Ханс выщипывает мелкие перышки в паху своей девушки. Вообще-то, для этого существует специальная машинка, но Птице нравится, когда это делает Ханс. Машинкой, мол, больнее и дольше. Кроме того, многие знатоки уверяют, что выщипанные руками перья лучше действуют. Вот и сейчас - легкий пушок сыпется на заранее подстеленную простыню, а где-то на другом конце вселенной я выгребаю жетоны из автомата. Жетонов уже столько, что они прут из щели золотым потоком, звеня, раскатываются по полу, и все посетители казино столпились за моей спиной, дышат в затылок, надеясь урвать свою долю везения. Ханс всегда предупреждает меня о Дне Эпиляции. Такой уж у нас уговор.
***
Мы были друзьями десять лет, потом он убил меня, потом я три года охотился за ним. И наконец - нашел.
Все было почти так же, как три года назад. Ханс пускал пузыри. Болтаясь в воде под старым пирсом, со связанными руками, он еще ухитрялся глотать воздух. Живучий, бес. Справа от его головы покачивался ржавый буек, слева - дырявый кондом. Он мог умереть до моего прихода, и это была бы паршивая смерть.
Я бросил ему канат. Он ухватился за него зубами, и я поволок его на пирс. И сам чуть не плюхнулся в воду - ребята, прикрутившие к его ногам свинцовый груз, знали свое дело. Сам бы я выбрал железо. У оборотней на железо аллергия, и голеней мой дружок бы уж точно лишился.
Ханс не узнал меня сразу. В глаза ему налилось немало дерьма из-под пирса, а нюх, похоже, тоже отбило начисто. Он валялся на бетоне издыхающей рыбиной, и кашлял, и отплевывался. Только когда нежданный спаситель не поспешил почему-то избавить его от веревок, он поднял голову. И встретился с моим взглядом.
Мы познакомились тогда, когда Ханс решил угнать свою первую тачку. Ему не повезло. Это оказалась моя тачка. Кабриолет. Я гордился им, а потому не поскупился на парочку охранных штучек. Я нашел Ханса утром, полузадушенного, намертво прикрученного к капоту. И наполовину обращенного. Он порвал цепь, но сделать с моими штучками ничего не смог, и застрял вполне безнадежно. Серый хвост хлестал по супер-навороченным инфракрасным фарам, а зубы щерились в недобром оскале. Я освободил его. Мы выпили по пиву. Потом он помог мне провернуть одно дельце. И еще одно. Мы неплохо заработали. Свалили в Сент-Ло, прогулялись по барам и девочкам. Ханс попал в неприятности. Я вытащил его. Потом я попал в неприятности. Он вытащил меня. Кажется, люди называют это дружбой. Не знаю, как называют это оборотни.
А потом он убил меня.
Нет. Неправильно. Сначала была Птица.
***
За Птицей меня отправила Мамама. Я, дурень из дурней, я, позорище всего Клана - короче, я ухитрился израсходовать последнее перышко удачи. На Ханса. Он крупно досадил тогда Рыжему Ихасу, шестерке Магистра Убийц. Ханс пропал, я искал его, искал три дня, и нашел, избитого и задыхающегося, под причалом прогулочных яхт, в Старом Порту. Он пускал пузыри. Я успел тогда вовремя. Мое своевременное вмешательство пришлось бы оплачивать Хансову Клану, не будь он одиночкой. А так - наше перышко пыхнуло и истлело, и мне надо было идти за новой Птицей. Конечно, Ханс увязался за мной.
Он помог мне. Хранители нашей Птицы - Убийцы, и Ханс изрядно подсобил мне, превращался он и в Коня Рыбников, и в Бронзовку Ткачей. Ханс - полиморфный оборотень, и только в Волка Убийц он отказывался превратиться. Боялся застрять. Я возвращал его обратно каждый раз, ведь когда-то, по большой, видать, пьяни, Ханс шепнул мне на ухо свое истинное имя. Имя, превращающее его обратно. В человека. Но Волком Убийц Ханс все равно отказался быть. Слишком уж волчья была у него натура. Обратишься - и не вернешься. Так что Волчонка мы добывали честно, и Убийцы - уговор дороже денег - отдали нам взамен нашу Птицу.
