Одно из моих воспоминаний - сон. Поднимая вуаль, я ем пресную мацу, которую отец принес из синагоги. На дворе - пурим, когда напиваются так, что не отличают перса от иудея, и отец плеснул нам, детям, красного вина. Весна пришла рано, цвел миндаль и в местечке сушили белье, развесив на веревках поперек улицы. Отцовский пиджак на ветру бьет в стекло, мать на кухне ощипывает курицу, а в углу под часами с кукушкой читает "Шма, Исраэль!" дед.
- У тебя глаза, как мысли раввина, глубокие и загадочные, - говорит мальчик напротив, - а твоя вуаль - как молитвенное покрывало... Подаришь мне сердце?
- Бери, их у меня много, - рассмеялась я.
И тут открываю глаза - точно вуаль снимаю. Наяву - праздник пурим, за окном - весна, на тарелках - маца, а мальчик напротив сравнивает мою вуаль с молитвенным покрывалом. От ужаса я снова зажмуриваюсь и вижу, как во сне соглашаюсь отдать ему сердце. Пробуждаюсь, а напротив - мальчик из сна. Так я понимаю, что сны не отличаются от яви, а время от вечности, которая обвивает, как судьба.
- Случившееся раз, бывает и всегда, - шепчу я.
И тут просыпаюсь окончательно. В бок мне упирается "История гетто", которую читала накануне, а под моими растрепанными волосами на подушке спит юноша, который просил у меня сердце. Его звали Аарон Цлаф, он был моим одноклассником, и мы еще в школе договорились, что поженимся. В университетском общежитии нам отвели комнату без замка, и ночью, пугаясь сквозняков больше, чем воров, мы приставляли к двери шкаф. Занавесок не было, и уличный фонарь, свисая к кровати, заменял настольную лампу, когда нам взбредало заниматься не только любовью. Утром я пудрила синевшие на шее поцелуи, а Цлаф, пряча мои укусы, наглухо застегивался, поднимая воротничок. Пьяные от бессонницы, жуя на ходу бутерброды, мы шли на лекции, которые не понимали по-разному.
- Какой дурак! - думал про себя Аарон, если лекция была ему не по зубам.
- Какой дурак, все усложняет! - думала я про лектора.
Так продолжалось до курса Соломона Давидовича, который видел вещи в их неприкрытой наготе. Слова он подбирал с неторопливой осторожностью, будто брился, а точку ставил, словно муху прихлопывал. Я понимала его еще до того, как он открывал рот, запоминала лекцию наизусть, чтобы вечером продиктовать Аарону, который не понимал ее, даже записывая. Потому что от ревности делаются глупыми, как болотная цапля. А я действительно влюбилась так, что у меня слезились глаза, и чесался нос, а слова застревали в гортани, прилипая к нёбу.
- Настоящая любовь нема, - думала я, - она безгласна как алфавит нашего языка...
Собрав вещи, я ушла от Аарона, потому что постель без любви, все равно что синагога без Торы.
В коридоре было долгое эхо.
- У тебя, и правда, много сердец, - слышала я, спускаясь по лестнице, - и все - каменные...
Соломон был старше моего отца, но меня это не смущало. "Время для полов течет по-разному, - говорила мать, фаршируя рыбу, - женский век короток, но дольше мужского..." А отец, расстегнув пиджак и оттягивая большим пальцем подтяжки на брюках, лихо отплясывал на свадьбах, и, поздравляя молодых, мысленно примерял роль жениха.
Жена Соломона брила голову и носила парик, как предписывает наша вера. Но все знали, что у нее редкие, некрасивые волосы. Зато под ее тенью плавился асфальт, а от изображений трескались зеркала. Такие дерутся за свое счастье, не понимая, что силой можно добиться всего, кроме любви. Связать с кем-то судьбу, значит для них своровать чужую, подменив ее своей. Они не хотят меняться судьбами с кем попало, долго выбирают, а в конце остаются одни. В постели они бывают сами по себе, делая мужчин одинокими. Рядом с ними чувствуешь себя так, будто ешь в субботу не кошерное, и они заставляют думать, что все женщины одинаковы...
