Два красноармейца, стуча нога об ногу, воткнув кисти рук в рукава шинелей, пуская пар из-под застегнутых шлемов - богатырок (Из-за сходства с остроконечными былинными шлемами. Позже их прозовут буденовками), натужно переговаривались, приколов взгляды вдаль тракта.
-Кого встречаем? - спросил один.
-Известно кого, контру, - ответил хрипло второй, - Чего таскают их?.. На месте бы шлепали, и всего делов. Холодно, зябко, а их вести еще верст... - подумал, - Много верст! Ох, горе!
Чуть в сторонке перетаптывались еще четыре бойца вокруг пирамидки из винтовок. Пар валил из-под шлемов, обнесенных инеем.
Отдельно ото всех прохаживался оперуполномоченный в тулупе, с огромной кобурой через плечо на бечевке. У него и рукавицы были, и шапка с опущенными ушами и кожаным верхом. На ногах валенки новенькие, подшитые, супротив бойцов, на которых были известные ботинки с обмотками. Бойцы с завистью и злобой украдкой зыркали на него глазами, вздыхали.
На взгорке по тракту показалось темное пятно.
-Идут! Вон, смотри, идут... болезные, - вскрикнул тот любопытный боец, выдав свой юный возраст.
-Нет, так я... - смутился боец, - Я ж про конвой то сказал...
Опер сплюнул.
-Разбирай винтовки, - вяло скомандовал он, - Становись в одну шеренгу для встречи.... Для принятия белогвардейской сволочи.
Пятно приближалось. Различима была уже лошадь в голове колонны, тянувшая сани. Пар подымался от пятна. Слышен кашель.
Долго ползла человеческая куча. Наконец, сани остановились перед шеренгой. Из них выпрыгнул старший, подошел к оперу. Тихонько поговорили. Солдаты оглядывали этап.
На первых санях сидели два бойца с винтовками на перевес, лицом назад. За санями, шагах в десяти, стояла толпа, штук пятьдесят худо одетых людоедов. Замыкала этот ход еще одна подвода с четырьмя бойцами.
-Приказ, по деревням проводить по-темну, либо в обход, - говорил старший конвоя оперу, - Есть тут круговая?
-Пашня. Снегу много, - отвечал опер, - Кто такие-то?
-Так... - махнул старший, - С Тамбова есть, с Питера, да и так, по пути всякие. Как всегда. Поедем в деревню, сменим подводы. Твои пусть караулят. Возьми с собой одного. Давай уже, устал, замерзли!
Старый конвой, угостившись махоркой, уехал на подводах в деревню. Опер с молодым бойцом с ними. Толпа сбилась в кучу, вокруг нее встали красноармейцы, радуясь рукавицам, которые передали по правилам прежние. Смотрели на толпу привычно, скучно. Думали о предстоящей дороге, холоде.
-Ребятки, дайте Христа ради трубочку набить?! - выдался чуть вперед мужик из толпы, без шапки вовсе, с гниющими обледенелыми ушами и носом. - А то и хлебца хоть бы крошечку?..
-Пошел на ..., собака тифозная, - беззлобно ответил один боец, - Мало вы нашей кровушки попили, буржуи проклятые!
Толпа враз обреченно вздохнула клубом пара.
-Дайте уж за палками сходить, погреемся, - не унимался обмороженный мужик.
-Не велено. - ответил тот же боец, - Придет старшой, решит.
-Чего уж там решать-то? Давеча вот постояли так, и все ж-таки пришлось костерок-то мастерить - двое окочурились, ямку им грели-копали.
-Придет старший, решит, - однако разговаривался от скуки боец, - Может, сейчас прямо двинемся...
-Куды там! По пашне коней уморите, а сквозь деревню только по-темну велено. Укрывают наш поход от людишек-то..., - мужик вздохнул, - Брось сухарик-то, милосердный.
В толпе стали садиться на снег.
-А ну, не ложиться! - крикнул другой красноармеец, - Замерзните, поганцы.
-А, все одно... - отмахнулась баба в платке из мешковины.
-Встать, падлы!
Народ поднимался со стоном, шевеля губами беззвучные проклятья.
Час простояли в тишине. Только стоны из кучи.
-Егорка, дай на закруточку. - обратился боец, который говорил с мужиком, к крикливому.
-Мало, - зло ответил тот, и, поставив винтовку к окоченевшим ногам, сунув рукавицы под локоть, достал кисет, - Одну покурим.
-Закручивай уж пожирней...
-Хватит.
Задымил. За ним еще пара бойцов. Повело сладким дымком на толпу, задразнило ноздри, закружило голову. К Егору за окурком подошел тот боец. Указал на людоедов, шепнул что-то паром. Егор подумал, напялил рукавицы, взял ружье, кивнул.
-Эй, в бараньей шапке!.. Эй! Подь сюда.
Из толпы вышел парень, в пальто, валенках. Лицо обмотано шарфом-кашне, на голове терпимая баранья ушанка.
-Ну что, интеллигенция, махорку не брезгуешь? - спросил говорливый, приплясывая.
-Рабочий я, не инельгенций. - сухо ответил тот.
-Отколь же у тебя одежа такая? - спросил Егор, - Врет он, Ваня, скрывает свою суть. Контра!
-Точно, - поддакнул Иван.
Парень молчал.
-Давай шапку, на закрутку получишь, - сказал Егор.
-Так заберем, - приступил ближе Егор, - Не спорь лучше.
Парень круто повернулся и в два прыжка влетел в середину толпы.
Егор и Иван вскинули винтовки.
-Три, и соли, - выкрикнул из толпы парень.
-Ну, выйди, выйди. Поговорим... - поманил Иван.
-Нет. Последнее слово - две, и соль, - бойко стоял парень.
Иван посмотрел на Егора. Опустили винтовки.
Мен произошел. Парень сверх махорки и горсти крупной соли получил еще в морду, но в обиде не был. Теперь с ним, кто при муке, за соль поделятся, и одну щепоть махры сменять на что-нибудь можно, а другую самому на два раза через трубочку неказистую выкурить для блага. Голову же он обвязал шарфом. Уши прикрыты - и хорошо. А на затылке узел шею покрывает, да концами нос. Так вот и на руки придерживающие, тепло от дыхания. Вполне, в общем, комфортно.
Протиснулся к нему мужик обмороженный.
-Пару деньков, паря, жить-то осталось, - начал он беседу, - Если через людей вести не хотят, помрем без подаянья. Друг дружку потреблять будем,... Может, выкурим маленькую?
Парень отрицательно мотнул укутанной головой.
К вечеру, часов через шесть, с подводами прибыл пьяный опер. Улыбаясь, взлез на сани, руки в бока, кобура открыта, оттуда рукоять маузера.
-Ну что, контра?! Не сдохли еще, семя царское! Кормить вас еще, сволочей.
Опер оглядел сумеречную толпу, плюнул.
-Подходи по одному. За мукой. Костры не жечь, пожрете и в путь.
Он пошатнулся, но удержался на ногах, слез с саней.
-Матушкин, сукин сын, раздавай по горсти на рыло. Да по числу! - крикнул он рядом стоявшему молодому бойцу.
Матушкин подошел к саням, разгреб сено, и со дна, вместе с мусором зачерпнул юными ладонями серую муку.
-Гражданин комиссар! Испечь бы на огоньке малом?..
-Кто там агитирует?! - повернулся на голос опер, - А? Кто народный лес хочет губить?!
Обмороженный поспешил замолчать.
У кого посудинка с собой в котомках была, те замешивали в ней. Многие уже все сменяли конвоям, и так, по народу. Они замешивали прямо в ладонях, снегу в аккурат, чтоб не сильно тягучее было. И ели вот так, руками, тесто грязное, на снеге чистом замешанное, студеное, пресное, но съедобное все ж таки. Остатки с пальцев окоченевших да с ладоней зубами скребли, потом языком с нёба.
Брюхо сводило от такой пищи, изжога. Кто-то и вовсе сухую лизал, кашлял. С солью было лучше! Парень замешал в коробке из под чая, всыпал соль, пальцем колупал и, не спеша, серьезно ел.
Обмороженный ловко всыпал сухою, не поперхнулся, и замешивал тесто уже во рту, теплой, с кровинкой слюной. Подошел с раздутыми щеками к парню, жестами просил соль.
-Эх! - парень дернул головой, - Вот пристал ты ко мне, гнилой! Ты видел, что я за эту соль отдал? Голову я свою пожертвовал! А с тебя я что возьму - уши гнилые?!
Мужик сделал таинственный жест и вынул из-за пазухи коробку спичек.
Парень принял, оглядел. Молча сыпанул в ладонь церковную щепоть и продолжил трапезу.
Мужик всыпал соль в рот, указал пальцем на коробку, и двумя пальцами постучал по губам.
-Ха! Ушлый ты, мужик! - парень улыбнулся прореженными в пути зубами, - Хрен с тобой, дам на пару вдохов.
Мужик удовлетворенно растянул губы, встал на колени и сел на пятки. Насторожился, и стал глотать тесто, виртуозно деля порции языком.
Парень выскреб до блеска "кастрюлю", ссыпал туда соль, бросил спички, прикрыл крышкой, убрал за пазуху. Достал кисет и трубочку самодельную, грубую, горючую, из сосны. Всыпал махорку.
-Огня найди, - сказал мужику.
-Я же дал тебе, - проглотил последнюю порцию тот.
-Нет. Ищи.
-Давай трубку, - протянул мужик руку.
-Не дам. Не верю.
-Это правильно. Верю, как говорится, только зверю, собаке да ежу, а прочему погожу, - согласился мужик и разбавился в толпе. Принес тлеющую паклю.
Махорка занялась. Благодать, рай...
Покурив с закрытыми глазами, парень высыпал гарь в трубку мужика. Тот жадно засипел, зачмокал, вытягивая дым вместе с сажей.
Вполне пока все удачно. Жизнь пока терпима.... Эх, терпеливые! Мужественные. Таких и нет больше. Вот так все и исчезли, как призраки растворились по сибирским пустыням, штыком пробитые. Господи...
-Господи, что ж делается-то... - вздохнул обмороженный, высыпав легкий прах из красивой, с любовью деланной трубочки.
-Что и всегда, русско-русская война, - печально, твердо, грамотно и непонятно сказал парень.
-Раньше не было такого! Скулили при царе, жаловались, вот Господь и наказал. Нельзя жаловаться с сытым брюхом в тепле. Эх, дураки мы.
Мужик сокрушенно и смиренно покачал головой.
-Всегда было так, - убежденно возразил парень, - Не с тобой, так с другими. И при Иване Мучителе, и после Никонова самодурства, при Петре великом.... Всегда, потому что нет для русского лютее и ненавистней врага, чем другой русский.
-Эх, эх... - вздохнул на мудреные слова мужик, - Ты ж, видать, с городу. Странный...
-Рабочий.
-Эх, эх.
-А ты - деревня?
-Село. Мы при церкви.
Парень хмыкнул.
-Это у тебя, - он ткнул пальцем на лицо, - не болезнь?
-Обморозил, потекло все. У нас в селе один так замерз пьяный, также гнилью пошел и помер. Знать и мне скоро к матушке...
-Сам-то семейный?
-По дороге семья моя растаяла, - опустил лицо на руки мужик, - Три погодки девочки да жена в платочке красном, что на свадьбу дарили...
И выли в толпе сипло, и охали, и предстал уже пред Господом кто-то, и жаловался Ему.
Парень набил плотно свою трубку, на пол трубки, последнее, отдал мужику за ножик. Покурили.
-Мне ж теперя ничего не нужно, - говорил мужик, почти полностью уйдя в процесс курения, - Чую смерть. Вот накуриться бы вдоволь, хлеба домашнего кусок с ладонь умять да глотком кваса запить.... Вот было бы хорошо!
Мужик зажмурился.
Опер прохаживался вокруг толпы, потрясая маузером, чему-то ухмылялся. Солдаты грызли сухари, курили.
-Матушкин! - крикнул опер.
Подбежал молодой, совсем юный Матушкин.
-Скрути-ка мне цигарку, - приказал опер.
Матушкин быстро достал кисет с оперовским табаком, его же папиросную бумагу, со сноровкой скрутил аккуратную цигарку, прикурил у Егора и поднес оперу.
-Ага, - принял тот, - Ты, Матушкин, не сознательный элемент, - слова его пьяно буксовали, - Почему так наслюнявил?!
-Да как же.... - заметался пацан, - Давайте я другую скручу с этого же табаку.
-Да ладно. Почему ты их жалеешь? - ткнул цигаркой в толпу, - Это ж наши враги. Пойми ты, - ткнул стволом маузера ему в лоб, - Они же кровопийцы! Вот вернемся обратно, посажу я тебя Матушкин снова на десять суток под арест.
