У отца не было жены. Во всяком случае он никогда о ней не рассказывал. А сын не хотел заставлять его врать про аиста с капустой или родильную горячку, от которой умерла мать. Он подозревал, что мать бросила их. Как бы там ни было, отец стал для него всем. И сын не жалел. Он не помнил, как отец качал зыбку, напевая себе под нос, не помнил, как кормил его, разогревая овсяные хлопья, а потом горбился за столом, наблюдая, как море за окном запускает в небо солнечный диск. Самые ранние воспоминания у сына были связаны с садом, в котором пахло яблоками. Отец сидел тогда на террасе, присматривая, как он ловит сачком бабочек. Вокруг пели птицы, его панама тонула в густой траве, а восклицания сливались со стрекотом кузнечиков. Казалось, так будет вечно, казалось, не будет конца этому светлому летнему дню. И вдруг набежала тучка, и сын, будто укололся о розовый куст. На мгновенье он осознал, что когда-нибудь придет время и его не станет: все вокруг - солнце, деревья и мир пребудут, а он исчезнет, неведомо куда, как исчез только что раздавленный жук.
От ужаса мальчик не мог даже плакать. Он застыл посреди разнотравья, растерянно вцепившись в рукоять сачка.
Отец прочитал его мысли.
"Этого не случится, - положил он на его темя теплую ладонь - Пока ты сам не захочешь..."
И сын поверил.
Жили они замкнуто, редко приглашая чужих в дом на городской окраине с двускатной крышей и низкой, кирпичной трубой. Ребенок был поздним, на таких выливают жаркую, нерастраченную за годы любовь, такие становятся светом в окошке. А сын и не понимал, что может быть по-другому. Его мир населяли теснившиеся в отцовской библиотеке книги, огромный сенбернар с вислыми ушами и желтая канарейка, беспрестанно щелкавшая в клетке под потолком. Ему казалось, он понимает ее песни, подсыпая зерна, цокал в ответ языком, посадив на ладонь, гладил мизинцем по крохотной головке. А бывало, разъезжал верхом на сенбернаре, заливался радостным смехом, повизгивая, как щенок. Но овладеть речью не мог. Врачи объясняли это очажком, который сложился в одном из мозговых полушарий. "Немота, понимаете ли, это запруда, - говорили они, закрывшись в отцовском кабинете. - Чтобы ее прорвать, нужно потрясение..."
Но отец не хотел рисковать.
"Бог слышит мысли, черт - слова... - успокаивал он сына, гладя его шелковые кудри. - Слова только уводят от истины..."
В первые годы приходила седая, надутая бонна, учила складывать слога из кубиков, не горбиться за столом, пользуясь ножом с вилкой там, где можно было управиться руками. А потом она исчезла. "Вы уродуете ребенка, - доносилось сквозь плотно прикрытые двери. - Он же не растение - распахните, наконец, оранжерею..." "Мир ужасен, - басил отец. - В нашем ли возрасте этого не знать..." Бонна шипела об испорченном детстве, убеждала, что ребенка надо готовить к жизни, а не растить из него Обломова. Но отец оставался глух. Под конец она хлопнула дверью, не дожидаясь, пока на нее укажут. Нанимали и другую - англичанку в буклях. Она попыталась установить свои правила, и при каждом удобном случае выставляла свой опыт, задирая нос, нудно повествовала, как воспитывают у нее на родине. И однажды отец не выдержал. "У вас и язык-то собачий", - взорвался он. Англичанка недоуменно вскинула брови. "Конечно, собачий, - стоял на своем отец, - недаром, по вашему "бог" наоборот означает "пес"..." "Вы, русские, вечно все выворачиваете...- нашлась англичанка, собирая чемодан. - За это вас и ненавидят..."
Учителей больше не приглашали. Отец сам занялся воспитанием. Он рассказывал про моря, в которых соли больше, чем песка на дне, объяснял, почему ревет бегемот и молчит камень. Они вместе ползали на коленях, расстелив на полу старинные карты, разбирали монеты, которыми вместе с небылицами расплачивались в исчезнувших портах древние моряки. "Когда-нибудь, ты станешь моим помощником, - мечтал отец, развалившись в гамаке. - Но для этого нужно много учиться..."
И сын впитывал все, как губка.
"Отец был слишком строг... - будет жаловаться он жене. - Мое детство отдавало казармой..."
