Зубов Алексей Николаевич : другие произведения.

Рассказы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    рассказы на градус повыше

   Апрельские дороги.
  
  
   Апрель - месяц перемен, месяц ручьев. Они, как маленькие реки, бегут вдоль кромок сугробов, деловито бурча, сливаются в потоки и зовут - "иди за нами!" В апреле середины дорог уже подсыхают, и по ним приятно шагать. Просто в "никуда". Дороги и перемены вообще "засасывают" - стоит один раз начать изменяться, и ты уже никогда не остановишься.
  В апреле, обычно, у меня нету денег - странная примета весны - в этот, денег тоже не было, и я думал - к кому бы завалиться и перехватить немного. Деньги всегда были у Олега, но брать у него - как-то нехорошо. Мы друзья, а брать взаймы у друга - это откусывать кусочек острова. Можно так дооткусываться, что и острова-то не останется.
  Но другие телефоны "молчали", и пришлось идти к Олегу.
  Секретарша - она была новенькая - строго глядя на меня, сказала:
  - Олег Арсентьевич, к вам Буров, по личному вопросу.
  Олег вышел из кабинета.
  - Привет, привет. Катерина, этот человек - моя правая рука в "левых" делах, запомни его.
  "Шутник", - я пожал ему руку, и мы зашли в кабинет.
  Я сел в дорогущее, но неудобное кресло и сразу приступил к делу:
  - Вот что, Олег, дай-ка ты мне тысяч несколько. Можно побольше - и надолго.
  - Тебе не надоело? - начал он меня воспитывать, - как ты живешь - не понимаю. Ну взял бы денег на "дело", я бы дал. Сколько надо, столько бы и дал. Вон Никола, (это наш общий друг) - взял у меня полгода назад денег, открыл автосервис, теперь "поднялся". Недавно с Риткой на Канары летали. Коттедж строит. Ты же сдохнешь скоро. Возле помойки.
  - Вместе с лучшей половиной народа.
  - Не надоело еще быть "лузером"? Нет. Просто так я денег не дам. А чего ты не "бомбишь"?
  - Я машину продал.
  - Ну, и где деньги?
  - Таньке Печерниковой отдал. Ей за ипотеку нечем платить.
  - Идиот.
  Машину я продал и не из жалости к Таньке, вовсе нет. Просто я почувствовал, что в машине я начал жить как в колбе - я внутри, а жизнь снаружи. В какой-то момент я даже почувствовал боязнь, что высунувшись из машины, я получу от Жизни по морде. Мне это было ни к чему, и я продал машину.
  Мы молчали, а со стены на нас строго смотрел Президент. Хорошо, что Олег не начал о нем говорить, а то сейчас, хоть о деньгах начни, хоть о грыже - все переводится на разговоры о президенте. Копается себе мужик и копается в государственных делах - может ему его работа нравится. Мне бы не понравилась. Я бы через месяц с ума сошел или повесился. Да и вообще, для меня интересны только два правителя - "дедушка Ленин", который со своими чекистами методично, село за селом, завод за заводом обезоружил всю страну, и будущий, который вернет оружие населению. Все промежуточные - просто пользуются ситуацией. Я как-то сказал об этом Таньке. Она всплеснула своими полными руками и так убежденно говорит:
  - Так ведь мы перестреляем друг друга!
  Добрая она, но дура невероятная. Вот идет она по улице, упала, (а она вечно падает - неуклюжая какая-то) - и надеется, что люди подойдут, спросят, не надо ли помочь, что, да как. А доведись этим людям оружие в кармане иметь - перестреляют друг друга. Так ты уж реши, кто они, твои братья и сестры - люди или дерьмо на палочке.
  
  - Ты умеешь приколачивать доски? - неожиданно спросил меня Олег.
  - А что там уметь - бери гвоздь, да забивай, ума много не надо.
  - Ну-ну. Вот что. Деньги я тебе дам, но не "на руки" - переведу на карточку. А ты съезди ко мне на дачу, поживи там, и поработай. Вот именно - поработай. Обшей нам с Ларой "вагонкой" спальню. Ларе хочется спальню в русском стиле. Заодно, может быть, и поумнеешь. Вот ключи - согласен?
  Село Брусяны, где была дача Олега, летом было живописным местом. Стояло оно меж двух невысоких гор, с дремучими сосновыми борами, в центре была речушка, теперь занесенная снегом по самые берега, так что мост казался лежащим на снегу. Здесь снег был чистым - не городским, и пока не таял, только у магазина уже была видна родная наша жидкая грязь. "Поглядим, чем здесь народ кормят-поят". Я открыл ярко-рыжую дверь магазина и зашел внутрь. За прилавком стояла продавщица - для такой дыры - удивительно красивая девушка, немного грустная, с привлекающе яркими голубыми глазами. "Что за "куст роз на ржаном поле?" Пацаны, наверное, с ума сходят. А мне сходить некогда, мне - доски приколачивать".
  Я пробежался взглядом по полочкам и витринам. "Коньяк дорогущий, "вискарь", - значит, пьют жидкость для мытья ванн или самогон, хорошо, что у Олега есть бар. Все понятно. Ходить сюда - только за хлебом и спичками".
  - Мне хлеба буханку, пожалуйста.
  Магазин я посетил, топография села мне была известна и раньше. "Апрельскими вечерами
  буду выть на луну или стихи сочинять", - думал я, отворяя калитку. Дом - собственно, дача -
  был неприлично большой - я в него и заходить не стал. Как одному прожить спокойно вечер и потом спать в громадном пустом особняке? Каждые полчаса бегаешь, как клоун, с фонариком в гостиную и спрашиваешь: "Кто тут?" Я прошел через заснеженный, пустой и скучный, как армейский плац, яблоневый сад, открыл другую калитку и оказался в маленьком деревенском дворике возле старющего домика. Но с собственными воротами и калиткой - третьей уже. Дворик был ограничен ветхим забором. Доски висели, поскрипывая, еле цепляясь за ржавые гвозди, через одну-две. Зато рядом - для опоры - была поленница дров, и я прихватил с собой охапку. Домик внутри был стылый и загаженный, но мне он нравился. Это был "мой" дом. Лара так и сказала - это дом Сереги, раз ему "там" нравится. В "конюшне".
  Растопив печь, я сел за стол и, прихлебывая чай, стал слушать звук горящих дров. Взяв карандаш, я написал на бумажке - кажется, она была из-под селедки:
  "Ты пришла ко мне прямо к ужину".
  Дальше лезла рифма - "натужено". Рифма мне не нравилась, она была какая-то сортирная. Я стал мечтать о том, кто, собственно, пришла, да как выглядела, и тут в ворота кто-то постучал - довольно сильно - и даже толкнул их. Я пошел поглядеть, кого там черт принес.
  За калиткой, возле ворот, стоял красавец - вороной, холеный и высоченный, каких я не видел, конь. Он был хорош. Просто королевский жеребец.
  - Ух ты красава, ух ты сказка, - сказал я, протягивая руку, и гладя коня. Конь потряс шеей, укусил себя за грудь и тихо заржал. Мы постояли - я его гладил, а он рыл легонько снег правым копытом и потряхивал приятно пахнущей гривой.
  -Хочешь хлеба с солью, - сказал я коню, - а что стучался-то? Ладно, жди.
  Я вернулся в дом, отрезал щедрый ломоть хлеба. Конь опять стукнул пару раз в ворота, правда, теперь, потише.
  - Да иду, иду - вот ведь, нахальный какой.
  Я отворил калитку. Коня не было, а передо мной стоял мужик лет шестидесяти с лицом, исполненным мольбы:
  - Парень, водки нет у тебя? Спаси, Христа ради, помру ведь.
  - Ну пойдем, спасу.
  Мы зашли в дом. Я налил полстакана водки и поставил его перед мужиком.
  - Не могу, - сказал он, трясясь, - взять не могу.
  Я взял стакан, обошел мужика сзади и поднес стакан к его рту. У мужика стала бешено трястись голова. Я зажал его голову левым локтем и влил водку между лязгающих челюстей - половина пролилась ему на грудь. Помолчали.
  - Давно пьешь-то?
  - Третья неделя пошла.
  Мужику становилось полегче. Я налил еще, и он выпил уже самостоятельно.
  - Давай, хоть, познакомимся. Я - Сергей.
  - Игорь Мохов, - сказал мужик. И спросил: - Дачник что ли?
  - Нет. Поработать приехал. На недельку.
  В дверь кто-то поскребся.
  - Это Шарик - блудня - гони его, попрошайку, - сказал Игорь.
  Я приоткрыл дверь. Белый пес энергично махал хвостом и вежливо кланялся.
  - Ну заходи, "блудня".
  Пес зашел, улегся рядом со столом и принялся барабанить хвостом по полу. Я достал тушенку и кинул кусок мяса псу.
  - Зачем ему мяса дал - не отвяжется теперь.
  - Плевать. Значит, ты - Мохов. И много вас тут Моховых?
  - Пол села. А другая половина - Костырины.
  - Как же вы женитесь?
  - Как - Моховы на Костыриных, а те на Моховых.
  - И старое село?
  - Лет триста есть.
  - А продавщица в магазине - она из чьих?
  - Верка-то? Верка - как раз Костырина.
  - Красивая, но что-то грустная.
  - А что веселиться с двумя детьми без мужика.
  - Помер что ли?
  - Дачу он строил банкирше. Тут, на берегу. Ну и ушел к ней насовсем. В город перебрался.
  Проводив Игоря, я посмотрел на бумажку со стихом, и кинул ее в печь. Жизнь обещала быть интереснее, чем литература.
  На следующий день я до обеда таскал доски из сарая на второй этаж, в спальню Олега и Лары, и упахался, как таджик. Особенно изматывало бесконечное подметание и подтирание - с досок сыпалась труха и опилки, а по полам Олега ходят босиком. К обеду - надоело.
  Я никогда не смогу жить той правильной жизнью, которую предлагает Олег - вкалывать по десять часов в сутки, а потом нажираться вареной колбасы и весело пердеть, глядя "Камеди Клаб". А в это время на деревьях будут распускаться почки - без моего участия. Неравноценный обмен.
  Я вернулся в свой старенький домик, сварил кофе и вышел посидеть с ним на крылечке. Было солнечно и тепло. С крыши лилось, а голубой воздух покачивался от пара. Из-за забора донеслись крики - мужской и женский голоса. Я подошел к забору и через "лакуну" стал наблюдать за происходящим. Мужчина и женщина бегали по огороду и громко спорили:
  - Морковь, я тебе говорю, тут морковь, а там редиска!
  - Не нужна мне там редиска! Сей, где хочешь свою редиску - там морковь!
  Позади возвышался суровый каменный дом, рядом стоял "Ленд ровер".
  "Теперь кофе не попьешь - визгу будет до вечера".
  Я хотел уже уходить, но тут женский голос стал испуганным:
  - Помогите!
  "До убийства морковь довела". Я вернулся к забору. Мужчина лежал рядом с забором и хрипел, женщина бледная от страха смотрела на меня.
  - Что "помогите" - "скорую" вызывайте.
   Она убежала в дом. Во двор зашел вчерашний мой гость - Игорь Мохов вместе с Шариком, конечно. Поздоровавшись, он поглядел на лежащего.
  - "Инфарт микарда" у него, рожа вон какая синяя.
  Со стороны дома к нам подходили двое узбеков, видимо, работавших внутри особняка.
  - Ребята, - обратился я к ним, - вы бы его на одеяле, что ли, отнесли к дороге, куда "скорая" подъедет. А то здесь "ласты откинет", и будет у меня под забором вонять.
  Мы с Игорем и Шариком пошли в домик.
  - Вот, - сказал Игорь, кладя на стол большой сверток, - тебе - за вчерашнее.
  Я развернул - там лежал кусок сала, ароматно прокопченного. Шарик стучал хвостом.
  Глядя на сало, я вспомнил своего друга - Денисюка. Если свидимся когда - много придется горилки выпить.
  - Хочешь на "глухаря" сходить? - спросил Игорь, - Тут недалеко. На Рябиновый ключ.
  - Да хорошо бы, только ружья нет.
  - Дробовик-то я дам.
  - А может, без ружей сходим - просто поглядим?
  - Как без ружья в лес - не ровен час, встретишь кого.
  Неделя прошла, и мне позвонил Олег.
  - Привет, как ты там? Тебя Стелла потеряла: "Где Сережа, где Сережа". У нее сегодня день рождения - тебе надо быть. Что ты на ней не женишься - торчал бы при ее салоне красоты, раз сам инвалид.
  - Я подумаю. Забери-ка меня отсель. И привези "доспехи" какие-нибудь - у меня штаны рвутся. И роз букет.
  Олег приехал на "Феррари" с цветами и костюмом. Мы осмотрели спальню.
  - Стиль "ля рус".
  - Вижу.
  - Давай еще в магазин заедем - дело есть маленькое.
  Мы зашли в магазин - два джентльмена, нога в ногу, плечо к плечу. Строгие костюмы впечатляли. Покупатели расступились. Я положил розы на прилавок и сказал голубоглазой Вере:
  - Вы очень грустная и красивая. Вы обязаны быть счастливой.
  Я взял ее холодную руку и поцеловал ей пальцы. Мы развернулись и ушли. В машине я спросил у Олега:
  - Я - подонок?
  - Почему? Подарил девушке мечту. Ей, наверное, никто в жизни руки не целовал.
  
  Через год, это был опять апрель, я брел по улице - мне погудели. Олег на "Феррари" притормозил и высунулся из окна:
  - Привет, куда пропал?
  - Привет. Никуда. Что нового. Как дела на даче в Брусянах. Помню ее. Как там Игорь Мохов, как Вера - продавщица.
  - Игорь умер - рубил баню, и оторвался тромб. А Верку любовник зарубил топором - она что-то в город решила уехать, - приревновал.
  - Слушай, дай-ка мне взаймы.
  Он порылся в бардачке, и, протягивая мне деньги, сказал:
  - Скоро сдохнешь у помойки.
  - Спасибо.
  Он уехал, а я шел по апрельской дороге и думал, что хорошо бы съездить в Брусяны и сходить на глухариное токовище. Шарик-то наверняка живой. Да, съезжу - а то, когда еще соберусь.
  
  
   Зов короля.
  
  
  
   Если вы спросите какого-нибудь вислогубого историка: сколько жен было у Английского короля Генриха Восьмого, он, нагло и бесстыже светясь глазенками, обученными врать по первому приказу (а врать для историка - первейшая задача! Сегодня князь Мстислав Удалой - чудо что за парень: и вояка, и неглупый весьма, а завтра этот же князь - гнида, своих же бил, единоверцев), историк этот начнет, загибая пальцы пересчитывать: Екатерина Арагонская, Анна Болейн, Джейн Сеймур... - шесть! Проклятые фальсификаторы истории человечества!
  Вам повезло - вы встретили меня, я открою вам истину.
  
  Дело было в мае 1509 года. Юный принц Генрих вместе со своим приятелем Чарльзом Брэндоном и совсем юным сэром Эдуардом графом Честерским - они были втроем - отправился на охоту. Молодых людей влекла конечно же королевская добыча - королевский олень, а олени в то время в большом количестве водились в лесах графства Глостершир, что на границе с Уэльсом. Погода была отличной: дубы и буки поэтично сверкали молодой листвой, поляны между деревьев были покрыты словно гобеленами цветущими колокольчиками и ирисами, дрозды, естественно, пели.
  Молодые джентльмены, смеясь и рассказывая друг другу свежие придворные сплетни, ехали на благородных, кормленных овсом, конях, загонщики, в шитых золотом куртках, шли поодаль, но звуки их рогов были слышны, слышен был и лай собак. Вдруг погода стала кукситься. Небо затянула британская серая мгла, стал накрапывать противный, тихий дождик, звуки охоты стали приглушеннее, а вскоре и вовсе стихли, и молодые охотники остались втроем - без слуг, без пищи, без укрытия. Тетивы на арбалетах отсырели - об охоте уже нечего было и думать, думать надо было о месте ночлега, и тут до их ушей донесся слабый звук колокола.
  Звонили к вечерней службе в аббатстве Тьюксбери. Охотники поспешили туда. Их приняли со всеми полагающимися почестями: накормили вареными бобами, напоили слабеньким монастырским вином и уложили спать. Генриху досталась большая, холодная келья с широкой лежанкой (на кой ляд там была такая - ума не приложу), без камина и с узеньким окном, куда свет и днем не проникал.
  Генрих ворочался на лежанке, сна не было - бобы мало насытили молодого принца, да и вино было кислятиной, вдобавок, от каменного пола дуло. Принц позвонил в колокольчик, открылась дверь, и в келью вошел молоденький послушник.
  - Мальчик, принеси еще одеяло, - приказал Генрих.
  Послушник ушел и вернулся с одеялом.
  - Как холодно, - пожаловался принц, - где сэр Чарльз?
  - Они почивают, мой принц.
  - Тогда ляг со мной ты, согреешь мне постель.
  Послушник молча улегся рядом с принцем. Через некоторое время Генриху стало теплее, и он начал задремывать. В полусне он повернулся на бок и обнял послушника. И тут сон сдуло с Генриха! - его рука явственно ощутила на груди послушника два приятных упругих холма. Замирая от предвкушения, Генрих продолжил свои исследования и на известном месте обнаружил удобную скважину для своего ключика. Будучи уже в юности человеком решительным, Генрих, даже не читая "Патер ностра", в односекундье изготовился, и проскакал, считая лошадиной меркой, добрых мили две - три.
  Угомонившись, принц встал с постели, подошел к двери и крикнул, чтоб ему сей же час привели капеллана. Явился старичок священник.
  - Святой отец, немедля обвенчай меня с этим монашком! - заявил принц обалдевшему капеллану. Меч принца и его арбалет лежали на лавке, а нравы знати той поры были круты.
  Священник, крестясь, раскрыл библию, зажег свечи.
  Генрих с любопытством разглядывал свою избранную - это была очаровательная юная особа с белокурыми волосами, девушка лет пятнадцати.
  - Кто вы, леди? - спросил влюбленный принц.
  - Мэри Стаффорд, дочь лорда Стаффорда герцога Бэкингемского, - прошептала проказница.
  Они были повенчаны прямо в этой же келье, возле этого же ложа...
  
  Если бы не желчный характер царствующего короля - Генриха Седьмого, возможно, этот брак осчастливил бы Англию - ведь леди Мэри Стаффорд была прямым потомком Эдуарда Третьего Плантагенета, и права на престол сына ее и Генриха ни у кого бы сомнений не вызывали, но в дело вмешалась большая политика (будь она неладна). Папа король и думать запретил о леди Мэри, через месяц ее отправили на материк в Гиень, а принца Генриха женили на Екатерине Арагонской. Брак же в аббатстве Тьюксбери признали шуткой, каких немало потом откалывал Генрих, став королем.
  
  Фокус в другом. У леди Мэри родился мальчик - первый и законный сын Генриха Тюдора.
  Мальчик этот рос сперва при дворе французского короля, а потом, в период религиозных войн, перебрался в Италию, где его следы теряются...
  
  Я долго думал - где же обитает теперь законный король Англии, где-то ведь он живет?
  И вот вчера, покупая курицу в гастрономе, я увидал свое отражение в зеркале витрины, и меня будто током стукнуло! Он - это я! Во-первых, фамильное сходство - я очень похож на прадеда Генриха, во-вторых, необъяснимое обычной человеческой логикой, с детства присущее мне желание не работать, а царствовать, наконец, третье - у меня постоянный, чисто королевский зуд где-нибудь повоевать. Неважно где, неважно с кем.
  Я с гневом швырнул курицу обратно продавщице:
  - Как подаешь, женщина!
  Окружающие притихли и начали боязливо расступаться. Ага! Они тоже почувствовали присутствие короля! До курицы ли было мне теперь. Я вернулся домой - я понял, наконец, что я должен делать.
  Мне следует вернуть себе престол моих отцов.
  Этих несчастных Виндзоров я не буду казнить, просто укажу им на дверь. Парламент распущу - мой добрый английский народ от него слишком устал. Моих славных крестьян я освобожу от всех налогов - моей казне хватит поступлений, что приносит купечество. Мои рыцари будут веселиться вместе со мною за круглым столом, в окружении прекрасных дам, отлучаясь иногда для совершения подвига - зла еще очень много на Земле.
  Царствование мое будет долгим и счастливым. Я утешу сирот, протяну руку одиноким и поддержу влюбленных. Мой корабль под пурпурными парусами отходит к берегам Англии в Пасху.
  Вы скажете: "Безумец, тебя сожжет огнем береговая артиллерия!"
  Пусть так. Рыцарю лучше сгореть, чем киснуть в каморке и ждать неизвестно чего.
  Рыцари, кто верен мне - за мной!
  
  Ваш король Генрих Девятый.
  
  
  Прощай, мама, я - геймер.
  
   Они вышли из Даунвилля ранним-ранним утром, когда дорога была еще влажной, вся сырой от росы. Корни деревьев, потихоньку пробравшиеся к центру дороги, были скользкими и темными, и пружинили под ногами идущих. Как много пело птиц, пело разными голосами, пело безумолчно.
  - Это дорога в ад, - сказал длинный парень с зеленым рюкзаком, - она полна соблазна.
  Девушки засмеялись.
  - Это дорога в рай, - сказала одна, с длинными волосами сливового цвета, - в ней нету зла.
  Они шли между деревьев, просыпающихся с легким шелестом - сны уходили, и деревья распрямлялись гордо и красиво навстречу дню.
  
   Тропинки загадочно отбегали от дороги и влево и вправо, заворачивали за цветущие пригорки и манили: "Иди за нами, там интересно!"
  - Что там? - спросила другая девушка, белокурая, и она отошла чуть-чуть, - о, только взгляните, какая красота - озеро и на нем островок!
  - Идите сюда, тут и, правда, интересно, - позвал парень с зеленым рюкзаком, свернув на тропинку, - тут скала выше леса, если я заберусь на нее, то увижу полмира.
  И несколько юношей и девушек, скинув рюкзаки, свернули на удивительные тропинки, а остальные пошли дальше по подсыхающей уже дороге, петляющей под старыми красивыми деревьями, только мельком посмотрев в спины отделившихся.
  
  - Вам разве не хотелось свернуть вместе с теми? Почему вы даже не остановились?
  - Мне хотелось идти.
  - Странно. Просто идти?
  Те, кто задавали вопросы, переглянулись.
  - Вы не хотите освоить какую-нибудь специальность, например, стать строителем? Или военным? Кем, конкретно, вы хотели бы стать?
  - Я не понимаю слово "конкретно".
  - Это означает "реальный", жизненный, - шепнула девушка со сливовыми волосами, но теперь полуденное солнце окрашивало их в бронзу.
  - Профессия строителя очень востребована. Вы будете нажимать кнопку старта машины, выбирать варианты клеев, вообще, следить за принтером, например, тестировать лазерный уровень.
  - Не хочу.
  - А военным? Нужно будет развить в себе смелость и реакцию - управлять боевыми машинами надо почти молниеносно - они следуют не только за вашей рукой, но даже за вашей мыслью. Представляете, сколько необходимо выдержки?
  - Не интересно.
  - Хорошо. Ну, а вы? Почему бы вам не пойти работать в Торговый Центр? Ваша внешность располагает, ваше терпение безгранично - вы бы стали очень полезной для всех нас. Умение убеждать, например, убеждать людей тратить - это дар. Не хотите?
  - Нам можно идти? Мы пойдем...
  
  - Что ж, эти справляются со своим любопытством. Пока. Интересно, дойдет ли из них кто-нибудь до конца?
  - Не думаю. Один случай на миллион.
  
   Солнце пробивалось сквозь черные кроны деревьев и осыпалось золотыми дождями на пахнущие земляникой поляны. Птицы умолкли, подчиняясь ленивому полуденному зною. Все прело и потело. Искупаться бы.
  На следующей за плавным изгибом дороги поляне, прямо у обочины, врывшись столбами в землю, стояло кафе с небольшим, коричневым, как старая кора, навесом и белыми столиками, отмытыми до проплешин. Тут можно было перекусить, и просто посидеть, вытянув ноги в тяжелых ботинках, пока рюкзаки лежат живописной Ван Гоговской кучей.
  - Не пройти ли вам внутрь? Сегодня жарко, - любезно предложил хозяин кафе и позвал, повернувшись к кухне:
  - Марта, где ты? Накрой внутри, там прохладней.
  Вышла Марта - девушка, совсем юная и свежая. В такую хотелось влюбиться. Просто так.
  В обеденном зале окна от потолка до пола были закрыты ветхими, не раз чиненными, бамбуковыми жалюзи, и свет не оглушал, лился сквозь щели ровно и мягко.
  В углу на маленьком подиуме стояли синтезатор, микрофоны. Рядом, развалившись в креслах, отдыхала компания байкеров - три парня в банданах и девушка под стать им. Металл и кожа.
  - О, микрофон работает, - сказала одна из зашедших, подойдя к подиуму и постучав пальцем по сеточке микрофона. Все обернулись.
  Она стала наигрывать, легко касаясь клавиш, мелодии, простые и грустные. Потом запела - у нее был приятный, чуть хрипловатый голос. Для кафе.
  Компания байкеров бурно аплодировала и требовала: "Еще, еще!"
  Подъехали еще на мотоциклах. Зал наполнялся сильными людьми.
  Он поднялся - пора идти. Следом поднялись еще некоторые.
  - Какого черта! - байкер с тяжелой цепью в руках стоял возле поющей, - если это твоя девушка, что в тебе такого замечательного? Может, тебе показалось, что она твоя?
  Парень из пришедших стоял напротив него и сжимал кулаки. К нему подходили друзья.
  - Так, парни, - сказал, заглянув на секунду в зал, хозяин кафе, - выясняйте все на улице - у меня мебель не застрахована.
  Напряженная орава - сердитые юноши и взволнованные девушки - потекла на воздух. Все, кружась, жестикулируя и перебивая друг друга, столпились на зеленой полянке позади кафе, напоминающей поле для гольфа.
  В воздухе пахло месивом.
  
  Те немногие, что взвалили рюкзаки и пошли дальше по дороге, неожиданно услышали за спиной песню - толпа хором пела песню, ту, что пела девушка. Слова и мелодия были те же, но теперь они звучали грозно и торжественно. Как гимн. Но уходящие не стали замедлять шаг.
  
  - Вас не гнетет чувство вины? Вы предали своего товарища, разве не так?
  - Нет. Он встал на защиту своих прав. Но это его права, не мои. Он позвал - он лидер! и за ним пошли те, кто нуждается в лидере.
  - Вам не приходит в голову стать дипломатом? Заняться государственной деятельностью.
  Из сотен вариантов, подготовленных аналитическим центром, выбирать наиболее приемлемый. Эту "приемлемость" не каждый способен угадать. Ваша интуиция...
  - Я не хочу быть учителем. Примером для подражания.
  - А вы? Вы очень обаятельны, поверьте. Вы могли бы стать "звездой". Голос обработают "цифрой", внешность изменят - вас будут любить все. Вас будут вожделеть все. Решайтесь - вечная молодость, вечная любовь поклонников.
  - Мы пойдем, ладно?
  
  - Да. Их всегда мало остается к финалу. Любопытно, какие жанры они выберут себе.
  - Большинство начинает, как художники, а заканчивает онтологией. Даже метафизикой.
  - Куда столько метафизики?
  - Правила придумали не мы, ты же знаешь.
  
   Солнце садилось, и лес оделся тенями. Тени от деревьев перекрестили дорогу и насадили волшебную темноту в задумчивых кустах, но небо было еще синим, без звезд.
  Дорога стала подыматься в гору и неожиданно разделилась на несколько троп - нужно было выбирать путь. Каждый выбирал сам.
  Он сделал шаг, другой, и посмотрел на "ту" девушку. Она была теперь коротко стрижена, под "мальчика". "Жаль волос", - подумал он, - "Заставить, что ли, снова отрастить?"
  Девушка тоже посмотрела на него и улыбнулась и грустно и ободряюще. Их тропинки расходились.
  Он стал подыматься по пологому, поросшему колючим ельником, склону - за макушкой виднелся край заката, и ему хотелось успеть затемно - и, дойдя до середины, оглянулся и посмотрел на погружающуюся в вечернюю тень дорогу.
  
  - Мне всегда немного печально это наблюдать - а, казалось бы, чему печалиться? У него будет тысяча вариантов для продолжения. Свобода творчества.
  - А вдруг он откажется?
  - Нет. Это очень редко бывает. Почти никогда.
  
   Он увидал внизу на дороге медленно идущую пару - это были его мать с отцом. И мать и отец давно умерли, но сейчас он видел их отчетливо. Они шли, разговаривая и не видя его, каждый со своей характерной походкой. Мама встала и что-то показала отцу на обочине. Отец присел на корточки. "Что они увидали?" Он знал, что если спустится к ним, то они поговорят "по-настоящему". Но он знал, что это будет другая жизнь, не та, где его отец и мать были умершими. Иная реальность. Иные варианты.
  И он пошел, не оборачиваясь больше.
  Он шел и думал.
  "Я могу вернуть "к жизни" близких, но не буду. Вернуть - это пойти на поводу у одного из вариантов действительности, и это будут другие "мои" отец и мать. Не те. Я могу вернуть людям веру, вернуть Бога, но это будет другая вера и другой Бог. Я могу сделать людей свободными, но это будет не "их" свобода.
  Прощай, мама, прощай, я - геймер. Я тот, кто не ищет подсказанные шепотом варианты и не ждет обещанных перемен, я тот, кто их создает".
  
  - Интересно, будет он менять правила игры?
  - Мы же все равно этого не почувствуем. Только геймеры ощущают перемены.
  - Откуда они берутся? Загадка.
  
  
  Осенний сумрак. Часть третья.
  
  
  
  
  
  
   "Когда они молчат, они кричат".
   Цицерон.
  
   Осенью безумие подступает вплотную, и остается слишком мало сил, сопротивляться ему. Признайтесь, кто не испытывал осенью непреодолимо-страстного желания, едучи в транспорте, вцепиться стальной хваткой оставшихся зубов в локоть соседа или соседки - вцепиться, и замереть в восторге блаженства, продолжая сжимать изголодавшиеся по битвам челюсти, и не обращая внимания на коллективный ропот пассажиров и гневные увещевания. И только когда суровые парни из МЧС, тихо сопя, засунув между вашими зубами титановый гвоздодер, раскроют вам рот, заорать истошным голосом, роняя пену на мокрый от слюней асфальт, пока вас тащат к карете из психушки: "Гниды! Опричники! Убили! Насовсем убили интеллигентного человека!"
   Мы, точнее, наше общество - опять не то! - наше постиндустриальное общество... Нет.
  Гриша строит лодку в сарае. Он уже выбрал пазы в гордых, дубовых штевнях и установил дощатые лекала, теперь страдает с обшивкой. Распаривает. Приклепывает на медь. Он безумен со школьной скамьи. В детстве собирал геликоптеры, позже - дельтапланы. Теперь, когда завод электрокаров и экскаваторов, где Гриша трудился мастером, испустил дух, как старый мерин после пашни, он торчит в сервисном центре, там он меняет прокладки дверок привозимых издалека холодильников. Когда он случайно умрет, а как всякий живой, я верю, что он совершит это серьезное мероприятие раньше меня, я спущу лодку на воду - она задумана для океана. Я созрел для океанов.
  Он строит лодку, чтобы посетить Португалию, и посмотреть на тамошних людей - к этой совершенно безумной мысли его подтолкнула передача, где шустрый мальчик-турист (это мальчика того, видимо, предназначение свыше) рассказывал, с хамским московско-волжским акцентом, что хостел в Берлине лучше, чем ночлежка в Мадриде, а вот пятизвездочный отель - наоборот. Гриша крикнул тогда: "А что люди?" И пошел искать дуб.
  
   Мы приходим к нему, пахнущими восточными пряностями осени, отживающими коротенькую свою жизнь вечерами в гости (в сарае есть и старенькие, с дырявыми подушками диваны для гостей) - посидеть, вдумчиво помолчать. Испить кружку чаю. Нас притягивает к Грише то, что он изменяет пространство - притяжение вообще свойство неких пространственных точек, в которых и собирается "масса" - мир ведь не то, чем нам кажется, он не Ньютоновский, он изящней.
  Когда-нибудь мои адепты-астрономы создадут новую топографию звездного неба, и укажут вам пустые в космосе места, обладающие "притяжением", и места, бесконечно выплескивающие энергию движения - они тоже, кстати, пусты.
   За стенами, за крышей и дверьми торопливо и зло работает холодный бес - осенний дождь, размывая реальность, а здесь, в сухости и тепле есть энергия некой жизни. И мы погружаемся в блаженство "иного".
   Мы - молчаливое большинство постиндустриального общества Ленинского района города Н.
   У нас есть, кому и говорить и писать - и политики, и журналисты, и писатели. Но все они не умеют молчать. Не хватает выдержки. Их речи и писанина - это вторичный уже пересказ Толкиена, Хмелевской, Кинга, идеологов социализма всех мастей (правильнее говорить "коллективизма") и либерализма (а тут точнее употреблять "гуманизм").
  Чтобы донести их слова до глаз и ушей людских, вырубаются березовые рощи для производства бумаги, и тратятся гигаватты энергии для трансляций, но все без толку. В сухом остатке - пепелища.
  
  Мы же молчим по делу.
  
   Федор Игнатьевич (старый, заслуженный и яркий безумец) обыкновенно очень иронично, даже несколько сердито молчит об экономике.
   В юности он работал на радиозаводе, и с той поры у него дома в ветхом зеркальном шкафу целая пыльная гора интегральных микросхем, но завод закрыли - в свое время нам всем надо было выбирать между "дровами" для отопительного сезона, и модернизацией заводов под производство чипов - тогда перспектива околеть от холода казалась более пугающей - большинство плохо играет в шахматы и не видит последствия ходов.
   А может, и, слава Богу - могли ведь и опозориться, у нас ведь то "калашников", то "Лада".
   Молчание Федора Игнатьевича заключает в себе простое правило: прибыль, получаемая с участием социума, должна в этот социум и вкладываться. И если олигарху вздумается иметь яхту, он обязан строить ее у себя на родине, тем более что качество товара создается не национальностью рабочего, а приложенным к этому рабочему капиталом. (Здесь речь идет не об осетрах и алмазах.)
  
   Молчит Федор Игнатьевич и о том, что базовые потребности народа (пища, одежда, жилище) должны удовлетворять заводы-роботы, и тогда, когда их производство роботизировано хотя бы на четверть, экономика становится неуязвимой для кризисов.
  
   В его язвительное, Свифтовское молчание добавляет свое (её хлебом не корми, дай посопереживать, а может, виды имеет на Федора-то Игнатьевича?) Вера Семеновна - инженер-конструктор авиапрома. Время предложило ей: "Пошла вон", а как вы хотели? - работающее, бодрое и цветущее население производит (без чипов) так мало, что отстригая кусочки наработанного для проведения разных слетов и презентаций, получаем в остатке не то - а что-то маловато совсем, да еще и для слепых конструкторских экспериментов в аэродинамической трубе.
   "Труба" вообще нынче вызывает смех, когда речь идет о скоростях выше трех Махов.
  Вера не обладает креативным мышлением. Мышление человека творческого нашего времени должно быть в полной синергии с мышлением компьютера, а ноги должны быть в тепле, большинство же мыслит аналогово. Наши мысли аналогичны нашей жизни. И эта аналогия создает источник беспокойства, мешающий творчеству. Живя в северной, прохладной стране, мы каждый день, чистя кремом сапоги, вынуждены задавать себе вопрос - кто мы в общей семье человечества. Где мы? На родине или в ссылке на каторге? И грустно смотрим под лавку в угол "избы".
  Эта грусть причина того, что все наши гениальные изобретения просты, как топор.
  Стоит ли упоминать, что она, дама наша, насквозь ненормальна.
   Иногда она просто тупа - участвует в молчаливых пикетах против вырубки парков. Ей не растолкуешь, что без таких вырубок, невозможно дать работу восточным строителям - их же все больше и больше.
  Я беседовал с таджиком-штукатуром, славным мужиком, оказалось - у него шестеро сыновей.
  - И что, все они будут ездить на заработки, штукатурить?
  - Я каждый день молю Аллаха, чтобы их не постигло это.
  Сомнительно, что кто-то из них станет врачом, архитектором или, на худой конец, уйдет в космонавтику.
  Я подумал тогда, не являются ли эти просьбы оскорблением Всевышнего - сначала мы нарушаем, и не думая, делаем то, что легко и приятно, а потом...
   Молчит она о типично женских профессиях, о любви и женской чести, (если они есть) - мы вежливо даем ей промолчаться, держась, впрочем, различных мнений. Иногда, их с Федором Игнатьевичем молчания пересекаются и вступают в резонанс.
  
  
   Федор Игнатьевич работает продавцом-консультантом в магазине бытовой техники, у него даже есть спецодежда, Вера Семеновна стрижет, всем желающим и готовым платить, ногти в салоне - оба они получают неплохо, достаточно для жизни. Для жизни в городе Н.
   Вера Семеновна рада, что у нее нет детей - ведь так трудно решать за молодежь, кем быть? Стричь ногти или менять прокладки?
  
   В наш клуб (клуб молчащих о главном людей) приходят последнее время "прозелиты" -Стрешнев Николай Николаевич и Фисюк. Но как им далеко еще даже до уровня "молчащего вопросительно"! (Это первый уровень, если кто не знает.) Особенно Фисюк. Впрочем, молчание его содержит в себе столько наивного юмора, а порой и высокой иронии, что наша компания не может удержаться от смеха, слушая его.
  Порой, мы смеемся до слез, узнавая себя, и тогда молча просим: "Ну, хватит уже, не молчи так".
  Порой, его молчание пошловато и грубо. Разрушительно.
   Поэтому, юные барышни, и вы, юные джентльмены, я рекомендую вам не сквернословить - эти термины придуманы не вами (теми, кто ищет) и чужды вам по природе своей. Используя искаженные слова-"качества", вы создаете вокруг себя искаженный мир-иллюзию, и живете в нем, как хомячки в сухих аквариумах.
  Они - Стрешнев и Фисюк - уже потихоньку сходят с ума.
  
   Я не представился еще. Я помогаю в трудах Фисюку - собираю с пола и сортирую рассыпанные им шурупчики, сортирую по картонным коробочкам. Я очень горжусь и дорожу этим поручением.
  Я учусь делать картонные коробочки для шурупов, и я счастлив, когда они получаются, и Фисюк не ругает меня "ср...ным библиотекарем". Наша библиотека сгорела от тоски и безлюдья лет пять тому назад.
   Раньше я невольно молчал о политике, но заметил, что многим мои мысли не нравятся, и эти многие, как по взмаху дирижерской палочки, стоит мне промолчать "опасное", отходят в сторонку. Что ж, больше не буду.
   О чем молчит Григорий.
   Григорий молчит истово, и уже скоро, как Атосовский Гримо, разучится говорить. Мы понимаем все оттенки его молчания, и мы буквально слышим:
  
   "Миитопай До - Искусство пирога".
  
  
   Григорий Иванович Скоробогатов, лет так около тридцати, брюнет с умными, карими глазами и дружелюбной улыбкой был страстным поклонником русской кухни. Из всех блюд, которыми наша кухня выделяется среди кухонь прочих стран и народов, а это и суточные щи на мозговой говяжьей косточке, с чуть припущенными в жирке луком и морковкой, и уха (в морских странах уху варить не умеют - какая, к черту, уха из тунца или макрели? "Не смеши мои коленки", - как говорила мне медсестра, приготовив шприц с полезным снадобьем, в ответ на мое: "А больно не будет?" Любой, даже необразованный кочегар знает, что подлинная уха готовиться только из речной рыбы, а лучше всего, в начале отварить колючих ершей, а уж потом закладывать в бульон рыбку помясистей), и пельмени, главной "фишкой" нашего стола, несомненно, является пирог.
   Григорий Иванович не обладал таким полезным домашним приспособлением, как жена-хозяйка, поскольку женщина, которая лет пять тому назад, не советуясь, назначила себя его женой, год уже как, тоже без спросу, бросила его ради управляющего какого-то. Чем-то управлял он. Сморчок поганый.
   Заводить еще раз жену было страшновато.
  Дело в том, что Григорий Иванович жил в очень странном, даже жутком районе города. Жил он в нем с детства, и с детства раннего, садясь по утрам в автобус, Гриша видел пол-автобуса сгорбленных, изработанных, что-то пищащих старушек с тележками, закутанных в лохмотья и с непременными резиновыми ботами на ногах. Гриша переглядывался с улыбающимися, модными и милыми девушками-сверстницами, исподтишка любовался стильными, яркими дамами, которые были значительно старше его, и на Гришу внимания не обращали, и думал, что когда он будет взрослым, в его районе старушки будут, как эти девушки и дамы, стильны, моложавы и спортивны. Шли годы, но старушки в ботах никуда не исчезали, напротив, их становилось все больше. Теперь, в силу возраста, Григорий Иванович, садясь в автобус, переглядывался с улыбающимися, стильными и яркими дамами-сверстницами (девочки-подростки уже на него внимания не обращали) - и только. Его беспокоил вопрос: откуда берутся старушки в ботах и с тележками? Какой негодяй их сюда завозит?
  По ночам, во снах приходили отгадки, и рождали страх.
  "Человек перерождаться не способен", - думал Григорий Иванович после ночных кошмаров, - "значит, эти старушки вначале прикидываются девушками, потом женщинами, а сами старушки и есть. Изначально. В ботах".
   Оставалось мечтать, и Григорий Иванович мечтал. То ему виделся спокойный, несколько суровый, правительственный пирог с осетриной, то открытые, веселые ватрушки с творогом, то беззаботный, балалаечный пирог с капустой и грибами.
   Осенней ночью, в полнолуние, Григорий Иванович, ворочаясь на узеньком, холостяцком диване, явственно увидал на столе кухонном мясной пирог. Пирог был шикарен и небрежен в своей стильности. Верхняя корочка была чуть румяна и уже смазана сливочным маслом, из дырочки шел пар - пирог "дышал".
  - Этак я с ума сойду, невозможно больше терпеть! - громко воскликнул Григорий Иванович. Акустика в современных зданиях рассчитана великолепно, так что фразу эту услышали многие - и снизу и сверху. Желчный очкарик, живущий этажом выше, только что отпущенный под подписку, процедил: "Нашего полку прибыло", включил комп и сел печатать контент на завтра.
   В этот день, закончив дела на работе, Григорий Иванович зашел в пустой, как храм по будням, книжный магазин, и купил все тома Похлебкина, редкое издание Молоховец и популярную некогда кулинарную книгу со вступительной статьей Анастаса Микояна, где тот, между прочим, настоятельно советует нашим и без того трудящимся женщинам не возиться часами на кухне, а покупать почти готовые полуфабрикаты - чудные консервированные голубцы или хотя бы борщи.
  Вы не едали этот борщ? Он есть - прячется между зеленым горошком и томатной пастой. Обязательно попробуйте, после вы уже не будете отвлекать взрослых вопросом: почему распался Советский Союз.
   Читать кулинарные книги можно бесконечно - в отличие, скажем, от детективов или фэнтэзи. Сюжет интригующий, вроде бы есть, но он ускользает, фантазия тоже пробуждается, но финал, где все должно стать понятно-скучным, скрыт. Сплошной щекочущий воображение туман высокой кухни, смутные образы манящих блюд и непонятные действия.
   Григорий Иванович подошел к изготовлению пирога, как инженер - он долго освобождал рабочее место и даже вынес с кухни все табуретки, чтобы ненароком не запнуться, когда "без ума" бегать придется, потом он расставил по росту пакетики с мукой, солью, мясным фаршем (он купил для такого дела говяжий фарш, кстати, недорого купил, даже странно - видимо добавили дряни какой-нибудь, сою или химию вообще. Петрович мне рассказывал, что у "них" добавляют бумагу. Не сволочи? А многие глупцы эмигрируют.) и дрожжами. Дрожжи он купил "живые".
   Несколько нервничая, он отковырнул изрядный кусок от дрожжевого брусочка и, разведя его теплой водой, замесил из муки нечто подобное киселю - опару. Входной звонок защебетал птичью трель, и Григорий Иванович, вытирая руки о передник в белую горошину (он был в переднике! Какой все-таки обстоятельный мужчина!) пошел отворять. За дверью стояла изголодавшаяся по общению соседка - учительница математики Зинаида. Она была высокомерна, язвительна и не замужем. Раза два-три в неделю она заходила к Григорию Ивановичу с просьбой - посмотреть опасно (для "не пожилой еще девушки, ха-ха!" - это её выражение) искрящую розетку или закрепить отваливающуюся дверцу шифоньера.
  - Плохо без мужчины. В доме, - всякий раз говорила она так педалируя на "без мужчины", что Григорий Иванович потел от страха.
  "Ни за что", - твердил он про себя, леча выдранную с корнем розетку, и стараясь не глядеть на страстно вопящие коленки соседки.
  Как-то он видел похабный сон, где они с Зинаидой любили друг друга у него на диване, а потом Зинаида бешено тыкала ему в нос тетрадкой и шипела: "Завтра, чтоб родители были в школе! Лентяй! Двоечник! Встань в угол!"
  Григорий Иванович долго поражался собственной безнравственности (ладно хоть с учителем математики привиделось, а будь Зинаида директором школы?) и считал себя негодяем.
  
   Цепким взглядом "училки" Зинаида мигом зафиксировала и передник Григория Ивановича, и легкую дорожку мучных следов на полу, и пузатую кастрюльку на кухонном столе - кухня у Григория Ивановича была от входной двери видна, как на ладони.
  - Вы готовите? Что вы готовите? Зачем? Для кого? Я зайду? - так говоря, она провинтилась между Григорием Ивановичем (чисто случайно задев его - это было математически безукоризненно! - бедром) и дверным косяком и прошла на кухню.
  Григорий Иванович затрусил следом.
  - Пирог строю. Мясной, - сообщил он с легкой горделивостью мужчины "постигающего".
  - Это что? Дрожжи? Дорогой Григорий Иванович, вы устанете ждать, пока они оживут, подождите-ка, я принесу вам "Софт Велюр".
  Зинаида быстро ушла и вернулась:
  - Вот. Вот, что вам надо.
  - Хорошо, хорошо, только разрешите, уж я сам.
  - Зовите меня, если что, - протянула Зинаида с разочарованием отрываемого от лакомства.
  Выпроводив заинтригованную необычным времяпрепровождением соседа Зинаиду, так и не сказавшую, чего она приходила, Григорий Иванович повертел в руках пакетик с моментальными дрожжами и, сказав себе: "Много - не мало", высыпал его в опару.
  Русские живые дрожжи и французский порошок встретились, понюхали друг друга и слились в экстазе - опара взбесилась.
  Она лезла крупными пузырями наружу из кастрюли, она "квохтала", она намеревалась захватить и крохотную кухню, и невеликую тоже квартиру, и даже домовой двор с обкуренной и отполированной задницами бездельников лавочкой возле песочницы.
  "Пора", - решил Григорий Иванович, и бухнул в кастрюлю изрядную порцию муки.
   Вымесив тесто, (описывать эту процедуру, сил мало) Григорий Иванович так умаялся, что выпил одним духом припасенную бутылочку пива - он, несмотря на рекламу, предпочитал пиво алкогольное, четыре с половиной градуса. Долговязый физиолог-лаборант, который просвещает всех нас, любящих науку, насчет здоровья, уверял нас этим летом, что в мозгу нашем спирта и того больше образуется. Похоже на правду.
   Лепить пирог, особенно когда делаешь это впервые, занятие муторное, раздражающее и невыносимо долгое. Но любитель национальной кухни одолел его.
  Смеркалось.
  Тихо шуршали автомобили, несущие деловых людей по мокрым дорогам, загадочно горели желтые, осенние фонари между голых уже деревьев, и люди заканчивали покупать в гастрономах банальную пищу для ужина.
  Пирог был создан. Он возлежал на черном противне, прекрасен своей величиной и неясной еще вкусностью.
  Утомленно полистав Похлебкина, Григорий Иванович, не решаясь спрашивать у соседки Зинаиды, какую следует ставить температуру для выпечки, засунул противень с пирогом в духовку, поставил таймер на час, выбрал температуру поменьше ("Чай, не уголь добываю") и прилег перед телевизором на диван.
  Возня с пирогом или передача - шло известное, привычно щекотавшее ухо едкими репликами "случайного" гостя ток-шоу - так подействовала, но Григорий Иванович задремал, и проснулся только от звоночка таймера. Не включая свет и с закрытыми глазами, Григорий Иванович вынул противень, поставил его в центр стола на подставку и вернулся на диван.
  Свернулся калачом и заснул.
  А противень с тем, что пеклось, остался стоять на столе, укрытый кухонным полотенцем.
  
   Сказать, что Григорий Иванович мирно спал, нельзя - да и спал ли он?
  Телевизор продолжал что-то рассказывать, то глухо ворча, то вскрикивая, сны то начинались, то прерывались и сменялись фантазиями. В них Григорий Иванович принимал участие в яростных ток-шоу посвященных пирогам и выпечке вообще. Там собирались видные политологи, экономисты, академики и писатели. Иные отзывались о пирогах надменно-непатриотично, расхваливая хот-доги (перед Западом прогибались), другие наоборот требовали ввести обязательную строжайшую диету и сурово карать тех, кто пренебрегает выпечкой отечественной, а безнравственно, даже похабно, прямо на улицах, на глазах у всех потребляет шаурму и самсу.
  Раньше, будучи наивным, Григорий Иванович удивлялся - откуда все эти академики получают зарплату, сутками сидючи в телестудии, и мысленно желал им всем скорейшего и справедливого "вознаграждения". Но пожив и поумнев, понял, что никаких академиков и академий и в помине нет, нет и экономистов, нет политологов и писателей, а есть шоу - и стал спокойнее смотреть на происходящее.
   Нет, он не спал и не бодрствовал.
   Правильнее сказать, что Григорий Иванович был в забытьи. В легком полуночном бреду, когда явь переходит в видения.
  Он даже вставал, когда вдруг приходил "в себя" и прохаживался, подбираясь к противню, но полотенце не снимал - не хватало духа.
   Ночь была глуха и темна - без звезд.
   Григорий Иванович вздумал было проветрить комнату, и приоткрыл створку оконную, но ледяной ветер тут же так сипло завыл в решетке вентиляционной, будто домовой с чердака пожаловал.
  "Вот окна, какой козел их изобрел - форточки нет", - в сердцах буркнул Григорий Иванович.
  Лежа на диване и глядя сквозь слипающиеся ресницы в телевизор, он услышал вдруг легкие шаги - кто-то крадучись пересек кухню и вышел из квартиры.
  - Кто здесь? - спросил шепотом Григорий Иванович, полежал секунды и, замирая от предвкушения чего-то нехорошего, вышел на кухню.
  
   Там не было никого. Стоял стол, на нем, в центре подставка с противнем. Рядом лежало скомканное полотенце.
   Пирога не было.
  
   Ночная пора, между часом ночи и четырьмя - самое гнетущее душу время, самое тяжелое и опасное для человека. Не зря в эту пору на свет Божий лезет всякая нечисть.
  А эта ночь выдалась мрачной на особинку - тучи неслись по небу, мохнатыми ладонями закрывая дикий глаз луны, земля была чужой, сгорбленной и захламленной, а продутые насквозь деревья тихо стонали и стучали ветками, как костями.
  
   Ситуация требовала обмозгования.
  
   Григорий Иванович включил слабенький торшер, создавший причудливую игру теней на стенах, сел на диван и огляделся. В углу комнаты стоял узенький шкаф-этажерка с технической литературой, между которой чудом каким-то затесались томик Гоголя и Кафка. Они смотрели с усмешкой и ждали.
  - Ну, да, вы-то объяснили бы, болтуны, - Григорий Иванович строго придерживался научной трактовки мироздания.
  "Не мог же я его съесть, машинально? Или переложить? Или швырнуть куда-то - я ведь так мечтал его попробовать, можно сказать, любил его".
  - Любить пирог, любить наш национальный подовый пирог - вот, что мы выдвигаем, как непременное условие. Вплоть до проверки на детекторе лжи. Граждане, не любящие его и не владеющие искусством приготовления пирога, должны лишаться избирательных прав, - вещал тем временем из телевизора круглолицый, с масляными губами мужчина.
  "Он бредит что ли?" - Григорий Иванович стал вслушиваться. Шла передача, брались интервью, и оказывалось, что много народу и даже депутат от тридцать четвертого одномандатного округа объединены новой, будоражащей умы идеей.
   В ответ на внешние вызовы, на все эти китайские около космические эксперименты, на многомиллиардные Пентагоновские проекты, на культурные новшества, отупевшего от толерантности Запада, мы, Россия, отвечаем искусством пирога.
   Ответ неожиданный и тем неопровержимый.
   Пирог и только пирог (с капустой, с луком и яйцами, с рыбой или мясом - это выбирается применительно к обстоятельствам) сделает наших десантников неуязвимыми, жилье доступным, болезни побежденными, а кинофильмы талантливыми.
  
   Григорий Иванович приготовил чай и задумался.
  "Однако, не причастен ли я к этой галиматье?" - вдруг прорезалась мысль-совесть.
   Он припомнил, как рассуждал о пироге и исторической памяти народной на службе, как в магазине, покупая муку, шутил с хорошенькой продавщицей о булочках, что они, дескать, девушкам "идут", как убеждал знакомых (мне говорил, подтверждаю), что пирог полезен всегда и даже молодит.
  Ему вдруг стало невыносимо стыдно.
  
   В том же доме, где все это происходило, проживал священник - отец Андрей. В отличие от привычных нам батюшек, был он очень худой и грустный. Прямо аскет первых веков. Прямо живой укор всем нам. Руководство долго переводило его с места на место, чтобы паству не огорчать, наконец, засунули его в отдаленный, маленький приход, куда автобус ходил один раз в неделю.
  
   Они были знакомы, и Григорий Иванович, поколебавшись немного, набрал номер отца Андрея.
  - Слушаю вас, - услышал он хриплый со сна голос священника.
  - Здравствуйте, батюшка, - Григорий Иванович обрисовал ситуацию и заключил, - я испытываю желание покаяться.
  - Третий час ночи, однако, - священник был удивлен, - приходите ко мне завтра. Да я и не понял, вы что же, съели целый пирог и не заметили? Это, конечно, грех. Чревоугодие. Но звонить по ночам ради такого дела.
  - Батюшка, я причастен к духовному падению и обнищанию народа.
  - Ждите.
  
   Ночь сгущалась и сжималась - темень уже не прорезывалась светом фонарей, которые, казалось, стали тусклыми точками, и всюду царствовали смерть и тишина.
  
   Григорий Иванович и отец Андрей сидели на сонной кухне за столом, и Григорий Иванович изливал перед священником душу.
  - Вы часто осуждаете кого-нибудь? Из знакомых? - вдруг спросил его батюшка.
  - Кого мне осуждать? Где я возьму вам таких знакомых? Я чиню холодильники, а людей и не вижу почти. Разве в магазине.
  - А ваша работа - не фетиш ли она для вас? Жизнь коротка и для того ли дана, чтобы проработать ее и умереть, как сломавшийся механизм?
  - Где же брать деньги? За эту халупу каждый месяц три тысячи, бензин, машина, утром без кофе не могу. Скоро зима, а у меня пуховика нет. А у нас не Палестина - морозит.
  - Не лжете ли вы в разговорах людям?
  - Я и правду-то не говорю - не слушает никто.
  Они помолчали.
  - Знаете что, - сказал, поднимаясь, отец Андрей, - я вижу, вы пока к исповеди не готовы. Разберитесь со своей душой. Увидьте грех самолюбия хотя бы, испорченного отношения к женщине, лжи, а она кругом нас. Тогда и приходите.
  
   Отец Андрей ушел, а Григорий Иванович задумчиво смотрел в окно.
  "Кто же прав?" - думал он, - "Те, кто переделывают мир внешний "под себя" или те, для которых этот мир гармоничен, а переделки требует личность?"
  
   Дверной звонок защебетал.
  
  - Решили вернуться, батюшка, - радостно сказал Григорий Иванович, отпирая.
  
   На пороге стояла Зинаида. Она неплохо выглядела для трех часов ночи - туфли на шпильках, стильное алое платье. Глаза ее светились из-под густых ресниц (как ресницы становятся густыми - то девушки вам объяснят) многообещающе. В руках у нее был поднос, на котором - Господи! - на нем лежала дюжина или больше жареных пирожков размером с ладонь. Они источали головокружительный, вводящий в грех аромат, они просились быть надкушенными хотя бы, а лучше - съеденными немедля.
  - Григорий Иванович, я случайно заглянула к вам, когда вы спали - у вас дверь была не заперта, и увидела ваш пирог. Это был какой-то сухарь - я выбросила его котам на улицу. Мне стало вас так жалко! Бедненький, вы, наверное, очень хотите поесть пирожков - вот они, они для вас.
  
   Утром Григорий Иванович тихонько встал, стараясь не разбудить сытно спящую Зинаиду, покосился на ее домашние шлепанцы, очень напоминавшие розовые резиновые боты, на пустой поднос из-под пирожков, и прошел к себе.
  Думая, не позвонить ли опять отцу Андрею - говорить теперь было о чем, Григорий Иванович собрал стопкой кулинарные книги, сложил их в пакет и поставил рядом с мусорным ведром - на выкид.
  
   За эту ночь он понял, что искусство пирога, как любое искусство, писаных учебников не имеет, и прав Бэкон Веруламский, зовущий нас к опытам.
  Опыты следует повторять и повторять, доводя исполнение до безукоризненной точности прекрасного.
  "В конце концов, я мужчина, я могу потребовать от нее, потребовать категорично, чтобы она никогда не становилась старухой. Особенно дома".
  
  
   За стенами сарая дождь закончился, с крыши тихо падали капли в поющие лужи, и наше общество с гробовым молчанием обдумывало и оценивало Гришину повесть.
   Гробовое молчание в нашем случае означало не осуждение и не одобрение.
   Оно означало понимание.
  
  
  
   Мои подруги.
  
  
  Я уже с утра всех ненавидела - особенно, саму себя. "Эти дни", как говорят в рекламе, запаздывали со сроками уже на неделю - мне еще этого не хватало! Дурацкое такое выражение - "эти дни". И в рекламе при этом девчонки попами крутят и мальчишкам подмигивают, заигрывают - сразу видно, кто ее снимал - у него месячных не было. Ну я пошла, записалась на прием к гинекологу. Медсестра - интересная такая! - заполняет карточку и спрашивает, как будто о погоде: "С какого возраста живете половой жизнью". Я, прямо, не знаю, что ей ответить-то, она ведь не слепая. "Ни с какого", - говорю. Она так хмыкнула, вроде, как хотела сказать: "Ну вы девушка и дура", и так посмотрела - честное слово, я чуть не разревелась там. А врач, который вел прием, такой смешной - толстенький, лысенький.
  У него на стене плакат повешен с какими-то музыкантами - необычно как-то.
  - Так, дорогая моя, скажите-ка мне дату менархе.
  Я ничего не поняла, а он рассердился, стал объяснять. Тоже, откуда я должна разбираться в их терминах. Потом говорит:
  - Давайте, быстренько готовьтесь и садитесь в кресло.
  Я спрашиваю, как дура:
  - Можно свитер не снимать?
  А он торопит:
  - Можно, можно. Давайте побыстрее, дорогая моя, никто ваше "сокровище" не утащит.
  Посмотрел. Сел что-то писать и говорит мне:
  - Что же вы, дорогая моя, - мать-природу не обманешь. В вашем возрасте нужно полового партнера иметь, а вы все девственница. Отсюда - гормональные сдвиги. Очень может быть ранний климакс. Я вам таблетки выписал, но вы о партнере подумайте.
  Я спрашиваю - а мне так стыдно, Господи!
  - Где же я его возьму?
  Он говорит:
  - Это вопросы не ко мне, а к министерству культуры.
  В общем, вышла я от доктора, как оплеванная. Хотела прямо там сесть и разреветься, как "тетка". Потом взяла себя в руки - никогда, ни за что не буду "теткой".
  Хорошо, что тут мне позвонила Надюша, я хоть как-то отвлеклась. Надюша говорит:
  - Таня, мы сейчас к тебе со Стеллой придем.
  - Сейчас - когда? - уточняю.
  - Сейчас, часа через два-три. Мы еще тортик хотим выбрать.
  - Слушай, Надюша, а давай я к тортику бутылку вина куплю, - я, прямо, обрадовалась. Я так Надюшу люблю и Стеллу. Они обе такие красивые - каждая по-своему. У Стеллы такая фигура - что ни одень - все идет, я просто дурею. А волосы у нее - их, по-моему, и расчесывать не надо. Она даже когда лохматая - ну милая такая. Сексапильная. А Надюша - та, конечно, в курсе всех модных событий. Она так здорово шьет! У нее вообще золотые руки! А как она делает кукол! Это вообще - с ума сойти можно!
  Девчонки пришли, и я им сразу похвасталась пиджаком - купила в "секонд хэнде" недавно.
  Стелла померила - ну он ей, конечно, велик. Но все равно - так классно смотрится! А Надюша - слушайте, она все время смеется, такая лапочка! - говорит:
  - Я в нем, как в пальто! Еще бы шляпу - и на Монмартр!
  "О, - подумала я, - у меня же есть стильная шляпа с полями!" И пошла за шляпой. Ее еще не сразу и найдешь - эту шляпу. Откуда она у меня - не помню, кажется, Сизов подарил. "Подтянул" из реквизита. Я подходила со шляпой к кухне, и слышу, девочки говорят обо мне.
  - Стелла, а ты не замечала - Таня наша - "розовая".
  - Как? А почему ты решила?
  - Что-то все время в щечки всех целует. А как на тебя смотрит - я бы сразу заподозрила. Ты слышала, чтобы у нее кто-нибудь был когда. Ну хоть кто-нибудь.
  - Может, потому, что мужчинам ее фигура не нравится, не знаю.
  - При чем тут фигура?
  И тут они обе увидели меня. Я стояла со шляпой и не могла слова сказать. Я знала - стоит мне открыть рот - и я разревусь. Хуже "тетки". Они подскочили ко мне стали обнимать и говорить, что я не так все поняла, что это было просто "предположение", по дружбе. И тут я все-таки разревелась. А Надюша целовала меня и говорила:
  - Ну Таня, ну пончик наш любимый!
  Еле успокоили. Потом мы поели тортик, и я пошла провожать девчонок до остановки.
  Они сели в автобус и долго махали мне руками - такие нарядные обе, красивые, мои любимые две подруги. А когда я пошла обратно, из-за ветра опять заслезились глаза - даже тушь потекла. Там двое мальчишек каких-то шли навстречу, и один говорит:
  - Приколись, тетка плачет.
  Я взяла себя в руки, встала у фонаря и вытерла платком тушь. Ни за что не буду "теткой". НИ - ЗА - ЧТО! А потом шла, улыбалась, как Джульетта Мазина, и думала: " Все равно, как бы не поворачивалась жизнь, я буду вас всех любить. Назло всему".
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"