Солдаты стали тыкать штыками и пихать ногами сидящих. Семейные брали ребятишек за руку и дергали вверх.
-По двое говорю! - орал опер и тряс рукой, - Видите пальцы? Вот - ты, а вот - сосед! - такал в пальцы стволом, - Темнота буржуйская! И так вот, друг за другом.... Сейчас пристрелю, дурачье!
Опер бегал вдоль толпы, пинался, дважды выстрелил под ноги. Выстроил где по два, где по три, дал отмашку передним саням. Этап пошел. Детей тащили за руку волоком, кто еще при силах был.
На месте стоянки осталось лежать трое длинных и два коротких темных пятна. Лошадь замыкающих саней, где сидели опер и два бойца, привычно прошла мимо. Опер ткнул одного красноармейца в плечо. Тот понятливо сполз с саней, перевернул винтовку прикладом вверх и вогнал трем длинным пятнам штык, в зависимости от их положения - кому в грудь, кому в спину. Короткие пятна трогать не стал, нагнал сани и бухнулся на солому.
-Хорошо, луна, колонну с саней видать, - сказал добродушно опер, - не придется вам с боков топать. Только по деревне проводите.
Бойцы довольно улыбнулись, спрятали ботинки глубже в солому.
Спустя пару верст колонна вошла в деревню. Бойцы разобрались с боков.
Кто был деревенский в этапе, все, и бабы и мужики увидав избы, завыли волками по потерянной своей жизни. Городские, их было мало, всхлипывали при виде дымивших теплом печных труб.
Как ни старался конвой, но кто-то из местных умудрился бросить в толпу пол мешка мерзлой картошки. Опер не увидел. Солдат погрозил винтовкой в сторону дома, но промолчал.
Пол, этих, мешка сбили с ног женщину, героически тащившую на руках свое дитя. Она упала ничком, без стона.
Парень, который выгодно продал шапку, цепко схватил мешок и, мертвой хваткой прижал двумя руками к животу. Ближние смотрели с завистью и злостью. Кто-то сзади споткнулся об павшую женщину, выругался.
-Дитя-то само идет, не пихните! - простонала какая-то девка, видимо знакомая той женщины,- Сиротинушка!..
Действительно, ребенок шел сам, только слегка держась за юбку девки. Ребенок старался еще чуть-чуть пожить.
Крут был опер, хоть и молод - 26 лет. Не постеснялся на глазах скрытых врагов революции, тайком смотрящих с состраданием из-под ворот на выявленных своих сподвижников, всадить три пули в павшую женщину, стоя браво на санях, из дареного маузера, на улице деревни, в которую прибыл по разнарядке из обл. ЧК жить и защищать советскую власть. И невеста его, вынесшая в дорогу храброму жениху покушать и выпить, первая красавица по округе, подняла гордо подбородок. Луна осветила ее прекрасный сибирский лик. Подбежала к поравнявшимся саням, дала узелок и четверть, и, сверкнув лукаво черными глазами, задорно побежала к избе.
На крыльце бывшего дома старосты, а ныне Рев. Кома, стоял пьяный старший сменившегося конвоя и мочился на ступеньки, не глядя на мрачный проходивший мимо него, уходивший от него этап. Уходивший совсем. Уходивший в грунт. Навидался он этой контры.
Проезжая мимо крыльца опер махнул ему и крикнул:
-Пять на стоянке, одна..., пока одна в деревне.
-Ясно. Шесть. Счастливо!
Ну, конечно, ведь боевая операция. Враги лютые в количестве 44 штук. С ножами, веревками, на поселение "едут" - исправляться. Не далеко куда-то. Да и туда им и дорога, много очень, и так голодуха.
Опер ЧК тов. Силин зашел, не застегнув штанов, в избу, и больше из нее никогда не вышел. Уснул с самокруткой, та упала на подостланный тулуп. Задымился, занялся и полыхнул Рев. Ком, вместе с кожей опера, его мясом и ливером. Сбежалась деревня, да где уж там. Соседские только еле-еле отлили, чтоб дальше не понесло. Три солдата сгорели тут. Другие спали на постах, выжили.
Эту деревню спустя неделю расстреляли через каждого четвертого. Солдат пытали на кузне, до смерти. Вернувшегося с задания местного опера поздравили со скорой свадьбой. Несостоявшаяся теща, правда, под расстрел попала, но такое уж время. Невеста-то цела! Напились, и на этом панихида по чекисту т. Силину закончилась.