Зимы на юге теплые, и все же деревья в эти месяцы просвечивали насквозь. На прогулке, топая по лужам резиновыми сапожками, сын обходил сад, в котором знал каждый куст, припадая к решетке, жадно слушал, как шумит море, считая кружащихся в небе чаек. Вся его жизнь подчинялась строгому, давно сложившемуся распорядку, каждое действие имело ясную причину, каждое "как" объяснялось "зачем". Отец, хорошо помнивший себя ребенком, упреждал его желания, объясняя, к чему они приведут. Однако порой сыну делалось невыносимо скучно, на сердце вдруг накатывала странная тоска, хотя вокруг все было по-прежнему: правильно и разумно. Он не понимал этого чувства, ведь ему не с чем было сравнивать, а бунтовать против хода вещей было не под силу. Закрывшись у себя в детской, он молился, и темная минута отступала. Но отец, видно, о чем-то догадывался. Однажды он привез пару павлинов - те распускали хвост, кричали неземными голосами - и ребенок смеялся...
Отец был художником. Ежедневно он сутулился за мольбертом, однако картин не продавал. Откуда брались деньги одному Богу было известно. "Из ящика..." - отшучивался отец, не любивший, когда к нему суют нос. "А в ящике?" - не удержался раз знакомый. "Я кладу..." - отрезал отец. "Ну, а у Вас-то откуда?" - настаивал тот. "Я же сказал - из ящика..."
Однако, деньги не переводились, казалось, отец не подозревает о купюрах ниже тысячных.
Когда вдохновение отворачивалось, отец ходил мрачный. Забыв о сыне, он жертвовал их занятиями. И сын ревновал его к краскам. "Я не предавал тебя, - оправдывался отец, - когда вырастешь, то поймешь, что значит быть художником..."
"И что же?" - грыз заусенцы сын.
Но отец не раскрывал карт.
Вечерами читали Библию. "Грех, как грязь, - ворочался в кресле отец, - его топчут ногами, но прикасаться к нему не следует... И яблоки зреют высоко на дереве, а упав, сгнивают..." Или рассказывал про запретный плод. "Всему свое время: зеленые плоды бывают ядовиты, так что приходиться выжидать... А у древа познания все наоборот: надо выждать, пока сам созреешь..."
Мальчик рос. Он уже знал, что в хорошей книге, как в жизни, - герой, с годами, кажется антигероем, а потом снова представляется героем. Знал он также, что к настоящему писателю можно возвращаться, открывая его заново, а если страницы забылись - о них нечего жалеть.
""И воздастся каждому по вере его", - прочитал как-то отец. - Как это понимать?" И не дав ответить, стал объяснять: "Это значит, что каждый пойдет к своему Богу: мы ко Христу, мусульмане - к Аллаху, буддисты попадут в нирванну..."
"А если случится путаница? - подумал сын. - Вдруг христианина ждет Аллах, а мусульманин будет изводиться в реинкарнациях..."
Едва не расхохотавшись, отец с восхищением посмотрел на сына.
В комнате отца был телевизор. Однажды сын включил его. Двое молодых людей прогоняли там старика с лавки. "Ишь, прирос старый пень", - нагличал один. "Придется выкорчевывать..." - усмехался другой. Старик сделал плаксивую мину. "Я старый, - обиженно залепетал он, сунув руку в брючный карман, - но в штанах у меня есть одна маленькая штучка..."
Молодые загоготали.
Старик достал пистолет...
Мальчик переключил канал.
"Нет ничего глупее развода... - успокаивал муж престарелую супругу. - Жена, как болезнь, - лучше иметь хроническую, чем острую..."
Сын не понимал о чем идет речь, сведя вместе брови он пытался сосредоточиться, но экран внезапно погас.
"Ты еще не окреп..." - повернулся к нему отец.
"Так это и есть "древо познания"?"
В глазах сына застыл вопрос. Но отец надеялся, что, взрослея, он перешагнет через него, как через песчаную горку.
Годы шли тихо, всех событий было: неурожай яблок, побитых поздними заморозками, да смерть канарейки, которую сменил зобатый скворец.
Случалось, приходили гости, возбужденно размахивали руками, передавали городские новости. На улице только и разговоров было, что о реформах, и за столом, как попугаи, разбирали правительственные указы, обсуждали "дефицит бюджета" и "выборы по партийным спискам". Звякали ложки, и сын за обедом слышал много фамилий, которые не попадались ему в книгах. "Послушать, так у вас каждый день что-нибудь случается... - равнодушно замечал отец. - А мир врыт по самое свое основание, его и на йоту не сдвинуть... Попробуйте-ка добиться, чтобы не брали ваши тапочки или ставили на место тарелку..." А вечером, укладывая сына, внушал: "Учись сынок... Алгебра вечна... И геометрия... И солнце... А времена приходят и уходят..."
