понесешь ее вещи! И вы познакомитесь! Так не бывает, но ведь происходит, вот оно".
- Возьмите кардиган.
Женя встала.
- Как на каблуках надоело. Все смотрят. Будто кукла.
Женя вспомнила "заводных человечков".
- Возьмите и туфли - я пойду босиком.
И они пошли, и сонные витрины их лениво отражали - юношу, бережно несущего женские модные вещи, и босоногую девушку со странной, тревожащей стрижкой.
И гранитная дорожка была теплой и чистой, как морской берег.
А он был напряжен, как гвардеец.
А она непринужденна, как королева.
Она посмотрела в витрину.
- Забавно. Но вы тоже должны идти босиком, а то получается почти как у Моне.
"Что она такое говорит, зачем ей это? Непонятно. Непонятное желание. Неужели все девушки такие? Что им надо? Нет, не все, а только она одна".
- Тогда подождите секунду, я куплю пакет.
Сергей взял два пакета, в один сложил ее вещи, в другой свои кроссовки.
И они пошли дальше, теперь уже и та и тот босиком.
Люди на них не смотрели, люди смотрели на ценники. Люди смотрели на вещи. Людям редко интересна красота.
А пара была занятной.
...
- Можно я вас провожу? - спросил Сергей у Жени, когда они вышли на улицу.
"Если она скажет да - это всё".
- А вдруг вам не понравится мое имя? - улыбнулась Женя.
"Он будет думать о тебе всю ночь".
"И пусть. Мне приятно".
"Возьми его на вечеринку - прийти с кавалером - стильно!"
- Сегодня в кафе ... вечер с танцами допоздна, так что, если у вас хобби - провожать, можете прийти.
"Это не слишком нагло?"
"Нет, королева".
...
Если кому-то страшно, что автор сорвется в пошлость, и пойдут сцены, подобные цитируемой выше, не бойтесь, не этого нужно бояться.
Страшно другое. Приближаются вечные дожди, наступает дикий, промозглый мрак одиночества. И лежишь, и смотришь в бездну бесконечного потолка, и слушаешь тишину, и не выдерживаешь, идешь в темные, глухие комнаты, и спрашиваешь у черноты: "Кто здесь? Привет", и ждешь, и злая тишина, и только за стеной, у соседа, которого днем увезли в морг, тихо и вкрадчиво поскрипывают половицы, и ты ложишься, и уже засыпаешь. Почти спишь.
И в этот момент, через дрему, возле самого уха раздается ехидное: