Теперь к тревоге примешалась грусть - напрасно так рано выпроводил Катю с ее чуть капризным, чуть колким "когда же ты наконец с ней разведешься?" вместо прощания, без надежды, с уже привычной горечью и механическим поворотом на высоких каблуках. И в словах, и в движении - "шпильки", усмехнулся я и тут же одернулся - она бы приняла улыбку за ответ, хотя, может, это было бы и к лучшему, откуда мне знать "когда", вон ведь выставляю ее, значит страх уже в крови, как и выпитый за годы алкоголь, и я опять продолжаю сравнение, примеряя эпитеты: трус и пьяница, да-да, трус и пьяница, в конце этой истины можно ставить точку, но я все тяну, подыскиваю оправдания, чтобы потом махнуть рукой: пускай, лишь бы она скорее ушла, не дай Бог им столкнуться, устроить сцену в тесной прихожей - бр-р! - надо еще выпить, невыносимо терпеть; когда же прибывает этот чертов поезд, она говорила в двенадцать - ночи или дня? - надо же - забыл, дырявая голова, все вылетает; э-э, пропади все пропадом, за столько лет не выучить привычек жены, наверно, все-таки на ночь глядя, так чаще, словно назло, чтобы не желал себе спокойного "бай-бай", значит уже скоро - без четверти, а все же напрасно так рано ушла Катя, эх, Катя, Катя, молодая, прозрачная Катя с ее наивным "когда же ты с ней разве...", просто и ясно, все по программе, фу, как пошло! - лучше не сосредотачиваться, лучше еще плеснуть дряни, вот так, хорошо, когда же ты все-таки явишься, а?; может быть, это еще один ход в нашей затянувшейся битве - дескать, сиди, томись, вспоминай перед встречей историю нашей любви, перебирай ее, как четки, от первых, слепых восторгов до "передай, пожалуйста, соль", - а зачем? чтобы посыпать раны? - до "как спалось, милый?" - уже из ванной, когда за душем не разобрать ответ, вот так, шаг за шагом, вспоминай ее всю целиком - утонченный садизм! - или все же брось, не накручивай, случайно, поезд, ну задержалась, бывает, о-ля-ля, как же ты ее все-таки ненавидишь, как ненавидишь, - прямо до любви, привязался, как к собственной лысине, садомазохизм какой-то, впрочем - обыкновенный - подать вечером с джином и льдом, вот, как сейчас, фу, першит в горле, надо бы разбавить, но уже лень тянуться к сифону, да и какая разница, ведь сейчас придешь ты и, едва освободившись от саквояжа и мокрого пальто - отчего в твой приезд всегда идет дождь? - сразу: "как работалось, милый, вижу - расслабляешься", упрек зарыт глубоко, торчит лишь кончик ядовитого корня - не подкопаешься, не придерешься, не посмеешь - "ничего, дорогая, спасибо, как здоровье мамы?" - глухим, чуть заискивающим голосом, а внутри: "спрячь жало!" - вопль, который душит, душит; до ужаса дурной спектакль, и тебя мутит от него, джина, садомазохизма, мокрого пальто, тошнит от собственной вежливости, за который стоит слабость; ну да ладно, хватит, сейчас ключ корябнет замок, ударит по нервам: приготовились? - раз, два, три, кто не спрятался, я не виноват, - ой, алкоголь не спрятался! - поздно, идет искать, а ведь раньше, чем сидеть дома и маяться, потащился бы на вокзал, за тридевять земель, не выдержал бы, рисуя дорогой встречу: "ах, Элен! как я ждал тебя, как ждал..."; а теперь вот совсем другое: ну чего она там возится, вечно копается, верно опять оторвалась вешалка у пальто, конечно, мокрого, конечно, оторвалась вешалка и пришить ее было негде, значит, лишний повод к раздражению, значит, сейчас ты выльешь на меня все сразу: дождь, вешалку, опоздавший автобус; вон поворачивается ручка - сейчас, сейчас... Но - к черту, успел еще опрокинуть, успел промочить горло, пока бесконечно медленно, словно поддетая ножом створка устрицы, распахивается дверь и отвратительно бесшумно обнажается комната, где я сижу беззащитный и голый, как стакан, только что опорожненный, как стекло, оставленное зябнуть на столе - какой ужас: даже вещи забирают тепло! - зато теперь жжет внутри и на все наплевать: давай, давай, входи, я готов... Так и есть: наглухо драпированное платье на