Но, не скручена еще самокрутка.... Вышел этап из деревни, уселись бойцы на сани, бодрствуют. Опер спит, пропав с головой в тулупе.
Хрустит толпа снегом, мычит, стонет, охает. Маты редко. Пустыня по сторонам, голодно в брюхе, холодно и сонно.
Девка взяла сироту на руки. Молода, сила еще чуточку есть. Жалостно тоже, ведь дитя.... Хоть девка, но женское, материнское уже в груди. Русская, уже вырождающаяся бабская порода.
Парень с картошкой рук не чует, как нет их вовсе, но нельзя отпустить! Голодно. Только прикемаришь чуток, обронишь, и тут же сопрут. Да и так-то жди постоянно, что ножик в спину сунут. Лихо!
Скрипит снег, ноги обморожены, лица обморожены, дёсны кровянят....
-Стой! - крикнул проснувшийся опер, - Ночевать вались! Ребята, три в круг, три на смене. Не спать на посту! Увижу - трибунал на месте! Двое на первых санях с пятью буржуями вон в тот лесок. Живо!
Ушли сани. Вернулись. Разгорелись костерки. Три у часовых, один у смены с опером, два у 44 этапируемых.
Шесть светил теплых малых. Одно большое равнодушное холодное в вышине. Жуть кругом.
Опер выпивает понемногу Любашин самогон, никому не предлагает. Смена дымит цигарками, грызет сухари. Часовые спинами к кострам, лицами к контре, бдят.
Сорок четыре у двух костров.... Довольно широкими кругами, не тепло, а так себе. Дети ближе, взрослые за ними. Стоны непрерывно, одинаково бабы и мужики. Дети изнемогли, кто-то спит, а может быть.... Дыхание их зыбкое, невидное. Эх, дети.
На хворосте разложенном положили их, чтоб уж не так студено от притоптанного снега было. Мало их, пять. Все от десяти до двенадцати. Младше были, но нет уже. В рванье из мешковины в несколько слоев. Ножки бумагой обернуты, тряпками. Сверху лапти, лишь у одной девочки валенки. Личики исхудалые, глазки в пол лица, замученные. Губы как сухари. Кашель, у кого и с кровью. Невесомые, непонятные тут, чуждые. Молчат, обессиленные. Контра!
Взрослые, от 17 до 60 похожи на этих несчастных малышей. Только в глазах еще отчаянье и злоба лютая. Одеты похуже детей. Фантастика, мистика, как живы то они?!
Все внимание людей на парня с картошкой. Зоркие глаза, с отблесками костра следят за тем, как тот греет на прутике два сморщенных клубня. Богач!
Парень по сторонам зыркает, нож наготове, мешок ледяной под задом.
Мужик обмороженный отвязался, спит на снегу тихонько. Сам бы тоже поспал, но богатство не дает расслабиться. Отнимут, сожрут не грея, каменную, ломая слабые зубы. А станет отбирать - разорвут в куски. Нельзя расслабляться!
Рабочий он, слесарь с Питера. Оперюги ровесник. Сослан за.... Да ни за что, так, надо было кого-то. Вот его, холостого и порешили разоблачить. Тем легче, что читать умеет. Про Карамзина в перекур рассказывал. Про историю царей. Про жизнь древнюю, кабальную. Враждебный, короче, элемент.
До Уфы на поезде, а уж потом ножками. Куда? В ЧК еще не решили. Или забыли? Ну, как бы там ни было, главное - выжить. Ведь все одно где-то есть край земли?! Где-то остановят! Выжить. Убегать глупо. Что с ножом зимой в тайге?! А в любой деревне выдадут "кожаным", свою жизнь, да семью спасая. Надо идти. Соль есть, картошка. Муку, может, не перестанут давать. Можно, нужно выдержать. Жалко этих, но если каждому дать, толку не будет. Нет.
-Их жалеть не надо, - донесся до парня глухой, уверенный голос из-за спины, - Они уже прощены, и вернутся с войском Божьим, воскреснут через Него....
Чтоб увидеть говорившего, парню надо было немного отклонить туловище назад и обернуться. Палка с едой отклонилась следом, и уже увидев говорившего старозаветного седобородого старца, парень почувствовал колебание палки. Мгновенно вернул он лицо к огню.