А Соломон был большим ребенком, ходил в мятых брюках и обедал в студенческой столовой.
- Шолом, - подсела я, составляя посуду с подноса. - Можно сдать вам экзамен?
Он поднял глаза.
- Ваше имя?
- Суламифь...
Была суббота, цвели каштаны, мы гуляли по бульварам, и вместо экзамена я рассказывала про южный городок, в котором родилась, про талмудистов в долгополых кафтанах и шляпах с висящими по бокам пейсами, про деда, который был кучером, носил пышную бороду, черный лапсердак, употреблял вместо немецкого идиш, вместо испанского - ладино, а по-русски говорил с местечковым акцентом. Все три языка дед считал родными, перепрыгивал с одного на другой, как воробей по веткам. Он верил, что сефарды расселились из гетто, а мы, ашкенази, произошли от тринадцатого колена Израилева, которое было утеряно, - от хазар. На своей двуколке дед носился по всему городу, а его нос, рассекая воздух, напоминал извозчика дремлющего на козлах. Случалось ему подвозить и к церкви. И тогда на него косились. "Что, стыдно верить с нами в одного Бога? - поглаживал бороду дед, пока с ним расплачивались. - Верить в одного Бога - все равно, что есть с одной ложки..."
И поспешно стегал лошадь.
- Береги пейсы, жидовин, - кричали ему вслед.
Умер дед вместе со своей профессией, когда дороги оседлали авто, а лихачей сменили шоферы. Его эпитафия может служить каждому еврею:
Искал Бога.
С властями не дружил.
День пролетел, как бабочка, а, когда опустился вечер, мы постучались в гостиницу. В номере не было занавесок, и уличный фонарь, свисая к кровати, заменял лампу. Наши тела сомкнулись, как ладони при пожатии, и Соломон убедился, что не все женщины одинаковы.
А утром явилась его жена. Горячилась так, что парик покрылся потом, стыдила, будто поливала чесночным соусом, вспоминая о грехе.
- Грех - оборотная сторона добродетели, - огрызнулась я, - нет греха - нет и добродетели...
Она хлопнула дверью. А я вспомнила мать говорившую, что холодная женщина становится ведьмой. Вместо мужского "жезла" она использует метлу - летая на ней, получает удовольствие, которого не может достичь иначе. А еще я подумала, что люди все подменяют: вместо совести у них закон, вместо исповеди - анкета, а любовь они выселили за черту оседлости. И потому их дни, как зерна, которые клюет курица, а ночи, как разорванный в клочья пиратский флаг...
Университет я оставила с ощущением, что знаю меньше, чем при поступлении, и из столицы, где ходят узкими муравьиными тропами, убежала с Соломоном на край света, где мир лежит в первозданной чистоте. В соснах там шумел ветер, и море билось о скалы, как песнь песней. О, возлюбленная моя, зубы твои, как стадо овец, сгрудившихся у водопоя! Мы жили в домике, похожем на шалаш, с саманными стенами, крышей из пальмовых листьев и окном с обращенным внутрь зеркалом вместо стекла. Мы ели дикий мед с орехами, и в саду у нас, как в раю, росли яблони. Днем, когда в сухих водорослях на берегу мы собирали устриц, нас оглушали крики чаек. Вытащив из воды рыбу, они выпускали ее из когтей, чтобы подхватить на лету клювом.
- Так добыча для них превращается в птицу, - щурился Соломон.
- В отличие от других еврей страдает не страхом кастрации, но - ужасом бесконечного обрезания...
Соломон улыбнулся.
- На все есть тысяча объяснений, и все правильные. Хотя верного - ни одного... Поэтому важнее не отыскать правду, а убедить в ней других...
