"Черт побери, - думал Ерофей Цвет, надвинув на брови кепку, - у них даже мертвые пляшут..." И, запахнувшись плащом, шагнул в ночь.
Была среда, неделя терялась в буднях. Редактор Анатас Треч остался коротать ее в сером здании с решетками на первом этаже, а Ерофея хлестал косой дождь.
Их разговор не шел у него из головы.
"Обществу нужна встряска, - без предисловия заявил редактор, когда Ерофей застыл перед его столом. Оторвавшись от бумаг, он потер волчьи, без мочек, уши, в которых висела паутина. - Нужен холодный душ, пора смыть грязь и взглянуть на свои родимые пятна... - Он жевал ус, глотая каждое второе предложение, зато оставшиеся отличала двойная сила. - Пора поднести зеркало, в котором каждый увидит свои пороки..."
"По пустякам драться - кулак отшибешь..." - вещал между тем редактор, отстукивая на подлокотнике военный марш. Он выплевывал слова, как косточки, и его речь лилась отдельно от него самого. У него были глаза, потухшие еще до рождения, и он сыпал поговорками, как словарь Даля.
"Тут не отделаться мелкой рыбешкой, - доносилось из-за стола, - чтобы не сказали: паны дерутся - у холопов чубы трещат..."
"Будто бывает по-другому..." - вставил про себя Ерофей.
"Вот именно, - прочитал его мысли начальник, - скажут: опять сводят счеты.... - Он сделал паузу, словно поперхнувшись. - Нужна крупная фигура, вроде Дорофея Ветца..."
До этого Ерофей присутствовал на скучном ритуале, а тут вздрогнул.
"Ничего святого", - сглотнул он слюну. Но удержал язык за зубами, извлекая мысли из своего молчания, как яйцо из бульона.
"Я не имею в виду именно Ветца, на мертвых собак не вешают, - поправился редактор, - я говорю об уровне, иначе бомба превратится в хлопушку..." И Ерофей заметил, как жадно блеснули его тусклые глаза. "Значит, им нужен Ветц..." - перевел он для себя. А вслух поддержал игру: "Оставляете кандидатуру за мной?"
Вместо ответа редактор склонился над бумагами, продолжая чертить карандашом, и прежде, чем захлопнулась дверь, Ерофей успел разглядеть, что он играет в "крестики-нолики".
Была среда. А в четверг Ерофей топтался на лестничной клетке перед табличкой "Лилит Ветц". На третий звонок ему открыла женщина такая красивая, что он закусил губу. "Я собираю материал... - выдавил он, думая о том, как ломаются фотовспышки, освещая ее грудь. - О Дорофее..." Она медленно ввернула "шпильки" в пол и поплыла по коридору, предоставляя ему самому опустить щеколду. Будто старому знакомому. Ерофей присвистнул от удивления, но, слывя тертым калачом, двинулся следом, на ходу бормоча извинения. "Мне очень неловко, - напористо врал он, - я не сторонник из всего делать спектакль, но мне поручили, Вы понимаете..." Смутившись, он понес околесицу, которую уже не замечал. "Так ты хочешь устроить вечер воспоминаний... - помогла она, сразу перейдя на “ты”. Зацепив ногой табурет, она расчесывалась перед зеркалом, и ее волосы падали лениво, как и слова. - Нас познакомил Никодим..."
У Никодима Ртова Ерофей побывал еще утром. От продюсера за версту разило деньгами, и вышагивал он так, будто нес впереди свои грехи. Ерофея он принял неожиданно тепло, отложив дела, долго разглагольствовал о журналистике, потирая жирные ладони, будто мыл их под струей воды. "Телевидение - это свобода моего слова, и твоего уха", - трясся он всем телом, смеясь собственным шуткам, но при этом было видно, что ему не смешно. Он мерил Ерофея оценивающим взглядом, а под конец дал адрес Лилит.
"Никодим предложил мне участвовать в его передаче... - вскользь прихвастнул Ерофей, вспоминая, как, прощаясь, продюсер хлопал его по плечу, и его глаза излучали при этом собачью преданность. - Вместо Дорофея..." Этого говорить не стоило, но Ерофей не удержался. Как бы, между прочим, он выложил из кармана диктофон, который, однако, не решался включить.
"И когда пробы?" - живо откликнулась Лилит.