А потом зачастил один человек. Он крутил маленькой, как у змеи, головкой, крепившейся без шеи на покатые плечи. "Ну что ты завел его себе на забаву, - стыдил он отца, глядя, как сын бегает по дому с павлиньим пером. - Хочешь одиночество скрасить? Он же не игрушка, а ты его взаперти держишь... Птицы и те на волю рвутся..." "А что там на воле, - хмурился отец. - Мало мы ее с тобой хлебнули? Сидим вон, как потрепанные петухи... - Широко разведя пальцы, он запустил в шевелюру пятерню. - Вот говорят: "Жизнь закаляет". А как? Дубит кожу, нечувствительной ее делает, толстой... Нет, успеет еще желчью изойти..." Змееголовый развел руками. "Оно конечно... Пускай хоть в детстве..." Он уныло следил за беготней, в которую включился сенбернар. Но, промокнув платком вспотевшую лысину, точно высморкался: "А все же нельзя наперекор природе идти - толку не будет..."
"Поживем - увидим..." - обрезал его отец.
И увидел. Год спустя, расхаживая по комнате с книгой, он диктовал громко и размеренно: "Со скорбию будешь питаться от земли во все дни жизни твоей. Терние и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою". Сын склонив голову набок, едва поспевал. "Стоила ли игра свеч? - прервался для отдыха отец. - Узнать про добро и зло такой ценой все равно, что совать руку в огонь, чтобы узнать про ожог..."
С тех пор их отношения дали трещину. Уже не было той безмятежной доверчивости, когда звездными вечерами они сидели у камина, слушая, как трещат поленья. Теперь каждый смотрел в свою сторону. "Жизнь берет свое", - закрывшись в кабинете, ворчал отец, слыша, как в комнате сына опускается щеколда.
Сын вытянулся, у него стали пробиваться усики, которые делались особенно заметны, когда он кривил губы. Он уже не выбегал навстречу отцу, не играл с павлинами, его больше не забавляло радостное тявканье сенбернара. Он по-прежнему проводил время с книжкой, но теперь часто смотрел мимо нее в угол, оставаясь наедине со своими мыслями.
Ведь отец больше не читал их.
Изменился и отец. Борода у него пошла клочьями, возле рта залегли упрямые складки. "Жизнь это вам не семечки лузгать..." - все чаще приговаривал он, трогая себя в зеркале. "Так и смерть - не селедка..." - скалились оттуда.
Приходил змееголовый. "Ну, что, брат, еще день прожили, - грустно усмехался отец, - А зачем?" Гость пожимал плечами: "Нас ведь не спрашивают..." "Нет, ты скажи, - заводился отец, - стоит ли тело поддерживать, старость продлевать?.. Ну кому мы нужны? И что за жизнь без любви?.."
"Тебе сына женить надо, - завертел лысиной змееголовый. - Тогда и вопросы, как рукой..."
Отец отмахнулся.
"Он же сок набирает, - настаивал гость, - ему общение требуется, а ты посадил на цепь... Хоть бы интернет подключил, что ли..." И отец согласился. Он едва приоткрыл щель в большой мир, как тот ворвался, будто сумасшедший с бритвой. Сын до утра стал просиживать у экрана: здесь не был заметен его изъян, он был равным среди "виртуальных" друзей. И все больше отдалялся от отца. А тот с ужасом наблюдал, как под напором интернетовского новояза рушится возведенная им башня. Ради сына он и сам попробовал запретный плод. "Лишнего не будет?" - раз попросил он место за круглым столом. "Лишний только глаз у косого..." - отшили его.
С баннеров подмигивали нагие красотки. "Платоническая любовь", - скрипел зубами отец. И тут же читал "платоновские" диалоги:
Счастье входит узкими вратами, а беда пронырлива: заделаешь парадный вход - прокрадется с черного.
В один из дней появилась женщина, племянница змееголового.
"Искушаешь?" - проницательно заметил ему отец, когда они остались один на один.
"Брось, - отмахнулся тот, - сам не захочет - никто не искусит..."