мгновенье заслоняет свет из прихожей, и ты поглощаешь сразу половину комнаты, половину моего устричного дома, но ведь это так естественно: раз обещал делить хлеб и постель, верность и скуку, раз клялся делить все пополам, отдавай теперь половину пространства; и длинные, худые руки, белеющие на темном драпе, переплетены в кольцо, словно удавка, но, что за сравнения - стыдись! - ведь еще ничего не сказано, не за что цепляться, пока лишь мокрые волосы с крашеной сединой, которая превратилась для меня в каренинские уши, а у меня это что: неряшливый галстук? сорт сигарет? обеденная шутка? ее отсутствие? - интересно, но пора отвечать "спасибо, ничего, как здоровье мамы?", пора улыбаться, в очередной раз вспоминая твою мать, увядающую, провинциальную, требующую визитов вежливости, непременно с цветами, лучше с гвоздиками, "знаете ли, в их букете есть строгий шарм, вы чувствуете? ах, как мило, доченька, поцелуй же скорее свою мамочку", и уж совсем приторно, в расчете на глазеющих соседей: "а вы, господин писатель, не стойте букой, несите лучше в дом чемоданы"; впрочем, это было давно, на заре любви, которая могла еще капризничать капризами твоей матери; но не отвлекайся - "сварить кофе?" - "конечно, буду рад...", иди, займи себя, насыпь пустоту в турку, разгребая ее мелкими ложками, может, мы и перестанем тогда, как страусы, зарываться в ее песок, может, когда скипит кофе, и ты разольешь его по чашкам, мы сумеем утопить в них возникшее между нами пространство, как это бывало раньше, но вряд ли, теперь ты пьешь его большими глотками, отставив в сторону мизинец, пьешь молча, если не считать ту шаблонную чепуху, которую умудряется при этом извлекать из нёба твой язык, отскакивая и обжигаясь, пьешь до горечи, что за тысячелетия скопилась на дне, пьешь, чтобы потом аккуратно поставить чашку на блюдце, жмурясь, как кошка, но не от удовольствия, а от того - и я думаю об этом каждый раз, когда вижу твою старательность, - чтобы, не дай Бог, не заглянуть внутрь и не увидеть в холмах кофейной гуще нелепую разгадку нашего бытия, вон она притаилась, но не бойся, я не укажу на нее, подыграю, мы оба сделаем вид, что ее там нет, а потом, ах, вот оно уже и наступило это "потом", ты скажешь, нет, уже говоришь деланно зевая: Боже, как я устала, и я почувствую вину за твою усталость, непришитую вешалку, за то, что еще не притронулся к кофе, нарушая совместный ритуал, и от смущения предложу тебе выкурить на ночь - что-то вроде трубки мира, - чиркнув спичкой и поднеся серный факел к твоему лицу, нет, лицам, и ты даже не будешь подозревать, как я хочу, чтобы они вспыхнули все сразу; или ты все же подозреваешь, любовь моя, вон как вздрогнули твои руки, расплескав по столу черную жидкость, о, как я хочу, рыдая, тушить слезами этот пожар, но поздно - огня уже нет, есть только сизый дым, который напрасно ест глаза, и ты права - уже действительно поздно, но я еще посижу, покурю.
Огромная кровать, ампир, на которой недавно была Катя, и от этого мне немного стыдно и злорадно, наше оскверненное ложе, где ты с детской отрешенностью раскинула руки поверх белого флага простыни, точно сдаваясь на милость победителя , и слова, такие же бессмысленные, как и наяву, слетают с твоих уст, и сны, скользящие по ту сторону век, и я могу прикоснуться к тебе, как прикасаются к покорной вещи, но между нами лежит пресловутый меч, выкованный из упреков, недомолвок, обид, всего того, что входит в сплав лжи; но хватит - ты вернулась, это главное, и теперь, если хочешь, все пойдет по-прежнему: повернется скрипучее колесо, качнется маятник, продолжится наша никудышная жизнь... "Ты вернулась..." - еле-еле ворочаю я языком, уже ватным, прежде чем погрузиться в отдельную кабину сна, и мне ужасно интересно, что ты видишь в своей? Но это навсегда останется тайной, ведь тебя никогда, никогда не добудиться - твой кофе чересчур отдавал снотворным, лошадиная доза под занавес любовной истории, вот я и дождался: спи, Элен.