"Завтра"
"Что же, ты создан для телевидения, опытный волк это сразу почуял..."
И, отложив гребень, выдвинула ящик.
"Травки?"
Она пугала доступностью. Но Ерофей, зажмурившись, принял игру.
"Разломи пополам", - бросился он в омут.
Комната была небольшой и быстро наполнилась дымом, сквозь который движения уже едва различались.
"Как тогда..." - протянула сигарету Лилит.
У нее навернулись слезы. Он не понял о чем она, но ему было уже все равно. И все же прежде чем затянуться, он отметил, что Лилит не похожа на соломенную вдову.
Через полчаса слова стали лишними. "А ведь я простой журналист, - вспомнив о своем задании, признался Ерофей. - Не чета ему..." И выпятив губы, уставился на ненужный диктофон.
Она прикрыла ему рот ладонью: "Ты сегодня останешься?.."
А в пятницу Ерофея уже брали в оборот.
"Держись раскованно, - поучал в гримерской Никодим, - публике нужны не твои мысли, а твое настроение..."
"Превосходно, - подвел он итог, когда в студии выключили моторы, - с этого момента ты ведущий..."
И кадры замелькали, как в немом синематографе. Сменяя друг друга, они налезали краями, будто наспех состыкованные, но Ерофей был целиком во власти сюжета. Он, как мальчишка, радовался удаче - попасть в мир, окружавший Ветца, прожить кусок его жизни. Ерофей осторожно наводил о нем справки, но вокруг разводили руками. Разговорчивее других оказалась гримерша. "Истина, как жар-птица, - предостерегла она, глядя в переносицу, - ухватишь - не будешь рад..."
Несколько раз Ерофей предлагал деньги - ему улыбались. Над Ветцем будто висела какая-то тайна, его окутывал заговор молчания. Но Ерофей был упрям, и не терял надежды...
"Свято место доходным не бывает, - сразу после его дебюта раздался в “мобильном” насмешливый голос. - Значит, все-таки выбрали Дорофея... - Это было скорее утверждение, чем вопрос. - Что ж, живые никогда не виноваты..." Тяжелое дыхание, в котором Ерофей различил зевоту. "За ним ничего нет, - пропуская иронию, доложил он, - не больше, чем за другими..." На том конце хрипло рассмеялись: "Вот и хорошо - типический случай..." Опять последовала пауза, будто редактор выбирал нужную клетку, которую перечеркивал крестом. "Копайте, копайте, - сухо распорядился он, когда Ерофей уже собирался дать отбой, - за каждым что-нибудь есть..."
И Ерофей представил, что собирает улики для Страшного Суда.
Пятница все не кончалась. "Есть золотое правило, - пристав банным листом, тараторил на ухо Никодим, - важно не какой ты, а каким тебя воспринимают..." Они сидели в буфете перед второй бутылкой коньяка и сливались друг с другом капельками ртути.
"Твой предшественник соблюдал его свято... А какой ты на самом деле, даже мать родная не знает..."
"Это точно, - подставляя стул, вклинился оператор. - Знают разве там, где за словами не спрятаться..."
И закатив глаза, ткнул в потолок пальцем.
"Так мы сами боги, - с пьяной усмешкой оборвал его Никодим. - Господь детей Своих манной травил, а мы “мылом” прикармливаем... - И холодно добавил. - У нас тоже с руки берут, потому что люди, как дети, после работы требуют леденец..."
"И побольше музыки..." - заржал оператор.
Ерофей поежился. Ему стало не по себе, но он стерпел - в чужой монастырь со своим уставом...
Время тянулось, как очередь к бюрократу. Посиделки уже навязли в зубах, и Ерофей все чаще, говорил "да", когда думал "нет", открывая рот, словно под фонограмму.
Наконец, выпили "расходную".
"Завтра “пиарим” Николая Николаевича", - сообщил под занавес Ртов.
"А кто это?"
"Тот, кто платит..."
Так зажглась потухшая "звезда", так воскрес Дорофей, воплотившись в Ерофее Цвете. Ерофей влез в его пижаму, носил его тапочки, и считал себя вправе читать его дневники.
Лилит не возражала, она сама принесла их.
