"Вначале люди кажутся умными и добрыми, с годами - глупыми и злыми, а под конец - смешными и жалкими"
Так говорил Наум Бариблат.
На пятом десятке он смертельно устал.
"Пир хищников, - качал он головой. - И все на нем жертвы..."
Бариблат не умел вырывать изо рта чужие куски и не научился скрытно глотать свои. Начальство его не жаловало, повышение обходило стороной, а жена за глаза называла архитектором воздушных замков.
"Разве от Бога убудет? Почему Он не делится счастьем? Или распятие на Голгофе - это извинение? Или Создателю сделалось стыдно за причиненные страдания, и Он пришел разделить их?"
Так говорил Наум Бариблат.
Но его слушали только голые стены.
У Наума за плечами был университет и горы прочитанного. "Эх, Наум, четыре пишем, восемь - на ум", - дразнили его Савелий Красножан и Викентий Чернобрус, сидевшие с ним бок о бок в тесном, казенном офисе. Их образование упиралось в тупики школьных коридоров, а опыт пришел на факультете житейских наук. Словно близнецы, с одинаковыми ртами-защелками и глазами, как ночь, они, точно животные, знали от рождения как жить и не спрашивали "зачем". Наум думал, что им дано видеть оборотную сторону вещей, скрытую от него, а стало быть, все его знания не стоят ломаного гроша.
"Дел невпр-в-рот!" - проглатывая гласные, хватался за голову Красножан, бросая кругом тревожные взгляды.
"На носу отчеты!" - толкая в бок, ахал Чернобрус.
И оба косились на Наума, понуждая бежать, как пришпоренную лошадь.
"А куда деваться? - сгибался Наум. - Весь мир - офис..."
И в этом офисе его все теснее окружали сверхлюди.
"Дай силы быть равным тебе!" - молились они перед начальственным кабинетом. Они ползали на коленях, едва приподнявшись, бегали, высунув языки, а, взлетев, парили, как орлы. Бариблат смотрел на них, будто из-за стеклянной двери, и мир, все больше походивший на гламурный журнал, представлялся ему забегаловкой с отвратительной кухней, грязной посудой и наглыми официантами.
И он все больше сомневался в искусстве повара.
"Как можно любить Творца, отправившего нас в ад? Разве завет с Ним не унизительная сделка? Любовью не торгуют, ее не вымогают. Похоже, Создатель умер после нашего рождения, а над нами властвует отчим..."
Так говорил Наум Бариблат.
Но его не слушали, а за спиной крутили у виска.
Наум жил большой семьей, у него был взрослый сын и дочь-студентка. А за стенкой точила зубы теща. По телевизору все смотрели одни сериалы, ходили в одну уборную, но ели порознь, за закрытой дверью. И разговаривали мало, слизывая чужие мысли, как корова языком, а свои держа под замком. Сын был успешный, он делал деньги, будто мыльные пузыри дул, и по служебной лестнице поднимался на лифте.
"Далеко пойдет", - разбивая яйца о край сковородки, подначивала Наума теща.
"Не дальше могилы", - отмахивался Наум, помешивая суп.
Все свободное время сын отдавал сексу. Он менял подружек, как жевательную резинку, и над его кроватью под газетной вырезкой с портретом Фрейда красовалось: "Кто не "кончает", тот не ест!" По вечерам из его комнаты доносилась тихая музыка, приглушенный, будто шелестящая листва, смех. "И зачем приходила? - злился сын, когда гостья не оставалась на ночь. - Абсурд!" "То ли еще будет... - живо откликался Наум. - С годами нелепости проступают на каждом шагу, так что уже не понимаешь - мир ли сошел с ума или ты сам?" "Спроси у окружающих", - поднимаясь со стула, рубил сын. Но Наум гнул свое. "У мира платье клоуна и улыбка палача..." Отчаянно жестикулируя, он спорил со своей тенью, убирая волосы со вспотевшего лба, и его слушали засаленные, пожелтевшие обои, с чередующимися, как дни, цветами.
