Эвфраим Фабиа бродил по ночному городу, строя сюжет фантастического рассказа. Булыжные мостовые отливали скудным мерцанием фонарей, дома нависали, точно львы, хватая длинными лапами теней. Днем был дождь, и Фабиа старательно обходил еще не высохшие лужи. Улицы были пустынны, даже машины не оскверняли тишины. "Как и тысячу лет назад..." - подумал Фабиа.
Он был типичным ашкенази - пучеглазым, горбоносым, его курчавые волосы уже серебрились. В университетских кругах он считался отшельником. Когда его работа "Реальность ирреального" наделала шум, его пригласили на телевидение. Он отказался. Кабинетный ученый, Фабиа чуждался общества, ненавидел звуки клаксонов, глупые интервью и боялся современников, говоря, что презирает их. Он прятался в скорлупу книг, заслоняясь от настоящего кабалой летописей. Словно сыщик Эдгара По, он выползал из своей квартирки, похожей на келью, только ночами. Среди коллег он слыл чудаком. Ему завидовали, впрочем, не больше чем другим, на кафедре под радушной улыбкой всегда тлеют угли вражды.
Кривые, узкие улочки, петляя змеями, ползли по городу. Патруль вырос неожиданно, точно сошел с картины Рембрандта, вместо факелов черноту резали карманные фонари, в руках вместо алебард вертелись дубинки. Документов не оказалось, но Фабиа не стал говорить, что, отлучаясь за полквартала, их с собой не берут. Бесполезно, стража есть стража. "Как и тысячу лет назад..." - опять подумал Фабиа. К тому же он знал, что его до утра отправят в храм - монастырскую обитель, куда отвозили бродяг, и был этому рад. Он давно хотел побывать в монастыре, ставшем после казни его последнего настоятеля тюрьмой. "Совместить оба действия", - подумал Фабиа, взглянув на остроконечный купол, пронзавший темное небо. Перед тем, как его проводили внутрь, он еще заметил стаю птиц, пересекавших ущербный месяц.
От Эвфорбия, последнего настоятеля храма, осталось не более ста строк, занесенных в пыльные манускрипты инквизиторов. Его осудил Пергамский собор, уличив в ереси катаров, и он был сожжен на ратушной площади при огромном стечении народа. Влажный воздух был пропитан серой, всю ночь лил дождь, и сырые дрова плохо горели. Из толпы неслись проклятия, паства швыряла в поверженного пастыря камни, гнилые овощи и дохлых собак. Присутствовавшие здесь иерархи зажимали носы, но тухлый запах все равно пробивался, лез под крепко надушенные кружевные платки. Колючим железом к столбу прикрутили только пояс, и Эвфорбий, человек ученый, воздев руки, молился на латыни, греческом, иврите. Последнего никто не понимал. К тому же, предвидя гнусные откровения, звонили колокола. "Он молится дьяволу", - завопила какая-то крестьянка, перекашивая в ужасе рот. И это было почти правдой, бог Эвфорбия был также многолик и злокознен. Ересиарх зрел сокрытое, и он жалел простолюдинов, которым не избежать искусных сетей бога. Чернокнижник, он сторонился толпы, опасаясь людей, боялся в этом признаться. Он говорил, что стремление открыть ближнему свет - это искушение, что правду дарует одиночество, а постижение истины считал волей небес... Но его высокоумные рассуждения относили на счет гордыни. Костер был призван очистить его от заразы неточных слов, страхов и грязи сомнений... Когда зобатый стражник пригнул факел к сучьям, Эвфорбий подумал, что и Пифагор прошел множество земных тел, прежде чем обрести свободу. Епископ не раскаивался, он презирал палачей, и все же решил исповедаться. "Это уже происходило и произойдет снова, - закричал он, убеждая себя, пока огонь не добрался до ног. - Вы возжигаете костер, а надо собрать все костры, на которые я восходил и буду восходить, так чтобы ослепли ангелы...". Его не слушали, и языки пламени, вызывавшие представление о геенне, лизали поленья, превращая речь в стоны - единственную истину на земле...
Площадь пустела. Расходясь по грязным тавернам, горожане пили оплаченное магистратом вино, отряхивая блестки, скоблили чешую с рыб, непристойно горланили, передразнивая жестами муки Эвфорбия. Прелаты вспоминали гилгул* талмудистов, с обезьяньим смирением крестились и ожидали знамения. Кто-то уверял, будто в гудении костра различил каббалистические знаки "Сефир Йециры": дивное сияние шестьсот тринадцати - числа заповедей Торы и бесконечность, которая свернулась в алеф. По крышам опять барабанил дождь, дома толкались водосточными трубами, а с небес пронзительно кричали звезды.
Эвфраима Фабиа давно интересовала эта странная, загадочная судьба. Его манила тайна, окружавшая имя мятежного епископа, скудость источников рождала охотничий азарт, а трагичность финала будила глубокую, неизбывную печаль. Прошлое, как Бог, брезжит сквозь тусклое стекло. Вылепливая Эвфорбия из едва дошедших легенд, он вдруг, точно в зеркале, увидел себя - брошенного, отверженного, затравленного; через века протянулись руки заключившие его в объятия... Обретение единомышленника сначала льстило, но затем стало раздражать, стесняя привычный, тихий уголок, смущая, как кладбищенские кресты. Фабиа не терпел навязывания и потому решил ограничиться скромной книжицей, которую готовил в последние годы. В ней он намеревался перечислить факты. Первая глава его "Жизни ересиолога" включала перечень интеллектуальных стычек, церковные баталии, где слово не расходилось с делом. Здесь упоминались костры альбигойцев, магистр тамплиеров... Утопая в схоластике, Фабиа рылся в могильниках рукописей, извлекал полные пафоса тирады, гневные инвективы и забытые, жухлые, как пергамент, апологии. "Считать Бога милосердным - значит оскорблять Его человеческими слабостями", - кричали мертвые буквы. "Жизнь только рябь над бездной", - каркали метафоры. И Фабиа терялся, путаясь в мечтах о минувшем...