"История, как одеяло, - каждый на себя тянет, - листал он мелко исписанную тетрадь. - Говорят, мой прадед грязные рубашки посылал с фельдъегерской почтой в Голландию, считая, что в России их так не выстирают. Князь был крут, малограмотен и отличался самодурством. Однако борзописцы делали из него благодетеля, изображая отцом родным. Его внук вынес из университета либерализм - оставляя сирот, калечил бомбами царских чиновников, но в революционные летописи вошел защитником справедливости.
Память, как тришкин кафтан: крои не крои - на всех не хватит. Поэтому ее носит власть, превращая культуру в цербера своего ада..."
Ерофей водил по строкам, согласно кивая. Дорофей открывался с неожиданной стороны, и все больше ему нравился. "Такие долго не живут, - думал он, - их рано или поздно затравят". Эта мысль прозвучала, как совет себе, Ерофей понимал, что встает на опасную, скользкую дорогу, однако был уже не в силах свернуть.
В душе он надеялся повторить путь, не повторив ошибок.
Николай Николаевич оказался милым и улыбчивым. Он сорил обещаниями, как манной небесной, и давал слово перевернуть мир.
"Снято", - прервал его поток Никодим, сделав отмашку. И Ерофей промокнул платком лоб.
Рассчитывались в ресторане. "Вы же профессионалы, - льстил Николай Николаевич, - сделаете - не обижу..." "Не сомневайтесь..." - успокоил Никодим, пересчитывая купюры.
А когда остались с Ерофеем вдвоем, добавил, "отслюнявив" половину: "За такие “бабки” нужно из кожи вон лезть - чтобы у всех челюсть отвисла..."
"Но я не..." - начал было Ерофей. Его пригвоздил тяжелый взгляд Ртова. "Не задавайся... Тебе семеро в затылок дышат... - И уже улыбаясь. - Деньги надо больше себя любить... Это только в книгах Мефистофелю закладывают душу, в жизни его еще поискать надо..."
Суббота была длинной, как борода черномора, и Ерофей постепенно свыкся со своими метаморфозами.
"Поздравляю... - опять раздалось в “мобильном”. - Плох тот солдат, который не мечтает стать “дембелем”... Надеюсь, Вы не забыли мою просьбу?"
Анатас Треч не представлялся, за него это делал голос с хрипотцой.
"Он чист, как стекло", - попробовал оправдать Ветца Ерофей.
"Это был Ваш выбор, - сухо напомнили ему. - Я говорил, что мертвые никому не интересны... - Ерофей этих слов не помнил. Но почувствовал угрозу, точно по проводам протянули железный палец. - А теперь, извини, взялся за гуж - полезай в кузов..."
"Перевирать поговорки может даже попугай", - заорал Ерофей.
Но прежде дождался отключения связи.
"Милый, ты такой талантливый, - ворковала вечером Лилит, - а этот Николай Николаевич просто душка... Познакомишь?" Ему захотелось сказать грубость. Зачем притворяться пошлой? Ведь не дура - этого везде хватает. Но Ерофей побоялся оттолкнуть ее, разрушить чудесно сложившийся рай, который рассыпался бы, как карточный домик. "Ветер, ветер на всем белом свете..." - пробубнил он себе под нос и отправился к дневникам Дорофея.
А там его ждало продолжение
СКАЗКИ ПРО ГОЛОГО КОРОЛЯ.
"А король-то голый", - закричал ребенок, указывая на процессию. И вокруг него тотчас раздвинулись ряды. "Негодяй", - ущипнула его какая-то женщина. И заткнула уши. А минутой спустя портные, шившие королю воздушное платье, накинули ему на рот платок и отвели за угол.
"Чего орешь, - объяснили они, - думаешь, все слепые?"
И мальчик прозрел.
"Я, я... - пролепетал он, разглядев, наконец, где правда, где ложь. - Я хочу предложить беруши из лапши..."
Ему разрешили, и с тех пор он торгует ими на телевидении, превращая народ в голого короля...
Ерофей почесал затылок. "Жизнь, как платье у пройдохи, - подтвердил он, - примеряют ладно скроенную, а надевают кое-как сшитую..."
И перевернув страницу.
Сегодня долго смеялся. /Число как и везде, отсутствовало./
"Ты что?" - поинтересовался Ртов.
"Да представил, как в курной избе под Тамбовом мужики смотрят нашу передачу:
--
Есть проблемы, Фрол?