Наполнившись женским щебетаньем, дом ожил, от сплетен его стены раздвинулись до городских окраин. Сын показывал свои владения, жестами открывал женщине тайны, которые ревниво оберегал от отца. Надеясь поразить, он писал ей то, что узнал от отца, помогавшего ему постичь суть вещей, проникнуть в их глубину. "Для того, чтобы смотреть телевизор, не нужно знать его устройства", - улыбнулась она, щелкая кнопкой.
И скрестив на диване колени, достала баночку колы.
Женщина стала приходить. Отец не противился. Да и что он мог сделать? Когда раздавался звонок, он беспомощно открывал ворота, стуча зубами, как сторож колотушкой, и провожал ее в комнату сына. "В перезрелом яблоке завелась червоточина", - бормотал он потом, спускаясь по лестнице.
А за стенкой напряженно прислушивались к его шарканью.
И однажды случилось то, что должно было случиться. Женщина оказалась в постели, а сын - на седьмом небе. И от этого заговорил. "Я люблю тебя, люблю..." - горячо шептал он, целуя женщине руки. Он рыдал от счастья, слыша собственный голос, и не замечал, как слова уводят его от истины.
С той поры женщина поселилась в доме. А через месяц, глядя в пол, сын объявил, что жениться.
"На этой мещанке?" - ледяным тоном спросил отец.
"Откуда тебе знать?"
"Они все одинаковые..."
И сын догадался, что он имеет в виду его мать. А потом отец не выдержал:
"Как ты мог..."
Он хотел спросить, как можно было предать их любовь, как можно было променять ее на низменную страсть. Но продолжить не смог. Ведь он знал, что страсть всегда побеждает любовь, что сын не виноват, что изъян корениться в самой природе, которая досталась ему от отца. А значит, это был его грех. Мир соблазнял, ловил, заманивал, от него было не уберечься, не спрятаться. Он бежал от него, как тень от солнца, но вот наступил полдень. И все же он сделал попытку. "Наши слабости говорят о нас больше наших достоинств, - начал он издалека. - И никто не застрахован от ошибок - на то и свобода воли... Но она же нужна, чтобы их исправлять..." Сын переминался, догадываясь, куда он клонит. "Ты еще молод, не взваливай обузу... - попытался хитрить отец. Но, покраснев, выложил начистоту: "Она встала между нами..." Сын упрямо сжал губы. "Это ты не хочешь, чтобы все осталось по-прежнему..." "И волки сыты, и овцы целы?" - нахмурился отец. Он тяжело замолчал, упершись в переносицу. Сын развернулся на каблуках. "Постой, - бросил в спину отец, собирая в горсть пальцы, будто хотел перекрестить его на дорогу, - У моего дома две стороны: одна распахнута настежь, другая наглухо заколочена..." "Пугаешь?" - просунув в дверь ногу, задержался сын. "Тебе выбирать: трудиться ли в поте лица, оставшись без крыши над головой, без средств..."
"Осталась вера без револьвера, - перебивая, снахальничал сын, - а педик Юра - без педикюра..."
Вечером отец набрал номер змееголового. "Окрутили мальчишку... - заорал он вместо приветствия. - Она, небось, пятый раз замужем, а все клянется быть верной..."
"Чтобы что-то понять, это сперва нужно сделать..." - усмехнулись на том конце.
И отец еще долго слушал гудки.
Отец больше не видится с сыном. Он постарел, у него залегли морщины, он ходит с неопрятной бородой, в которой бьет седина. Он больше не пишет картин, а, сочинив письмо сыну, сжигает, бросая на шипевшие, раскаленные угли. А потом долго сидит возле камина, разгребая кочергой холодные головешки...
Сын для него давно умер. "Я не обманывал, - оправдывается он. - Мальчик сам захотел..."
Иногда его навещает змееголовый. "Строили, строили свой мирок, а его разметало, как карточный домик... - жалуется ему отец. - Осталась одна тоска, да по утрам, вон, каша с изюмом..."
"А скоро и изюма не будет..." - утешает его змееголовый, деланно вздыхая.
И они вместе пожинают ущербные всходы бытия.
У сына строгий начальник, и он радуется прибавке к жалованью. Он давно прилепился к жене, став с ней одной плотью, коротает время в семейных дрязгах. "Жизнь мне сгубила", - механически повторяет он, собираясь на работу. "Как мужчину ни корми, он все равно на сторону смотрит", - бурчит в ответ жена. Память у сына будто отшибло, но жена, когда хочет побольнее уколоть его, напоминает, что от него отвернулся родной отец. Тогда сыну делается грустно. "Нужно навестить старика", - обещает он. Но так и не соберется.