Детская рука стаскивала горячее склизкое кушанье. Парень пихнул ногой маленькую спину и дернул пруток к себе.
Тельце бухнулось к костру, растопырило ручонки. Ерзая слабыми ладошками по золе, трудно приподнялось и замерло на четырех конечностях.
От взрослых к дитю бросилась девка, уж без платка.
-Сиротку.... - надрывно застонала она, - Не обижай сиротку!
Дитё то, было женщины, павшей под этой самой картошкой.
Девка присела у ребенка, обхватила и повалила обратно на хворост. Тяжело разогнулась, заслонив собой костер от парня, и невидимым лицом глядела на него. Народ притих, ждали.
Парень сжал зубы, смотрел на черный силуэт девки, со сброшенными в сторону ветром волосами, выделяемый жутким фоном костра. Пруток с отбитой картошкой вздрагивал тревожно, нож стал продолжением руки - напряжен, недвижим до кончика лезвия.
Мгновенье. Силуэт ссутулился, плечи опустились, и девка, заскулив страшно, отошла. Обрушилась на прежнее место и, облокотив лицо на крестьянские великие ладони, затихла вся.
-Сказано: где богатство ваше, там будет и сердце ваше. Нам нужно побороть в себе лукавого. Иначе - АД, и скрежет зубов, - произнес старец.
Парень вздрогнул. Так страшен был голос из-за спины. Так правдив.
Напряжение сошло с толпы, и все обратились к собственному горю.
Сиротка та, была необычайно сильной для своих 12 лет, в свете известных условий бытия. Первый раз она умирала в девять годиков от тифа. Выкарабкалась. Второй в десять от возвратного. Уцелела. Третий раз от голода в одиннадцать. Сила неземная, Волшебство светлое не отдало ее душу. Три последующих раза она умирала на этапе. И вновь Верховная воля не дала ее в костистые цепкие руки. Этот раз, седьмой за двенадцать лет, на хворосте в дикой Сибири, у костерка, после удара, колыхнувшего все ее детские слабые внутренности, уж верно ей не подняться. Остыть, мечтая встретить сразу погибшую так недавно мамочку. Обнять ее, заплакать. Мама нальет молочка, и хлебца черненького отломит. И, вдруг, подбегут сестра и братья. Все веселые, заботливые, ласковые, шумные....
Но, незримой десницей Единственный подул теплым дыханием по векам девочки, и уши ее услышали окрик храброго опера, и затем, жалостливый голос Маши, соседки по селу:
-Руслана? Жива?
Распахнула, обметанные инеем, огромные на исхудалом лице, черные глаза Руслана, и нерадостно подняла на тоненькой шее голову.
-Сколько околело? - не крикнул, не сказал опухший жених.
Толпа зашаталась. Завыла баба, без горечи - как печальную песню с хорошим концом.
Не поднялись: гниющий мужик, седобородый, как с иконы, мудрый старик, и мальчик. Трое.
Сам себе, ни к кому не обращаясь, красноармеец Егор пробурчал:
-Дуры, до вечера не дожили. Уж конец скоро.
Опер ткнул беспорядочно в толпу рукавицей несколько раз:
-Ковыряй на кострище.
С саней, под ноги ссыльных бросили топор и два заступа.
Парень с картошкой, приделав мешок веревкой за спину, взялся за заступ. Еще мужики подошли. Верх сняли без топора, потом пришлось рубить грунт. Этап обшарил покойников, снял одежонку потерпимей, и с нетерпением ожидал погребения - муку дадут лишь разобравшись с "мясом".
На этот раз штыком не проверяли.
Парень взглянул на старца, стыдливо отвел глаза, и, на пару с мужиком сдвинул в ямку. Следом сволокли гнилого и мальчишку. Присыпали комками, снегом - все равно зверь растормошит.
Матушкин своими неглубокими ладошками раздал муку, поели и пошли.
Как тихо ни пробурчал Егор, но этап уж весь знал, что к вечеру конец их смертному ходу. Придут! Куда?.. Все равно, лишь бы прийти. Уж, верно что под крышу какую. Дай Бог!.. И крестом широким, истовым осеняли себя от мала до стара.
С полудня свернули с тракта на хилую дорожку. Лесом, полем, снова лесом. Затемно увидели десять верховых, с саблями.