--
Все о'кей, Петрович..."
И закусив поллитровку кашей, таращатся на девиц "топлес".
"На Руси всегда так было... Звали же немцев бороды брить, и крепостных французскому учили..."
Ерофей не переставал удивляться творящемуся на телевидении.
"“Мыло”, “мыло” и еще раз “мыло”", - по прежнему бойко просвещал его Никодим. И презрительно щурился: "Тарковским сыт не будешь - испорченными зубами только тюрю жевать..."
"А кто портит? - думал Ерофей. - За такие дела самим веревку намылят..."
Но подчинялся. В конце концов, гори все огнем и синим пламенем.
"Был СССР, и мир стоял на двух ногах, а на одной далеко не уйдет", - грозил пальцем осколок имперской эпохи. Он был стар, от него несло нафталином, и он предрекал последние времена.
"Любопытное сравнение", - кривил губы Ерофей.
И пускал под апокалипсис рекламу.
Работа кипела, он был винтиком огромной газонокосилки, которая оставляла после себя ровную траву. Ни сорняков, ни цветущих папоротников. А мыслей - как волос на лысине. И все вокруг молчали, точно не видели, точно слепота у них, как у страусов, была врожденным инстинктом.
"А что толку, - догадывался Ерофей, - разговоры повешенных не вынимают из петли..."
А в перерывах разводил руками: "Нельзя же все время играть на понижение..."
"В этом есть свой смысл, - обгладывая куриное крыло, философствовал Ртов, - чем ниже центр тяжести, тем труднее перевернуться..."
"Ах, вот оно что... - выпятил подбородок Ерофей. - Значит, ты печешься о мужиках под Тамбовом, ты им друг и товарищ..."
Он хотел вывести разговор на Ветца и играл ва-банк.
Но Никодим не удивился его осведомленyости.
"Тамбовский волк им товарищ, - ухмыльнулся он, ковыряя зубочисткой. - А я шоумен, не нравится - переключи..."
Ерофея передернуло.
"Так ты в разных обличьях везде, - захотелось крикнуть ему, - свобода болтаться не искупает виселицы..."
Он едва сдерживался, глядя на сытое, довольное лицо с торчавшей изо рта зубочисткой. Ему казалось, что у него дергается веко, что гнев вот-вот прорвется, что он не выдержит этого чудовищного сговора, этой всеобщей лжи.
А в зеркале напротив видел, как неловкой улыбкой сопровождает угодливые кивки...
"Ложь красива, - читал его мысли Никодим, ворочая зубочисткой, - и оттого общепринята, оттого на виду; правда уродлива - ее каждый носит за пазухой... Как любил повторять твой предшественник: “Ложь убедительна, а правда не может постоять даже за себя”"
Вот и все, что удалось выведать о Ветце. Не густо, таких сентенций Ерофей мог намолоть и сам.
Белый свет тих, как украинская ночь, бунтари перевелись еще до Сотворения. Однако Ерофея так и подмывало выкинуть коленце, его словно черт за усы дергал.
"Сегодня книга пишется для того, чтобы быть прочитанной, а не для того, чтобы врезаться в память", - открывал карты модный писатель.
"Стремитесь, значит, любой ценой достучаться до сердец?" - переспросил Ерофей.
"Рынок, - не почувствовал иронии писатель. - Не наша вина, что публика воспринимает реальность в виде шаржей, мы все заложники эпохи..." Он привычно умничал, сложив ладони на животе. "Плетью обуха не перешибешь", - перевел для себя Ерофей. "Современное искусство намеренно утрирует... - доносилось до него. - Оно возвышает пародию, возвеличивает гротеск... Эпоха диктует художнику свои вкусы, а он только выполняет заказ..."
"Удобно кормить всех прописями..." - подумал Цвет. А вслух процитировал Дорофея: "Оттого романы и вытесняются комиксами, а драма - водевилем..."
И поймал недоуменный, рассерженный взгляд.
"Зря ты с ним связался, - остерегла Лилит, - он из “могучей кучки”..." Ерофей и сам чувствовал, что допустил промах. А, плевать - один раз живем. К тому же Никодим остался доволен. "Как ты его поддел, - восторженно брызгал он слюной. - Рейтинг ползет вверх..."