Иногда приходил сосед. Пили чай с можжевеловым вареньем, туго набивая трубки, курили. Сосед перенес инфаркт и после больницы был погружен в себя. "Куда ни плюнь - всюду вечность", - повторял он с тихой задумчивостью, выпуская кольца сизого дыма. И пристально смотрел в угол, точно видел там просверленную в стене зияющую дыру, ведущую по ту сторону добра и зла. А Наум и с ним вел свои бесконечные разговоры. "Посмотри вокруг... - Сосед при этих словах крутил головой, разглядывая стены. - Семья, как тюрьма, окаянная работа... Пожив так, человек становится, как стрелянная гильза..." Кивая невпопад, сосед делал вид, что слушает. "Ладно бы еще пользу приносили, - все больше расходился Наум, - а то ведь закрой все офисы, вреда будет меньше..." Он входил в роль, как актер, читающий со сцены чужие монологи. "Откладываем все на завтра, а умираем, как младенцы, так и не начав жить... Нет, наши дни, как давно надоевший сериал, выключить который не хватает решимости..."
Так говорил Наум Бариблат.
И однажды сосед не выдержал. "Болтать все горазды, - скривился он, - подай пример..."
Так Наум бросил семью и работу.
На лето он уехал в деревню, в увитый диким виноградом дом своих родителей. Опустевший после их смерти, тот стоял на окраине, в двух шагах от леса, которого Наум так боялся в детстве. Он боялся водяных, леших, русалок, утаскивающих в омут, страшился колченогую бабу-ягу и болотную кикимору. А теперь он боялся реальности и, забредая в чащобу, жаждал чуда. По нему не плакали, назад не звали. Пару раз позвонила жена, а сын при первой же паузе повесил трубку. "Ничего, - первое время крепился Наум, - человек познается в свое отсутствие..." По будням, когда домашние расходились, он набирал свой номер, и, заглушая гудки, изливал тоску телефонной трубке. "Говорят: прогресс... Но зачем обманываться, зачем притворятся, что ты хозяин в чужом доме! Здесь нельзя загадывать, здесь все сбывается не так, как задумано, будто вмешивается посторонняя, чужеродная сила, власть которой безгранична. Эта сила делает мечты несбыточными, а осуществившиеся желания - не приносящими радости. А разве общий рай, скроенный по чужим чертежам, может устраивать всех? Убить легче, чем родить, мучить проще, чем доставлять удовольствие, поэтому на земле и нет рая, а есть только бездонный и тесный, как общая могила, ад..."
Так говорил Наум Бариблат.
Он чувствовал себя на тысячу лет, и относился к жизни, как к громоздкому чемодану, который нести тяжело, а бросить жалко.
На пыльном, захламленном чердаке зимовали осы, и Наум сжигал их серые, засохшие гнезда, из которых ушла жизнь. Вспыхивая, они рассыпались горстками золы, а Наум, глядя на белый дым, представлял, как в тесных сотах точили друг о друга жала, будто люди - языки. "Хоть бы в Бога верил..." - шевелил он губами, прислушиваясь к дому, все шорохи которого давно изучил.
Одиночество, как подвал со множеством ступеней, вначале отдаляются близкие, потом отдаляешься от себя сам.
"Что есть истина? В чем состоит единственная правда? В том, что истины нет, а все правды принадлежат Хозяину, как законы - законникам. Со своим уставом мы в чужом монастыре - и нет нам покоя! О чем же тогда молиться? Остается просить: "О, Неведомый, чем учить меня законам Твоей вселенной, дай возможность построить свою! Возлюби меня всем сердцем Своим, будто ближнего Своего, будто равного Тебе, будто Самого себя!""
Так говорил Наум Бариблат.
И его отражение в зеркале согласно кивало.
Как-то на выходные приехала дочь с молодым человеком, у которого усики торчали в бороде, как иголки в мотке ниток.
"И чем вы тут занимаетесь?" - поинтересовался он, когда накрыли на стол.
"Работаю", - неопределенно махнул Наум.
"Над собой", - усмехнулась дочь.