Так я поняла, что люблю его даже тогда, когда ненавижу.
В нашем царстве мы кормили друг друга яблокам, и были мудры, как змеи. Ночью к нам спускались ангелы, а на рассвете пастухи, как волхвы, приносили козье молоко. Целый день мы бродили, прикрываясь ладонью от солнца, а вечером поднимались в горы, в увитую плющом беседку, слушать тишину, как раньше на концертах - музыку. Молчание вдвоем отличается от молчания зала, а отсутствие звуков - от космического безмолвия. Тишина зависит от того, есть ли поблизости спящий, тикают ли часы, бывает, от нее глохнут, ведь она звенит так, что закладывает уши. В беседке наши мысли, как влюбленные, встречались со словами и, умирая, рождали особую тишину, которую, как льдинку, можно сломать даже шепотом.
Иногда мне делалось грустно.
- Быть может, мы встретимся в какой-нибудь другой жизни... - глядела я на темное, синевшее море, в котором тонули звезды.
- Это также невероятно, как то, что мы встретились в этой... - обнимал меня Соломон.
Так мы прожили три года - три дня, три тысячелетия. И все это время я чувствовала себя аистом, который, расправив крылья, стоит над гнездом. Мы были двуногим, составленным из двух хромых, так что, когда Соломон, схватившись за сердце, упал на свою тень, я схоронила половину себя, и с тех пор хромаю. После смерти Соломона целый месяц по крыше долбил дождь, пальмовые листья, набрав воды, прогнулись, и мне казалось, что с потолка вот-вот хлынут потоки, что я переживаю вселенский потоп, что воды объяли меня до души моей. Я скулила от тоски, напоминая суку, у которой утопили щенков, и которая сосет свое бесполезное молоко...
В домике, разрушенном, как иерусалимский храм, с опустевшим ковчегом и потухшим жертвенником я провела еще год, наблюдая в зеркале, как дурнею. "Ночи мои пусты, как горсть нищего, - целовала я могильный камень, ставший для меня Стеной Плача, - а дни валятся, как мертвые птицы..." Смешивая слезы с горьким, скрипучим песком, я хотела согреть Соломона под холодной плитой, но однажды нацарапала морской ракушкой:
Время лечит.
Убивая наши чувства и мечты.
И вернулась к Цлафу.
У меня трое детей, а имена внуков я забываю. Сколько мне? Девочки возраст завышают, девушки занижают, женщины его скрывают, а старухи путают. Казалось, еще вчера я верила в Деда Мороза, а теперь вспоминаю мать, предупреждавшую: "Наступит время, когда вдруг понимаешь - впереди ничего нет. И позади тоже..." Когда-то мои глаза были широко открыты, будто видели чудесный сон, а теперь они открываются от темноты к темноте, будто просыпаюсь ночью, будто под вдовьей вуалью...
Аарон - хороший семьянин, но плохой любовник. "Любовь с утра, как стакан водки, - смеется он, - весь день насмарку". И много работает. Университет мы закончили одновременно, а уже через год Цлаф стал профессором. "Не стоит тратить время на поиск истины, - отмахивается он, когда к нему пристают с вопросами, - ибо истина, как компьютерная программа, не может дать больше того, что в нее вложишь". А моя истина заключается в том, что я никогда не любила Цлафа, и никогда от него не уходила. Жизнь шифрует свои тайны не хуже каббалистов, и я часто думаю, как бы она повернулась, если бы в субботу, когда цвели каштаны, разговор с Соломоном не ограничился экзаменом?
- Бабушка, расскажи сказку, - укладываясь в постель, просит меня внучка.
Ее зовут Суламифь, она видит мир в первозданной чистоте, и рядом с ней я становлюсь юной.
- Жизнь без любви, как плен вавилонский... - разглаживая ей кудри, мечтаю я, рассказывая историю про Соломона.