Однако неприятности обнаружились скоро, и за ними слышалась поступь "могучей кучки". Против Ерофея дружили, казалось, заклятые враги. "Своих в обиду не дают, - листая газеты, цедил Никодим, - чуть тронь - звона не оберешься..." И в его голосе сквозило скрытое удовлетворение.
"Да уж, виты-перевиты, - подтвердил оператор, - держат позицию, как колокольчики перед окопами..."
Мироустройство сводилось для них к таблице умножения. Бог и дьявол давно ударили по рукам, и с тех пор "вечными" вопросами стали: "кто?", "с кем?" и "за кого?".
"И что теперь..." - растерянно спросил Ерофей, уже раскаиваясь в своей смелости.
И помолчав, улыбнулся: "Иначе зритель закиснет..."
По дороге Ерофей попал в "пробку". Лил дождь, "дворники" убирали ручьи со стекла, а он, барабаня пальцами по рулю, все прокручивал слова Никодима. "Значит, такой порядок, - думал он, - можно не бояться запачкать, можно выдавать любые секреты, кроме главного, - что все одним мирром мазаны..."
"“Надоело пресмыкаться”, - признался я Ртову.
“Ничего не попишешь, - рассыпался он коротким, неприятным смехом. - Весь мир зады лижет: кто за копейку, кто за алтын... В наши дни бедность - единственный порок”", - успел выхватить Ерофей из дневников Ветца, когда заехал за Лилит. Их приглашал Николай Николаевич, и отказ исключался.
Воскресенье казалось бесконечным. Время точно провалилось внутрь себя. За полночь вечеринка была в разгаре. Присутствовали Ртов, оператор, какие то "нужные" люди. Пили за здоровье хозяина, праздновали будущие победы. "Закон прост, - проповедовал Никодим с рюмкой в руке, которой помахивал, как паникадилом, - “Возлюби деньги больше себя самого”... Или другой, ему равный: “Возлюби деньги ближнего, как свои собственные...”"
Нависая горой, он едва сдерживал смех и призывал к тишине, стуча вилкой по стеклу.
"Деньги это наказание, - неожиданно откликнулись с другого конца стола. Раскачивая ногой, один из "нужных" разглаживал усы, под которыми прятал заячью губу. - Нищему что терять, кроме дыр, а с деньгами забот полон рот..."
А Лилит отчаянно кокетничала, выбегая в дамскую комнату, возвращалась с припудренным носом.
"Кокаин", - догадался Ерофей.
Он смотрел на все глазами постороннего, однако не забывал вставлять слова из своей роли.
Николай Николаевич оказался любителем старины. "Гонке на автомобилях предпочитаю погоню на лошадях, - с гордостью показывал он коллекцию импрессионистов, собранную в “европах”. - Раньше народ простодушнее был, оттого и в искусстве смыслил больше..."
Никто не перечил, и только Никодим, улучив момент, покрутил у виска.
"Из грязи в князи..." - быстро прошептал он на ухо Ерофею.
"Я смотрю на Ртова и думаю: “Родную мать продаст...” И главное - искренне, без малейшего раскаяния, словно так и надо... - повествовали дневники Ветца. - Это особая порода - такие рождаются, как летучие мыши, со знанием цели, повадки заменяют им смысл, нюх - разум. Людей непохожих на себя они воспринимает как вызов, как оскорбление. Злые колдуны, они превращают всех в свою тень, заставляя жить, как они, думать, как они, и, как они, предавать...
Впрочем, не стоит лицемерить - они отражают наше тайное “я”"...
А ночью Ерофей, не просыпаясь, кусал подушку. "Ищите, ищите... - бубнил редактор. - Факты, фактики, фактишки... Жизнь не прыжки через скакалку, - в ней каждый успевает наследить..."
"Но за мной ничего нет..." - спутал местоимения Ерофей: выгораживая Ветца, - заступился за себя.
"А я говорю, есть... - ударил себя в грудь редактор. - Не будь я - Анатас Треч..."
И Ерофей застонал.
"Дурной сон..." - объяснил он Лилит.
"Не бойся, на понедельник они не сбываются..."
Никодим не ошибся, модный писатель сидел в его передаче уже в понедельник. "Смерть искусства... - вздыхал он, едва не облизывая микрофон. - Искусство вечно - умерли его ценители..."