Молодой человек поправил усики.
"Работа - это не то, что отнимает время, а то, что приносит деньги..."
"А жизнь - это совсем не то, что мы о ней думаем... - откинувшись на стуле, выстрелил Наум. - Она идет сама по себе, как и мириады клеток внутри нас - делятся, стареют, умирают..."
Дочери сделалось неловко, она стала убирать посуду. А Наум, намолчавшись за неделю, уже сел на своего конька.
""Работай, работай!" - твердят на каждом углу, а между тем, наша железная цивилизация только пролог к цивилизации роботов, выжить в которой человеку будет невозможно..."
У молодого человека мелькнуло недоумение.
"Да, да, - распалялся Наум, - эволюция даст новый виток, белковую жизнь сменит полимерная, а душу - искусственный интеллект..."
Дочь стала торопливо одеваться, как пальто с вешалки, потащив за рукав молодого человека.
А Наум еще долго сидел за столом, уперев кулаки в подбородок, присушивался к себе и был как натянутая струна.
Осень выдалась промозглой, слякотной. Меж рам бились сонные мухи, будто вспоминая про крылья, резко взлетали и с жужжаньем падали. "Точно мы, - думал Наум. - То справа, то слева, то вверху, то внизу, словно кисть в руке художника, мы сами не знаем, где мы..." До его медвежьего угла было не добраться, поглядывая в окошко, он вычеркивал из календаря дни и выл от одиночества.
"Всё живая душа", - радовался он телефонистке, напоминавшей о неоплаченных счетах.
Но цивилизация, как вор, лишала последнего, и девушек в телефоне сменили автоматы.
Выходя во двор, Наум подолу стоял, раскинув руки, как огородное пугало, отгоняя черных крикливых ворон. Надев высокие охотничьи сапоги, ходил он и в деревню, косился на крепко сколоченные заборы, прикрывающие бескрайние огороды, на обгладывающих сырые ветки коз, на снующих под ногами куриц и гогочущих гусей. "Вам кажется, что вы держите хозяйство, - стучал он в запертые ворота, - а это хозяйство держит вас..." Привыкшие, что работу делают горбом и десятью пальцами, а одиннадцатым делают детей, деревенские с недоверием относились к языку. Слегка сдвинув шторы, они глазели на Бариблата изо всех щелей. "Живем один раз..." - возвышал голос Наум. "А умираем ежедневно..." - становился он себе эхом, когда на него спускали собак.
Отец Ираклий всю жизнь прослужил в сельской церкви - крестил, отпевал, исповедуя мелкие обиды, по-житейски советовал и закрывал глаза на страсти, кипевшие в его приходе, как буря в стакане воды. "Змей в деревне о трех головах - пьянство, чревоугодие, блуд, - повторял батюшка, теребя курчавую бородку, - он влачит головы по земле, а к небу не задирает..." В деревенской глуши батюшка отвык от религиозных споров, раздобрел, стал глуховат, а в последние годы его душила грудная жаба. По природе благодушный, в глубине он был уверен, что его невинной пастве все простится. "Грех нынче пошел мелкий, - сипел он, как дырявый насос, - гордыней и не пахнет..."
Был праздник местного святого, о. Ираклий готовился к крестному ходу.
"Здесь выдают индульгенции?" - раздалось с порога. Батюшка вскинул брови - перед ним стоял его ровесник, худощавый, с седеющими вискам.
"Церковь не базар", - с достоинством ответил он.
"Разве? - ядовито усмехнулся незнакомец. - А я думал, весь мир - базар... Нас заставляют жить по чужим законам, дрессируют как собачек, обещая райские кущи... И зачем это Творцу?"
"Не Творцу, а нам..." - взвизгнул батюшка.
"А нам-то зачем? Чтобы Ему угодить?"
Батюшка смутился.
"Нас не будет, мы навсегда исчезнем, это настолько ужасно, что не укладывается в голове... А нам предлагают думать о чем-то с детства привычном, понятном - о послушании, о грехе..."
Гость покосился на чадящую в углу лампаду, тронул лоб, точно подстегивая себя.