В отсутствие сравнения вторая глава его книги отводилась ортодоксам и не хуже них изобличала мерзкие грехи эвфорбизма. Третья, наиболее схематичная, описывала суд и казнь. Трудность состояла в том, что Фабиа располагал лишь их деталями. Так, волей приговоренного было обнести костер множеством зеркал, за которыми должны были гореть новые костры, обнесенные новой зеркальной оградой; согласно замыслу, концентрические, безмерно разросшиеся зеркала обращали множество костров в бесконечность... Мотивируя требование, ересиарх утверждал, что лишь тогда круговорот его души завершится и последующие воплощения исчезнут. Он кричал, что заботится о вынужденных страдать за его вольнодумство. Ему, однако, не вняли. Говорят, пришло распоряжение Ватикана, и его исполнили со звероподобным рвением. Святейшая комиссия сочла грандиозность предлагаемого аутодафе гордыней. "Зеркала омерзительны, ибо умножают крамолу, - язвили присяжные. - Заблудшему духу незачем создавать лабиринт, в рай входят тесными вратами...". Тяжесть обвинений предопределила приговор, к тому же Эвфорбий оскорбил собрание. Вместо защиты он закатил глаза и заговорил /отверз нечестивые уста, предваряют его признание свитки/ на скверном жаргоне, похожем на петушиный клекот. В нем едва узнавалось местное наречие, а искажать слова после Вавилона может лишь дьявол. Утром следующего дня Эвфорбия предали огню, тлен обратился в тлен, прах снова стал прахом.
Возможно, надеялся Фабиа, пребывание в заброшенном храме, затерянном в урбанистическом ландшафте, дополнит и свяжет эти нестройные картинки. Перед тем, как замкнулась дверь, он успел заметить, что камера выложена флорентийской мозаикой. Бурый, засиженный слизняками кирпич делал глухим решетчатое окно. В прежние времена сюда заглядывали звезды, бесчисленные и непостижимые, как сочетания букв еврейского алфавита. Фабиа благоговейно прижал ладони к стенам, помнящим своих затворников, опустившись на колени, коснулся пола. Жаль, что меня продержат только до завтра, решил он, лучшего места для работы не сыскать.
Плита источала холод, где-то страшно прокуковали часы. Сосредоточившись, он вернулся к рассказу - времени оставалось мало. Продолжая линии, связывающие события в цепочку, он вдохновенно и смело варьировал лейтмотив, начинял персонажи плотью. Замысел уже разворачивался в повествование, но пока это был голем, слепой и уродливый. Решив, как только вернется, вылить образы на бумагу, Фабиа приказал себе запомнить следующее. Некий историк изучает жизнь малоизвестного клирика N-ого века. Перебирая дневники богослова, он неожиданно находит множество параллелей с собой. Его труд уже близится к завершению, когда однажды в пыли монастырских архивов он натыкается на рукопись, принадлежащую перу клирика. Среди текста он видит вдруг свою биографию на безукоризненном современном ему языке. Причем прошлое совпадает до деталей, но, если верить написанному, есть и прогнозы. Историк в ужасе закрывает пожелтевшие листы, знать свое будущее невыносимо. Вначале историк предполагает розыгрыш, однако анализ подтверждает, что изложенное относится к N-ому веку. Историк шокирован. Тщетно он пытается найти спасение в "чуде" или "случайности". Наконец, он приходит к выводу, что сам является объектом своего исследования, что в цепи бесчисленных перерождений он был клириком. Подходя к зеркалу, он узнает прежний образ. Следовательно, рассуждает он, найденная биография есть не что иное, как автобиография, написанная им в N-ом веке. Он понимает также, что его дальнейшая жизнь будет только подтверждать эти древние строки, что все кресты - крест, а все розы - роза...
Фабиа остался доволен, он представлял, как, выйдя, затушует экзотику рассказа обыденностью деталей, как передаст метафорами сожаление об утрате прошлого, которое уходит безвозвратно... Да, время необратимо, думал Фабиа, это жестокий, беспощадный закон; мир устроен нелепо, недаром греки прозвали его создателя ремесленником, а мы вуалируем их уничижение прозвищем "демиург"...
Заскрежетало железо, ветер возил по крыше тяжелые ветви. Где-то тоскливо и глухо застучали молотки. Внезапно сон овладел Фабиа. Он видел дождь каких-то символов, островерхий купол храма, стаю галок, сидящих на темнеющем дереве, крутые лестницы в подземелье... Затем он увидел людей, которых боялся и ненавидел, они окружали старика, с длинной, распахнутой настежь бородой. Люди что-то кричали, захлебываясь от злобы. Сквозь набат до ушей Фабиа долетало скверное искажение местного наречия. И вдруг опровержением времени старик впился в него взглядом, заговорив на современном ему языке. Он протягивал ему горсть пепла, и Эвфраим Фабиа, обреченный до рождения, понял все, еще не проснувшись, и поэтому нисколько не удивился, когда, рассекая факелом тьму, зобатый стражник объявил утром: "Зеркальный костер ждет тебя, епископ!".