"Это потому, - возражала другая “говорящая голова”, - что искусство и жизнь говорят на разных языках: искусство учит - жизнь переучивает, искусство заявляет - жизнь молчит..."
Ерофей на этот раз не вмешивался. А после, обмывая мировую, долго сидели в буфете, закусывая коньяк лимоном, и, перебивая друг друга, спорили, не пойми о чем...
"Николая Николаевича трэба опустить, - как бы между прочим объявил Никодим, когда писатели, пошатываясь, разбрелись. И провел по шее ребром ладони. - Слишком много на себя берет..."
Ерофей недоуменно покосился.
"Ну что ты смотришь, - окрысился Ртов, - ветер переменился... А мы люди маленькие, подневольные..."
"Так принято, - икнул оператор, - ничего личного..."
"Мы все - церберы чужого ада", - вспомнил Ерофей дневник Ветца. Однако его не устраивал такой поворот - говорить гадости, глядя в глаза Николаю Николаевичу, придется ему.
"А зрители?" - попробовал зацепиться он.
Никодим вскинул бровь. "А что зрители? “Океания никогда не воевала с Остазией, Океания всегда воевала с Остазией”... - На губах у него блуждала ядовитая ухмылка. - “Публика дура - все сожрет...”"
Но Ерофей продолжал упрямиться.
"А Ветц... Он тоже так делал?..."
Никодим посуровел, на его дряблом, расплывшемся лице залегла жесткая складка.
"Так делают все... - выстрелил он в упор. - А уж Дорофей всегда держал нос по ветру..."
Их как будто подслушивали. Раздался звонок. "Ну, как наши дела?" - донеслось сквозь треск. "Появились намётки..." - ответил Ерофей шепотом, заслонив трубку ладонью. "Намёки на что?.." - не расслышав, уточнили на том конце. И не дождавшись, предупредили: "Учтите, время поджимает..."
И Ерофей сделал все как надо. Во вторник утром Николай Николаевич уже скрежетал зубами, ерзая под юпитерами, не мог взять в толк, отчего такая перемена. От него не оставили камня на камне. Он выскочил не попрощавшись, обдав ведущего кипятком - бешено сверкнувшим взглядом...
А Ерофей долго сидел потом, закрывшись руками.
"Молодец, - ободрил его Ртов. - Тобой можно детей пугать: “Вот придет Ерофей, всем навесит фонарей...”"
Но Цвет будто язык проглотил.
Его жег стыд. К тому же он подозревал, что допустил ошибку. Достав из кармана дневник Ветца, который стал носить как Библию, открыл наугад.
"Судьба у всех одинакова, - ударили его строки, - на земле всегда время негодяев, оно, как шулер, дергает нас из своего рукава..."
Ерофей отвернулся к стене. Его душили слезы, и он ждал, что в известковых разводах для него вот-вот проступит грозное пророчество.
Вторник оказался длинным, как список грехов. И также предполагал расплату. Уже через пару часов вокруг забегали, точно какая-то новость, которую пока еще боялись произнести вслух, всполошила муравейник.
А на Никодиме не было лица. "Ну кто же мог знать... - бормотал он перекошенным ртом. - Кто же мог знать..."
"Да что стряслось?" - не выдержал Ерофей.
"Николай Николаевич купил наш канал..."
Никодим стоял бледный, потупив взгляд. От его былой развязности не осталось и следа.
"Но ты же сам говорил - ничего личного..." В голосе Ерофея еще звучала надежда.
"Какой там, - обрубил Ртов. - Он жаждет крови..."
У Ерофея заломили виски. Он энергично потер их пальцами, стараясь сосредоточиться.
"И он не оставил нам шанса?"
Ртов пристально посмотрел на него. "Не прежде, чем мы искупим вину... - И немного помявшись, скривился, будто от щекотки. - Ему понравилась Лилит..."
Кровь бросилась в лицо Ерофею, он сжал кулаки. "Ах, какие мы благородные... - отступив на шаг, издевательски передразнил Никодим. - Это Ртов - грязный сводник... А когда адрес у меня брал, о ее прошлом не спрашивал..."
Ерофей замахнулся.
"Не пугай, - почти заорал Ртов, - наверху курсисток нет..."
И пощечина повисла в воздухе.
"Впрочем, тебе решать, - уже ласково продолжил Ртов. - Либо рыцарство, либо передача..."