"А Бог из неведомого превращается в домашнего, делается вроде домового..."
Незнакомец уставился в переносицу.
Подбирая ответы, о. Илий лихорадочно вспоминал все, чему учили его в академии, но нужных не находил.
"Вольнодумствовать изволите, - неожиданно брякнул он, - покайтесь и - спасетесь!"
"От чего? От слепящей тьмы? А с какой стати? Это все равно, что, падая в пропасть, умолять камни сделаться мягче, уверяя, что ты добрый, и не заслужил смерти..."
Выгадывая минуту, батюшка поправил рясу, но так и не нашел, что возразить.
А Наум крыл и крыл.
"Или вот святые... - обвел он глазами черневшие иконы. - Как они жили? Что думали? Для мифа это не важно... Тогда чем не святой дон Кихот?"
Стало слышно, как, оплывая, горит свеча.
"У кого нет Бога в душе, тому и не имется..." - заученно проговорил о. Ираклий.
"Ну, вы еще все на беса спишите, на падшего ангела..." - в тон ему безразлично махнул Наум.
Батюшка уже не пытался спорить. "Надо смириться, - подумал он. - И с тем, что другие не смирились, тоже..." Он сотворил про себя молитву, и ему вдруг сделалось необыкновенно легко.
"Вам не ко мне надо", - просто сказал он, возведя глаза к церковному своду.
И, мгновение поколебавшись, протянул целовальный крест.
Незаметно подкралась зима, возвестив о себе колокольным звоном кровяного давления и ломотой суставов. В вечерних сумерках, когда за окном плясали тени, Наум топил печь, ворошил кочергой жаркие угли, и, накинув драный тулуп, грел спину у побеленной кладки. Слюнявя палец, он листал старинную Библию в кожаном переплете, примеряя на себя того или иного пророка. Чаще других он воображал себя Иовом - также видел вокруг себя одно пепелище и слышал собственные вопли. Только казался себе несчастнее. "Докричался, - завидовал он многострадальному еврею, глядя на разыгравшуюся за окном пургу, - а тут хоть волком завой - из бури не ответят..." И недоумевал, зачем вернули Иову стада, богатство и прежнюю, сытую жизнь. "К чему этот хэппи-энд? - глядел он на пылающие поленья. - Утраченное требует не возврата, а замены..."
Подперев щеку ладонью, он еще долго распространялся, давно перестав стыдиться разговоров с собой.
"Чтобы услышать родной язык будто со стороны, надо отсечь семантику, оставив фонетику. "Люди смертны, Сократ - человек, следовательно, Сократ смертен", может прозвучать как "Юлди мерстны, Корсат - лечавек, делсовательно Корсат мерстен". Чтобы услышать мир, чтобы увидеть его в истинном свете, проявив изнанку вещей, надо изменить привычный смысл. В кривом зеркале искусства, действительно, угадывается правда, но художник стеснен в средствах, и только у Бога любая фантазия найдет свое воплощение".
Так думал Наум Бариблат.
На Рождество выпал снег, и Наум ковырял ногтем оконную изморозь, когда в дом постучали. Сдвигая наледь, он рывком распахнул скрипучую дверь. Двое близнецов в черном, с одинаковыми ртами-защелками и глазами, как ночь, стояли на пороге, как часовые, поддерживая густо перевязанное веревками полотно. "Посылка", - выдохнул пар один. "Р-спишитесь", - протянул бумагу другой. Наум растерялся. "От кого бы это?" - думал он, приглашая гостей. "Пожелал остаться неизвестным", - прочитав его мысли, пожал плечами первый. "Мы люди м-ленькие", - развел руками второй. "Что же у вас и имен нет?" Наум хотел поздравить гостей с Рождеством, но язык точно подвернулся. "Почему нет?" - обиженно пропели гости на два голоса. "Савелий Красножан", - представил товарища первый. "Викентий Черн-брус", - сделал ответный жест второй. У Наума перекосило глаза. "Так вы не братья..." - пожал он их мягкие ладони. "Мы любовники", - ухмыльнулись они, видя, как Наум отдернул руку. И, потянув за веревку, распоясали полотно. На Наума уставился заросший щетиной мужчина с пожелтевшими, впалыми щеками и синяками под глазами. "Зеркало у меня уже есть, - кивнул на комод Наум, - забирайте назад..." "Это нев-зможно, - всплеснул руками Красножан, - дост-вка в одну сторону..." "Наше дело маленькое..." - опять затянул Чернобрус. И тут же сухо откланялись. Припав к окну, Наум долго смотрел на удалявшиеся спины. Снега намело по колено, но гости, взявшись за руки, шли, не оставляя следов.