***
Почему Звери Удачи не возрождаются в своем собственном Клане? Всякие философы от пивной бочки говорят - мол, так хранится равновесие, мол, так удачи у всех будет поровну. Как же! Удачи поровну никогда не бывает, каждый стремится урвать себе перышко побольше. Так я думал, пока не увидел Птицу. А как увидел, перестал думать. Совсем. Успел только подумать, что зря Мамама послала на это дело меня. Лучше бы слепого Вара. Но, клянусь Последним Пером - сияние этих крыльев пробилось бы и сквозь его слепоту...
Никакая она была не Птица. Человек, как я и вы. Или, скорее, как Ханс. Но она не превращалась. Она была сразу - и человеком, и Птицей. Мы освободили ее из клетки, едва выбрались из Цитадели Убийц. Она стояла перед нами, и ветер чуть пошевеливал перья над ее лбом, и перья переливались алым и голубым, как волны на закате. Тогда я впервые увидел, как Ханс плачет. Так, плача, он и убил меня.
***
Вам когда-нибудь делали пересадку печени? Не говоря уж о том, что печень до этого вырвали у вас голой рукой. Лапой. Той же лапой изломали ребра, порвали сухожилия. И только сердце оставили биться.
Когда я очнулся на операционном столе, в глаза мне ударил яркий свет, и замелькало белое и красное... Мне не дали наркоза, боялись, что не откачают. Я лежал в мелькании красного и белого, а затем перед глазами появилось зеленое - это док протянул занавеску, чтобы меня не слишком шокировал вид вываливающихся из моего брюха кишок. Я лежал и вспоминал ее глаза. А о Хансе вообще не думал. Потом врачи с облегчением говорили, что у меня был болевой шок. Иначе я бы не выжил.
***
Нет, я не ненавидел Ханса. Точнее, так - сначала я хотел найти ее, а потом обдумать, что делать с Хансом. Получилось наоборот. Связанный, он лежал у моих ног, и отплевывался морской водой вперемешку с городскими отходами. Почти как три года назад.
- Ну, что будешь делать? Может, отправишь меня обратно?
Ханс ухмылялся. Он всегда ухмылялся, когда чувствовал себя неловко. Воображаю, как неловко ему было сейчас.
Я присел на корточки - достаточно близко, чтобы он слышал даже тишайший мой шепот, но все же недостаточно для того, чтобы он достал меня зубами.
- Где Птица?
Ханс глядел на меня исподлобья. Долго глядел. Потом мотнул башкой, рассыпал фонтан вонючих брызг.
- Я покажу тебе. Освободи ноги.
На сей раз пришла моя очередь ухмыляться. Я-то знал, как он бегает. И как легко проломить этими ногами грудину - тоже знал.
- Я не убегу. Не нападу. Не веришь?
Нет, Ханс, не верю. Не верю ни во что, кроме 45-го калибра, который убийцы называют Пещерным Волком. Не верю с тех пор, как имя мое стерли из списков Клана, с тех пор, как я стал гребаным, бесполезным одиночкой. По твоей, Ханс, вине. И это я тебе припомню - где-то между похищенной Птицей и моей вырванной печенью.
Я перерезал веревки и вздернул его на ноги. Бежать он, похоже, не мог. Так, ковылять. Руки своего бывшего дружка я оставил связанными.
Мы шли по пирсу - он впереди, хромая, я сзади - с 45-м. Ночь уползала за море, уступая место кисельному рассвету.