Ерофей уперся в шею подбородком, так что на месте лица у него стала макушка. "Вот и хорошо... - понял Ртов. - Николай Николаевич на многом не настаивает - только один раз... - Он заговорщически шептал, краснея от напряжения. - Это легко устроить, нужно ее с бумагами послать... И все останется меж своими, Лилит женщина умная, даже тебе ничего не расскажет..."
Никодим кудахтал, как курица, и гнул свое. И опять Ерофей подчинился.
"Ах, делай, как знаешь..." - отрекся он.
У него зазвенело в ушах, будто трижды пропел петух.
Календарь вывернули наизнанку: опять была среда, седьмой день его славы. Всю ночь, ожидая Лилит, Ерофей читал дневники Ветца.
"Жил - скакал, а прожил - будто сигарету выкурил... - исповедовали его ровные строчки. - Меня заставляли ворошить грязное белье, но сплетни, как вши, занимательны только в чужой постели. Теперь я устал, и дни мои, как разбитое корыто, в котором не отстирать прошлого.
“Возлюби деньги всем сердцем твоим, - наставляет Ртов. - Возлюби их, как самого себя...”
У него глаза до затылка, и уши торчком.
Отчего рождаешься среди ангелов, а умираешь среди демонов?.."
Позвонил Анатас Треч. Господи, до каких это будет продолжаться?.. "Под кем ходишь, - взорвался Ерофей, будто мыльный пузырь. - Думаешь, туз? Шестерка в замусоленной колоде..."
"Мы все под Ним ходим..." - на удивление спокойно ответил редактор.
И Суда над нами не будет, - продолжал предсказывать Ветц, -Загробная жизнь только продлит земную: кто жил здесь, как в раю, определят в рай, кто, как в аду, - в ад...
Поэтому блаженны алчные, ибо возлюбили они деньги больше себя. Счастливы лицемеры, ибо нашли спасение во лжи. Благословенны несведущие: они искали козла отпущения, пока за спиной у них точили ножи.
А молиться сегодня нужно так:
"Пусть утешатся властители, ибо мир этот их, и останутся в нем первые первыми, а последние последними!
Пусть обретут венки искусители, когда взойдут на амвон пастырей!
Пусть насытятся прозорливые неверием, а у верующих да не отнимется слепая вера их!
Ибо время всех прогонит грязной метлой..."
Лилит не вернулась. И не позвонила.
И к утру Ерофей стал подозревать, что его оставили в дураках. Если не Ртов, то Николай Николаевич мог открыть ей глаза. И набрать очки разоблачением. Пасьянс сходился: Николай Николаевич получил Лилит, Лилит - влиятельного любовника, Ртов, который выслужился за его счет, остался на канале и уже подыскивает нового ведущего.
Ерофей решительно отодвинул стул, не попадая в рукава, начал одеваться.
Моросил дождь, у парадной Николай Николаевича дежурил охранник. Он закрыл, было, дорогу. "Не узнаИшь?" - проснулась в Ерофее "звезда". "Чай, не Богородица..." - оскалился тот. Но, узнав, пропустил. Ерофею показалось, что охранник догадывается, зачем он идет, и теперь, когда он, птицей, взлетал по лестнице, одобрительно смотрит ему в спину.
Цвет утопил кнопку, собираясь высказать все, что накопилось за неделю, он больше не будет молчать. Но страшная тяжесть навалилось ему на плечи, и слова застряли в горле...
Его разбудил звонок. "Ах, какие вы все скоты... - всхлипывала Лилит. - Холуи продажные..." И Ерофей еще долго слушал короткие гудки.
День выдался хмурым. В такую погоду Господь не выпускает наружу реальность, подменяя ее воспоминаниями. И Ерофей Цвет сводил их концы, как пальцы перед закрытыми глазами, на ощупь выстраивая линию, разделившую его жизнь. При этом он никак не мог вспомнить, что было "до", зато одна за другой всплывали картины того, что было "после".
И тут страшная догадка поразила его. Он вдруг увидел, что весь сценарий шит белыми нитками, вспомнил, как неестественно быстро приняли его в свой круг, как Лилит при первой их встречи не спросила его имени.
Истина, как жар-птица: ухватишь - не будешь рад...