Он проснулся, когда солнце, яичным желтком, уже размазалось по шторам. Рядом была пустая постель. Он испугался: прошлое не стыковалось с настоящим. Он напряженно вслушался: никого, только капли кухонного умывальника буравили тишину.
Кап, кап, кап... Уберите этот кошмар! Нет, ты не могла уйти, не разбудив меня, это не в твоих правилах, да и слишком рано, ты ведь любишь поспать, особенно с дороги... Куда же ты делась? А если... - о, Господи, да заверните этот проклятый кран! - нет-нет, безумие, но даже и тогда... Глупости! Этого не могло произойти, не могло, потому что не могло... Что же случилось? Ночью ты раскинула руки - что я еще тогда подумал про них? - поверх простыни, а я, раздавив на кухне окурок, словно его пеплом собирался посыпать голову, пришел подглядеть твои сны... А до этого была Катя, оторванная вешалка, короткий разговор ни о чем... Ну конечно, ты ушла под утро, пока я блуждал среди похмельных грез, вот и пропустил момент, - не мудрено... Но ты скоро вернешься: из магазина, от парикмахера, шляпника, куда ты еще там пошла, давай же Элен, видишь, мне плохо... И прости, прости, хотя ты не знаешь за что, я каюсь, каюсь, кап-кап-кап, нет сил встать, завернуть, куда же ты запропастилась, пожалуйста, не своди меня с ума... Довольно того, что с головной болью я валяюсь на кровати неотправленным письмом, под жуткую капель, от которой натягиваю одеяло... Прекрати этот кошмар! Твое возвращение будет возвращением в наш уютный дом, видишь, я прозрел - не мучай меня больше... Ну, слава Богу, кажется, повернулся ключ, сейчас ты войдешь, и тогда я рывком отброшу растерянность, одеяло, вздор минувшего, и вскочу навстречу, как прежде, Элен...
Она стояла в прихожей и, сосредоточенно складывая негнущуюся материю, пыталась приладить пальто на табурет, потом, оставив затею, тряхнула поблескивающими от влаги волосами ("На улице солнечно, - подумал он, - как она ухитрилась принести дождь?") и произнесла меланхолично, вместо приветствия: "Видишь, оторвалась вешалка, - тут же добавив скороговоркой, будто опасаясь, что ее опередят - все-таки лучше приезжать в ночь, а так - весь день разбит..."
И уже безалаберно задвигая ногой саквояж под шкаф: "Ну, как ты без меня, дорогой?"
Господи, неужели я перепутал? Полдень, полночь... Не может быть, тебя выдает притворное спокойствие - это ты все подстроила, мое нежное чудовище, и мне хочется крикнуть: не лги, не лги! - я не психопат, ты уже побывала здесь ночью, приходила вот так же с дождем, скукой, оторванной вешалкой... Прекрати свой жестокий розыгрыш - меня до сумасшествия не довести, хотя я знаю - теперь ты будешь стоять на своем, на нашей войне пленных не берут... "И это не может быть дежа вю, - мысленно уже кричу я, - все детали повторяются, как в калейдоскопе, но одной из них все же нет, одна не совпадает, ведь я хотел отравить тебя, Элен..." Но вопль застрял внутри, пескарем лег на дно, забившись в ил. Я вообразил, как жалкий невропат в пижаме, с дрожью в руках, упорствует перед женой в своем бреду, объясняя, как хотел ее убить... "Не сошлись характером", - истерично кусает он губы. Я представил, как, внутренне ликуя, ты в артистическом недоумении вскидываешь брови и произносишь тем елейно проникновенным тоном, от которого стынет кровь - его ты бережешь специально для меня: "Ты много работаешь, милый, надо отдохнуть", и уже через минуту, все с тем же участливым выражением, замечаешь: "Кстати, как насчет психиатра?" Нет, Элен, тебе не одержать победы, ты не будешь торжествовать, я не дам тебе козыря, уж лучше смириться с безумием...
Медленно, словно крадучись, она прошла на кухню, поправляя на ходу свое наглухо задрапированное платье, и, равнодушно скользнув по смятым окуркам, зеленой бутылке, пускающей "зайчика", остановилась на черном, сохнувшем на столе пятне: "С каких это пор, дорогой, ты пьешь кофе сразу из двух чашек?"