Наум вернулся к зеркалу - овальное, в деревянном окладе с витиеватой резьбой, оно глядело холодно и надменно. Но, когда он его тронул, хохотнуло, будто от щекотки. "Неужели что-то еще есть?" - подумал вслух Наум. "Кроме этой серой скуки?" - подмигнуло ему отражение, обведя жестом вокруг. Сердце у Наума подпрыгнуло к горлу. "Значит, меня услышали?" "Слышат даже тех, кто сам себя не слышит... Только ведь все врут - просят, чего самим не надо... Вот их желания и не исполняются..." "А я?" "Ты другое дело, ты искренний... Так что распоряжайся чужими судьбами, как своей..." Бариблат пожал плечами. "Но я хочу, чтобы все изменилось..." "Все не получится: человек может изменять либо себя, либо мир..." "Изменять себя, значит, изменить себе, - почесал затылок Наум, - а я и так уже давно перестал быть собой..."
И выбрал "мир".
Так Наум Бариблат стал богом.
Раскачиваясь на стуле, он часами сидел перед зеркалом, и у него установилась незримая связь с происходящим за его амальгамой. Его влияние здесь было безгранично, казалось, что события в зеркале разворачиваются своим чередом, но стоило ему подумать, как они изменяли свой ход, подчиняясь его настроениям. Теперь он распоряжался судьбами зазеркалья, в котором, как во сне, умещался весь мир. Бариблат видел утопающие в смоге города, их жителей, погрязших в домашних войнах, бесконечных и бессмысленных, потому что в них нет победителей, видел миллионы глаз, прикованных к экранам, видел силу сильных и немощь слабых, видел супругов, у которых были общие дети, но разные кошельки, видел ложь, предательство, измену, видел себя, сидящего перед зеркалом, эпидемии, голод, багровую, как кровь, луну, видел горящие ненавистью глаза убийцы и другие глаза - тигра, раздирающего оленя. "Творец всегда слеп, - опять подумалось ему, - творение изнутри не увидать, оценить его может лишь тот, для кого оно предназначается... Отдохнув от шестидневного труда, Господь глянул на содеянное свежим взглядом и, сгорая от стыда, пошел на Голгофу..."
А зеркало отражало мир, будто экран компьютера. Бариблат видел погрузневшего о. Ираклия, отпускавшего грехи, которые не почитал за таковые, видел своих бывших сослуживцев, по-прежнему, как шулера карты, перекладывающих бумаги, и разносивших сплетни не хуже сорок, видел себя, точно его "я" переместилось в зеркало, а он глядел на него со стороны, видел свои желания, порывы, мечты, видел заботы, надежды и бесконечную скорбь.
Видел в зеркале и свою семью. "Мой старик окончательно спятил", - развалившись в кресле говорил сын. "И мой тоже, - скрестив под юбкой голые колени, вторила ему молоденькая девушка. - Родители такие зануды..." Наум слушал и не испытывал злости. "Ничего не исправить, - беззвучно шевелил он губами, - так и должно быть..." Видел он и плачущую в подушку дочь, с которой расстался приезжавший к нему молодой человек, одновременно видел и его - с другой, видел, как жена, принимая ванну, откручивает душ и, направляя горячую струю в низ живота, удовлетворяет себя. Бариблат видел ее боль, одиночество, и его сердце сжималось от жалости. Видел он и свое прошлое. "И зачем приходила?" - зайдя в его комнату, злился сын, когда приглашенная в гости не осталась на ночь. "Куда ни плюнь - всюду вечность", - повторял с тихой задумчивостью перенесший инфаркт сосед. И опять пристально смотрел в угол, точно видел там просверленную в стене зияющую дыру, ведущую по ту сторону добра и зла. Только теперь Наум не возражал, не спорил. "У каждого своя правда, а истины - ни у кого... - качал он головой, все больше понимая Бога. - Что посеешь, то и пожнешь, Господь на Голгофе искупал не наши грехи, а свои ошибки..."