Он быстро набрал номер. "Ну, что, голубчик, из грязи - в князи..." - опередили его, когда щелкнул определитель. "Поверь, ничего личного, - в голосе зазвучала издевка, - но в Сибирь я тебя упеку - не терплю подлецов..." Николай Николаевич был весел. Он играл на Лилит. И обязан был сдержать слово.
Телефон отключили, а Ерофей все сидел с открытым ртом.
Он чувствовал себя без вины виноватым: лестница в небо оказалась дорогой в ад...
Серое здание встретило его решетками на первом этаже. Как и неделю назад Ерофей постучал прежде, чем войти. Тишина. Толкнув дверь, он просунул голову. Кабинет редактора был пуст. На столе сквозняк задрал листок, придавленный пистолетом. Буквы теснились в клетках, как заключенные.
"От сумы, да тюрьмы..." - едва разобрал Ерофей.
И расхохотался смехом куклы. Все встало на свои места - неделю назад ему предложили посадить себя. Напряжение ушло, и мозг стал лихорадочно работать. Но ему рисовался бесконечный тупик: судьбу выбирают только раз, а противиться ей невозможно...
За окном барабанил дождь. Обхватив голову руками, Ерофей представлял процесс, на котором будут мазать грязью закатившуюся "звезду". Люди от таких без ума. Он понял, ради чего "подставили" Дорофея. "Конечно, живые не виноваты, - вспомнил он ухмылку редактора, - но мертвые никому не интересны".
Ерофей взял пистолет. В комнате пахло сыростью, капал умывальник. Взведя курок, Ерофей изо всех сил закрутил кран. Он покрылся потом, рука дрожала. "Будто сигарету выкурил", - повторил он слова Ветца. Вышагивая по комнате, он убеждал себя спасти имя, однако от одного взгляда на оружие подкатывала тошнота. Тогда он решил обмануть себя. Опустил пистолет и стал представлять череду событий повлекшую такую развязку, стал думать, что, раз он не может покончить со всем этим, надо смириться и простить.
"Смерть все преображает, - перефразировал он дневники Ветца, - живут среди демонов, умирают среди ангелов..."
Он почти успокоился, убедив себя, что после суда над ним воздух станет чище, что он, как искупитель, взойдет на крест за тех, кто его предал. И в этот момент раздался выстрел, будто щелкнули каблуки.
В сгустившемся сумраке Ерофей прислонял дуло к виску. Он судорожно дергал курок, раз за разом посылая в себя пули, но смерть не приходила. Его глаза наполнились ужасом. Он увидел, как его кровь, сворачивалась на полу в конфетти, как, поплыв театральной бутафорией, раздвинулись стены, увидел стол, за которым редактор ставил в клеточку крестик, зачеркивая его прошлое. Как и неделю назад лил дождь, редактор жевал ус, и только над всклоченными волосами у него высились рога.
"Это лишнее, - равнодушно сказал он, почесав кривым ногтем лопатку, - ты уже давно у нас... Ты, собственно, никуда и не выходил, весь этот спектакль - для одного зрителя". Ерофей заметил, как он поставил нолик, округляя его жизнь до смерти. "Даже имя твое - дешевая анаграмма, - продолжал редактор, - но память длиннее жизни, и тебе прокрутили ее кино, потому что впереди у тебя другой Суд..."
Плюнув на ладони, он разгладил волосы "на пробор" и, помолчав, добавил: "Извини, что мизансцена хромает - время всем наступает на пятки..."
На стол легла бумага. Ерофей догадался, что принесли его приговор. Анатас Треч медленно расписался в нем печатными буквами и, любуясь, подставил зеркальце, в котором подпись отразилась справа налево.
"Так ты - князь тьмы... - задохнулся Ерофей. - Это твои бесы на земле гадят на иконы и танцуют на гробах..."
Сатана дождался, пока он выдохнется, как вино в откупоренной бутылке.
"Сколько пафоса... - наморщился он, поглаживая на руках черного кота. - Много им чести, правда, мурлик, у них там своих хватает..."
За плечами у Ерофея выросли конвойные. "Выходит, ты сам на себя компромат надыбал", - подмигнул один, похожий на Ртова. И впился в Ерофея кошачьим зрачком. Другой, вылитый Николай Николаевич, будто облизав, тронул его спину холодной, влажной рукой и глухо пролаял: "С возвращением тебя, Дорофей Ветц".