***
Когда-то все было Садом. Звери Удачи и люди - мы мало отличались тогда друг от друга, бродя по узким дорожкам среди первобытных рощ. А потом один из нас - кто-то говорит, что Зверь, а кто-то - что человек - решил полакомиться золотыми яблочками. И поймал свою первую Птицу...
Моя Птица. Да, клянусь Последним Пером, я называл ее своей все эти годы. Представлял, как найду ее. Освобожу от Ханса-Оборотня. И... что дальше? Будет ли она моей, только моей удачей? Верну ли я ее Клану? Кажется, я не думал об этом. Кажется, я только хотел еще раз заглянуть в ее глаза под колышущейся вуалью из синих перьев.
***
Ханс жил в небольшом домишке на городской окраине, неподалеку от порта. Беленый, глинобитный, приземистый - так не похоже на Ханса. Вокруг дома тянулась невысокая изгородь, а за ней покачивались верхушки деревьев. Сад. Ханс, окучивающий картошку и поливающий яблони - эта мысль рассмешила меня настолько, что я даже перестал следить за тощей спиной идущего впереди меня человека.
Он не обернулся на мой смешок. Пинком распахнул калитку - во дворе, затененном тростниковой крышей дома, еще было сыровато и мрачно - проковылял по ровной дорожке между двумя рядами подсолнухов и вошел в дом. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.
Восходящее солнце заливало комнаты желтым светом. Маленькие комнатки, просто и плохо обставленные - мой номер в здешней ночлежке показался бы по сравнению с ними почти роскошным. Мы протопали в молчании через кухню, и Ханс распахнул заднюю дверь, ведущую в сад.
Солнце ударило мне в глаза. Я зажмурился, поэтому скорее услышал, чем увидел - легкий шелест, топоток почти невесомых ног и вскрик.
А затем меня затопило синим сиянием. Птица, моя Птица, повисла на шее у Ханса. Ее перья скрыли его лицо, но, думаю, он улыбался. Задыхающийся голосок всхлипнул:
- Ты вернулся! Я успела, Ханс, ты вернулся!
***
Они жили скромно. Ханс поигрывал иногда по маленькой в портовом казино, но, похоже, ему жаль было каждого ее перышка, каждой пушинки. К тому же им не стоило привлекать к себе внимание. Ханс работал в порту. Грузчиком. С его силищей зарабатывал он неплохо. А как заброшенный пустырь за его домом превратился в уголок того, давнего Сада... Не знаю. Они любили друг друга. А меня Птица, кажется, даже не помнила.
Мы пили кофе в саду. Молчал я, молчала Птица, говорил один лишь Ханс. Кажется, пытался объяснить что-то, или рассказывал о событиях сегодняшней ночи - не помню толком. Я прикончил свой кофе, доел печенье и встал. Мне нечего было делать здесь.
Уже у двери дома меня остановило легкое прикосновение. Я обернулся. Птица стояла за моим плечом и смотрела на меня... с жалостью? С благодарностью? С облегчением?
Она коснулась моей груди кончиками пальцев - мое так и не убитое сердце забилось сильно и глухо, но я не решился дотронуться до ее руки. Она сказала:
- Я буду твоей Удачей, Иво.
***
Ханс выщипывает мелкие перышки в паху своей девушки. Вообще-то, для этого существует специальная машинка, но Птице нравится, когда это делает Ханс. Машинкой, мол, больнее и дольше. Кроме того, многие знатоки уверяют, что выщипанные руками перья лучше действуют. Вот и сейчас - легкий пушок сыпется на заранее подстеленную простыню, а где-то на другом конце вселенной я выгребаю жетоны из автомата. Жетонов уже столько, что они прут из щели золотым потоком, звеня, раскатываются по полу, и все посетители казино столпились за моей спиной, дышат в затылок, надеясь урвать свою долю удачи. Я нагребаю полные горсти жетонов и швыряю в толпу, смеюсь, ору что-то веселое. Я удачлив. Я самый удачливый человек в этом гребаном мире.