А теперь мир принадлежал богу-Бариблату, и он кроил его на свой манер. Осью одной из его вселенных, Копронии, стало дерьмо. Вокруг него все вращалось, как вокруг денег, а золотари были в таком же почете, как банкиры. Фекалии копронийцы хранили особым способом, замораживая и распиливая на кирпичики, будто золотой запас. Чем больше у копронийца было дерьма, тем большим уважением он пользовался. При этом свое дерьмо ценилось дороже чужого и не шло ни в какое сравнение с коровьим навозом, не говоря уж о птичьем помете. Это различие служило причиной многочисленных подтасовок и мошенничества, махинации с дерьмом приобрели такой характер, что образовался целый класс экспертов, определяющих принадлежность фекалий. Они никогда не оставались без работы, как наши юристы. "Дерьмо" в копронийском приобрело все радужные оттенки. "Какой у вас стул?" - означало "Как здоровье?"; "Какого цвета кал у ваших детишек?" - было проявлением вежливости, а "Запоры вам до конца дней!" - страшным проклятием. "Говнюк!" - восхищались они, "Приятных вам испражнений!" - желали на дорогу.
Уборные служили копронийцам храмами, величественные, они превосходили размерами дома, поражая роскошью, так что приезжему было сразу видно, где лежит их сердце. Золоченые унитазы, устроенные так, чтобы ни одна капля драгоценных испражнений не пропала даром, просторные кабины, в которых можно было проводить целые дни, - все служило для того, чтобы с удобством справить большую нужду.
Запущенный геморрой считался у копронийцев страшным недугом, таким больным не было места в обществе, их презирали мужчины, от них отворачивались женщины. "Выкидыш счастливее его", - говорила про таких копронийская поговорка. Сбиваясь в стаи, подобно бродячим собакам, они влачили жалкое существование, питаясь отбросами.
При этом населявшие эту вселенную не были копрофагами. В каком-то смысле копронийцы остались младенцами, ибо первое, чем мы обладаем, это собственные экскременты, и отношение к ним определяет желание обладать другими вещами. Но их создатель, Бариблат, видел, что дальше сатиры его фантазия не пошла, что Копрония, как и Земля, это вселенная-пародия, вселенная-шарж, всего лишь испорченный, неудачный эскиз, и ее жители также несчастны.
"Вселенная, как женщина, - у каждой свой аромат", - успокаивал он себя, выдумывая все новые миры.
В другой его вселенной отказались от знаний, упразднив школы и университеты. "Наш бог - невежество", - было ее единственной заповедью, предписывавшей во всем уповать на создателя. Но Бариблат не поспевал за всем уследить. Едва он отворачивался, как там попадали в беду. "У меня только два глаза и на затылке их нет", - оправдывался он в ответ на доносившиеся жалобы. В конце концов, он устроил все по земным канонам, так, чтобы все потекло само собой, по привычному руслу, а сам устранился.
Однако он не оставил своих экспериментов.
Будто следы на песке, в его вселенных исчезали империи, в них прекращались войны, гибли дряхлые, изверившиеся цивилизации вместе с их кумирами, богами, представлениями о счастье, крикливыми апологетами и беспощадными критиками, на их месте расцветали новые цивилизации, в которых, однако, все повторялось, будто в калейдоскопе. Эра потребления сменялась эпохой феодализма, снующие всюду автомобили - экипажами с лошадьми, а те - парящими над головой звездолетами, бойких девушек в джинсах сменяли дамы под вуалью, но мировое древо по-прежнему поливалось слезами и коренилось на страдании. А населявшие миры Бариблата были глубоко несчастны. "Счастье, как деньги, - на всех не хватает..." - подумал Наум. Но причина была в другом. Он лепил их по образу и подобию, и они повторяли своего создателя - одинокого и потерянного.
Тогда Бариблат предоставил миру абсолютную свободу. Но и на этом пути не заслужил любви. "Говорят, создатель - наш отец, а, похоже, он - отчим, - роптали недовольные, в которых Наум узнавал прежнего себя. - Почему Всемогущий не даровал нам счастья?" "На то и свобода воли", - возражали им. "А если свобода в том, чтобы отказаться от свободы? - настаивали первые. - Нужна не свобода - нужно счастье..." "Несвободный не может быть счастлив..." "А ослепленный счастьем разве свободен?" Глаза, которыми мы смотрим на Бога, это те же глаза, которыми Бог смотрит на нас. И Бариблат со скукой слушал эти пустые споры о себе. "Вы подражаете себе, а не Создателю", - хотелось крикнуть ему, увидев, что люди создавали Бога, как и Бог людей - по своему образу и подобию. Но вместо этого он безразлично зевнул. "Мир - это белый экран, на котором показывают дурное кино", - подумал он.
И ограничился тем, что переделал мир под себя.
В этом новом удобном мире его желания мгновенно исполнялись. Он имел деньги, власть, и, если раньше молодые девушки обходили его за версту, то теперь от них не было отбоя. "Мы эгоисты, - разглядывал он очередную избранницу, - вот ты задумываешься о том, кто я?" "А ты? - возвращали ему вопрос. - Ты думаешь о том, кто рядом с тобой?" "Нет, - эхом откликался Бариблат, - я думаю о том, кто рядом с тобой..." А на самом деле думал о мирских законах, о том, что стоит ему удочерить девушку, и их связь будет инцестом...
Теперь Бариблат купался в славе, имел, что хотел и еще вдвое. Однако его желания быстро иссякали, а осуществившиеся не приносили радости. И он, уже раскаиваясь в своем выборе, казалось, был готов просмотреть в зеркале дырку. "Все не существует без половины, - скривилось оно, - а половина - безо всего..." "Да, да, - по-своему перевел его слова Бариблат, - весь мир - это мое "я", изменить его, значит, изменить себя". Теперь он все больше понимал Бога, разделившего причиненные Им страдания, и думал, что единственная возможность для человека встать над собой, это повторить Его жертву. Только Бариблат решил пойти дальше - не ограничить свои мучения одним днем, а растянуть их на всю оставшуюся жизнь.
"На земле все искупители", - ударом кулака разбил он зеркало.
И медленно слизнул сочившуюся кровь.
Когда Наум поднял голову, на дворе стояла весна, с карниза стучала капель, чирикали воробьи. А через мгновенье раздался стук в дверь. На пороге стояли двое.
"Срок конч-лся, - без предисловия сказал Красножан. - Попольз-вался - дай др-гому..."
"Ошибочка вышла, придется вернуть..." - не в жилу брякнул Чернобрус.
"Соврать и то не умеют", - весело подумал Наум. "У вас что там, такая же неразбериха?"
Приглашая в дом, он широко улыбнулся. Оба отчаянно закивали.
"Некоторые вешаются... - ответил Чернобрус. - Когда мечты сбываются, незачем жить... А зеркало?"
Бариблат указал на осколки.
"Это нич-го, соб-рем", - взялся за веник Красножан. "Были бы кости, а мясо нарастет", - подставил совок Чернобрус.
Вышли втроем, не оставляя следов на талом снегу.
Бариблат вернулся на работу, протирает штаны и считает дни до зарплаты. Он больше ни в чем не сомневается, никого не винит, и хвалит то, что вчера ругал. А его жена, с которой он снова сошелся, потихоньку вздыхает: "Эх, Наум, вокруг столько возможностей, а ты так ничего и не испытал..."